Текст книги "Король-Беда и Красная Ведьма"

– Я – наемник, – просто ответил Ник. – Моя цена – монета. Ну и все то, что на долгой дороге к ней прилипает. Он, во-первых, платит не скупясь и вовремя. Извиняйте, но королевская честь дешевле, да и на зуб – фальшивая. А во-вторых… – он беспомощно развел руками и оглянулся на друзей, – в нем что-то есть. И, Бесси, не называй его Самозванцем!

Сотоварищи хором подтвердили его слова и сдвинули кружки:

– За короля! За короля Баккара! За Баккара, покуда он платит!

Вдова, гостям на удивление, смахнула с лица слезу.

– Вот и ответ мой вам, господа доблестный рыцарь и щедрый купец. Вы говорили, сэр Эльдрик, что со мною у вас и речи нет о страстях юности. Так вот она, моей юности страсть, стоит здесь. И ничего я не могу ему сказать в укор такого, чего бы он сам перед всеми только что за собой не признал.

– А ты его – тряпкой! – со знанием дела посоветовал кто-то из зала. – Мокрой!

– Заслужит, так и тряпкой получит, – пообещала вдова. – Ничегошеньки он не забыл из того, что я могла бы высказать ему при встрече, понимаете, о чем я? Это значит, он знает, о чем и как я думаю. Значит, душа у нас с ним одна на двоих, и… вот он, тот, кого я называю своим мужем.

– Так выпьем! – крикнул осчастливленный и несколько ошарашенный Ник не то из Нолта, не то из Кросби, обращаясь сразу ко всем гостям. – За красавицу невесту, за Бык, который мы возьмем завтра, и за все, что в нем есть и что завтра станет нашим!

В едином порыве сдвинулись кружки, расплескивая пену на неструганые столы. Пили за все подряд, что только приходило в голову, рыцарь и купец – со всеми вместе. Слабые валились под столы, сильные вскакивали на ноги, размахивая кружкой, как знаменем на развалинах взятого укрепления. Ара стояла в толпе, но одна, заключенная в пузырь, не пропускавший к ней. ни добра, ни худа, и дым ел ей глаза до слез. Открытие, которое она только что сделала, ошарашило ее не меньше, чем вдову – явление Ника из Нолта. Оказывается, кроме ненависти и презрения, в мире существовала любовь. И эта любовь иногда бывала вечной.

Никто никого не обманывал. Это были те же самые люди, что в детстве кидали в ведьму камнями, в юности вчетвером валили девку в стог. Те, кого в глухом лесу или в чистом поле. Ара предпочла бы обойти десятой дорогой. Она уже знала, хотя и не в полной мере, на что способны люди, уверенные, что им за это ничего не будет.

Но лучники были особым, можно сказать, элитным подразделением. Начать с того, что все они происходили из редкого сословия свободных крестьян, искусство стрельбы передавали по наследству и в армию шли исключительно добровольно. Становясь лучником, иомен становился лучником в первую очередь, а все прочие его человеческие и божеские обязательства следовали уже потом. В их среде складывались особенные отношения и особенные обряды, даже особенные культы. Их принадлежность к лучникам заставляла их ощущать себя единым целым, и не просто целым, а достойным хорошим целым, возвышала их в их собственных глазах. Их прославленные стойкость и меткость выиграли больше битв, чем доблесть рыцарской конницы. Мир еще дивился кровавой славе Пуатье. Возможно, это даже заменяло им Бога. Никто и никогда не осмелился бы назвать их грязью под ногами и убоиной. Их было много, и все вставали за одного.

