Текст книги "Либерализм: взгляд из литературы"

Владимир Новиков:

1. Для «определенной части литературных критиков нового призыва» манипулирование ярлыками «либералы – консерваторы» стало чем-то вроде детской игры в «казаки-разбойники». А детские игры быстро кончаются. Сколько месяцев смогла прожить либеральная газета с эпатирующим названием «Консерватор»?

Слово liberalis означает «свободный», и отрицание либерализма как такового – это ограничение собственной духовной свободы, неизменно заводящее в тупик. Когда цитируют блоковские слова «Я художник, следственно, не либерал», их вырывают из контекста судьбы Блока, заплатившего за свои утопические иллюзии гибелью от «отсутствия воздуха». Либерализм при всех его недостатках подобен кислороду: отсутствие этого элемента в общественной атмосфере убивает духовную жизнь.

О «консерватизме» тоже нельзя говорить без учета внутренней формы слова. Что пытаются сохранить, законсервировать нынешние «консерваторы»? Теперешнее промежуточно-хаотическое состояние? Эпоху СССР и КПСС? А если под «консервативными» ценностями иметь в виду Россию до октябрьского переворота, то восстановление и приумножение этих ценностей доступно только либеральной практике.

Теперь о компрометации либеральных идей в России после 1991 года. Не думаю, что большой ущерб нанесла им партия под названием ЛДПР: мало кто задумывается над тем, что в этой аббревиатуре значит буква «Л», – сущность данной партии для всех ассоциируется все-таки с буквой «Ж». Более всего этой компрометации, на мой взгляд, способствовал политический проект СПС. Как филолог не могу не обратить внимание на негативную магию букв: это ведь КПСС без одной литеры. Меня сразу неприятно удивила фантастичность, утопичность самой попытки придать позитивный смысл эпитету «правый». «В политике: консервативный, реакционный, враждебный всякому прогрессу» – так толкует его словарь Ожегова, и не думаю, что русский язык когда-нибудь развернется в этом вопросе на сто восемьдесят градусов.

 
Порядок вечен, порядок свят:
Те, что справа, всегда стоят,
А те, что идут, всегда должны
Держаться левой стороны.
 

Полагаю, что «Песенка о московском метро» Булата Окуджавы (где он прежде всего имел в виду левизну эстетическую, так называемый формализм) сохранится в веках в незыблемом виде, а историки будут разъяснять нашим потомкам, что только по чистому недоразумению Зюганова когда-то называли «левым».

Когда мы приезжаем в западноевропейскую страну, мы отнюдь не чаем обняться с тамошними «правыми», поскольку знаем, что это противники свободной мысли, догматики в вопросах морали, враги новаторского искусства, по большей части националисты, недолюбливающие иммигрантов, а зачастую и антисемиты. В экономических вопросах они стоят за принцип выживания, за неизменность приоритета силы и богатства.

Эспеэсовцы вроде бы декларировали свою приверженность либеральным ценностям. Но если понимать либерализм как «идеологическое и политическое течение, объединяющее сторонников демократических свобод и свободного предпринимательства» (согласно «Словарю иностранных слов»), то свобода предпринимательства для них оказалась несоизмеримо важнее демократических свобод. Вспоминаю разговор с одним западным славистом либерального склада: с сочувственным интересом относясь к нашим литераторам эспеэсовской ориентации, он не мог не отметить некоторое их «людоедство» в социально-экономических вопросах, их страстно-услужливое влечение к представителям крупного бизнеса и плохо скрываемое равнодушие к положению нищих тружеников-интеллигентов.

Провалился амбициозно-бездушный СПС. Увяло худосочное «Яблоко», которое многие из нас пытались подпитать, опуская бумажные листочки в урны, оказавшиеся в итоге траурными. Что делать нам, беспартийным либералам, дальше? Сохранять верность русскому интеллигентскому либерализму, при этом поругивая его по старинной традиции. А как же иначе? Без самокритичности нет ни интеллигенции, ни либерализма.

Но помимо общегражданского контекста (позиция в вопросах чеченской войны и смертной казни, отношение к шпиономании и ксенофобии), у литераторов есть еще и свой контекст, где они могут не просто присоединиться к чьей-то благородной общественной позиции, но и компетентно выступить по общественно значимым проблемам, в которых разбираются лучше, чем другие.

