Текст книги "Шанс (сборник)"

Шанс

1 день.

Крепкий шершавый ствол, широкие ветви, мощные, упругие корни.

Древо рода.

Ни ветрам, ни солнцу, ни паразитам не одолеть его. Повезло же мне!

2 день.

Я есть! Но мама пока ничего не знает. Вот она обрадуется!

3 день.

Листья мелко дрожат. Предчувствие. Моя почка наливается соком, невероятной силой. Побеждая земное притяжение, она вырвется к миру. На древе появится новая ветвь. Я знаю, она будет крепкой и здоровой. Так нужно. Маме, предкам. Род заждался меня.

5 день.

У меня будут голубые глаза, как у мамы. Правда надо ждать много премного дней и только потом я увижу мамочку. А еще я люблю играть со своим хвостиком. Мне надо успеть вдоволь наиграться им. Ведь скоро у меня появятся ножки. И тогда я буду играть во что-то другое.

9 день.

Я просыпаюсь от приятного серебристого света. Как тихо в моем мире. Тепло. Уютно.

Я буду мальчиком. Так хочет мама. Когда мы встретимся, я крепко-крепко обниму ее, поцелую, и она поймет, как это здорово – что я есть.

Я засыпаю. И вижу первый сон. Я во вселенной, а вокруг миллионы серебристых шаров. В них живут мальчики и девочки, кто-то еще с хвостиком, а у кого-то уже ножки. Мне улыбаются. Я тоже хочу улыбнуться. Но пока только приветливо киваю.

Ко мне подлетает мальчик в серебристом шаре.

– Привет! Как тебя зовут?

Я не понимаю его.

– У тебя уже есть имя?

– Мама пока не знает, что я есть.

– А меня зовут Саша, – хвастается мальчишка. – Мне четыре месяца. И папа купил уже мне велосипед и машинку. Гоночную.

Я резко просыпаюсь.

Папа! А где же мой папа? Почему подарив меня маме, он больше не приходит к ней?

11 день.

Ветви. Большие плотные листья. Я иду от рода к роду. От папиного к маминому. Я нужен.

Червоточины древа – плохие мысли, подлые дела, мерзкие преступления. Хорошего мало. Так хочется распробовать все смыслы.

18 день.

Тук.

Тук-тук.

Тук – тук – тук – тук – тук…

Сердце!

Мама! Мамочка! У меня бьется сердце!

Теперь у нас два сердца.

Ну, когда ты уже узнаешь, что Я ЕСТЬ?

Жду не дождусь, когда ты дашь мне имя. А как я жду встречи с тобой!

С каждым днем я чувствую тебя все лучше и лучше. Я знаю, ты сильно переживаешь за папу. Где он? Что с ним? Я тоже переживаю. У меня будут его характер и привычки. Ничего, мамочка, он обязательно придет к нам. Ведь мы его любим. И ждем.

21 день.

Сон и явь. Как отличить? А надо?

Я вижу хорошие и плохие сны. Реальна мама и я. Мне нравятся путешествия во вселенной, я так быстрее расту. Серебристые ниточки-жизни растягиваются, оплетают, щекочут. Они крепкие, чтобы порвать – надо постараться. Они связывают меня с мамой и миром. А что меня связывает с вечностью? А есть ли она? И где?

23 день.

Вселенная сжимается. Происходит что-то дурное. Многие дети в серебристых шарах плачут. Я подлетаю к Саше. Ведь он старше и уже многое знает.

– Что случилось?

Саша молчит, горько поджимает губы. У него черные глаза с длинными пушистыми ресницами, круглое милое личико.

– Да что случилось? – спрашиваю нетерпеливо.

– Помнишь Червяка?

Это наша подруга. Ей 32 дня. Такое странное имя ей дала мама.

Я киваю.

– Ее нет больше.

– Как нет?

Я пораженно смотрю на Сашу. Не дождавшись ответа, лечу туда, где был серебристый шар Червяка. Там пусто.

Черная дыра.

– Что же случилось с ней? – шепчу я. И сердце тревожно замирает.

Ко мне подлетает Саша.

– Они убили ее.

– Кто?

– Врачи.

– Но ведь у нее есть мама! Почему она не защитила ее?

– Она не хотела ее защищать.

– Это неправда! Мамы всегда защищают своих детей! Всегда! Всегда!

Саша печально смотрит на меня.

