Текст книги "Другие. Режиссеры и их спектакли"

Белинский и Герцен мертвы. Или живы?[3]3
  Московские новости. 2007, 12 октября.


[Закрыть]

В прошлые выходные в Молодежном театре завершился театрально-образовательный проект «Берег утопии». Одноименная трилогия англичанина Тома Стоппарда наконец причалила к русскому театру, и на сцену сошли… революционеры. Давненько мы их не видели.

Самое пикантное в этой истории, что России о России напомнил Запад. И обижаться тут не имеет смысла. Мы это мы. Быстро забываем, агрессивно ломаем, лениво строим и абсолютно не умеем жить, не меняя икон в красном углу, не сбрасывая памятники с пьедесталов, не сжигая писем, не переписывая биографий. Спасибо сэру Стоппарду, что напомнил и заставил покраснеть.

Герои его «Утопии» – забытые или полузабытые современной Россией фигуры: политики и публицисты Герцен и Огарев, критик Белинский и писатель Тургенев, анархист Бакунин и философ Чаадаев, редактор «Телеграфа» Николай Полевой, редактор «Московского наблюдателя» Степан Шевырев, историк Грановский, экономист Маркс, русофил Аксаков, а также английские радикалы, немецкие коммунисты, французские социалисты, польские националисты, чада и домочадцы семьи Бакуниных и Герцена… У Стоппарда они не похожи на картинки из школьных учебников, они просто люди: умные, ироничные, страстные, наивные, нелепые, страдающие. В общем, разнообразные и живые. Драматург взглянул на наш XIX век с «другого берега». И взгляд этот явно полон любопытства, сочувствия и любви.

Зрители премьеры провели в театре весь день, с полудня до 10 вечера, пролистав вместе с 68 актерами 35 лет драматичной русской истории (1833–1868). Увидели три спектакля, по два с половиной часа каждый, с пятью антрактами.

После «Путешествия» пили в фойе чай с баранками, угощались яблоками и смущенно припоминали, кто из героев чем славен и кому кем приходится. После «Кораблекрушения» обедали и сравнивали достоинства пьесы Стоппарда и спектакля Алексея Бородина. Уже пытались спорить, актуален ли сегодня разговор о русском либерализме и утопических идеях XIX века, имеет ли смысл ворошить литературные и политические дискуссии более чем полуторавековой давности и какова может быть польза от этой вдруг затеянной «игры в бисер».

После «Выброшенных на берег» театр радостно выдохнул от усталости, Стоппард выходил кланяться вместе с труппой, зрители долго бисировали, кто-то выглядел грустно, кто-то – задумчиво. Равнодушных, простите за банальность формулировки, не было.

Два года Молодежный театр носился с этой идеей. Слово «проект» в данном случае не вызывает иронии. Обычно оно – пустой звук или грубый пиар, когда задолго до премьеры в афишах сулят «лучший спектакль сезона», имена режиссера и драматурга пишут самыми мелкими буквами, а единственной «фишкой» объявляют приземление на сцену настоящего самолета. Случай «Утопии» – это другое. Тут не выдавали «вершки» за «корешки». Идея благородная и очень красивая (руководитель проекта Наталия Николаева). Программа разумная, содержательная и даже интеллектуальная. Рассчитана, конечно, в первую очередь на молодых. Но не на поколение пепси, а скорее, на будущих яппи, тех, что лет через 10 могут оказаться у руля страны.