Такая ситуация возникла, когда писатель Владимир Сорокин подвергся судебному преследованию и публичной травле в связи с идиотским обвинением в «порнографии». У Сорокина скандальная репутация, он из тех писателей, против которых всегда выступает большинство – в любое время и в любой стране. Это как раз тот случай, когда либерально-интеллигентное меньшинство должно поднять голос. Однако попытка нескольких членов Академии русской современной словесности выступить публично в защиту Сорокина, в защиту свободы творческого поиска обернулась тем, что под материалом «Экспертиза не по заказу», опубликованным осенью 2002 года в журнале «Новое время», подписались только восемь из тридцати восьми членов академии (А. Арьев, А. Генис, А. Зорин, С. Лурье, М. Липовецкий, Е. Шкловский, М. Эпштейн и автор этих строк). Вот столько реальных (не на словах, а на деле) либералов оказалось в составе АРС’С.

«Негативное эстетическое отношение к поэтике Сорокина не может служить оправданием равнодушия к судьбе коллеги» – это положение я попросил включить в текст «Экспертизы» и продолжаю настаивать на нем как на аксиоме эстетического либерализма и либеральной эстетики. Лично я считал бы своим абсолютным долгом защищать от преследования писателя, мне эстетически чуждого, но признаваемого хотя бы двумя-тремя сочленами-академиками в качестве истинного таланта. С ужасом вспоминаю абсурдные высказывания некоторых коллег о «взаимном пиаре» Сорокина и «Идущих вместе». Пусть «дело Сорокина» заглохло, но общество получило первый прецедент преследования писателя властью после 1991 года (надеюсь, никто не считает «Идущих…» самодеятельной молодежной организацией, на свои средства воздвигавшей бутафорский унитаз).

Как мы хорошо помним, техника «введения единомыслия в России» в советские времена отрабатывалась на литературе и искусстве. После уничтожения плюрализма эстетического можно переходить и к реставрации однопартийной системы, и к созданию «единогласного» парламента. А начинаются подобные процессы с «пустяков» – публичного поношения какого-нибудь сочинителя, опусы которого к тому же нравятся отнюдь не всем. В ответственной ситуации с Сорокиным наше профессиональное критическое сообщество уклонилось от своего прямого гражданского долга – противостоять «антилиберальному давлению на либеральные ценности», и объективно способствовало «компрометации либеральных идей». Полагаю, что сейчас полезно поворошить старое и помахать кулаками после позапрошлогодней драки. Ибо повторы неизбежны.

2. Не вижу никакого нового размежевания. Скорее, можно говорить об идеологической бесхарактерности с обеих сторон. Певец сталинско-имперских идеалов Проханов легко вписался в либерально-медийный бомонд. А главное, ни «Новый мир» со «Знаменем», ни «Наш современник» с «Москвой» за последнее десятилетие не произвели на свет сколько-либо значимых «идеологем».

3. Что такое «радикальный проект»? Если посмотреть в корень слова (а «радикалис» – это именно «коренной»), то речь идет о сторонниках коренных, решительных изменений и преобразований. Тогда позвольте спросить: радикальных в смысле эстетическом или политико-идеологическом? Впрочем, свой вопрос тут же снимаю, поскольку в современной литературной практике ни того ни другого радикализма днем с огнем не сыщешь. А «консервативный проект» – вещь невозможная. На сие contradictio in adjecto еще полтора века назад грамотный Глумов деликатно указывал Крутицкому: «Прожект, Ваше превосходительство, когда что-нибудь предлагается новое; у Вашего превосходительства, напротив, все новое отвергается…»

Уж извините меня за лингвистический ригоризм, но основной прием моей работы (и в критике, и в прозе) – сопоставление слов с обозначаемыми явлениями. Для меня по старинке «проект» – это не вялотекущий рутинный процесс, а замысел, план. Проект предлагает то, чего прежде не было. Девяностые годы литература прожила беспроектно, как пчела, а не как архитектор. Результат налицо. Сейчас пришло время концептуальных проектов поэзии и прозы XXI века, а то мы уже четвертый год живем по старым календарям.