Я плачу. Впервые в жизни.

4 неделя.

Смерть. Пустота, в которой все пропадает. Я не хочу там оказаться.

В нашей вселенной много черных дыр. Их во много раз больше серебристых шаров.

В тех дырах мрак и беда. Там все непоправимо. Все обреченно. ТАМ странный холод и неподвижность. Но откуда я это знаю? Во мне непонятное чувство, будто я что-то припоминаю…

Шары, в которых мы живем, разные. Тусклый с темными пятнами – мама курит. Болотистый, с дурным запахом – пьет и принимает наркотики. В таких шарах не живут, а мучаются. У кого-то не вырастает ручка или ножка, а кто-то растет жутким уродом.

Мне грустно как никогда. Я хочу помочь вселенной. Чтобы в ней было как можно больше серебристых шаров, а холода и неподвижности меньше. Но у меня нет даже имени. А мама до сих пор не знает, что Я ЕСТЬ. Она часто плачет. Ах, мамочка, как же я хочу обнять тебя, утешить. Я обязательно сделаю тебя счастливой. Дай мне только родиться. Ведь ты же захочешь этого, правда?

4 неделя и 2 день.

Я пью сок древа. В меня вливается сила всех, кто уже был или просто побывал. Красивые ветви дают чистый и вкусный сок, червоточины темный и тягучий. Доброе и злое перемешивается. Ничто не перевешивает и не превосходит. Все в равновесии. Я ищу свое равновесие. Не просто это. Скорей бы маминого молока попробовать.

5 неделя.

Память. Да, да я все больше и больше вспоминаю. Но как это странно! Сейчас я в раю. А за пределами вселенной ад. Именно там черные дыры. Неподвижность и мрак. А где же тогда моя мама? В раю или аду? Где она меня встретит? Или это я ее встречу?

Граница бытия и НЕ-бытия. Я живу на тонкой – тонкой ниточке МЕЖДУ. Ура! Я пограничник!

6 неделя.

Я проснулся.

Нетерпеливо жду.

Сейчас маме скажут, что Я ЕСТЬ.

Вот сейчас.

Сейчас.

Она обрадуется. Ведь я ее сын. Все, как она хотела.

Тук – тук – тук – тук – тук. Тревожно бьется сердце.

Фу-у наконец-то сказали.

Я радостно машу ручками. Подплываю к серебристой стеночке. Прижимаюсь к ней, кричу из всех сил.

– Мамочка, я люблю тебя!

Я знаю, мама не услышит меня. А вдруг…

– Мамочка милая, дорогая, хорошая, я люблю тебя! Люблю! Люб…

Я испуганно сжимаюсь. Как же больно.

Этого не может быть.

Я же так люблю тебя. Мама, мамочка.

Я ныряю во вселенную. В сон. Лечу к другу.

– Саша, Саша! – я смотрю на него глазами полными слез.

Его серебристый шар касается моего. Он утешает меня.

– Она расстроилась, что ТЫ ЕСТЬ?

Я киваю.

– Она просто еще не поняла. Дай ей время.

Словно камень упал с сердца.

– Как же я сразу не догадался! – восклицаю я.

Ей надо время привыкнуть ко мне.

Но. Я-то ведь сразу принял ее.

6 неделя.

Я оборачиваюсь. Мужчины, женщины, молодые и старые, дети… Капля по капле. И теперь во мне ИХ кровь. В лицах много общего. Тонкой ниточкой от сердца к сердцу – НАДЕЖДА. Вот и мое время пришло – присоединится или осуществить надежду?

7 неделя.

– Скоро я увижу солнце и небо.

Саша любит мечтать.

– Интересно, какой на вкус снег? А вода в реке? А черешня?

Мы весело хохочем, болтаем ножками. Мне нравится это занятие. А еще я люблю рассматривать свои пальчики. Я быстро расту и меняюсь. Я стал замечать, что вокруг много смыслов. Они приходят из вечности. Некоторые на вкус сладкие и добрые, другие – горькие и невкусные.

– Я накушаюсь смыслов и тоже что-то новенькое узнаю из маминого мира.

Саша лукаво смотрит на меня. Какие же у него красивые реснички. Интересно, у меня будут такие же?

– Удачи.

Я остаюсь один. Вокруг маленькие светлячки. Какой же выбрать смысл? Фу-у горькая! Эта про войну… А вот эта… творчество, предназначение… ням-ням. Наевшись смыслов, я засыпаю.