Но все же при штурме крепостей лучники – едва ли ударная сила. Лучники в принципе – оборонительный и заградительный род войск. Куда большую пользу они приносят, меча свои трехфутовые стрелы из-за каменных стен, из-за каждого зубца, из каждой бойницы. У Брогау в Быку, несомненно, имелись лучники. Использовать их для штурма, наверное, столь же нецелесообразно, как кавалерию. Будучи двинутыми на штурм, они точно так же беззащитны перед всем, что повалится и польется на них со стен, как новоиспеченные рекруты от сохи. Ибо, несмотря на все механизмы, какие придумал для взятия крепостей человеческий военный гений, штурмы в основе своей осуществляются путем задавливания защитников массой тех, кто лезет к ним на стены. При равном количестве человеческой силы крепость не будет взята никогда. Сами они знали о том лучше других, ничто так не ценя в жизни, как право зваться лучником, как умение спокойно и с достоинством выполнять свою службу, жертвуя жизнью именно ей, а вовсе не мизерным деньгам и, уж конечно, не чьим-то чужим политическим интересам.

Они пили, и они пели. Много пропето было за эту ночь песен, веселых и грустных, романтических и иногда совсем уж никуда не годных. Но одна врезалась в ее память каждым своим словом, навечно, как вжигается в кожу раскаленное тавро, и она звучала в ее мозгу, бывало – громко, бывало – чуть слышно, но – всегда, когда ей приходилось иметь дело с солдатами. Песня, прославлявшая именно их, как род войск, и каждого по отдельности, со всею атрибутикой, входящей в круг их жизни:

…искуснейшие руки

Из тиса выгнули его,

Поэтому сердцем чистым

Мы любим наш тис смолистый

И землю тиса своего

[3]3
  Гимн английских лучников из романа А. Конан Доила «Белый отряд». Перевод стихов Д. Маркиша.


[Закрыть] .

Она была из тех песен, которыми платят за многолетний, тягостный и зачастую безымянный труд, и до конца жизни не забыть Аре, как при первых звуках ее люди поднимались на ноги и вздергивали с обеих сторон тех, кому ноги уже не служили.

…мы нашу землю любим. Мы лучники, и нрав наш крут, Так пусть же наполнятся чаши, Мы выпьем за родину нашу, За край, где лучники живут.

Она стояла здесь, в дыму, со щеками, по которым струились слезы, и она не замечала слез, потому что не плакала никогда, и губы ее шевелились, повторяя слова песни, покрывавшей кожу гусиными мурашками и приподнимающей низкий потолок над задымленным залом.

Она всех прочих стрел острей. Пью от души теперь я За гусиные серые перья, И за родину серых гусей.

10. Бык

Прощаясь, утомленная вдова сунула Аре в ладонь серебряную монетку и шепотом велела прятать ее от Хафа. Мол она таких знает. Потом отступила на шаг, взяла девушку за плечи и внимательно поглядела ей в лицо.

– А то оставайся, – неожиданно предложила она. – Пока Ингу заменишь. У ней срок скоро. Чего тебе по чужим людям мотаться? Ты даже пожаловаться толком не можешь. Кто его знает, чем там, в Быке, все обернется…

Голос ее звучал угрюмо, и Аре стало немного страшно. Такие люди, как вдова Викомб, никогда и ни при каких обстоятельствах не теряют присутствия духа. И если это происходит, земля уходит из-под ног. Самой Аре тоже мучительно не хотелось покидать ее кров и выходить в промозглый занимающийся рассвет и в неожиданный, тронутый дымом ноябрьский заморозок. И все же она нашла в себе силы отрицательно покачать головой.

– Ну, как знаешь, – сказала вдова и отступилась. – Любовь зла.

Ара сделала это не из обязательств перед Хафом. Она ни в чем не чувствовала себя ему обязанной. Более того, у нее были основания винить его во всех бедах и неудобствах своего теперешнего положения. Она также подозревала, что ее чувства полностью взаимны. Ни от кого из них другой не видел пользы. Хаф кормил ее обещаниями, что вот еще чуть-чуть – и жизнь их устроится, выдавал свои мечты и представления о жизни за действительность, уже практически сбывшуюся, а вместо этого она голодала, мучаясь подозрениями, что далеко не каждый добытый кусок он делит между ними поровну. Во-первых, она просто и элементарно струсила, представив, как будет оскорблена вдова, узнав, что она и не немая вовсе и водила ее за нос, пользуясь ее добротой. Во-вторых… во-вторых, она представила себе, на что станет похожа ее жизнь, день за днем проводимая в стенах кухни. Она не могла позволить себе убить лучшие годы на чистку сковородок. Все ж таки, и голодая, и замерзая, она мнила о себе больше, и у нее еще хватало отваги глядеть вперед и надеяться найти для себя лучшее место. Было, правда, очевидно, что Хаф ей в этом не помощник.