4. Наверное, существует. Поскольку я, например, не принадлежу ни к тем ни к другим и, стало быть, пребываю «вне зависимости». «Традиционализм» в критике мне глубоко чужд, хотя он реален и неизбежен как своего рода физический недостаток большинства критических сочинений. «Традиционалисты» подходят к новым явлениям с меркой старого и устоявшегося. Ровно сто лет назад они писали, что драмы Чехова не могут называться драмами, а «Стихи о Прекрасной Даме» называли «прескверными стихами». Сегодня они не в состоянии прочитать смысл верлибров Геннадия Айги и не понимают, что все «безобразия» прозы Сорокина являются материалом, преобразованным по законам искусства.

Кто такие «постмодернисты» в критике, я просто не понимаю. Написавшие монографии о русском постмодернизме М. Липовецкий и М. Эпштейн – это скорее критики-энциклопедисты, эстетические плюралисты. Критики молодого поколения о постмодернизме уже не говорят и, по-видимому, правильно делают: данная категория приобрела ретроспективный характер, это конец ХХ века, но ни в коей мере не начало XXI.

Проблема «единого поля» и «границ» скорее связана не с эстетикой, а с политикой, с антагонизмом прогрессистов и реакционеров. Причем большую цельность сохранили последние, о чем можно судить по изобретенной Владимиром Бондаренко задорной формуле «пламенные реакционеры». Каковы лично у меня «пункты встречи» с гг. Бушиным, Бондаренко и иже с ними? Это книжные прилавки, на которых я иногда открываю их фолианты примерно с той же целью, с какой «арзамасцы» открывали тома графа Хвостова, – с намерением посмеяться. Если натыкаюсь на действительно смешное, то мысленно воссылаю названным авторам похвалы в духе Эразма Роттердамского (вы меня поняли?). Но, пожалуй, это трудно назвать диалогом.

Что же касается не смешных, а исключительно «пламенных» реакционеров, то за их духовной деградацией мне больше следить не хочется. Как историк литературы ХХ века, я помню, что был, скажем, Ст. Куняев, чью роль в русской культуре полагаю сугубо негативной и разрушительной. Те же мои коллеги, которые сегодня готовы брататься с Куняевым, на мой взгляд, неизбежно калечат сами себя, нарочно снижая свой собственный IQ, убивая в себе остатки эстетического чутья.

Вот так я вижу единое поле, в которое приходится выходить, чтобы опять в одиночку биться с мракобесием, конъюнктурным цинизмом и духовно-эстетической отсталостью.

Евгений Попов:

1. Слово «либерал» употребляется многими русскими литераторами, а не только критиками, как бранное, пожалуй что, уже гораздо более ста лет. Интересующихся историей вопроса отсылаю к роману Ф. Достоевского «Бесы», где в соответствующем контексте цитируется «Воплощенной укоризною / Ты стоял перед Отчизною, / Либерал-идеалист», к сборнику «Вехи» и возникновению термина «либеральная жандармерия». На семьдесят пять лет, благодаря Октябрьскому большевистскому перевороту, весомую долю участия в котором либеральное сознание, разумеется, отрицает, полемика в России на эту тему прекратилась. Никакого наступления на либеральные ценности в современной словесности я не ощущаю. «Гамбургский счет» по-прежнему существует, и место писателя в нашей литературе, слава Богу, до сих пор определяется только его талантом, а не тем, что напишут о нем критики, какого он «направления» или сколько его книжек продадут в магазине «Москва». Поколенческого противостояния я тоже не наблюдаю, хотя знаком со многими яркими представителями совсем нового поколения писателей, из которых особенно выделяю сорокалетнего рассказчика из Обнинска Петра Ореховского (чьи рассказы были впервые опубликованы в прошлом году на страницах журнала «Октябрь») и совершенно не похожего на него двадцатипятилетнего романиста Владимира Лорченкова из Кишенева, лауреата премии «Дебют–2003». Как не наблюдал и при советской власти, когда общался с такими разновозрастными индивидуальностями, как Семен Липкин, Лев Копелев, Юрий Домбровский, Белла Ахмадулина, Георгий Семенов, Генрих Сапгир, Венедикт Ерофеев, Людмила Петрушевская, Евгений Харитонов, Зуфар Гареев. Не говоря уже о двух «гуру» нынешней словесности Василии Аксенове и Василии Шукшине. Или о Валентине Распутине, которого я считаю крупным писателем, несмотря на неприятие многих элементов его жизненной позиции. В отличие от советского графомана Александра Проханова, который стоит ныне на отведенном ему литературными либералами пьедестале рядом с некогда юным, по-настоящему талантливым писателем-маргиналом Владимиром Сорокиным. Русская литература – живой организм, а не процесс, как бы этого ни хотелось тем критикам, которые исследуют ее, как патологоанатомы, или ощущают себя начальниками зверинца, где в клетках сидят подведомственные им животные – писатели и поэты. Разочарование – пожалуй что, да, но это скорее относится к области политики, которая не является в данном случае предметом анализа. Компрометация либеральных идей? Тоже да. Те коммунистические вольноотпущенники-интеллектуалы, которые еще вчера проповедовали «либеральные ценности» применительно к советской подлости, лишь только КПСС прокукарекала перестройку, вновь захотели «пасти народы» и делали это, пока окончательно не пролетели, как фанера над Парижем, со своими черно-белыми представлениями о жизни, где, к примеру, писатель-каторжник С. – это ретроград и фундаменталист, а изобретатель термина «литературный власовец» Р. – светлая личность. У нас вообще многое было перевернуто, консерваторами одно время повадились именовать новых «наследников Сталина», причем делали это не только они сами, но и либеральная критика, без боя уступившая им слово «патриот». Сейчас все, кажется, становится на свои места.