Мне снится мама. Мы гуляем по лесу. Я срываю для нее цветы, самые красивые и самые необыкновенные. Она счастлива.

8 неделя.

Я прислушиваюсь. В мамином мире музыка. Серебристыми ручейками разливается она в моей вселенной. В музыке светлая грусть и что-то еще. Чтобы понять, надо съесть смысл.

Это одиночество.

Сложив на колени ручки и, наклонив голову набок, я вместе с мамой слушаю волшебство музыки.

Мама думает о своем одиночестве. Странно, я ведь так сильно люблю ее. Почему моя любовь не помогает ей? Саша говорит, что она не хочет моей любви, и поэтому я ничего не могу для нее сделать.

Я не верю ему.

Мама еще не привыкла ко мне. Она не знает, что у меня ее глаза и, я так же, как и она люблю музыку. Как только она про все узнает, сразу меня полюбит.

Ведь не может так быть, чтобы мамы не любили детей! И не хотели их!

9 с половиной недель.

Я просыпаюсь от грубых и резких криков. Протираю глаза.

Мама с кем-то ругается.

Ко мне подплывает смысл. Невкусный, приторный, но я его ем.

Так у меня есть бабушка?

Но вместо радости я морщусь. Как противно они кричат друг на друга. Зачем?

Мне становится плохо. Я закрываю руками ушки. Начинаю плакать.

Мама! Бабушка! Пожалуйста, перестаньте!

Ну почему? Почему? Вот прямо сейчас я не могу попасть в мамин мир? Защитить ее. Успокоить бабушку. Ведь я так счастлив, что вы есть у меня. Почему же вы так несчастливы?

Я торопливо кушаю смыслы, размазываю по щекам слезы.

Как же вам помочь? Ах, если бы рядом был папа.

Громко хлопает дверь. Бабушка ушла. Мама горько рыдает.

Я отскакиваю от серебристой стеночки. Мама бьет руками по животу.

Я в ужасе. Я кричу изо всех сил. Ведь она же не может так делать нарочно?

– Мама! Мама! Здесь я! Мне больно! Мамочка, не делай так! Мне больно!

Мама бьет сильнее. Она кричит, что-то очень-очень плохое. Я реву вместе с ней, закрываюсь руками.

Вселенная сжимается. Из черных дыр раздается гул.

И вдруг резко становится тихо.

Я всхлипываю.

Осторожно прикасаюсь к серебристой стеночке.

В маме огромная пустота, словно она превратилась в черную дыру.

Родная, любимая я защищу тебя. Ты так нужна мне.

Мамочка.

9 неделя и 6 дней.

Из вечности приходят смыслы – любовь и ненависть. Две первобытные силы, они в гармонии. Между ними люди, где-то там и моя мама. Это только ее выбор на стороне какой она силы, у меня свой. Жаль, что обязательно надо выбирать. Без выбора проще и честнее. Чего я больше хочу? Любви и беззащитности? Или ненависти и безжалостности?

Во мне пробуждается память, маленькие осколки большого ВОСПОМИНАНИЯ. Я уже был и в ненависти и в любви, я исходил все стороны добра и зла. Я что-то искал…

Истину.

Да, я нашел ее. В иной вселенной и с другой мамой. И тогда пришла печаль. Бездонная, словно колодец вселенной. Глядишь, глядишь в него и падаешь.

10 неделя.

Я сонно рассматриваю смыслы. Когда же наконец у меня появятся реснички? Ведь уже все есть! Как я устал ждать.

Я засовываю большой пальчик в рот. Засыпаю.

Сегодня вселенная сжимается чаще обычного. Много-много черных дыр.

Я знаю, мама думает обо мне. Она не хочет дать мне имя. Она поверила врачу, который сказал, что я зародыш и никакого отношения ни к чему человеческому не имею.

Маме от этого стало легче.

А как быть мне?

10 неделя и 3 дня.

Люди не верят людям. Но чтобы не чувствовать вину придумали сказку о доверии. Ха-ха-ха… И мне жить среди них? Да, жить и защищать маму, бабушку, папу. Они пришли из ненависти, а я иду из любви. Когда они переступили границу – то забыли добро, а я зло. Мы уравновесим первобытные силы. Именно от меня род получит свет и познает чудо любви. Я исцелю израненные души. Примирю враждующих. Родовое древо обретет силу и выбросит новые ветви. От прадеда к деду, от деда к сыну, от сына ко мне, от меня в бесконечность. Здоровое семя даст начало новому. И в родовом древе уже никогда не будет червоточин. Это и есть МОЕ предназначение.

