Текст книги "Либерализм: взгляд из литературы"

Итак, во-первых, слова «либерал» и от него производные не то чтобы стали, они и не прекращали быть бранными словами для определенной части не только критиков, а российского общества в целом. Просто следует понять, принять, объяснить, может, и примириться с тем, что в России была, есть и (наверное) будет сильная антилиберальная традиция. Слово «консерватор» в России никогда не было бранью. Ну подберите какое-нибудь словосочетание, подобное бранному «гнилой либерал», к консерватору? Я бы, конечно, рискнул для нынешних российских неоконсерваторов применить словосочетание «отмороженный консерватор», но согласитесь: в нем (в этом словосочетании) присутствует некий демонизм. «Гнилой либерал» и «отмороженный консерватор» – понятно, на чьей стороне будут симпатии большей части нашего общества.

Я не решусь объяснять причины антилиберальной традиции в России. Может быть, тому причиной правовой нигилизм, очень нам свойственный. Либерализм ведь произрастает на почве уважения к закону. Там, где на вопрос, как судить – по закону или по совести, отвечают (как правило) «По совести!», сложновато обеспечить полноценное существование либерализма. При том что не следует забывать: отвечают подобным образом не дураки, подлецы и трусы, а, напротив, житейски опытные, порядочные люди. В противном случае, разве пошутил бы Александр Иванович Герцен таким вот образом: «Жизнь в России была бы и вовсе невыносима, если бы все законы в ней соблюдались».

Я понимаю, меня можно переспросить, поправить, сбить: а разве консерватизм, полноценный, сообразный консерватизм не произрастает на почве уважения к закону, к праву и тому подобных вещей? Я сразу соглашусь… и продолжу.

Во-вторых, слово «консерватор» в России никогда и не соответствовало своему содержанию. У здешних консерваторов всегда хотелось спросить, как спросил в давней своей статье Денис Драгунский: «А что вы, собственно, хотите консервировать? Хранить и лелеять?» Мне кажется, что в обществе, где возможны такие словосочетания, как «гнилой либерал» и «отмороженный консерватор», с той и другой традицией дело обстоит странно, вывернуто.

В-третьих, к всегдашней сильной антилиберальной традиции в российском обществе прибавилось общее мировое наступление на либеральные ценности – это очевидно. Почему такое происходит? Не знаю… Могу (рискну) предположить, что это связано с поражением (извините) революции. Впрочем, и поражение-то какое-то удивительное. Где же я читал… в какой-то газете давным-давно, в 1989 году, да, в те поры: там описывали парижский спектакль в ознаменование двухсотлетия Великой французской революции. Режиссер и артисты попросту инсценировали процесс над Марией-Антуанеттой. Зрители смотрели, слушали, а в конце спектакля голосовали: казнить королеву или нет. Какие-то шарики бросали в урну, черные, белые. Словом, накидали больше белых шаров, чем черных. Обозреватель, отнюдь не сочувствующий якобинцам в частности, революционерам вообще, с восторгом писал, что вот, мол, как отозвались парижские зрители на юбилей резни и безобразия, именуемых революцией. В полемическом зашоре он даже не заметил, что само по себе это голосование – уже неоспоримая, навек закрепленная победа революции. Ни у кого из зрителей даже мысли не шевельнулось, что это само по себе кощунственно – решать, виновна королева или нет. Судить помазанницу Божию. Все, привет, значит, революция победила.

И проиграла. Хочет того современный либерал или нет, но он – наследник революции. Не какой-то конкретной революции, а вообще революции или, если угодно, всех революций. Было много революции – будет много реставрации. Простейший закон: отогнутая в одну сторону палка, будучи отпущена, со свистом разогнется в другую. Иное дело, что в России эта реставрация приняла парадоксальные революционные формы. Я не знаю, почему так произошло. Может, это вообще свойство нашей страны – незамечаемые парадоксы. Ну, что-нибудь из быта: до чего же в России любят такой праздник, как Старый Новый год. Любят именно за сочетание несочетаемого – он старый, но он же и новый. Здорово!