И вот на рассвете, закутавшись в рваное тряпье и волоча хлюпающие деревянные сабо, они покинули «Приют лучника» и потащились к переправе, старательно обходя большак, по которому топала армия Самозванца.

Они пропустили ее вперед, к реке, и притаились в облетевших кустах, ожидая исхода сражения и возможности проникнуть в город. В том, что осада не затянется, Хаф не сомневался. Поля у стен города были очищены до последнего колоска, а над брошенным жильем на мили вокруг и дымка не поднималось. «Приют лучника» составлял приятное, редкостное и необъяснимое исключение. Но и в том вчерашнем, отчаянном загуле вдовы слишком явно читалось желание избавиться от съестных припасов прежде, чем все подчистую и за так выгребут интенданты той или иной воюющей стороны. Прочие же мелкие фермеры и арендаторы – возле города селилось в основном свободное крестьянство, – забрав с собою всю свою животину и выметя свой закрома, устремились в город и сгрудились в его стенах и теперь сидели там, под защитой гарнизона, но без крыши над головой, беспорядочным лагерем беженцев, пугающим горожан призраком холеры. Она бы, несомненно, возникла, когда бы Самозванец позволил им посидеть вот так подольше, всеми семьями на мешках со скарбом, питаясь и испражняясь практически в одном месте.

Но у него не было времени. Ни дня. Бык надобно было брать немедленно или позволить своей армии растечься и впитаться в землю, подобно воде, пролитой в песок. Будучи брошенной в зиму, любая армия, если она не имеет крыш над головой и налаженного снабжения, мигом превратится в разрозненные хищные банды мародеров и истает быстрее, чем будут приняты любые возможные меры вдогон. Мародерство своих войск Рэндалл Баккара как бы нибудь пережил, но он не мог позволить себе остаться без армии.

А посему, засев в кустах на берегу реки, Ара и Хаф издали наблюдали суету под стенами Быка, вжимаясь в землю, слушали, как ухала гулкая промороженная почва, когда ядра баллист ударялись в нее или в городские стены, напрягая зрение, смотрели, как человеческие фигурки, отсюда не больше мурашей, с тупым муравьиным упорством ползли на серые вздыбленные стены. Они слышали боевой клич тысяч глоток, переходящий в вой чудовищной боли, как будто живые люди попали под кипяток или смолу, а когда стемнело – могли любоваться движением вокруг города и на его стенах сотен огней.

Они не спали всю ночь, и не только от холода. Ару трясло лихорадочное возбуждение, охватившее ее перед лицом первой воочию увиденной битвы. Потом их было так много, что она потеряла им счет, но теперь… Несмотря на весь ужас и отвращение к тому, что одни люди делали с другими, ничем, в сущности, перед ними не виноватыми, ей мучительно, остро… необходимо было оказаться хоть чуточку ближе… Бык тянул ее необъяснимо, и пребывание вдалеке от него тяготило не меньше, чем ожидание боя в последнюю ночь перед ним. Потом она назовет это комплексом новобранца, но потом она будет умнее. Сейчас же ее чувства были чувствами животного. Зверя. Ночного хищного зверя.

День охладил ее пыл и притупил ее чувства. Хотя, может быть, это было лишь обычное влияние ударившего на рассвет те заморозка, от которого затекли и оцепенели все ее члены.

Как по-разному, оказывается, пахнет дым! Когда по осени, после того как убран урожай, на полях жгут растительные остатки, он приносит с собой запах достатка, шашлыка, октябрьского эля. Он поднимается столбом к чистому небу и тает в нем, символизируя круг жизни и непрерывность ее ритуалов и непреложность ее простых истин. Но сегодня ветер бросал им в лицо иной дым: тяжелый, липнущий к земле… А запах! С чем еще можно сравнить запах гари от человеческого жилья? Он горький, черный, он плотно застилает небо, от него першит в горле и на языке остается привкус, как от подгоревшей каши. Рэндалл Баккара, Рэндалл Блистательный входил в историю своей страны под метким прозвищем Король-Беда.