11неделя.

Какие красивые у меня ножки! Вот бы мама их увидела. Прозрачная тонкая кожа. А что там просвечивает? Я кушаю смысл. Ага! Капилляры, нервная система. Сколько всяких премудростей.

– Мама, дала тебе имя?

Я долго молчу. Иногда мне кажется, что мама не любит меня.

Но Саше отвечаю.

– Она еще привыкает ко мне.

– Она полюбит тебя. Дождись.

Я грустно вздыхаю. В сердце появляется боль. Такого еще никогда не было.

– У меня болит сердце, – испуганно говорю я.

Серебристый шар друга прикасается к моему.

– Закрой глаза и представь что-то хорошее.

Я так и делаю.

Я с мамой на море. Море теплое, ласковое. Я весело плескаюсь в воде. Мама улыбается, ее сердце переполняет счастье.

Я открываю глаза.

– Ну как?

– Не болит.

Вокруг вселенная и много-много смыслов. Миллионы серебристых шаров – и в каждом из них маленькое чудо.

Почему же мне так одиноко?

11неделя и 4 дня.

Я войду в ад, чтобы жить воспоминаниями о рае. Я буду рисовать солнечные восходы. Огромный красный шар с маленькой светлеющей верхушкой. Все это было со мной давным-давно.

Я войду в рай для наслаждения жизнью. Я буду рисовать морской прибой с многоликими и прозрачными волнами.

Но в истине я познал: жизнь наполняется, как счастьем так и болью. Одно без другого невозможно. Чья же это несправедливость? Человеческая или вселенская?

12 неделя.

Что-то должно случиться. Я ем смысл.

Зло?

Мама что-то задумала.

Где же ты папа? Почему так долго не приходишь? Ты ведь можешь все изменить.

Куда идет мама? Зачем ей в больницу?

Меня гложет тревога.

– Что случилось? – Саша переживает не меньше моего.

– Не знаю. Мне страшно.

– Что это?

Из черных дыр раздается гул. Мы испуганно переглядываемся. И… Саша громко кричит:

– Хочешь я дам тебе имя?

– Да.

– Богдан. Данный богом.

Страшная сила вторгается во вселенную. Кто-то пытается пробиться в мой серебристый шар.

Удар. Еще удар.

Сердце бешено колотиться.

Тук – тук – тук – тук – тук.

Гул нарастает, усиливается. Я в ужасе кричу:

– Мама! Мама, спаси меня!

Серебристый шар лопается. На меня обрушивается холод и мрак. Я захлебываюсь криком и слезами. Из всех сил колочу в мамин животик.

– Мама! Мама, я люблю тебя! Я не хочу умирать!

Металлическая острая ложка… Она царапает стеночки, разрушает мою вселенную.

Я отчаянно цепляюсь за маму.

– Мамочка! Поверь мне, я люблю тебя! Мамочка, спаси! Спаси!

Что-то полоснуло по тельцу. Вместо ножек кровавое месиво.

Я дрожу от боли, ужаса и страха. Острая ложка нависла над головой.

Еще раз. В последний. Мама, ты должна знать. Я перекрикиваю гул черных дыр. Так громко я еще никогда не кричал.

– Я люб…

Трудно стать музыкантом

Сидя на протертом старом диване в зале, я внимательно слушала рассказ об итальянском мальчике, которого жестоко избивали, лишали еды и часто запирали в чулане, только лишь для того, чтобы заставить играть на скрипке. Образ одинокого и страдающего мальчика, жившего давно да еще в чужой и далекой стране, поразил меня. Уж я-то хорошо знала, каково это, когда ругают и наказывают. Но больше всего меня удивило другое, вместо того, чтобы возненавидеть музыку, упрямый мальчишка влюбился в скрипку! Я хотела спросить у отца, как такое возможно, но не осмеливалась. Еще не понятно, чего можно ожидать за не к месту заданный вопрос. Я тяжело вздохнула и решила сама разобраться в непростой истории: как можно полюбить то, что причиняет страдания?