Вот и все, что происходило в России с августа 1991-го, было таким Старым Новым годом, сочетанием несочетаемого, революции под видом реставрации. Чем-то эта общественно-политическая, эта социально-психологическая ситуация напоминала ситуацию первой буржуазной революции в Англии, когда «железнобокие» Кромвеля ни в коем случае не ощущали себя революционерами, напротив, суровыми традиционалистами, самыми что ни на есть консерваторами. В России все было еще хитрее, еще запутаннее. Вряд ли умнейшие и активнейшие деятели августа 1991-го не понимали: то, что они делают, – революция; но никто (за исключением Валерии Новодворской) на собственной революционности не настаивал. Настаивали на возрождении России, армии, флота, церкви, духовности – словом, настаивали на собственной консервативности. Ну и настояли в конце концов.

Ох, простите, я залез совершенно не в свою область, впрочем, какая область у литературного критика – своя? Мне положено о литературе. Но вы же сами ответили на свои литературные вопросы: в чем причина нынешней антилиберальной волны в российской словесности (и не только словесности!)? Разочарование? Конечно! Это самое разочарование вполне укладывается в закон «отогнутой палки» – патентую… Когда происходят резкие общественные изменения, сколько надежд сразу у всех рождается! Даже у тех, кто в детстве-отрочестве-юности прочел «Девяносто третий год» – «Мудрость чудака» – «Боги жаждут», даже у них в пору победоносной революции (а что это было в 1991, как не революционная победа?) рождается дикая, ни с чем не сообразная надежда: теперь все будет по-другому, теперь все будет по-хорошему.

А получается не то что по-прежнему, но не по-хорошему, по-сложному, по-запутанному, по непривычно, обидно новому. Как тут не появиться консерватизму, бытовому, житейскому, естественному после каждой ревволны? Тем паче что консерватизм этот подпитывается со всех сторон! Даже реформаторы клянутся в собственной традиционности, ну и как же тут не утвердиться неоконсерватизму?

Поколенческое противостояние? Разумеется! Отцы ели виноград прав человека, демократии, либеральных ценностей, значит, мы хлопнем пива истинных почвокорневых традиций. Здесь опять-таки некая сложность с терминами. Что такое неоконсерваторы? Что они хотят законсервировать? Позднесоветское общество? Но это странное, извращенное желание для консерватора. Истинно русское, православное общество? Но для того чтобы его восстановить, такую надо проделать архиреволюционную работу… Мне, по крайней мере, так кажется.

(Если говорить о неоконсерваторах в их позднесоветском изводе, то штука здесь состоит в том, что многие из этих неоконсерваторов очень молодые люди. Они выросли в окаянном, трансформирующемся обществе и просто не могут себе представить, что какие-то вещи отсутствовали в благословенном консервативном советском обществе. Они свыклись с чем-то и не в состоянии себе представить, что этого чего-то может не быть. Пива, например. Табличка «Пива нет». Пей ситро.)

Извините, опять занесло… Компрометация либеральных идей? Да! И в идейном плане это, может быть, самое главное, самое закономерное, самое парадоксальное и непреодолимое. Ее и не могло не произойти в обществе, отвергающем революцию, разоблачающем революцию, отталкивающемся от революции. Парадокс в том, что в этом самом обществе как раз и происходила революция! Еще один парадокс в том, что неоконсерваторы в немалом своем числе как раз и обращаются к тому обществу, что было создано революцией, – к позднесоветскому обществу. Но для распутывания этих парадоксов моих знаний положительно не хватает.