Спектакль – это ведь только часть айсберга. «Прогулки по Берегу утопии» взбаламутили кучу народа, политологов и журналистов, философов и экономистов, литературоведов и театроведов, педагогов и студентов (МГУ, МГИМО, РГГУ, Высшая школа экономики). Еще до всякого спектакля состоялись четыре дискуссии «взрослых дядей» (список участников внушительный) на очень любопытные темы: «Россия и Запад: проблема культурного перевода», «Оптика Стоппарда», «“Берег утопии”: Россия в поисках свободы и освобождения», «Утопия по-русски». Были проведены и три конкурса эссе для «детей». На темы, не менее любопытные: «…когда Европа говорила по-русски», «Свобода по-русски», «Человек на все времена». Под «человеком» подразумевался главный герой Стоппарда Герцен, чье 195-летие отметили в этом году. Актеры Молодежного театра приняли участие и в юбилее, ездили и в Прямухино, родовое имение Бакуниных (о нем часто упоминают в пьесе), устроили субботник на Воробьевых горах, привели в порядок мемориал Герцена и Огарева. В кинотеатре «35 мм» прошла ретроспектива фильмов Стоппарда, а книжная ярмарка «Non fiction» презентовала «Берег утопии» на русском языке (очень хороший перевод Аркадия и Сергея Островских). Почти во всем этом, как мальчик радуясь, то хватаясь за метлу, то кидаясь защищать Россию от нас самих, участвовал 70-летний драматург с мировой славой. Что ему Гекуба? У него есть все, но ему больше всех надо. Тоже урок Стоппарда.

В последние годы наша театральная ситуация заметно опростилась. В ней все больше разнообразия и все меньше художественных высказываний. На фоне обуржуазившихся репертуарных театров, среди грубых антрепризных «инициатив» и даже изящных, но скромных («подвальных», «комнатных», «чердачных») экспериментов проект «Берег утопии», действительно, высится, как Монблан. Он повышает уважение к театру и самоуважение театра. Театра как такового. Невероятно возбуждает аппетит к русской истории и классической литературе: их страницы хочется перечесть, а героев – переоценить, и дооценить. Возможно, это очередная русская иллюзия, но кажется (пусть и ненадолго), что отношение к культуре в нашей стране переменилось, а общество интеллектуально выросло и заговорило на прекрасном русском языке, достойном своих дореволюционных предков. А уж то, что сказал Михаил Швыдкой перед началом спектакля, и вовсе выглядит сном Веры Павловны: эти люди (герои Стоппарда и герои нашей истории) были часто оболганы и осмеяны, но искренни в своей любви к родине, за что имеют право занять то место в истории, которого достойны.

Трилогия Стоппарда литературно блестяща, ее читаешь, как детективный роман. Но мало сценична – горы текста и никакого действия, только внутреннее осознание себя. Современный русский театр давно так много слов за вечер не произносит, гражданской теме чужд и к политике и истории равнодушен. Стоппард должен был Молодежный театр напугать. И надо отдать должное Алексею Бородину, который не просто ввязался в эту авантюру, но вышел из нее с честью, хотя и с потерями.

В каждой части трилогии раз тридцать меняются время и место, иногда сцены следуют друг за другом не в хронологическом порядке. Режиссер нашел необычному материалу и форму, и общий стиль, и динамику. Единая сценическая установка Станислава Бенедиктова сильно выдвинута в зал, открыта публике, как и споры героев трилогии. Движение деревянных щитов-ромбов вместо задника и мгновенная смена освещения обозначают новое место действия. Движение времени сквозь годы, страны и города ощутимо в том, как «растут» на сцене дети героев, как меняется характер музыки между эпизодами, как осмысленно существует в спектакле массовка, «народ», «толпа», меняющая не только костюмы, но и социальный статус, и национальность.

Тогда что не так на картине? Ответить на этот вопрос трудно. Особенно после того, как Стоппард, активно участвовавший в репетициях Бородина, признался, что очарован русскими актерами, которые играют его трилогию «с неповторимым русским чувством, с поразительной искренностью и глубиной». То есть он, Стоппард, вполне удовлетворен воплощением своей трилогии, а мне, уважающей нынешний Молодежный театр и знающей точно, что его труппа сегодня сильна индивидуальностями как никогда, не хватает в актерской игре глубины и неповторимого чувства. Опять выходит очень по-русски. Но ничего не могу с собой поделать. Не хватает. Сценическая «картинка» «Берега утопии» выглядит для меня менее объемно, чем сама трилогия. Равновесие «личного» и «общественного», парадоксально заявленное в тексте Стоппарда, в спектакле нарушается. Изображение опять выглядит плоским, а повествование – декоративным. Временами даже кажется, что играют Жорж Санд, а не Стоппарда (особенно это ощутимо в женских ролях и в первую очередь в игре Нелли Уваровой – Натали Герцен). Разговор обо всем сразу у Стоппарда вызывает доверие и внимание к героям трилогии. Характерам придает объем, а в реальных судьбах позволяет ощутить трагизм. Актеры Бородина, умело «утепляя» своих исторических персонажей, внутреннего трагизма их жизни не чувствуют. Или по крайней мере не транслируют в зал. Идеи свободы и утопии по-русски их волнуют явно меньше, чем тех студентов, что прогулялись по Берегу утопии. Реальный Герцен и его окружение были людьми слова, а не дела, наследовали декабристам, а разбудили только Ленина, как остроумно и давно заметил Наум Коржавин. Всё так. Однако слова и размышления этих людей не были пустой риторикой и банальной декламацией. Не выглядят так и в трилогии Стоппарда, на бумаге. Его герои очень ироничны друг к другу и к самим себе. Но это не то же самое, что актеру быть ироничным к своему персонажу.