– Его звали Никколо Паганини, – громко и торжественно закончил отец свой рассказ.

– П-а-г-а-н-и-н-и? – удивленно протянула я, совсем не ожидая услышать столь нелепую и смешную фамилию. Не удержавшись, я заулыбалась и весело крикнула: – Паганини – паганка…

– Не смей так говорить! – раздраженно закричал отец. Он почему – то решил, что я смеюсь не над фамилией, а над его неумением рассказывать истории. Ведь рассказчиком он был никудышным, хотя много читал и в молодости мечтал поступить в университет. – Паганини был великим скрипачом!

Я замолчала. Вот так всегда. Любой разговор с отцом заканчивался криком. Когда взрослые орут, да еще нависают над головой, крайне неприятно, но когда это происходит каждый день, то вполне привыкаешь и даже не обращаешь внимания.

Я пожала плечами, почесала затылок и невозмутимо спросила:

– А почему его считали великим? Потому что он был высоким?

Именно так в шесть лет я поняла слово «великий».

И впрямь, почему мальчишка, над которым издевался отец, вдруг стал великим? С чего бы это? Вот мне тоже не сладко живется, но быстрее от этого я не расту!

Отец замолчал на мгновение, а потом ответил так, что сразу стало понятно насколько я беспросветно глупа и никогда!.. никогда-никогда мне не быть чуточку умнее.

– Ты что тупая? Причем здесь рост? Он был великим, потому что мог играть даже на одной струне! Понятно?

– Да, – буркнула я. На самом деле я вообще не знала, сколько у скрипки струн. Потому что саму скрипку я видела только по телевизору. И в чем была сложность игры на одной струне, мне было не известно. А потому слово «великий» так и осталось для меня тайной.

Тем не менее, в итальянском мальчишке я почуяла нечто родное. И даже не столько из жалости к нему, сколько из-за того, что сама любила музыку. Когда именно я это поняла, а еще то, что с музыкой легче живется, не помню. Но знала точно: если становилось тоскливо и одиноко, достаточно включить музыку и все плохое растворялось в звуках.

Больше всего мне нравилось, как звучали скрипка и фортепиано. Столь длинное, сложное и красивое название – фортепиано – я долго и старательно заучивала. Шутка ли! Ф-о-р-т-е-п-и-а-н-о… Хорошо, что много было музыкальных передач. А телевизор очень просто включался.

Итальянский скрипач был первым музыкантом, о судьбе которого мне поведали взрослые. Вторым стал Моцарт.

– Он в пять лет сочинял музику, играл на фортепиано, давал концерты! – рассказывал как-то вечером отец, когда не было футбола. Он вообще любил говорить назидательно, особенно если это касалось знаменитых людей. И постоянно меня с ними сравнивал. Для чего он это делал, я не понимала, но чувствовала, что он получает от этого удовольствие. Ведь сравнение всегда было не в мою пользу. Иногда я даже жалела, что папа так много читал книг. – А вот что ты умеешь? – язвительно спросил отец и в упор на меня посмотрел.

Я опешила. И почему – то стало очень стыдно. Ведь мне уже шесть лет и никаких концертов я до сих пор не давала! Безусловно, я умела многое другое: далеко убегать от дома и находить дорогу обратно, качаться на качелях так, что дух захватывало, играть с друзьями в прятки, больничку и даже школу. Уж в этом я любому Паганини и Моцарту могла дать фору! Но вот на фортепиано играть не умела…

– В-о-о-т! – протянул отец, довольный тем, что я подавленно молчала. – А он умел! Вот хотел Моцарт стать великим музыкантом и стал! А ты кем хочешь быть? – слегка презрительно спросил он меня.

Было ясно, что мое признание – стать клоуном – будет немедленно осмеяно. Лично я ничего дурного в этом не видела, клоуны представлялись мне милыми и веселыми людьми. Но под насмешливым взглядом отца моя затея с клоуном была обречена на провал. И потом мне очень хотелось сказать, что сам он так никем и не стал. Но что он сделает со мной после этого?

Нахмурив лоб, я какое-то время молчала, а затем встала и пошла в ванную. Вслед тут же понеслись отцовские визгливые крики:

– Тебе кто разрешал вставать с дивана? А ну вернись, дрянь, я еще не закончил разговор!