Пошатываясь от усталости и ломоты в онемевших руках и ногах, но не поддерживая друг друга и даже друг друга не касаясь. Ара и Хаф приближались к нависшим над дорогой тяжелым взлобьям городских стен. Как будто были арьергардом занявшей его армии. Оборванными тенями. Символами преступления и нищеты, входившими в город следом за прокатившейся над ним войной.

В воротах наблюдалось интенсивное хождение. Впускали и выпускали всех, но выходящих подвергали досмотру на предмет вывоза ценностей и съестных припасов, имевших стратегическое значение. Цель Самозванца была при этом вполне ясна: заняв город в преддверии зимы, он охотно избавлялся от лишних едоков, которых в случае угрозы голода пришлось бы кормить из захваченных закромов. К тому же голодные горожане представляли угрозу бунта. Позволить же себе упустить продовольствие он не мог. Оставшиеся имели право торговать зерном по твердой, хотя и слегка заниженной цене, и те, кто этим не жил, остались даже довольны. Право уйти имел любой, равно как и сопряженное с ним право сдохнуть с голоду на опустошенных войной землях.

Рачительность нового хозяина оказала Быку добрую услугу. Поскольку Рэндалл нуждался в продовольствии и эта нужда сохранялась по крайней мере до весны, до тех пор, пока не просохнут дороги, он не позволил своим солдатам разграбить город, и даже более того, позаботился пресечь мародерство местных, жаждавших, как это водится, поживиться под шумок на общей беде. Становясь здесь лагерем, он нуждался в а порядке. Никаких грабежей, никакого насилия, способного – спровоцировать организованное сопротивление, никаких болезней. Путники застали регулярные части проверяющими колодцы на предмет отравы. Всюду возле продовольственных складов была выставлена охрана, и она отнюдь не выглядела праздной. Ожидалось, что патриоты могут попытаться поджечь хранилища и спровоцировать репрессии. Гражданскую администрацию умело разбавили в нужной пропорции своими людьми, привели к присяге и оставили работать. Военную верхушку, сменив, естественно, коменданта, перевербовали в один вечер.

Справедливости ради следует заметить, что подобное великодушие победителя Король-Беда проявлял далеко не всегда. Не тогда, когда оно могло вызвать недовольство его собственных подчиненных. Чаще всего, и особенно в тех городах, которые упорствовали, а пуще – дорого обходились, он позволял своим эти почти возведенные в закон три дня повального насилия и грабежа, заставляя их насытиться и пресытиться, и каким-то образом никто никогда не настаивал на продолжении банкета. В конце концов, это были его собственные города, и то, что в них бралось, естественным образом уделялось им от его щедрот. В правомочности этой софистики никто не сомневался.

Город, содержащийся в строгом военном порядке, – это было совсем не то, на что рассчитывал Хаф. Напряженный, тихий, образцовый. Горожане словно затаили дыхание. В таком состоянии чрезвычайно трудно кого-либо разжалобить или обмануть. А воровать вообще практически невозможно: убьют на месте, невзирая на масштаб провинности. Потом, конечно, все устроится, обыватель расслабится и жизнь закрутится своим чередом. Но жить и есть им надо было сейчас, когда голод сводил внутренности в один тугой липкий и ошеломляюще маленький комочек, а холод даже и думать на улице не позволял.

Они все же нашли какую-то ночлежку, омерзительный темный и тесный вонючий клоповник, каким Ара, будучи маминой дочкой, побрезговала бы еще пару месяцев назад. Хозяин с сальной рожей, сразу пробудившей ее полузамерзшую ненависть, долго упирался и пропустил их внутрь, лишь когда серебряная бона перекочевала из руки Ары в его жирную пятерню. Почему-то подумалось, что с ним будут проблемы.