В спектакле Молодежного театра слишком много… некрупных людей. И дело не в том, что это задевает нашу гордость (Стоппард и так изрядно ее потешил), а в том, что это историческая и, главное, психологическая неправда. Знаменитое пушкинское «Он мал и мерзок, но не так, как мы» – это хорошая оптика, когда речь об истории. Стоппард ею точно воспользовался. Театр пользуется не всегда. Избежать неправды совсем или почти удалось Евгению Редько (Белинский), Алексею Блохину (Шевырев), Алексею Маслову (Чаадаев) и Ларисе Гребенщиковой (Мальвида). Поверить в то, что водевильный фат, каким сыграл Тургенева Александр Устюгов, способен написать «Отцы и дети»? Или в то, что этот Николай Кетчер (Вячеслав Николаев) с замашками и интонациями лакея может перевести Шекспира, а такой бестемпераментный Бакунин Степана Морозова – заразить идеями анархизма полмира? Увольте. Сложнее и одновременно проще Илье Исаеву, у которого в руках самая полноценная роль – Герцен. Но и тут понять все, глядя на актера, пока не удается. Например, отчего Герцена так горячо любили женщины или почему Исаев так поздно, лишь в третьей части трилогии, решился осознать трагедию своего героя.

В одной из финальных сцен «Берега утопии» Тургенев затевает беседу с неким доктором по фамилии Базаров. Они говорят о жизни и литературе, природе и романтическом эгоизме. Спорят, между прочим, о пользе книг. По мнению Базарова, от Пушкина никому нет пользы, а по-настоящему полезная книга называется просто – «Как избавиться от геморроя». Тургенев отвечает на это весьма остроумно и очень по-английски: чтение этой книги заставляет его постоянно помнить о своем геморрое, в то время как, читая Пушкина, он совершенно о нем забывает. Хотелось бы и мне вот так же забыться и сопереживать полнокровным героям Стоппарда, как это делали, скажем, зрители «Берега утопии» в Лондоне или Нью-Йорке.

Допускаю, что испортила себе впечатление, прочитав «Берег утопии» заранее. Но ведь Чехов или Гоголь, хочешь не хочешь, тоже прочитаны? Допускаю, что причалю к этому берегу еще раз, чтобы проверить первое впечатление, потому что мне симпатичны и весь проект, и пьеса Стоппарда, и Бородин с его молодой командой. Свою культуртрегерскую задачу, возбуждение интереса к «былому и думам», заполнение информационного вакуума, проект выполнил. Хотелось бы еще и сильного эмоционального впечатления.

Игорь Войтулевич

Когда я спросила у Райкина, почему он пригласил из Смоленска не известного Москве режиссера (правда, ученика А. Гончарова, работавшего несколько лет в Израиле, в компании Е. Арье), Райкин с вызовом ответил: «А он мне понравился». Райкин – известный нюхач. Видимо, он учуял в Игоре Войтулевиче «своего»?