Запершись в ванной, я включила воду, чтобы не слышать дурных криков отца про то, что я распоясалась, что по мне давно не хаживал ремень и что этот пробел в воспитании будет восполнен, как только я выйду из ванной.

– Ты слышишь! Сейчас ремня получишь! Только выйди!

Обидно было до слез. По словам отца, моя жизнь получалась совсем неправильной. И это было очень и очень плохо. А чтобы она стала правильной, надо научиться играть на скрипке и фортепиано.

И стать великим музыкантом.

Шутка ли… Эх, еще бы знать, что такое «великий»…и как это…

Из музыкальных передач я знала, что музыке учат в музыкальных школах, а затем в какой-то там конверсатории или как-то по-другому, вот забыла… Я тяжело вздохнула, как же непросто запоминать сложные названия! Вобщем, не важно. Сначала – в музыкальную школу! А может лучше сразу в конверсаторию? Надо с мамой поговорить. Все-таки хорошо, что я не призналась про клоуна – засмеял бы. Тихо всхлипывая, я смотрела, как по руке грустно сбегали струйки холодной воды из-под крана.

Я так долго просидела в ванной, что отец успел забыть и про свой гнев и про ремень.

– Мама, я хочу в музыкальную школу, – решительно сказала я, когда вышла из ванной. Перестав резать капусту для борща, мама удивленно на меня посмотрела.

– Да ты же в садик ходишь через пень колоду. А это школа!

– Я буду каждый день ходить, правда! Мам, ну правда!

– Ладно, посмотрим, как в школу пойдешь, так и в музыкалку отдам.

– А когда я пойду в школу?

– Через год.

– А это долго?

– Прилично.

Я тяжело вздохнула, оказывается надо еще ждать. Отмазываться от садика удавалось не часто, тем более, что своими постоянными выдумками (то живот болит, то голова) я подавала дурной пример братьям и сестре, которые, словно маленькие и хитрые обезьянки повторяли мое поведение, вызывая у мамы недовольство. Но все же, когда получалось остаться дома, я наряжалась в мамины платья, брала в руки воображаемую скрипку или, подставив табурет к столу, начинала играть на фортепиано. Безусловно, моя игра была гениальной! Безусловно, я была ничуть не хуже каких-то там паганини и моцартов! Счастливая я вставала с табурета и кланялась аплодирующей публике сидящей на старом, протертом диване. Мне пришлось долго перенимать манеру поклонов у музыкантов с телевизора. Они кланялись медленно, с чувством собственного достоинства, с нескрываемым удовольствием и в то же время неподдельной скромностью. Вот как все это повторить? Прежде чем показаться на ясные очи публики, я долго репетировала перед зеркалом поклоны. Я быстро поняла, что музыкантов без поклонов не существует и, что как бы они не играли, им всегда будут хлопать, а они всегда будут кланяться. Вот так окончательно и бесповоротно музыка вошла в мою жизнь. Легкие, воздушные звуки, которые могли утешить и осчастливить имели надо мной невероятную власть. Вот тут-то мне и захотелось, чтобы в играх участвовал кто-то еще. От братьев толку было мало, музыкой они не интересовались, да вдобавок могли еще родителям выдать! Узнай отец, что я без спросу включаю телевизор, тут уж никакой фантазии не хватило бы, чтобы представить, что он мог сделать. У него было грозное оружие – солдатский ремень с желтой бляхой.

Оставалась только младшая сестра. Надо отдать должное, Маша быстро поняла, что к чему, и держала язык за зубами, хотя ей было всего четыре года. Она с удовольствием натягивала на себя мамины платья, по моей команде начинала танцевать под музыку, ведь мы были не где-нибудь, а на самом настоящем балу, или с восторженным лицом слушала гениальные концертные выступления старшей сестры, то есть мои.

– Ты должна кричать браво! – учила я. – А я буду кланяться.

– Блаво! Блаво! – радостно хлопала Машка.

Я с важным видом кланялась, скромно улыбалась, а потом начинала давать интервью. Долго рассказывала смотрящей на меня во все глаза сестре, как музыка прекрасна (об этом любили говорить все музыканты из телевизора) и что скоро родители отдадут меня в музыкальную школу. Свои выступления я заканчивала просто:

– Вот так я стала великим музыкантом.