2. Я считаю это не идеологическим размежеванием между либералами и консерваторами, а поисками здравого смысла. Двенадцать лет русской свободы, которую я отсчитываю с августа 1991 года, – достаточное время, чтобы прекратить размахивать кулаками и толкать друг друга в грудь с известными словами «а ты кто такой». Идеологическое противостояние в настоящий момент я наблюдаю только между экстремистами и разумными людьми, к которым относятся и либералы, и консерваторы.

3. И на том и на другом поле литературной деятельности есть значительные достижения, которые можно будет оценить лишь по прошествии времени. Литературный консерватизм в этом смысле значительно устойчивее, и сочинения Ивана Бунина сейчас имеют для меня большие смысл и значимость, чем тексты подавляющей части его сверстников-декадентов, например Леонида Андреева, не говоря уже о начисто забытых либералах тех лет, звавших Русь к топору в чаянии «горящих зданий». С другой стороны, радикалы Джеймс Джойс, Генри Миллер и Даниил Хармс после ГУЛАГа, Освенцима и Хиросимы нынче выглядят консерваторами, потому что их произведения не протухли. Для меня сейчас убедительнее выглядит «консервативный проект», достаточно емкий для того, чтобы включить в себя не только реализм, но и так называемый «авангард».

4. Это единое поле существует в отдельных умах и изданиях, зачастую находящихся вне столицы, как, например, прекрасный литературный журнал «День и ночь» (который издает в Красноярске на «медные деньги» подвижник Роман Солнцев и который сейчас в очередной раз находится из-за финансовых трудностей на грани закрытия) или канувшая вследствие общественного равнодушия саратовская «Волга». В усилиях нищих ребят из Костромы, ежегодно устраивающих интернет-конкурс для литераторов вне зависимости от их идеологической, возрастной или эстетической принадлежности. В благородных попытках организаторов упомянутой премии «Дебют», которую недавно охаяла «Литературная газета» в статье под советским названием «Провокация». В непредвзятой оценке всего творчества Виктора Астафьева. В ежегодных всероссийских Форумах молодых литераторов, ежегодно проводимых Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ. Диалог между либералами и консерваторами необходим, а общая национальная идея состоит в том, что нечего свинячить в собственном доме во всех смыслах этих глагола и существительного. Если критики этого до сих пор не понимают, то сие их беда, потому что они всего лишь пассажиры на корабле русской литературы, который в отличие от «Титаника» как плыл, так и плывет в одному Богу ведомом направлении.

