Текст книги "Ключ. Последняя Москва"

После кораблекрушения

Я плыву на обломке подгнившей доски

В необъятный простор океана.

Все, кто спасся, уже от меня далеки —

За стеною ночного тумана…

Варвара Малахиева-Мирович, 5 июля – 31 августа 1948

Даниила Андреева, которого Варвара Григорьевна любила как сына, она часто называла «оранжерейным», «мимозным». Это было правдой, потому что он совсем не был способен к какому-либо сопротивлению. На первом же допросе он написал большой список не только читателей романа, но и его слушателей. Под номером 11 там была обозначена Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович. Ровно то же сделала и Алла. Посадили не только ее бывшего мужа Сергея Ивашова-Мусатова, но и отвергнутую невесту Даниила Татьяну Усову, которая не видела его уже три года. Не говоря уже о Добровых – Шурочке с Александром Коваленским и Александре Доброве с женой Галиной. Странным образом из всех перечисленных в списке на допросы не вызывали Варвару Григорьевну и родителей жены Даниила.

Через несколько дней Даниил отвел следователей в родной дом и указал то место, где был спрятан последний экземпляр романа «Странники ночи».

Перед самым арестом, точнее, за неделю до него, Варвара Григорьевна написала:

«С Даниилом восстановилась та связь, какая возникла между нами тридцать шесть лет тому назад. Теперь ему сорок, но можно ему дать и пятьдесят – так истощена и точно сожжена его телесная оболочка. Тут и фронт, и болезнь, и срыв с Монсальвата в дантовское Inferno, откуда он вырвался, как из огня, со следами ожогов, с налипшей на какие-то участки души адской смолой. Любя его, дорожа целостностью его души, хочу верить, что все же он – вырвался. Об этом говорит мне его улыбка младенческая (она же ангелическая), какой он улыбался с первого года нашего знакомства, в четырехлетнем возрасте. После фронта, в течение этих трех лет, она лишь бегло и как сквозь закопченное стекло мелькала в наших редких встречах. Вчера я увидела ее впервые во всей ее чарующей ясности, в нездешнем значении ее».

С Варварой Григорьевной они уже никогда не встретятся. В письмах к Алле он будет просить узнать, как она умерла и где похоронена. Во Владимирской тюрьме он перенесет тяжелейший инфаркт. Напишет свою главную книгу – «Розу мира». К счастью, он доживет до смерти Сталина и в «Розе мира» подробно опишет падение тирана в Ад.

Александра Доброва. 1920-е

Но чувство вины не будет оставлять его ни на минуту. И когда Алла первая выйдет на свободу из мордовского лагеря, он будет взывать к ней с просьбой найти и выяснить судьбы всех, кто попал по его вине в лагерь. Тем более что с Шурочкой Добровой она оказалась в одном месте – в Потьме (что было очень странно, так как по одному делу обычно в один лагерь не отправляли). Алле эти просьбы были неприятны, ее репутация среди заключенных была нехорошей. Когда Шурочка случайно встретила ее в лагере, она не стала даже разговаривать с Аллой.

Умерла Александра (Шурочка) Доброва в лагерной больнице от рака в 1956 году, так и не дождавшись освобождения. Туда к ней и приехал проститься ее муж Александр Коваленский. Как потом стало известно, все деньги, которые получил по реабилитации, он потратил на то, чтобы вывезти тело Шурочки и похоронить в могиле Добровых на Новодевичьем кладбище.

«Я совершенно уверен, – написал Александр Коваленский Даниилу Андрееву в тюрьму, – что кроме тепла у нее не осталось к Вам другого чувства. Во всем случившемся она видела именно развязывание узлов, завязанных нами самими, и ей в том числе, – но как и почему, я говорить сейчас не в состоянии… Да, я видел то, что дается немногим. И под этим Светом меркнет всё без исключения. Я не понимаю и, вероятно, никогда не пойму, почему именно мне, такому, как я был и есть, дан был такой неоценимый дар? И пока я пыжился что-то понять, читал, изучал, сочинял стихи и прозу, она шла и шла по единственной прямой, кратчайшей дороге. И пришла туда, куда я не доползу без ее помощи и через тысячу лет. Но я знаю, я чувствую, что эта помощь есть…»

Москва. Строительство Нового Арбата. 1960-е

Александр Добров умрет в те же годы в лагерном доме инвалидов. Ему некуда было возвращаться – ни его дома, ни квартиры в Малом Левшинском уже не будет.