…Вечер не предвещал ничего плохого. Мама, забрав детскую ораву из садика и приведя домой, уехала в ателье. Я, перетащила игрушки братьев в общую спальню и уговорила их поиграть там, а чтобы они не видели, как я с сестрой одеваюсь в мамины платья и включаю телевизор, закрыла дверь, подперев ее табуреткой. Я включила магнитофон, как обычно не громко. Мы так увлеклись, что слишком поздно я увидела из окна первого этажа подъехавший к дому заводской автобус, из которого вышел отец.

– Снимай платье, быстро!

Перепуганная Маша запуталась в платье и захныкала. Я бросилась к магнитофону, выключив, накрыла его крышкой и целлофаном, а вот убрать бобины и снять с Маши платье не успела. В таком виде нас и застал отец: запертые в спальне младшие братья, плачущая Машка, запутавшаяся в мамином платье, лежащие на полу магнитофонные бобины…

Как говорится, получила по полной. Отец так громко и страшно орал, что всех здорово напугал.

– Она всегда запирает нас в спальне, когда никого нет, – тут же, не задумываясь, выдал меня Дима.

– И не разрешает заходить в зал, – поддержал его Васька. – А сама наряжается в мамины платья.

Вот это да! Оказывается, они про все знали!

– А ты чего молчишь? – рявкнул отец на Машу.

– Это не я, а Света, она сама, – прорыдала младшая сестра.

Это был приговор. Я уже знала: когда бьют, жалобно просить и умолять – бесполезно. Это еще больше распаляло отца.

– Ну, чего волком смотришь! Натворила дел – отвечай! Дима, принеси ремень!

Детвора столпилась за спиной отца, с интересом наблюдая за тем, как меня наказывают. Такое ведь не часто увидишь.

Взяв ремень, отец приступил к воспитанию. Конечно, я не стояла, словно истукан в ожидании удара, а попыталась сбежать, но отец вцепился в мою руку и, солдатский ремень дважды прошелся по ноге. Слезы брызнули из глаз. Но я быстро их смахнула. Когда воспитание закончилось, я сняла с сестры платье, убрала бобины и надолго перестала разговаривать с отцом. Конечно, то, что я без спроса пользовалась магнитофоном и запирала братьев в комнате – плохо, но хотя бы спросил, для чего я это делала! Об этом происшествии узнала мама. И решила применить свой метод воспитания.

– Я не отдам тебя в музыкальную школу, – категорично заявила она.

– Почему? – еле слышно спросила я.

– Ты плохо себя ведешь. Злишь папу. Закрываешь в комнате братьев.

Судорога сдавила горло, и я ничего не могла сказать. Внутри меня все кричало: это подло, гадко, несправедливо… но вырваться наружу не могло. Лучше бы меня избили до смерти солдатским ремнем, чем вот так… Какие же взрослые злые. Я держалась изо всех сил, но все равно заплакала. Быть может, что-то дрогнуло в материнском сердце, а может быть, маме надоело меня воспитывать и она, примиряюще сказала:

– Ладно, подумаю насчет музыкалки, но ты должна быть послушной.

Я кивнула. А что еще оставалось? Это странное желание – стать музыкантом – было настолько сильным, что я согласилась бы на любые жертвы.

Как-то раз, зайдя с отцом в музыкальный магазин за пластинками, я восторженно замерла. Возле большого окна, в разноцветных переливающихся солнечных лучах – стояло самое красивое в мире пианино. Настоящее! Отпустив руку отца, улыбаясь заветным мечтам, я подошла к инструменту, не веря, боясь верить! что вижу его вживую. Белоснежное пианино с красиво изогнутыми ногами, с блестящей лакированной крышкой. И так близко от меня!

– Папа, давай его купим?

– А ты будешь играть?

– Да! Да!

– Ну, вот как будешь, так и купим.

Я замолчала, не совсем понимая ответ. Точнее совсем его не понимая. Но сдаваться не собиралась. Подбежав к стене, на которой висели скрипки и, от которых вкусно пахло лаком, я упрямо повторила:

– Тогда давай купим скрипку!

Ах, скрипка! Как же она была не похожа на ту, из телевизора! Оказывается, они не такие уж и большие, но какие красивые!

– Посмотрим.

– Я буду играть на ней! – в отчаянии произнесла я. – Я буду ходить в музыкальную школу!

Отец махнул рукой.

– Ты будешь в нее ходить так же, как и в садик.

Я взяла отца за руку и стала трясти ее.