Мария Ремизова:

1. В самой формулировке «новое антилиберальное наступление на либеральные ценности» содержится как бы некоторое подталкивание к ответу: да, мол, все это происки темных сил и прочие вихри враждебные… И как же просто было бы, коли в том была единственная причина! Ну да, с одной стороны, очевидно поощряемое сверху стремление к организации российского социума на принципах допотопного традиционализма с ценностями в духе «Домостроя» и уваровской триады. Естественно, что понятия «либеральный» и «либерал» в такой системе иначе как негативные функционировать не могут. Но ведь не одни лишь оголтелые «почвоведы» кривятся от этих слов. Даже люди откровенно либеральных убеждений, к числу которых я и сама имею честь принадлежать, сейчас с трудом переносят эту лексику. Разочарование? О, да! Весь запас доверчивого идеализма разлива 1991 года у меня, к примеру, истрачен. Истрачен он и у моих друзей. Пошлый фарс с бездарными (но отнюдь не бескорыстными) актерами, который мы вынужденно наблюдаем уже более десяти лет, развил в нас стойкую идиосинкразию к речевым оборотам типа «либеральные ценности». Слишком много гадостей прикрывали этим полотенцем, слишком уж оно поистрепалось и изгрязнилось. Да и невыносимо безвкусным выглядит вообще весь этот «либеральный» треп. Ну какой идиот мог придумать предвыборный лозунг «Хотите жить как в Европе?». В качестве более бездарной акции можно предложить разве что плевки в лицо коллективному избирателю прямо с телеэкрана. А сами идеи – во что они превращены раздражающе неотесанными скоморохами, вроде господина Немцова? Они же все перевернули с ног на голову: свобода для них синоним денег. А деньги соответственно – свободы. Просто взаимозаменяемые понятия. Идеи либерализма между тем, если кто забыл, изначально были замешаны на идеалах. Идеалах, категорически не сводимых к ценностям материального мира. Наши «либералы» кто угодно – дельцы, коммерсанты, политиканы, но только не идеалисты. Заикнись им про что-либо не имеющее в конечном счете отношения к выгоде, они же на смех поднимут. Свобода как категория, в том числе и социальная категория, в их сознании места не занимает. Такой вот, значит, получается у нас портрет «либерализма». Стоит ли удивляться, что он вызывает не слишком много симпатий?

2. Ответ очевиден: потому что молодое поколение неудовлетворено. И эта неудовлетворенность, естественно, ищет выражения в полярных формах: и в оппозиционности так называемым буржуазным ценностям, и в оппозиционности так называемым консервативным. (Определения, разумеется, условны, поскольку оппозиция к каждому из элементов возможна как справа, так и слева). Но главное, что на конфронтацию всегда толкает именно недовольство существующим положением вещей. Кроме того, возрождение волны, условно говоря, «охранительно-государственного» толка связано, мне кажется, еще и с некоторыми выгодами, которые пробивающиеся в литературу молодые люди надеются извлечь благодаря известной степени сервильности по отношению к генеральной линии власти. Что, впрочем, не исключает определенного небескорыстия и по другую сторону фронта. Вообще, отчетливо заметное стремление выступать в когорте с надеждой на последующие «награды» (в широком смысле) кажется мне наиболее отвратительной приметой времени.

3. Результаты любых «проектов» я заранее оцениваю отрицательно. Я не верю ни в искренность проектов, ни в искренность их участников. Меня же интересуют только бескорыстные и искренние вещи.

4. Я думаю, что это поле существует – постольку, поскольку люди способны реализовывать себя именно как критики, то есть неангажированные анализаторы текстов. На этом пятачке возможно все: и взаимопонимание, и конструктивный диалог, и даже конструктивная полемика диаметрально противоположных эстетических оценок. Вне этого поля критика не существует, она перестает быть критикой, превращаясь в публицистику (в лучшем случае) и политический ангажемент (в худшем).

Ольга Седакова:

1. Сразу хочу предупредить, что мои ответы основаны не столько на ситуации в нашей литературной критике (я недостаточно с ней знакома), сколько на общем впечатлении от всех публичных высказываний последних лет – художественных, журналистских, политических, общегуманитарных… Я буду говорить о «либерализме» и «консерватизме» как о настроениях, как о двух стилистиках (их в действительности больше, чем две).

До того как мы познакомились с двумя этими настроениями (противопоставляющими себя «деспотизму», «тоталитаризму» и т. п.) наяву, в нашей общественной реальности, «либерализм», с легкой руки Пушкина, да и в связи с самой этимологией слова, казался мне (как и С. С. Аверинцеву, с которым мы это обсуждали) привлекательнее, чем «демократия»: либерализм – позиция свободного человека, рожденного свободным, не раба (латинское liber). В «демократии» же слышалось не слишком позитивное значение греческого «демос» – народ (не толпа, но некое недифференцированное большинство). «Демократия» как будто предполагала неизбежное снижение интеллектуального, эстетического и т. п. критериев. Как в известных стихах:

 
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Теперь лягает и осел.
 