Даниил Андреев выйдет из заключения, успеет дописать «Розу мира» и покинет этот мир в 1959 году. Алла Андреева проживет огромную жизнь, опубликует сочинения Даниила Андреева, ослепнет, а в 2005 году ночью погибнет в своей квартире при пожаре.

Когда с разных концов страны из лагерей, зон и тюрем в Город потянулись люди с одинаковыми чемоданчиками, как и чем встретила их Москва?

Не квартирами или комнатами – они давно отняты, – а только углами у друзей и родственников (но сколько детей, братьев, сестер, отрекшихся от близких, не могли даже смотреть им в глаза!). И только на время, а потом – снова в норы, только уже подмосковные, – домишки, сарайчики, дачи, туда, за сто первый километр, где было для них жилье.

А в Москве тем временем в 1962 году уничтожили арбатский материк. Те, кто возвращался, не мог встретиться с прошлым.

Кухни. Кухни. Уход прежней Москвы. Ночь ушла из города, а странники оседали в новостройках на окраине Москвы.

Я застала ломку арбатских переулков. Мне было шесть лет, и я не понимала обреченности Москвы. Меня с детства отталкивало старое: от квартир, домов до запахов… Мой молодой отец привез меня на строящийся Новый Арбат и сказал: смотри, как чисто и красиво. Я смотрела на осколки сломанных домишек и воздвигаемые рядом блестящие стеклянные дома. Душа моя наполнялась радостью. Меня распирала гордость оттого, что теперь я буду жить здесь поблизости и смогу каждый день смотреть на эту немыслимую красоту.

Некому нам с папой было объяснить, что мы с ним потеряли.

Когда началась война, Тарасовы уехали в эвакуацию, оставив Варвару, по сути, стеречь квартиру. Но справляться одной с бытом в условиях непрекращающихся бомбежек она не могла, поэтому осенью 1941 года решила перебраться в Малоярославец, в дом Натальи Дмитриевны Шаховской. Туда в ноябре стремительно вошли немцы. Жизнь под немцами была недолгой. Но всё осложнялось тем, что под крышей этого дома собралось шесть старух. Негде было брать пропитание, город стал местом боев. Дети ходили в лес, искали и находили павших лошадей, что считалось огромной удачей; иногда, правда, конина была сильно порченная, но все равно ели. Почти все старухи в ту зиму умерли. Но они умирали не в одиночестве, а среди близких людей.

Дневники этого периода оказались утраченными, записи возобновляются лишь в начале 1942 года, когда произошло сражение под Москвой и немцев отогнали от столицы. Голод, смерти, бомбежки – ими полны страницы ее тетрадей, но над всем этим – невероятная стойкость Натальи Дмитриевны, защищающей всех, кого она приняла под свой кров.

Когда-то, в 1917 году, Наталья Шаховская написала Варваре Григорьевне: «Вчера стало ясно, что жизнь моя и Михаила Владимировича Шика – неразделимы. Для меня это сделалось без борьбы и колебаний, потому что готовность признать это и принять созревала так давно, прошла такие мучительные пути, перенесла такие испытания и победила по дороге гордость… Я ничего не решала, мне кажется, что всё решено не нами, у меня как-то даже нет мыслей о будущем, нет ни радости, ни тревоги, ни страха, – только готовность идти по этому новому пути туда же, куда ведут многие пути, но что в существе своем единая цель жизни. Я не колеблюсь. Но я не знаю, что сталось бы с этой моей готовностью и как она смогла бы стать жизнью, если бы не пришло Твое благословение, если бы я не чувствовала его раньше, чем оно пришло…»

Наталья Шаховская обладала редкой верой первохристиан-мучеников. Верная идеям приютинского братства, всегда разделявшая труды своего отца, князя Д.И. Шаховского, одного из основателей кадетской партии, в религиозном плане она выбрала свой независимый путь и следовала ему с удивительным постоянством. Она поддерживала отца во всех его начинаниях – арест и заключение в ЧК были связаны с их работой над развитием кооперации. Она была хорошей писательницей, но не могла многого исполнить, так как на ее плечах были заботы о семье. Врачи категорически запрещали ей иметь детей. Она родила пятерых. Но ее силы подходили к концу.