2. Между вашим утверждением и вопросом есть некое зияние, некая нестыковочка. Вы пишете: «…наступила пауза, период деидеологизации». И добавляете: «Почему возникло новое идеологическое размежевание?» Но в «паузе, периоде деидеологизации» нет никакого «идеологического размежевания» – ни нового, ни старого. Если бы вы спросили, окончился ли период деидеологизации, возникло ли новое идеологическое противостояние? – вот тогда бы я призадумался и ответил: наверное, нет. Наверное, не возникло. Может быть, оно не возникло из-за фактической победы неославянофилов при формальной победе неозападников. Современный неославянофил вполне может а la Яков Маякин из великой повести Горького, хмыкнув в бороду, ответить на выхрипнутое признание неозападника: «Ваша взяла!» – «Так ить, всегда возьмет!» Сколько бы ни было великолепных словесных, риторических побед над неославянофилами, верх взяли именно они, хотя формально (повторюсь) неозападники награждены всеми атрибутами победителя. О чем тогда спорить, как размежевываться?

3. Не понимаю вопроса. Просто не понимаю. Что такое «радикальный проект»? Кто его составляет? Дмитрий Пригов, Владимир Сорокин, Виктор Ерофеев, Эдуард Лимонов, Илья Стогоff? Кто составляет «консервативный проект»? Валентин Распутин, Александр Проханов, Павел Крусанов, Хольм ван Зайчик? Это – размежевание? Или я неправильно вас понял, неправильно «размежевал». Но ответить, пожалуй, придется: я никак не оцениваю результаты тех или иных литературных проектов, поскольку в литературных вопросах я – номиналист. Мне важен один писатель, одна его работа, роман, повесть. Я оцениваю не проекты, а одного-единственного писателя и один-единственный его текст. Вкусовщина, что поделаешь! Нравится «Лошадиный суп» Сорокина и его же «Машина» и не нравится его «Лед». Нравится «Евразийская симфония» Хольма ван Зайчика и не нравится «Укус ангела» Крусанова. Почему? Для этого надобно писать (в каждом отдельном случае) статьи. Другое дело, если речь пойдет о массовой литературе. Вот здесь то, что можно назвать «консервативным проектом», в самом деле побеждает. «Либералы» и «радикалы» в массовой российской литературе не приживаются, за исключением разве что Б. Акунина, да и тот… В массовой российской литературе (сколько я могу судить) – воздух для «отмороженных консерваторов». Все то же: слабость либеральной традиции в России.

4. Снова не понимаю вопроса, но безоглядно и нагло на него отвечаю. По-моему, единое поле действия литературной критики существует – это литература. Описать его я не решусь по понятной, право же, причине.

Евгений Ермолин:

1. Свобода в России с ее рисками и тревогой потеряла прелесть новизны, приелась. Сегодня она почти никому не нужна. Вот в чем, я думаю, дело. Свобода как ценность, как практика, как выбор не имеет кредита ни у российских элит, ни у массы. Они не понимают ее ценности, а часто видят в ней что-то опасное и вредное. Свободе люди стали предпочитать иллюзии «покоя», «стабильности», «сильного государства», «управляемой демократии», «справедливости»… Они стали жить зажиточнее и благополучнее, но это не научило их любить свободу именно и только за то, что она есть.

Когда общество духовно деградировало, впало в детскую бессознательность и безответственность, погрузилось в инфантильные грезы, – попутно выродились и представления о либерализме и консерватизме. Либерал воспринимается теперь как космополит, эгоист, гедонист и попуститель. Консерватор же истолкован как этатист, ура-патриот и неосоветский реваншист. Ничуть не удивительно, что такое настроение пришло и в критику, в литературную журналистику.

К сожалению, выродились и извращены не только представления, но и практика реализации той и другой жизненной позиции.

Есть много причин этого кризиса. Но одна из них – откровенная бесовщина, которая овладела модными художниками и теоретиками, позиционировавшими себя в парадигме «русского постмодернизма». Адепты этой идеологии узурпировали право называться либералами, по-шулерски перехватили козыри свободы. Загрузившись в столь удобные розвальни, постмодернистская богема погнала к яру активно потреблять удовольствия, а своих оппонентов по дороге убивала снисходительно-презрительными взглядами.

Что-то слышалось родное в песнях ямщика. Только на смену лозунгу «победа коммунизма неизбежна» пришел слоган «победа постмодернизма неизбежна». Иными словами, критикам этого поветрия или сомневающимся не было предоставлено никакой возможности не подчиниться якобы фатальной логике культурных процессов.