Будущее, по крайней мере ближайшее, предстало их глазам в виде широких лавок, тесно составленных друг к дружке и заваленных тряпьем вместо тюфяков. Это называлось «спальными местами с постельными принадлежностями», и цену он за это хотел соответствующую названию. Сейчас, днем, здесь было почти пусто. Обитатели шныряли по городу, правдами и неправдами добывая себе средства на проживание и пропитание. Хотя, впрочем, зачем себя обманывать? Те, кто докатился до этого жилья, праведными трудами уже не промышляли.

Войдя вслед за ними, хозяин без лишних слов ухватил за шиворот какое-то неопределенное существо и вышвырнул его на мороз, невзирая на нечленораздельные мольбы и клятвы обмануть, убить, ограбить – но заплатить. Потом жестом предложил им занять освободившееся место. Одно на двоих. Ара села, чопорно сложив узелок на колени. Местные нравы стоило намотать на ус. Никто не стал бы с ними тут церемониться. Бона шла в зачет недели проживания. Недели тепла и права на крышу над головой, и теперь следовало побеспокоиться о более близком будущем, потому что в животе весьма недвусмысленно урчало. Ара вопросительно поглядела на Хафа. Тот ответил ей недоуменным взглядом. Нет, он, разумеется, не отрекался от принятых обязательств, но что он, в самом деле, смог бы сделать, когда действительность оказалась не такова, как бы ему хотелось?

Впоследствии эти дни, недели, месяцы вспоминались как сплошной, неимоверно длительный кошмар. Голод вошел в ее жизнь навечно. После, уже не испытывая голодных мук, она тем не менее помнила о нем всегда. В частности, она никогда не позволяла себе что-нибудь оставить на тарелке и относилась с трепетом к каждому куску и соус корочкой подбирала начисто до самого конца жизни.

Ни одно правительство в мире, по крайней мере формально, не ориентировано на преступление и нищету. Ни одно правительство тем не менее не сумело полностью от них избавиться, что заставляет заподозрить в них самый жизнеспособный механизм общества. Хозяин их числился в местном преступном мире не то шишкой, не то пешкой, и Хаф сразу повел с ним какие-то дела. Вроде как проходил стажировку, прежде чем стать членом Гильдии. Не нужно было напрягаться, чтобы сообразить, какая это могла быть Гильдия. Нищие и воры, как правило, хорошо организованы и подчинены друг другу в пределах определенной иерархии. Никто не позволил бы Хафу воровать самочинно, а если бы он попытался, мигом оказался бы в канаве с перерезанной глоткой, и власти не стали бы искать виноватых. Одним вором меньше. Ару Хаф в эти отношения не включал, хотя, как ей показалось, со стороны хозяина такая попытка была. По каким-то своим соображениям Хаф внушил хозяину, будто она полоумная, и никто с тех пор ее не трогал.

По тем же причинам Хаф настаивал, чтобы ходить одному. Он и не делал особенного секрета из своего промысла, раз и навсегда уверив Ару, что если она станет столбом в момент, когда он попытается что-то стянуть, то наверняка худо будет им обоим. Раз в два дня или около того он приносил немного грязного зерна, рассыпанного, должно быть, с подводы и сметенного с мостовой, или чуточку подвядший кочан капусты, или горсть овощей, утянутых на рынке, и выглядел при этом раздраженным. Ара стеснялась сказать, что ей этого мало. Ведь если бы она вздумала предъявлять претензии, то вполне могла бы нарваться на разъяснение, каким образом девица ее возраста и наружности могла бы заработать в городе, где полно солдат.

И вот она бродила по городу, не заходя в дома, ибо, разумеется, кто бы ее туда пустил, стараясь не думать ни о голоде, ни о Хафе – двух вещах, доводивших ее до исступления, которое следовало скрывать, чтобы не навлечь на себя худшее. Он, скажем, вообще мог бы перестать ее кормить. Мысль эта переходила у нее в манию, в навязчивую идею, и спасение она видела лишь в одном: за дело нужно было браться самой.