В июне 1942 года Наталью Шаховскую удалось устроить в туберкулезную больницу в Москве, но уже было поздно – она надорвалась окончательно. «Честна перед Господом смерть преподобных его, – писала Варвара. – Наташа в морге. Со вчерашнего дня. А послезавтра ее иссохшее, изгрызенное болезнью и голодом тело предадут земле на Ваганьковском кладбище. И никто уже не увидит на этом свете ее прозрачных глаз, из которых глядела высоко летящая, далеко устремленная, без единого пятнышка на белых ризах душа. И никто не увидит ее чудесной, животворной улыбки (светом ее она отчасти поделилась с Сережей и с Машей). Улыбкой этой и нежным пожатием (а перед этим и поцелуем руки) она простилась со мной накануне дня своей кончины.

И, как всегда бывает, встает во весь рост и как под сильным лучом прожектора, в первые дни после смерти, внутреннее существо, личность, которую мы знали, в разных фазах, в преломлениях и затемнениях. И не только мы, близкие, но и больные 38-й туберкулезной палаты, где она рассталась со своей земной оболочкой, – все почувствовали иерархический трепет: „С нами жила святая“».

На крыльце дома в Сергиевом Посаде. Няня, Сережа Шик, Наталья Шаховская и Михаил Шик. 1923

Одно из воспоминаний Варвары военного времени – почти на уровне жития.

«Наташа вернулась после целого дня скитания по окрестностям, где меняла в деревнях на муку и мерзлую картошку всё, что у нее было в домашнем обиходе, – и белье, и подушки, и платья. Для прокормления двенадцати человек – своей семьи и шести старух, приютившихся в дни войны под ее кровом.

Она стояла, прислонясь спиной к печке-голландке и тщетно пытаясь отогреться. Когда я стала рядом с ней, она обернулась ко мне лицом, бледным, измученным, но озаренным внутренним светом.

– Хорошо, баб Вав? – проговорила полуутвердительно.

– Что хорошо? – спросила я.

– Что мерзнем и никак не можем отогреться, что голод, разруха, бомбы над головой летают.

И помолчав, тихо добавила:

– Хорошо страдать со всеми. И за всех.

Крылья у души отросли, и не могла она утолить иной мерой Любви к Богу и к людям».

«Неотступно второй день передо мной лицо Димы, каким он смотрел давно, – писала Варвара, – еще зимой, на мать. Она стояла перед сном, прислонившись к печке спиной, с откинутой назад головой, с руками, заложенными за спину, с закрытыми глазами. Стояла долго, не имела сил уйти. И казалась распятой на кафелях этой печки, пригвожденной к ним и готовой испустить дух. А Дим смотрел на нее из-за стола, где готовил уроки. Смотрел подолгу, неотрывно, и был у него такой мученический вид, точно и его уже начали распинать».

Наталья Дмитриевна демонстрировала такой уровень духовного подвига, который Варварой Григорьевной был принят как недосягаемая высота.

Но и судьбы других ее «замдочерей» – так Варвара называла своих младших подруг – имели ореол мученичества. После войны будет арестована бывшая невеста Даниила Андреева – Татьяна Усова, с которой Варвару связала очень близкая дружба. Затем арестовали Женю Бирукову, которая помогала, всегда давала приют и была связана с В.Г. с самых юных лет.

Читая дневники Варвары Григорьевны, видя, как исчезают вокруг ее близкие, я спрашивала себя: где же была последние годы ее жизни Олечка Бессарабова?

Ведь это она переписала четыре тысячи ее стихов, разбросанных то здесь, то там, она делала выписки из дневников, приводила их в порядок, нумеровала страницы.

Как я писала, Ольга в 1928 году вышла замуж за Степана Борисовича Веселовского. Его отношения с Варварой Григорьевной не заладились.

Ольга фактически стала секретарем своего высокоученого мужа. Первое десятилетие она старалась вырываться к Варваре Григорьевне, несмотря на исключительно тяжкий быт, который везла на своих плечах. В войну они с мужем и дочерью были эвакуированы в Ташкент. После войны Веселовский стал академиком, ему дали квартиру и дачу. Но жизнь самой Ольги Бессарабовой легче не стала.