Реально это явление едва ли может считаться аналогом западному постмодернизму, разве что очень дальним родственником. Это скорее банальный цинический захлеб и разгул на фоне постсоветского раскрепощения. Что-то вроде русского вольтерьянства в описании Василия Ключевского. На Западе просто были выбраны подходящие ярлыки для обозначения отечественной болезни, эпидемически поразившей, последнее в основном, поколение советского андеграунда.

Это был просто обвал. Ведь именно литература в России веками формировала общественную повестку дня, именно здесь выносились на мирской и Божий суд главные мысли и чувства человека. И вдруг ни с того ни с сего всякая литературная мелочь забегала с криками о том, что ей, мелочи, страшно мешает духовная и социальная миссия словесности. Что ей тяжело нести. Что ей хочется легкости. Почти в одночасье пространство литературы оказалось заполнено отрыжкой пошлых игрищ.

Писатель (повторю, заявлявший себя «либералом») сбросил бремя ответственности за судьбу культуры, страны, народа. Он то ли утратил веру и убеждения, то ли перестал о них говорить, а главное – он замолчал и почти ни разу не возвысил свой голос по конкретному поводу, в связи с конкретным общественным конфликтом или человеческой трагедией. Когда народ потерял ориентиры, у нас почти не нашлось духовных авторитетов, которые бы взяли на себя миссию внесения ясности в помраченное сознание масс. (Практически не было и встречных попыток выстроить «политику» с опорой на реальный духовный авторитет.) Зато нашлись литераторы с талантом и именем, которые отвергли не только важность и насущность этих задач, но даже и само право на их постановку. Прописали литературу в детской, в коробке с игрушками. И в течение десятилетия таковые мазурики вытаптывали поле культуры, оскверняли ценности, разрушали иерархии, не предложив ничего взамен, кроме техник самодостаточной знаковой манипуляции.

На фоне недоумения и растерянности у читателя возникло горячее желание, во-первых, отождествить либерализм с самыми одиозными фигурами, а во-вторых, вместе с этими ребятами выплеснуть прочь и уважение к современной литературе как таковой, к современному писателю как таковому.

2. Не угодно ли: «пауза, период деидеологизации»! Никакой «деидеологизацией» там не пахло. Это было время процветания агрессивной идеологии релятивизма, цинического гедонизма и полной духовной расслабухи: баян-ширянов в полный рост. И некоторые литераторы (критики в том числе) купились на этот примитив. Свободу взысканий и тревог они принесли в жертву «интеллектуальной» моде, разоружились и впали в расслабленность.

Конечно, такое состояние не могло длиться вечно, хотя кое-кто, может статься, собирался бражничать до последней черты. Неодекаданс сошел на нет при первых признаках усыхания свободы, которое им же и было спровоцировано. Точнее, сдался, позорно разоружился и капитулировал. (Да и чем бы, впрочем, он мог ответить на атаки врагов свободы? Дешевизна его эскапад видна, например, в недавнем паническом интервью в германской прессе В. Ерофеева, в тусклом, перепуганном бормотании В. Сорокина.) Есть хаос, есть смятение, есть капитуляция заигравшихся сочинителей (кульминация такого настроения в литературе – роман С. Гандлевского «нрзб»: ну полный пстмдрн).

Теперь уже это явление исчерпало свой срок. Просто неловко видеть в журналах Ю. Буйду, В. Шарова или там А. Королева, которые этого не заметили. В. Пелевин живет на ренту. Даже М. Вишневецкая, автор весьма сомнительной книги «Опытов» (этакой мастеровито выложенной релятивистской мозаики), получила свои премии не за книгу в целом, а за один лишь «опыт», в котором как раз есть позитивное духовное содержание. И это, что ни говорите, показатель.

Новое же противоборство – это реальная борьба за реальные ценности. Такой она и должна быть. И мы обязаны в ней победить.

3. Современная литературная практика – это, наверное, литература нового века?