О свойствах страсти

Константин Райкин умеет ставить в тупик. Вам кажется, что вот сейчас он вам улыбнется, а он вам показывает язык. Вы уверены, что вы в чем-то абсолютно уверены, но под напором его темперамента делаетесь, как воск, и готовы отступить на заранее даже не подготовленные позиции. Возможно, это его умение и есть формула успеха «Сатирикона»? Как руководитель театра К. Райкин все время говорит о кассе и о зрителе. О том, что если не будет об этом думать, то вылетит в трубу. Как артист и человек увлекающийся он, полагаясь на интуицию, позволяет себе безрассудные поступки. То есть делает то, чего не должен был бы делать. Но все равно имеет успех. Так случилось в прошлом году, когда он доверил постановку выпускнице Петра Фоменко Елене Невежиной. Так случилось и в этом – с режиссером Игорем Войтулевичем. Райкин опять выиграл, хотя вроде бы трижды ошибся: поставил не на ту пьесу, не на тех актеров и не на того режиссера. Разберемся.

Кто знает, тот знает, что пьеса Джеймса Голдмена – это роскошный сюжет (из истории Англии XII века), роскошные роли, рассчитанные на звезд. Думаю, не один бенефициант мечтал бы сыграть роль Генри Плантагенета: в 21 год – английский король, причем образованнейший король, дружбы которого ищут другие монархи, объединил страну, стал во главе империи, сумел остаться Королем до конца своих дней. Можно, конечно, сказать, что пьеса самоигральна – так хороша, что ее просто нельзя испортить. Но неужели вы не видели плохих спектаклей по первоклассным классическим пьесам? Кроме того, пьесу год назад показали вахтанговцы с Василием Лановым в главной роли и имели успех. Наверняка ведь будут сравнивать. Как Штайна со Стуруа в прошлом году, почти одновременно поставивших «Гамлета». В «Сатириконовском» спектакле – ни одной звезды. В этой фразе нет ничего обидного для актеров Райкина. Их знают театралы и поклонники театра, но это не те лица, на которые сегодня делает ставку коммерческий театр. Когда же я спросила у Райкина, почему он пригласил из Смоленска не известного Москве режиссера (правда, ученика А. Гончарова, работавшего несколько лет в Израиле, в компании Е. Арье), Райкин с вызовом ответил: «А он мне понравился». Райкин – известный нюхач. Видимо, он учуял в Игоре Войтулевиче «своего»?

Свойство всех почти спектаклей «Сатирикона» – они летучи, как запах духов. Страстны, волнующи, но легко стираются из памяти. Как сон, который утром трудно припомнить во всех деталях. Мне это казалось недостатком ровно до тех пор, пока однажды не возникло желание пересмотреть эти сны. Хотя бы для того, чтобы вспомнить свое волнение, в этом сне испытанное.

У этого «Льва» горько-металлический привкус вина. Он пенится интригой, перекипает страстями, как молоко на огне. Пахнет нагаром со свечей и ест глаза, как дым. Его заглатываешь, как кусок ароматного пирога, не задумываясь, сыт или голоден. В него погружаешься с головой, как в морскую пучину, не удосужившись ни понять своей роли, ни объяснить себе, кто ты здесь и зачем, – сидишь в Малом зале «Сатирикона», как на жердочке, а у ног твоих делят корону чужой империи и королеву. И что тебе Гекуба? Лишь поначалу, пользуясь подсказкой в программке, пытаешься вспомнить, кто таков этот герой, и этот, и этот. Потом время и место становятся вполне условными категориями, зато чужие страсти – твоими, и ты понимаешь, что перед тобой вечный сюжет. Годится на все времена. Испытываешь непреодолимый и, наверное, варварский азарт охотника, зорко следишь за тем, кто – кого, вздрагиваешь от каждого шороха и шума, грызешь ногти от напряжения, наслаждаешься чьей-то красивой победой, впадаешь в уныние, оказавшись вместе с кем-то из героев обманутым, восхищаешься тем, как они умело скрывают свои намерения и не скрывают своих чувств. То есть попросту теряешь голову. Наверное, так чувствовали себя зрители Колизея на гладиаторских боях. Или зрители корриды в Испании. Или – поближе к нашим временам – любители профессионального бокса где-нибудь в Америке. Да, наконец, просто старые преферансисты, играющие на деньги.