В 1947 году ее вызвали в НКВД, где продержали целый день; позже она сказала дочери, что от нее требовали показаний на Фаворского и его окружение. Они ничего от нее не добились. Но за тот день допроса она заплатила жестокую цену. Спустя несколько дней у нее случился инфаркт; она старалась скрыть от всех его истинные причины.

Можно предположить, что ее расспрашивали не только о Фаворском, иначе трудно объяснить, почему она потом два года избегала общения с Варварой Григорьевной. Судя по году, ее могли терзать вопросами о Добровском доме, о Данииле Андрееве и, конечно, о Малахиевой-Мирович.

Можно сказать, что ту светлую, невероятно покорную жизни и судьбе Олечку Бессарабову пытались сломать в застенках МГБ. Выдержать шантаж и угрозы ей было непросто. Именно страхом за близких объясняется то, что в своих дневниках, а потом и в дневниках Варвары Григорьевны она тщательно будет замарывать имена арестованных Даниила Андреева, Александра Коваленского и других. Наверное, от нее пытались получить сведения именно о них.

И все-таки в письме из больницы, куда после всех мучений она попала, вдруг раздался тот же голос, что был у нее в дневнике в юности. Голос Ольги Бессарабовой. Они не смогли убить ее живую душу.

«…Как много наших друзей и любимых ждут нас, Вава, – писала Ольга Бессарабова. – Не может, не может быть, чтобы не ждали и чтобы мы не встретили тех, кто нас любил, кого мы любили.

Кто „любил“ (вообще), а не просто жил на свете, тот не может умереть. И только те, кто никого никогда не любил, только те умирают, потому что и не жили.

…Ни малейшего представления нет у меня о „том свете“. Вечерние светы, зори, воздух после дождя, солнце. Любимая моя земля… Прах, земля – у Базарова-нигилиста лопух. А почему бы и не лопух и не „горсть пепла“? Всё во мне, и я во всем. Нет смерти. Каждым дыханием, помыслом, каждым явлением жизни – во всем мiре, во всей и земной нашей, человеческой, жизни – знаю: Смерти нет. Всеединство… Жизнь. Всегда – будут».

Когда-то, в 1916 году, Варвара ответила девятнадцатилетней Олечке, лежавшей в больнице:

«Нельзя желать близким трудного. Но на чью долю оно выпадает, тот избранник… Ты хотела от жизни, как ее первого и высшего дара, – Познания. И она ответила тебе благосклонно, открыв кратчайший путь, который ведет через тесные врата – боли и терпения. Родной мой, я так верю, что путь твой – ввысь, вдаль и что недаром даны тебе и эти врата. Обнимаю тебя со всей любовью».

Теперь можно было сказать, что настоящие врата Познания, о которых они не могли даже помыслить, открылись перед ними нараспашку. Обе они прошли через такой серьезный опыт самых разных потерь и несчастий, что теперь их встретила настоящая Реальность. Но с ними уже нельзя было ничего сделать, потому что они уже пережили Смерть, оказавшись за ее пределами. «Смерти нет. Всеединство… Жизнь. Всегда – будут».

Человек досоветского мира знал нечто такое, что могло удержать его в жизни даже в период страшных испытаний.

Эта была не только вера, но еще и знание о том, что жизнь наделена неким сверхсмыслом. Варвара Григорьевна была в поиске с момента пробуждения своего сознания и до последнего часа. Как переводчик и проводник книги «Многообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса (раньше писали «Джемса») Варвара Григорьевна исследовала, записывала и изучала свидетельства проявления в мире настоящем – мира Иного.

«Иной мир. Незримый. Мне отрадно было встретить в дни моего загорского томления эти слова, эту мысль у Джемса. Ими он, мыслитель, чуждый пристрастия к мистике, но добросовестно и упорно стремящийся понять путем размышлений, что такое вера, говорит то, что всякий сколько-нибудь мистически одаренный человек ощущает, чувствует, знает вне всякой аргументации. И я благодарна ему за эту книгу, за умное сопутничество в некрополисе, где я ощутила с трагической стороны двойное одиночество Мировича: в области житейской и в области духовной. На физическом плане, благодаря некоторым обстоятельствам моего переселения, мне пришлось убедиться, что реальной, действенной пружиной выявления ценности человеческих отношений являются, как и сто, и тысячу лет тому назад, – узы крови, закон родового быта, семьи. Отсюда – vae soli».[3]3
  Горе одинокому (лат.).