– Я каждый день буду ходить! Давай купим! Давай!

Вырвав руку, отец шикнул:

– А ну веди себя прилично! Не мешай мне! Ничего не купим!

В горле стоял комок. Ну почему родители не хотят понять, как искренне я хочу в музыкальную школу!? Почему никто никогда не спрашивает о моих желаниях? И тогда я приняла решение – я стану бороться! Но как? Буду постоянно напоминать родителям об их обещании, упрашивать, уговаривать, убеждать. Я почему-то решила, что если добьюсь музыкальной школы, тогда и клоуном стану обязательно. То, что ни один великий музыкант никогда не был клоуном, меня совершенно не смущало.

Возвращаясь домой, я старалась запомнить дорогу в магазин. Тайком от родителей я стала туда наведываться. Так в моей жизни появились секреты, которые принадлежали только мне.

Но однажды пианино исчезло. Я несколько раз обошла то место, где недавно стоял инструмент. И почему-то решила, что пианино купили какой-то девчонке и теперь та, другая, станет великим музыкантом, а я нет. Сердце екнуло. Выйдя из магазина, я уныло поплелась домой.

А на следующий день случилась неприятность. Довольно часто в садик приходили педагоги по музыке, танцам, гимнастике и из всех детей выбирали самых способных к их предмету. В мою группу почему-то явилась педагог по танцам, а в соседнюю – педагог по музыке. Настоящее недоразумение! Педагог увидела во мне какие-то там танцевальные задатки. Да как она вообще могла их увидеть? Если я несколько раз покружилась, станцевала польку и сделала мостик. Ну и выдумщица эта тетенька!

– Я буду ходить в музыкальную школу, – твердо заявила я ей. Про клоуна я решила промолчать.

Но тетенька оказалась настырной. Она встретилась с мамой и убедила ее, что у меня пропадает танцевальный талант. И тут уж мама размечталась так, что я вынуждена была пойти на танцы. Педагог даже договорилась с воспитателями садика, чтобы меня специально отпускали на занятия, надо было срочно развивать пропадающий талант!

Я была не против танцев, но ведь танцуя, музыкантом-то не станешь!

– Мама, а когда я уже пойду в музыкальную школу? Еще долго ждать?

– Зачем? – искренне удивилась она. – Ты же ходишь на танцы! Учительница говорит у тебя все получается, подрастешь, начнешь ездить на выступления. Ну а там…, – мама мечтательно улыбнулась.

– Но я хочу играть на скрипке! Мама, ты обещала!

– Света, ты полгода ходишь на занятия! И что, из-за твоих капризов все бросать?

– Ну, мама! Я буду ходить и на танцы и в музыкальную! – я не сдавалась. А еще я не хотела верить, что мама (моя! а не чужая) способна так со мной поступить.

– Не говори глупости! Тебе будет тяжело.

– Ну, мама!

– Так! – в разговор решил вмешаться отец. Подойдя ко мне, он больно схватил меня за руку и заорал. – Ты что не слышишь, что говорит мама? Будешь ходить на танцы! Поняла?

Я упрямо молчала.

– Ты поняла?

Я продолжала молчать и, у меня даже получилось не заплакать. Фиг тебе!

– Совсем распоясалась, – прозвучал над моей головой спокойный голос матери.

После этого я начала прогуливать занятия и даже сумела утаить от родителей, что моя группа ездила на выступления. Что ж, дорогие мама и папа, не хотите по-хорошему, будет вам по-плохому! Педагогу я убедительно объяснила, что, так как я из многодетной семьи и, мы плохо живем (что было полнейшей чушью), у родителей нет денег на костюм.

– А почему мама сама не пришла? – резонно спросила учительница.

– Она работает до вечера, – уверенно лгала я.

Среди взрослых я пользовалась репутацией честной и самостоятельной девочки, поэтому мои слова никто не проверял. Такая же репутация закрепилась за мной и в школе.

…Школа мне не понравилась. Скучные уроки, учителя заставляли делать домашнее задание, а когда я не ходила на танцы, то оставалась на продленке. Правда, было и хорошее – появились новые друзья.

Иногда после продленки я дожидалась возле школы маму с сестрой и братьями, которые возвращались с садика и тогда мы все вместе шли домой.

– Мам, а мы скажем папе? – спросила Маша.

– Ну конечно.

– А что скажете? – поинтересовалась я.