Коли так, то нужно сначала сказать, что «русский постмодернизм» в ней накрылся медным тазом. Некоторые из его адептов и сегодня мелькают на ТВ и продолжают титуловать себя «либералами»… Они даже по-прежнему (если не больше) влиятельны, превратившись, по сути, в персонажей масскульта, попсовых «звезд» и с выгодой эксплуатируя свой имидж шутов гороховых. Может быть, есть и те, кто раскаялись, сбрили волосы, посыпали голову пеплом и замаливают грех где-нибудь на Соловках. Хочется верить.

Новые сшибки, по крайней мере, честнее, в них больше предметов названы своими именами, в них меньше цинизма и подмен. Оттого ли, что подморозило, или нет, но воздух стал прозрачней. Все цвета времени становятся хорошо видны. Хотя реально я пока не вижу, к сожалению, четкого размежевания «проектов» (правильнее сказать, лагерей или уж – станов). Где реальные центры либерализма в литературе, где его штабы? Есть только одинокие воины и некоторые издания, в принципе предрасположенные к выражению либеральных ценностей, но, в общем-то, увы, в основном пока далекие от наступательного утверждения свободы как фундамента личностного самосозидания, как основы богоподобия человека, от бескомпромиссной реализации этой свободы в публичных актах духовного и социального выбора. Может быть, я излишне критичен. Хорошо бы ошибиться.

Да и неосоветский радикализм как выражение специфического консерватизма, клонящегося к мракобесию, у нас литературно беден. Это и закономерно, и утешительно. Э. Лимонов и А. Проханов как литературное знамя воинствующей реакции выглядят не очень убедительно. Их слава связана с конвульсивной попыткой лощеных тусовочных циников сконструировать из них идолов масскульта по признаку политической экзотичности… А другие «заслуженные радикалы» еще меньше заметны как творческие величины. Может быть, Л. Бородин? Или В. Бондаренко?

Время потихоньку расставляет все по своим местам. Чем ночь темней, тем ярче звезды – и не попсовые, а путеводные. Я надеюсь, что лучшим нашим писателям нового века дорога не свобода потребления, а свобода духовного взыскания. И я думаю, что нужно их назвать здесь. В сущности, это наша духовная элита. Прозаики и поэты: Ю. Малецкий, В. Маканин, А. Волос, Н. Горланова, А. Азольский, О. Павлов, Л. Улицкая, А. Вяльцев, А. Дмитриев, В. Попов, А. Курчаткин, Л. Юзефович, О. Чухонцев, Ю. Кублановский, И. Лиснянская, Г. Русаков, А. Кушнер, А. Беляков… Наверняка кого-то забыл упомянуть. Да, и серьезные критики, вот хотя бы некоторые: И. Роднянская, Н. Иванова, С. Чупринин, М. Ремизова, П. Басинский, Н. Елисеев, А. Немзер…

Конечно, они разные. При таком умонастроении не может быть стандартной иерархии ценностей. Творческая личность делает свой выбор в большом пространстве духа. Но именно на этих писателях прежде всего лежит бремя духовной ответственности за судьбу России, бремя учительства. А с учетом принципиального значения именно литературы для самоосознания народа можно сказать, что только они и могут (если смогут) определить вектор исторического выбора и обеспечить тем самым будущее России.

Я не раз уже говорил и еще раз скажу, что убежден: это огромное заблуждение, будто Россия способна существовать без актуальной духовноемкой литературы. Весь наш исторический опыт свидетельствует об обратном. Не будет серьезной и значительной русской литературы – не будет и России. Или это будет другая страна, «Россия». Чем меньше литературы, тем меньше России. То, что литература сейчас так слабо представлена в зоне общественного внимания, и означает впадание общества в злокачественное детство.