Вопрос только – за что? Прислуживать она не умела, знать не знала, как угождают избалованным городским барыням, да и не смогла бы в силу характера: кому, скажите, нужна горничная, у которой слова не выдавишь, да еще она, чуть задень, сверкает на тебя глазищами, того гляди – зарежет. Шила она тоже так себе, ничего особенного, никто из городских щеголих не взял бы ее к себе в белошвейки. К тому же на местном рынке труда временно наблюдался переизбыток таких ремесел: у застрявших в городе фермеров полно было дочек и жен, готовых на любую работу. А милостыню просить она бы удавилась – не стала.

По какой-то причине она совершенно не могла воровать. Стоя перед добром – руку только протянуть, а там хватай и беги! – она впадала в идиотский ступор и отойти прочь могла только на негнущихся, словно деревянных ногах. Давясь слюной и горькой желчью, она бродила туда-сюда по городской ярмарке, где с возов торговали съестным. Сперва ярмарка была скромная, но потом, когда провинциальный Бык осознал, что ему, пусть временно и все равно при ком, но выпала честь побыть столицей и воодушевился, торговая стихия развернулась вовсю. У возов Ара подбирала рассыпанное зерно и оборванные грязные верхние капустные листья, а также выброшенную за ненадобностью гниль. Сказать по правде, ничто из ее добычи Хафа не достигало, съедалось в ближайшей подворотне.

А там ведь не только торговали. Приезжали бродячие актеры, каждый раз – разные, с репертуаром, похожим один на другой. Гимнаст в жалком трико, сшитом из лоскутов, неизменно крутил сальто, медведь потешно танцевал на задних лапах, делая вид, будто обнимает невидимую партнершу, и его вожатый приставал к дамам, предлагая им повальсировать с его Михасиком. Дамы смеялись, отнекивались, но не уходили. Рядом девочка в пестрой юбчонке держала на поводке совсем маленького медвежонка, который только и делал, что чинно сидел на задике, демонстрируя умилительные кожаные пяточки, и один только собирал столько, что, наверное, мог прокормить весь балаган. Сюда вечно тянулись дети, которых родители не могли отпустить одних. Ребятишки тыкали в мишек пальцами и бросали им калачи.

Медведи-то и навели ее на мысль. А может – калачи. Уж что-что, а забавляться с животными Ара сызмальства умела не хуже и дар этот с возрастом не утратила. Его, во всяком случае, хватало, чтобы уговорить ночлежных блох кусать не ее, а соседей. Ей даже усилий не требовалось прикладывать. На свалке она нашла дощатый ящичек от шкафа, оклеила его обрезками ткани, выброшенными из швейной мастерской, где для богатых дам делали искусственные цветы, и сочла, что красота получилась неописуемая. Вечером, как обычно, притащилась в ночлежку и безмолвно пожелала увидеть мышей.

Из явившихся на зов она безжалостно отбраковала крыс, хотя, как ей показалось, их это обидело. Людям не нравится смотреть на крыс: голый хвост, красные глаза, и все такое. Маленьких пушистых мышат она тоже подвергла досмотру, проследив, чтобы все, кого она выбрала, были одинаково серые. Менее всего она хотела, чтобы еще и здесь ее обвинили в колдовстве, – а так, если мыши похожи одна на другую, никто не заподозрит, что они каждый раз разные. Зрители пускай считают, будто бы они дрессированные, вроде медведей.

Из остатков тряпочек она свернула своим артистам крохотные колпачки, будто бы их гномы делали. Мыши не возражали. Как в детстве, они готовы были ей служить и забавлять, покуда ей не надоест, и пока она возилась с ними в коробочке, чувствовала себя так, словно и впрямь вернулась в детство с его незначительными печалями, забыв обо всем на свете: о войне, об изгнании, о Хафе и его промысле, о голоде… Нет, о голоде она не забывала никогда.

