Текст книги "Ключ. Последняя Москва"

Именно перед ней Аня любила разыгрывать свой главный спектакль, суть которого была в том, чтобы показать, что мы девочки-отличницы, любим свою пионерскую организацию и обожаем делать уроки. Чижикова исполняла весь номер на одном дыхании. Мне приходилось ей подыгрывать, но при этом мне было жалко бабушку, восторженно слушающую истории про наши «пионерские подвиги». Наверное, неловкость все-таки отражалась на моем лице, и вскоре Чижикова прекратила свои представления.

Когда наступала теплая весна, я возвращалась на свой балкон. Я качалась под звездами и всё думала про того летчика, который улетает по утрам из маленького домика под портиком с колоннами. Я думала, что он испытывает такое же радостное чувство, как и я. Мы с Чижиковой никогда не говорили о летчике. Я чувствовала, что, если я скажу хоть слово, что-то нарушится между нами и в этом мире.

У нас сложилось такое правило: когда я уходила из дома, я вывешивала на балконе свое ярко-красное пальто. Чижикова из окна кухни видела его. Это был один из тайных знаков, которыми мы обменивались.

Я жила своей жизнью, привыкнув к тому, что надо как можно реже выходить на кухню, что едим с родителями и младшим братом теперь только в комнате, а когда звонит телефон, надо бежать со всех ног в коридор, чтобы успеть первыми взять трубку.

Однажды в воскресное утро, где-то в шесть часов утра, мы всей семьей проснулись от странного звона и грохота; мне показалось, что у нас за дверями индейцы бьют в там-тамы. Я выскочила из постели и кинулась к дверям.

– Не выходи! – закричала мама, словно мы действительно перенеслись в африканские джунгли, и нам грозила страшная опасность. Дело в том, что отец уехал в командировку, и мама всерьез боялась за нас с младшим братом. Мне было интересно, что на этот раз придумала Валентина Ивановна – режиссер нашего домашнего театра. Еще недавно – в мирные времена – было заметно, как она тоскует на пенсии и не всегда знает, чем себя занять. Теперь, когда я сталкивалась с ней у ванны, я видела, как бодро блестят ее глаза, какая радостная улыбка играет на ее лице.

Мама заперла нас в комнате и побежала к какой-то тетеньке из Товарищеского суда. Тетенька пришла через час. Там-тамы к тому времени уже затихли. Тяжело дыша, общественница попросила поставить ей посреди коридора стул и принести стакан воды.

Соседки спрятались и затихли.

– Малышевы, – громко потребовала она, – а ну выходите.

В длинном халате, с бледным, но победоносным лицом из темноты выплыла старшая дочь Людмила.

– Ну что, Малышевы, – обратилась к ней одной общественница, – хулиганите? Сколько же вы соседей извели, я уж и счет потеряла.

– Ложь! – взвизгнула Людмила и исчезла во мраке прихожей.

Дальше уже было неинтересно. Какой-то набор слов: «заявление», «суд», «ничего не даст», «все с ними судились», и вдруг прозвучало «обмен» и сразу же – «уезжайте».

И тут я ясно увидела, что мой Дом улетает от меня. Я еще здесь живу, чувствую его тепло, но скоро ничего этого не будет. И действительно, последующие события покатились с непостижимой быстротой. Родители прикладывали всю энергию, чтобы бежать, бежать, закрыв глаза, куда угодно, лишь бы не видеть больше наших соседок. Мои мольбы и слезы не имели никакого значения. Мне было уже тринадцать лет, и я училась в седьмом классе.

За несколько месяцев до этого в нашей жизни с Чижиковой произошло исключительное происшествие. На конкурсе строя и песни во Дворце пионеров на Ленинских горах, находясь в зрительном зале, Чижикова вдруг увидела новыми глазами нашего одноклассника Сережу, над которым мы часто потешались. Он стоял, как обычно, под красным знаменем. Чижикова вдруг покрылась пятнами, потом схватилась за голову и сообщила, что влюбилась в Сережу. Сначала мне казалось, что это очередной ее спектакль.

Но вот после того, как она не пришла в школу, я решила узнать, что с ней. Открыла мне добрая Анина соседка и мотнула головой в сторону кухни. Там на высокой табуретке, нахохлившись, сидела Чижикова и смотрела в окно. Повернув голову и не изменив положения, она показала мне глазами на веревку с аккуратно развешанными носовыми платками.

– И что? – спросила я, не понимая еще всей трагичности происшедшего.

– Это я их выплакала, – мрачно сказала она.

С тех пор мы стали отмечать ту дату. Через некоторое время Чижикова завела себе скотчтерьера, маленькую квадратную собачку, объяснив, что у пса такие же карие глаза, как и у Сережи. Но мальчик, в которого влюбилась Чижикова, нас откровенно боялся. Правда, это придавало нам силы и фантазии. Каждый день мы подходили со стороны Конюшковского переулка к его дому, и у большого камня Чижикова произносила монолог о своей печальной и безответной любви.

С двенадцати лет я все время думала, что должна написать воспоминания о своем детстве с Чижиковой. А теперь родители увозили меня прочь, отрывали от всего разнообразия и красочности той жизни! Я должна была попрощаться со своим детством – с летчиком, с камнем и с Чижиковой, смотрящей из окна своей кухни на мой балкон.

И мы уехали. Люди, обменявшиеся с нами, были бесконечно счастливы, что из города Бабушкин, который только-только стал Москвой, они переехали на проспект Калинина. А мы отправились в их Бабушкин, в отдельную квартиру, к которой я так и не смогла привыкнуть.

Прошло время, и мама, которая работала недалеко от нашего бывшего дома, вдруг встретила на улице ту самую общественницу, что приходила к нам.

– А у нас товарищеский суд, – хлопотливо заговорила она. – Новые жильцы, которые живут вместо вас, в больницу попали с тяжелым отравлением. Думают на соседок. Но ведь все равно ничего не докажешь, – громко вздохнула она. – Можно сказать, вам повезло.

Сначала прошло не так много времени. Сначала мы с Чижиковой писали друг другу письма, у нас дома первое время не было даже телефона. Потом всё как-то разладилось, мы всё реже виделись и перезванивались. А потом я узнала, что она выходит замуж за Сережу. Она стала совсем другой – домовитой, хозяйственной женщиной с двумя детьми.

И еще прошло время. Шел 1993 год напротив моего бывшего дома разворачивались невероятные события. В Белом доме засели депутаты, не желающие распускаться, шла раздача оружия населению. По людям то здесь, то там стреляли какие-то сошедшие с ума снайперы. Начался штурм Белого дома. Всё это показывали по телевизору. Как и вся страна, я не могла оторваться от экрана. И когда камера вдруг скользнула мимо нашего балкона, на самый верх, я увидела, как на крошечной площадке, прямо в портике «домика» моего летчика, стоят и смотрят за происходящим зеваки, и их так много, что кажется, что они вот-вот посыплются как горошины.

Боль пронзила мне сердце. Я поняла, что летчик улетел навсегда.

2013