К счастью, литературное дело у нас далеко не безнадежно. Во дни сомнений это почти единственное, что способно утешить. Новое литературное поколение (скажем, прозаики Д. Гуцко, Д. Новиков, Р. Сенчин, А. Карасев, М. Свириденков, И. Кочергин, Вас. Орлова, С. Вербицкий, С. Шаргунов, Б. Гречин, Д. Артемов, поэты И. Белов, И. Волков, Н. Ключарева, С. Михайлов, И. Овсянников, С. Янышев, А. Беляева, группа Шторамаг, критики Г. Циплаков, В. Пустовая, А. Рудалев, Т. Михайлова и мн. др.) стихийно либерально и стихийно консервативно. Но уж, во всяком случае, не цинично. (Они даже из прозы умного циника Пелевина пытаются иной раз вычитать идеализм.) Было бы странно и страшно, если бы у нас народилось новое поколение «постмодернистов». Но пока, к счастью, ничего такого не наблюдается.

Это новое поколение, во-первых, обычно очень слабо ориентируется в литературе второй половины ХХ века, в том числе и в литературном обиходе 1990-х (спасибо школе и вузу, где таковые курсы преподаются из рук вон плохо), и зачастую также отождествляет это время с фигурами модных спекулянтов, но притом нередко еще и презирает последних. Это, впрочем, нормальная реакция человека на явленный воочию духовный распад.

Молодые люди, во-вторых, настроены, как ни странно, скорее идеалистично. По крайней мере, из тех, с кем я общался (но это довольно широкий круг). Им хочется иметь простые и окончательные ответы на весьма и весьма радикальные взыскания оскорбленного духа. Хочется служить истине и приносить жертвы на алтарь настоящего бога. Но трудно выбирать в ситуации, где свобода сплелась в один клубок с практикой ее безответственной реализации, с ощущением исторического провала, прозябания, умертвия. Им мало дано на выбор. Оказалось, что у нас практически не осталось широко признанных и при этом живых духовных авторитетов (они отвергнуты, развенчаны), у нас страшнейший дефицит здоровых ценностей и страшно искаженное, исковерканное культурное пространство. Вот часто именно отсюда идет увлечение державно-милитарной имперской риторикой, самыми грубыми вариантами национализма, эзотерической бесовщиной. Правда, талантливых юных фашистов мне наблюдать не привелось. Одна бездарь, и в основном – далеко за тридцать, а то и сильно за сорок.

В большинстве своем новые литераторы не приемлют, как мне кажется, не либеральные ценности, а то бездуховное прозябание, которое к ним прицепилось. Да, среди молодых есть те, кто называет себя анархистами или троцкистами, атеистами или неохристианами, но при этом пишет, к примеру, пронзительные, экзистенциально выверенные стихи. Я – за такой радикализм. Он основан на неприятии в мире того, что удручает и меня. Он означает неготовность к компромиссам с убогой социальностью и с духовной прострацией наших дней.

4. «Это – поле боя». Есть такой отличный роман у Грэма Грина.

И мне нечего добавить к английскому классику. Я давно чувствую себя солдатом безымянной войны за свободу.

Что еще сказать?. Критикам-«постмодернистам» пора разоружиться и признать, что они принесли литературе немало вреда и сильно содействовали тому социальному и культурному оползню, в котором мы пребываем. Мне их жаль. Они провалились, как давно никто не проваливался. Некоторые (В. Курицын) уже и удалились по-пластунски куда-то в благополучную сторону, фактически признав свое фиаско. Другие никогда и не пытались покинуть свое прекрасное далеко, откуда так комфортно, например, брать под защиту ничтожного Сорокина. Я вижу, как угасает эта волна, как из последних сил временами подгоняют ее отдельно взятые представители постмодернистского арьергарда. Опомнитесь, господа. Уже хватит.

Ситуация слишком трудная, момент слишком решительный, чтобы миндальничать. Реабилитация свободы – дело нелегкое. Речь не может идти о соглашениях или компромиссах, основанных на существующем статус-кво, во многом унаследованном от 1990-х или ставшем реакцией на недавнее прошлое. Речь должна идти о готовности к решительному переопределению и понятий, и стратегий.