[Закрыть]

Для нее религиозная жизнь – это поток, непрерывное движение. Всё, что затвердевало, окаменевало хотя бы у народов или в жизни отдельного человека, для нее было неприемлемо.

Она могла ходить в церковь и осмысливать труды по индуизму и буддизму. В юности она дважды встречалась со знаменитой оккультисткой Анной Минцловой и вспоминала о том, что испытала преображение сознания. Ее интересовали труды Анны Безант, которая писала о телесных и духовных оболочках. И при этом она вовсе не была мистиком или эзотериком, хотя знавший ее в Сергиевом Пасаде о. Павел Флоренский иронически назвал ее «оккультная топь». Она остро воспринимала все веяния эпохи, когда шел страстный поиск Новой веры и Нового Бога, что несло для всех ищущих огромные опасности.

«Декадентство – не только литература, – написала она, размышляя о том, как страшно их бросало в том океане. – В нем есть своя изначальная сущность. Декадентство есть прежде всего своеволие, отъединение, самоутверждение, беззаконие.

Торжествовала злокачественная идея, что „все позволено“, что нет никаких святынь, нет норм, нет законов, нет догматов, что на все „наплевать“.

Сейчас мне трудно представить, как могла вынести душа целый ряд лет этого чистилища, а подчас и одного из кругов ада. „Тень Люциферовых крыл“, несомненно, витала надо мной и над сестрой в какие-то острые моменты дерзания, своеволия и отчаяния. Может быть, потому я могла это вынести, что, по удачному определению Георгия Ивановича <Чулкова>, в декадентстве „свет смешивается с тьмой“. И были периоды, когда озарял душу луч света. Мы пели литании Сатане (по-французски, дуэтом!), а через некоторое время бросались в Черниговскую пустынь к старцу Варнаве, в Новый Иерусалим к какому-то еще Варсонофию, который оказался настолько пьяненьким, что не мог связать двух слов».

Тень Люциферовых крыл касалась не только Варвары, но в какой-то момент Сергея Дурылина и о. Сергея Сидорова, когда они проходили увлечение оккультными техниками.

Однако этот опыт только углублял их последующую веру.

Однажды Варвара Григорьевна услышала от своего близкого друга Константина Тарасова слова: «Богоискатели наши ищут то, о чем говорят нам на каждом шагу природа и весь наш внутренний мир…»

Она писала, что это говорил ей «реалист безбожник», незадолго до своей смерти переживший космическое сознание. Он поделился с ней своим опытом, когда у нее было удрученное состояние духа, и вернул своим рассказом к жизни.

Убежденность в возможном существовании «расширенного сознания» не оставляла ее всю жизнь. Она пунктиром определяет все возможные случаи такого переживания, начиная с детства.

«Это чувство, впервые испытанное в шестилетнем возрасте на горной дороге над морем, в Крыму. В него вошло озаренное до белого свечения, залитое слезами восторга лицо моего отца, который держал меня на руках, вошли мои слезы, мой трепет, запах сухих ароматных трав (его узнала два года тому назад у развалин Херсонеса). Расширение души до беспредельности, потрясенность красотой мира, обручение с вечностью, Любовь к отцу – и через него ко всему сущему и к Тому, Кто в нем сокрыт. И сладкий, радостный страх, что увижу Его – и не вынесу…

В двадцать шесть лет у Андреевской церкви в Киеве с Львом Исааковичем – при пересказе ему искушения Христа в пустыне.

В дальнейшие годы – после встречи с Минцловой – измененная Москва, ощущение всех умерших живыми…

Оптина пустынь: белый нимб вокруг головы старца. Преображенная природа (лес, дорожки в нем, светящиеся в ночной темноте). Радость, исчезновение всех желаний, кроме желания умереть. Не передаваемая словами сыновняя покорность».