«Либерализм» же, в пушкинской традиции, предполагал сохранность общего строя ценностей, личных и исторических, их иерархии – но при этом не навязывание всего этого другим. Сдержанность, общая доброжелательность, отказ от похоти власти, от агрессивности и алчности (liberalis – щедрый) – вот такой представлялась мне стилистика либерализма. Вообще говоря, аристократическая стилистика, если бы это слово – «аристократия» – можно было теперь употребить, не вызвав всеобщего возмущения. Своего (плохого, популистского) рода демократия была и в советском обществе, а вот чего там не было, так это либерализма. И его хотелось. Как хороших манер, как воспитанности и просвещенности – «людскости», как говорил Батюшков. Конечно, от несколько отстраненной благожелательности либерального человека до любви к ближним человека христианского – огромное расстояние, и тем не менее из всех возможных светских позиций именно либеральная (так, как она описана выше) казалась мне самой близкой к христианской социальной этике.

То, что мы узнали наяву под именем либерализма в 1990-е годы, как всем известно, ничуть не похоже на это книжное и этимологическое представление. Одна из самых представительных фигур радикального неолиберализма – Борис Парамонов. В его образе и во многих других, похожих на него «культуртрегеров», мы увидели, как теперь выглядит «либерал». Человек, позволяющий себе если не все, то многое, но другим – отнюдь! Махнет налево – улочка, направо – переулочек. Сколько развенчаний, деконструкций было произведено в эти годы: как радовались каждому новому крушению «кумира» или «репрессивной нормы»! Русская классика вообще, интеллигенция вообще, «вкус» вообще, «талант» вообще (стратегия, рынок – вот что делает Пушкина Пушкиным: между прочим, такого либерала, завидующего памятнику Пушкина, уже изобразил Булгаков в «Мастере»)… Ахматова как воплощение сталинизма. От всего освободились. Высший пилотаж – освободились от брезгливости к антилибералам (премии Проханову, симпатии к национал-коммунизму). Остались Сорокин и Бурдье. Боевые были наши либералы – и шутливые. Общий тон нашей либеральной (жалко портить это слово, но что поделаешь: самоназвание) прессы – насквозь шутливый, по мнению ее авторов. По моему же читательскому впечатлению – непристойно гаерский. Изнурительное однообразное шутовство. Главное, ни о чем не сказать с уважением или одобрением. Помню начало путевых заметок одного этаблированного поэта: «Болонья – самый мерзкий из итальянских городишек». Да, видали мы их все, итальянские городишки. Пришел, увидел, наплевал.

Что же касается радикально либерального искусства, акций и инсталляций вроде укусов посетителя, в которых виртуозен Кулик, или изрубления икон – то этот либеральный авангард уже изобразил Лесков в «Соборянах» (помните Варнаву с его вареным скелетом?). Все это считает себя просвещенным западничеством – но представляет собой дремучий угрюмый степной цинизм.

Очень жаль, что поле независимости не было использовано почти не для чего другого, как для негативизма всех видов. Либерализм такого рода не мог не провоцировать реакции на себя.

2. Либерализм и был западничеством, очередным явлением того особого российского западничества, который к Западу имеет очень мало отношения. Такого рода западничество в петровские времена выразилось в петиметрах и щеголях (как будто не было в это время Европы христианской, университетской и т. п.), в пореформенные годы XIX века – в нигилистах (как будто в Европе в то время не было чего-то другого), в пореволюционные годы – в либертинистских движениях типа «долой стыд». Нашим радикальным западникам что-то всегда не давало и не дает увидеть Запад. Впрочем, так же как почвенникам. И те и другие обладают одним и тем же мифом Запада – бездуховного, безнравственного и т. п., только делают из этого противоположные выводы: одни борются с этим мифом, другие торопятся его практиковать в родных палестинах. Запад Альберта Швейцера, Запад Поля Клоделя и многих других в этот миф никак не уместится. Не уместится и простая обыденность Запада. Морализм, законность, социальность с ее требовательностью к члену социума, взаимная почтительность и гуманность (gentle society) и другие вещи, на которых держится западная стабильность, – вот этого Варнава увидеть не может. Он видит там скандал. И все. И такой же скандал – но с нашим размахом – переносит в родные долготы. Скандал, конечно, на Западе тоже нередко случается, но все там отлично различат, где скандал, а где рутинная, добросовестная, трудовая обыденность. Где если нельзя – то уж нельзя.