Начну с себя. На протяжении 1990-х годов я обычно определял свою позицию как неоконсервативную, имея в виду совершаемый мною выбор традиционных ценностей христианско-гуманистической цивилизации в качестве смысловой опоры. Еще в «знаменских» статьях о Т. Кибирове и В. Павловой есть явные следы этого миросозерцательного уклона. В принципе я ему нисколько не изменил и ныне. Но в новой ситуации уже практически перестал употреблять понятие «неоконсерватизм», опасаясь быть неверно понятым (в общем-то, у нас ведь никто особенно не стремится верно и точно понимать позицию другого, это нужно признать). Кроме того, в последнее время я все более энергично пытаюсь утвердить свободу как экзистенциальную норму и как базисную основу христианского понимания человека, поскольку считаю, что это – главное требование момента.

Критик, мне кажется, должен и может решить проблему духовной коммуникации в нашем глухом и слепом мире, для человека с отшибленными духовными окончаниями. Я никому ничего не предписываю, но для меня самого наряду с талантом и мастерством важнейшей темой является духовный смысл литературного явления. Но и социальная полезность, да. (Мы отвернулись от этого: фи, какая добролюбовщина! В результате имеем только густопсовую пироговщину. Портяночную ольшанщину. Коричневые розы.)

Если литература в целом есть свободное самосознание общества и личности, то критик призван предельно оптимизировать процедуру такого самоосознания. Но не всякий сможет хотя бы осознать эту задачу, со своим наличным арсеналом идей и подходов к литературе. Некоторые литературные фельетонисты идут в обратную сторону, к отказу от свободы, в сторону агрессивного и воинственного ее обличения, утверждения идеалов казармы и барака. (Сами-то эти критики, как правило, ни в казарме, ни в бараке не обитали. Но это их, конечно, не извиняет.) Ну о чем мне, помилуй Бог, говорить с такими людьми? Я все знаю и про барак, и про казарму. Мотал я эти портянки, и никакой прелести в них не нахожу.

Игорь Клех:

1. Причина – элементарный «маятник»: справа терпели, теперь слева должны потерпеть. Поскольку всякое поветрие и всякая команда неизбежно разочаровывают людей. Важно только существование и сохранение механизма, позволяющего всякий раз сказать – и сказать так, чтобы послушались: уйдите, постылые! Поколенческое противостояние – катализатор истории. А поскольку проигравшие и выигравшие будут всегда, необходимы цивилизованные формы конфликта, диалога, сотрудничества и смены поколений. Иначе членовредительство неизбежно – как на картине Сальвадора Дали «Предчувствие гражданской войны». Потому что все хорошее на свете требует усилий, а все плохое происходит очень быстро и как бы само собой. Достаточно всем отвернуться от какой-то реальной проблемы или даже местности – и через два-три года готова очередная «черная дыра», зарастающая потом десятилетиями (Сомали, Афганистан, Чечня etc.). Вообще современная Россия – на удивление цивилизованная страна с достаточным числом нормальных людей, не позволяющих раздорам «овладеть массами».

Раздор – корень зол и сам по себе симптом одичания: где распадаются связи, там поселяются нищета и войны. Теперь это очевидно и для нас, уже нескольких поколений умудрившихся прожить без большой войны.

2. Определения «либерал», «консерватор», «западник», «славянофил» без уточнений представляются мне терминами-пустышками, давно не покрывающими реального размежевания. В чистом виде такое усеченное самоопределение может быть либо возрастным, либо клиническим. А в качестве ярлыка проистекает из лени (нас много, времени мало) и непродуктивно. Серьезная межа по существу проходит, на мой взгляд, только между либеральными консерваторами (для которых «свобода» и «память» одинаково значимы, в той или иной пропорции) и людьми «кесаря» (будет он белый, красный, красно-коричневый или обрезанный, им один черт, они покрасятся и обрежутся; Россию же они и вправду любят – ровно так, как блохи собаку). Остальные – либеральные и патриотические «трещотки» – это хворост истории, годный только на растопку. В чем и состоит их главное веселье, поскольку трудиться сообща они не хотят или не могут. Поскольку существует еще «молчаливое большинство» – без ясных взглядов, с одними настроениями и установкой на нормальную жизнь, «не хуже, чем у соседей».