Будущий святой старец о. Анатолий не увидел в ней «оккультную топь», а светло благословил на последующие испытания…

«Светящееся, как бы прозрачное и в белом нимбе лицо сестры Насти в период душевной болезни, предшествовавшей слабоумию. Она болела в Мещерской больнице и в эти дни вызвала меня из Москвы, чтобы сказать: „Во мне был дьявол. А теперь во мне Бог“».

Доктор Бекки, о котором поминает Варвара в дневниках, писал в конце XIX века о расширенном сознании и называл «космическим» третью ступень, которая выше простого сознания человека. Человек словно подключается к жизни космоса, порядка Вселенной. Вместе с сознанием космоса, считал он, приходит интеллектуальное просветление, которое переносит человека в новый план бытия, соединенный с чувством возвышения и радости, интеллектуальной силы. Вместе с этим приходит сознание вечной жизни. Удивительнее всего, что здесь нет противоречия с привычной верой.

Это был ее личный опыт, который она никому не навязывала, но он оказывался жизненно необходим близким ей людям. Она вновь и вновь перечитывала когда-то переведенную книгу.

«После чтения Джемса „Многообразие религиозного опыта“.

Для тех, близких мне лиц, которые читали эту книгу, прибавлю к фактам, о которых там сообщается, о „световых явлениях“ (фотизмы) случаи, пережитые лично мною. Самый яркий, имевший для меня внутренно глубокое, хотя и не сразу в волевой и духовной области проявившееся значение, произошел со мной в Оптиной пустыни больше тридцати лет тому назад.

Когда я подошла в числе других богомольцев под благословение о. Анатолия и увидела его окруженным как бы нимбом сильного белого света и необычайно благостного для меня излучения.

Через несколько минут после этого, когда я уже выходила из общей приемной в переднюю, о. Анатолий через келейника вернул меня. И позвал в свою келью. Там все предметы, как и он сам, представились мне как бы самосветящимися, но не таким ослепительно сияющим светом, каков был нимб вокруг его головы в момент благословения паломников.

Не раз были пережиты мной „фотизмы“ в форме призматических фигур, вытягивающихся в линии, идущие кверху (или неполные призмы и светящиеся треугольники).

Раза два в жизни они слились в сплошное скопление призм вокруг меня. Однажды они преградили мне дорогу (когда я поднималась в квартиру Анны по лестнице). Я считала их симптомами какого-нибудь на нервной почве глазного заболевания. Но однажды один из мистически одаренных и образованный в джемсовской области человек авторитетно мне сказал: „Это вступление в познавательную область, символически открывающуюся для вас радужными призмами. Впоследствии вы поймете, что они означали. Я это явление хорошо знаю“. А я так и не дождалась разгадки этого явления. Но перестала считать его болезненным».

Так получается, что на подобные мысли часто нарастает, как ракушки, огромное количество спекуляций или медиумических прозрений не очень нормальных людей. Одним из ближайших ее младших друзей и собеседников был Даниил Андреев, на подобных прозрениях он и выстроил свою «Розу мира».

Он замечательно выразил свой опыт соприкосновения с Иным миром, когда жил в Трубчевске на реке Нерусса: «Когда Луна вступила в круг моего зрения, бесшумно передвигаясь за узорноузкой листвой развесистых ветвей ракиты, начались те часы, которые остаются едва ли не прекраснейшими в моей жизни. Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я слышал, как Нерусса струится не позади, в нескольких шагах за мной, но как бы сквозь мою собственную душу. Это было первым необычайным. Торжественно и бесшумно в поток, струившийся сквозь меня, влилось всё, что было на земле, и всё, что могло быть на небе. В блаженстве, едва переносимом для человеческого сердца, я чувствовал, будто стройные сферы, медлительно вращаясь, плыли во всемирном хороводе, но сквозь меня. И все, что я мог помыслить или вообразить, охватывалось ликующим единством».

Творчество невозможно без ощущения этого единства с миром. Когда-то я почувствовала нечто подобное; я шла по Чистопрудному бульвару, слепило яркое весеннее солнце, так что плохо было видно окружающее, я только слышала визг бегущих детей, движение людей, и вдруг я почувствовала, что все словно проходят сквозь меня: и дети, и люди, и солнце. Я стала проницаема и прозрачна – и это вызывало странное ощущение своей общности со всем, что есть в мире и природе.