Только убедившись, что артисты послушны ее воле и сделают все, чего она от них захочет, она распустила их в норки, по домам, а сама пошла к безногому старику, прожженному нищему на особых правах в Гильдии, который практически один пользовался привилегией не выходить днем, если ему того не хотелось. По плохой погоде ему, обыкновенно, не хотелось. Плохая погода, объяснял он, само по себе достаточное основание для дурного расположения духа горожан, а в дурном расположении духа они не подают. Чего же зазря мокнуть и мерзнуть?

Он называл ее «барышня» и церемонно приподнимал над морщинистой лысиной несуществующую шляпу. Он утверждал, что мера куртуазности проста: ее всегда должно быть не – много больше, чем это диктуют обстоятельства, и тогда все будут счастливы. Глупцы считали его сумасшедшим.

В этот раз Ара попросила обучить ее, как правильно обращаться к горожанам, поскольку уяснила, что вежливость есть непременное качество артиста. Никто не уделит тебе от щедрот, коли ты его об этом попросишь не по чину. Он с удовольствием пошел ей навстречу. Разумеется, фигурально.

– Состоятельную горожанку, которая сама ходит на рынок и сама ведет свое хозяйство, которая себе голова, а мужу – шея, зовут мистрис. Если же покупки делает кухонная служанка для господского стола, то ее можно назвать тетушкой. Но! Только в том случае, когда ее госпожой будет мистрис! Потому что ежели ее госпожа – леди, «сударыня» в нашем обозначении, то ее служанку мы поднимаем в должности и именуем ее «мистрис», как самостоятельную. Это весьма уважаемые дамы, вы сами увидите.

– Заступница! – вздохнула Ара. – На них же не написано! А и было бы написано, я все одно прочитать бы не сумела.

– Еще как написано! – воскликнул тутор. – Прямо-таки красками нарисовано. Чем синее дама, тем она благороднее. Выше синих только красные, но их на ярмарках еще никто не видал. Даму в красном зовут «мадам». Серые почитай все «тетушки», коричневые, что подороднее – несомненные «мистрис». Титулуй всегда немного выше, чем кажется: еще никому от этого неприятностей не выходило. Правда, «тетушка» звучит теплее, и ежели ты с нею угадаешь, тебя привечать станут. А «сударыня», будучи употребленной в сильном промахе, выглядит так, будто ты бедную даму стороной обойти хочешь. Кому это приятно?

С мужчинами проще. У них, как правило, сразу видно, какого полета птица. Цвета те же. Синие будут для тебя «судари», коричневые – мужья «мистрис» – «мейстеры» или «мэтры», а серый ремесленник завсегда «дядюшка» или «братец», коли достаточно молод. Но ежели встретишь этакого фанфарона в золоте и перьях и в пестроте незнамо какой, титулуй его сразу по высшему разряду милордом или сэром, и точка. Этакие и сами по себе обидчивы, и характером отличаются склочным, и много нашему брату могут доставить неприятностей.

Что же касается политесу, то когда мужчина идет с дамой, обращаешься к даме по титулу мужчины, то есть с сударями ходят сударыни, с мэтрами – мистрис, а уж тетушки все больше с дядюшками. Но только в том случае, если женщина по положению не выше! Иначе рискуешь обозвать тетушкой даму, вышедшую с телохранителем, садовником, кучером… А оскорбить даму – это все равно что оскорбить ее мужа. Много неприятностей, а потом спина болит. Ну и, разумеется, это правило действует при разрыве в статусе не более чем на одну ступень. Скажем, сударь и мистрис будут для тебя сударем и сударыней, мэтр и тетушка – мейстер и мистрис, сударь и тетушка…

– Милорд и горничная, – догадалась Ара.

– Похвально, юная леди. Но в нашем случае уместно будет горничную… не заметить. Обращаешься к одному милорду, точно так же, как обращаешься к сударыне, если при ней очевидный чичисбей. Коли уж она сама сочтет нужным, то велит спутнику тебе ответить, если он ее ниже.