В литературной области никакого «нового идеологического размежевания» я не вижу, а вижу конкуренцию на почве братания у кормушки. Все 1990-е просидевшие в голодных резервациях люди «кесаря» (или «государевы холопы», цвет их знамен не имеет ни малейшего значения) сделали из своих взглядов «товар» и стали выходить с ним на рынок – как Проханов, Лимонов, геополитики всякие. Что это, как не разоружение перед ненавистной консумеристской цивилизацией? Стон о диктатуре у них песней зовется.

3. Что же касается литературы не как области, а как ценности, здесь все обстоит существенно иначе. Во-первых, в мировой литературе достижения так называемых реакционеров отнюдь не меньше достижений «революционеров». Что же касается литературной критики (если это не публицистика, т. е. пропаганда, а именно критика – работающая со смыслами и формой литературных высказываний), то для меня лично вопрос, каких общественно-политических убеждений придерживается критик, имеет значение, может, немногим большее, чем левша он или правша. Критерий один: и то, как он пишет, и то, о чем он пишет (в меньшей мере), должно быть талантливо. Талантливые произведения всегда умнее и глубже собственных авторов. Другой вопрос: где их столько взять? При том что холопья психология сужает и блокирует саму возможность их появления. Талант в отличие от способностей по определению обязан и может быть только неконформистским, точнее, внутренне, органически свободолюбивым. Остальное – позорное ремесло надсмотрщиков или нахлебников. Не поклоняющимся «кесарю» настоящим почвенником на моей памяти был только покойный Панченко. У него были острая мысль, чувство слова и кругозор. А охотнорядцев, велеречивых и дремучих, крикливых люмпенов, как, впрочем, и либеральных попугаев, я просто не в состоянии читать – смысла не вижу.

4. Теоретически такое поле есть – это квалифицированная критика, умеющая приподниматься (не отказываться, только приподниматься) над своими партийными, тусовочными и меркантильными интересами. Жизненно необходимо и, увы, пока невозможно в России издание типа нью-йоркских книжных обозрений (я не идеализирую, а имею в виду лишь их профессионализм и авторитет). Пока же толстожурнальная литература, несмотря на все премии, по-прежнему сама себя воспроизводит, обслуживает и потребляет. Ее критика все так же неповоротлива, дискурс выглядит архаичным, а аудитория продолжает сужаться. Книгоиздатели с успехом подменяют критику назойливым, но малоэффективным пиаром. Выходят сегодня несколько тонких журналов книжных рецензий – но только для гуманитариев-интеллектуалов и мизерным тиражом. Информацию о книгах и авторах стало удобнее всего получать в Интернете: она оперативна, разнообразна, – но очень неравноценна, от нее устаешь. Поэтому ориентирами для читателей служат несколько сетевых изданий и сайтов с более или менее устойчивой репутацией, а также аннотации в массовой бумажной периодике, почти повсеместно вытеснившие жанр книжных рецензий. С некоторым люфтом доверия с их рекомендациями все же считаются. Под Новый год в Москве можно было наблюдать картину: когда глянцевые журналы подводят итоги года, москвичи, вооружась ими, едут в магазины и строго по списку скупают рекомендованные CD, видеокассеты – и книги в том числе. Времени за всем уследить не хватает, а так достаточно высока вероятность выловить нечто стоящее. Поэтому и нужен «непопсовый» массовый журнал, хорошо финансируемый (чтобы привлечь лучшие перья) и независимый от издательского бизнеса, пишущий только о книгах и книжно-литературных событиях, насколько возможно – кратко и внятно. Мне говорили, что во Francfurter Algemeine какой-то отдел отдан «правым», какой-то «левым», что не мешает ей быть лучшей немецкой газетой. У нас такое пока невозможно (в «НГ-Ex libris» попытались – и получили нынешний маразм), но надо мечтать.