Так же недолго думая различат, где желтая пресса, таблоид, а где газета «кволити» – по одной стилистике заголовков. По этому признаку (и по многим другим) вся наша пресса с ее «эффектными» заголовками – крайний случай таблоида.

3. Что у нас имеется в виду под консерватизмом, мне вообще трудно понять. Все, что не либерализм? Что предпочитает «беспределу» «порядок», «крепкую руку»? Отличный выбор.

Столкновение двух этих начал принимает уже форму уголовных процессов, которые ставят человека (меня, во всяком случае) в крайне неловкое положение. Несомненно, я абсолютно против того, чтобы жгли книги любого содержания или за выставки экспонатов любого рода привлекали к уголовной ответственности. Но выступать поборником эстетики разложения, поскольку других форм либерального искусства как будто не предполагается, – не слишком радующая перспектива.

Кто наши консерваторы? Те, кто хочет возродить советский псевдоклассицизм? Или те, кто ищет в земле и почве? Вроде бы разные вещи. Консервативными у нас называют себя фашизоидные движения, да и неокомсомольские тоже как будто консервативны. Как это возможно – и что они консервируют? Говоря всерьез, консерватизм возможен там, где есть определенное и близкое прошлое, где есть бесспорное наследство, которое хотят хранить. У нас прошлых по меньшей мере два. Одно – реальное советское. Никакие эксцессы либерализма не заставят меня скучать по этому прошлому и что-нибудь из него консервировать. До сих пор в самой пошлой поп-песне я радуюсь тому, что это, во всяком случае, не «А нам, а нам выпало строить БАМ». Другое прошлое, досоветское – виртуальное, за пределами реальной истории. Сконструированное мифическое прошлое. Это призрак, а призрак страшнее любой неприглядной реальности, как замечал еще Блок.

Или, наконец, общечеловеческое наследство, мировая культура – точнее, для нас все-таки не мировая, а ограниченная ареалом христианских цивилизаций? Эта позиция была бы для меня самой приемлемой. Такое наследство не передается с кровью, в него каждый может вступить только личными усилиями. Усилиями «в просвещении стать с веком наравне». Но здесь, мне кажется, консервативная позиция и неуместна, и неплодотворна. Те, кто чувствуют нынешний момент этой общей цивилизации, согласятся, что это момент глубоко кризисный. В такое время консерватизм не помогает. Любовь к «священным камням» и верность им ничего не дадут. Потому что как вере нужны не только святыни, но живая святость, которая всегда нова и неожиданна, так и культуре нужно живое вдохновение. Оно спасет от крушения и надругательства «священные камни». Я глубоко убеждена, что все, что сохраняется в ходе исторического преемства, сохраняется не охранительством, а обновлением, новизной. Меня вполне устраивает определение Т. С. Элиота (которого по многим приметам относят к консерваторам): традиционно то, что представляет собой нечто новое по отношению ко всей традиции; то, что выдерживает суд традиции (статья «Традиция и индивидуальный талант»).

4. Это и ответ на последний вопрос. Это и есть поле действия – «талант, единственная новость», как сказал Пастернак. Общее это поле – или исключительно индивидуальное, поле это диалога – или радикального отчуждения от всей актуальной ситуации с ее спорами, не берусь сказать. Если же меня попросят поточнее определить, что имеется в виду под «талантом», могу только сказать: тот, кто спрашивает, таких дефиниций, и получив их, никогда не сможет применить; а тот, кто каким-то образом знает, – вопросов не задает. Дефиниция требует следующей дефиниции, и ряд этот уходит в дурную бесконечность, вроде тех, которыми любит играть постмодернизм. А можно просто довериться себе и услышать: вот новое.

Роман Солнцев:

1. Мы в России – вечные спринтеры, живем короткими дистанциями, надеясь и тут же отчаиваясь, при первой же неудаче. Хотя любим играть мускулами, обожаем миф про дурачка, который тридцать лет сладостно пролежал на печи и вдруг – сотворил чудо… А вот «вдруг» получается всегда с чужой помощью: щука ли помогла, сказочная ли подкова, об которую споткнулся… а еще вариант – мудрая девица, золотая коса.