Несмотря на кашу, смешавшуюся в голове после всех этих объяснений, Ара вышла с мышами на ярмарочную площадь, и успех превзошел все ожидания. Она переманила всех зрителей от акробата, почти всех – от пляшущего мишки, и только медвежонок мог с нею тягаться. Дело решили дети. К медведям строго-настрого запрещалось прикасаться, а Ара своих артистов давала в руках подержать, испросив предварительно взглядом разрешения у матери или строгой няньки. Шумные, визжавшие от восторга городские дети становились загадочно тихими, когда теплый крохотный зверек тыкался носом им в ладонь, и верещали от удовольствия, когда мышка проделывала свой самый незатейливый фокус: ныряла в рукав и после недолгого щекотного путешествия, царапая коготками по пузику, высовывала мордочку из другого. У платных нянек, подозревала Ара, возникли бы большие трудности с трудоустройством, когда бы они отважились «не пущать» питомцев на этот аттракцион. Однако Девушка-Мышатница пользовалась популярностью не только у детворы. Подходили солдаты с подружками, интересовались.

– Ой, – визжала веселая толстуха, – вот под юбку-то заберется!

– Не трусь, Мэг! – отвечали ей приятели. – Нас много, вместе как-нибудь поймаем!

Мышки кувыркались, выстраивались в пирамидку, отдавали соломинками воинский салют. К Аре текли медные монетки, и на ближайшее время она была избавлена от страха потерять крышу над головой. К тому же ей было неинтересно все время играть одно и то же, и она, увлекаясь сама, от недели к неделе варьировала свою программу. Новости о новинках распространялись молниеносно, передаваясь детской почтой – из уст в уста. И дети все тянули и тянули своих родителей, мамок и нянек, потому что каждый хотел посмотреть, что еще новенького мышки покажут.

Однажды, к всеобщему ужасу, Ара опустила коробку наземь, мышки резво перекинулись через край и разбежались по рынку. Никто не понял ее замысла, но она, скупо улыбаясь, жестом попросила подождать. Зрители согласились и, как выяснилось, не прогадали. Мышки вскорости вернулись с полными защечными мешками, чинно забрались в свою коробочку и вытрясли в общую кучку подобранные с земли зернышки. В дальнейшем этот аттракцион пользовался немыслимой популярностью среди королевских фуражиров и интендантов.

Подходили разведчики из балаганов, у которых она отбивала хлеб, интересовались методикой ее дрессуры. Ара только головой качала, и засланцы уходили несолоно хлебавши. Впрочем, все понимали, что у каждого – свои секреты.

Из всех ее зрителей солдаты были самыми невзыскательными и самыми денежными, легко расставаясь сегодня с нажитым вчера. Аре хотелось им нравиться. Поэтому вскорости на мышах появились перевязи и жилеточки в цветах основных родов войск, и они вовсю проявляли героизм на стенах крепостцы, которую Ара ночью построила из палочек, и обстреливали ее горохом из игрушечной баллисты. Только однажды ее строго-настрого предупредил суровый бородатый дядька, чтоб короля не показывала крысой, иначе придется с нею разобраться, а этого никому не хочется.

Однако он навел ее на мысль, которая тут же была воплощена. Маленькие мышки, к полному восторгу служивого люда, стаскивали с возвышения жирную крысу в короне из золотой фольги. Гайберн Брогау, конечно, ни с какой стороны не походил на крысу, но Ара в жизни его не видела, да и ее зрители – тоже. А коли уж они взялись против него воевать, так было бы логично представлять его себе в неприглядном виде. Ну а кроме того, подобная трактовка образа формировала правильное политическое видение у подрастающей части населения Быка.

Узнав, что теперь они могли бы платить за жилье из ее Денег, Хаф обрадовался больше, чем она могла себе представить. Даже больше, чем это было бы пристойно. Уже довольно давно он не уделял Аре вообще никакого внимания, допоздна шепчась по углам с новыми приятелями, так что она не без оснований считала себя брошенной и как следствие – самостоятельной. Благодаря ее деньгам они стали лучше питаться, и она купила себе теплые вязаные чулки, потому что без них постой-ка на морозе! Впрочем, деньги она все равно отдавала Хафу, поскольку, как выяснилось, он знал, где можно купить дешевле и что вкуснее.