Это азартный мир для азартных людей. Здесь любят, страдают, совокупляются исступленно. Воюют, грызутся, торгуются и лгут. Ставят на карту сердца и королевства, продают друг друга и каждый сам себя. Улыбаясь, говорят гадости, хмурясь, признаются в любви и душат в порыве страсти. Меняются в лице, когда речь заходит о родине, и остаются непроницаемыми, когда жизнь висит на волоске. Огрызаются, сквернословят, орут, ежесекундно выигрывают и проигрывают, рычат, воют, хватаются за ножи, да так темпераментно, что и тебе ненароком могут заехать по физиономии. Этот мир делится не на плохих и хороших, не на французов и англичан. Мир – это мужчины и женщины, идет ли речь о XII веке и Англии или любых других временах. В них мало что меняется, разве что только масштаб. Мужчины и женщины устроены по-разному, они о разном мечтают и по-разному этого добиваются, друг без друга не могут, но и вместе не могут тоже – на этом мир стоит и от этого рушится. Особенно когда на карту поставлено так много, как у короля. Историю о том, как это бывает, и сочиняет Игорь Войтулевич. Усилия режиссера самоотверженны тем, что незаметны. Его режиссура умела, но не вычурна, растворена в актерской игре. Но зато она чувственна. Процесс этой жизни (а жизнь груба) режиссер воссоздает тщательно: без быта, но через массу бытовых достоверных интонаций, жестов и взглядов, запретив актерам представляться королями и королевами, принцами и принцессами, но внушив им, что и коронованные особы – тоже люди и все человеческое при них. Если в двух словах, то режиссер опрощает сюжет, отчего перевод Н. Кузьминского кажется написанным сей момент. Жил-был король-мужик (Юрий Лахин), умный, здоровый, работящий, красивый, и было у него три сына: слабак Джон (Максим Аверин), негодяй Джефри (Дмитрий Лямочкин), солдафон Ричард (Александр Журман). И была у короля королева Элинор (Марина Иванова), некогда им любимая. И была воспитанница, ставшая его любовницей, игрушка короля с королевой – Элис (Надежда Бережная). И был еще один мальчик (Олег Кассин), который хотел стать французским королем Филиппом. Но в присутствии короля Генри мало у кого что получалось, потому что своей мощью, логикой и хитроумием король, сам того не желая, испепелял все вокруг. Жизнь Генри действительно потрясает мощью, по крайней мере так она сыграна Юрием Лахиным, первоклассным актером. Теперь-то я знаю, что «Лев зимой» – это не только пьеса, которую играют звезды, но и пьеса, которая делает звезд.

Поставить точку в спектакле – это тоже надо уметь. Игорь Войтулевич позволяет себе в финале единственную лирическую ноту. Две крохотные куколки, взявшись за руки, кружатся на каминной решетке, а снизу их поджаривает огонь. Проигравшись в пух и прах, люди начинают замечать звезды. «Боже мой, – говоришь себе в этот момент, – на что уходит жизнь. А ведь можно было провести ее в любви, лучше которой ничего нету… Полцарства за любовь».

Из интервью с Константином Райкиным: «Я люблю простодушное искусство. Туманности не люблю. Умничанья – не люблю. Дидактического театра, потому что это дикое недоверие – и к артистам, и к зрителям. “Ты понимаешь, что это трагично, понимаешь?!” Да отстань ты от меня, не трогай руками!!! Отойди от меня! Дай артисту сыграть. Я догадаюсь, я почувствую. Театр должен держать. Очень разных людей. Театр всегда должен быть чувственным. Как только я начинаю думать на спектакле, это лишает меня возможности чувствовать, сочувствовать, переживать. Я потом должен думать. Но сначала меня должно пронять. Я только такой театр понимаю. Он должен меня вовлечь в поток. И только, когда я из этого потока вылезу, весь мокрый, испугавшийся, что попал в водопад, и все-таки спасшийся в конце концов, я начинаю думать о смысле жизни. От чувства у меня начинают рождаться мысли. Я так устроен. Другой устроен по-другому. Но такой театр, какой я люблю, любит большинство из тех, кто в театр ходит. Я могу за это ручаться. Вот гадом буду». Примерно в таком театре я и побывала в тот вечер.

Галина Волчек

Она может быть серьезной, печальной, гневной, светской. А может быть тихой, успокоенной, домашней и «травить байки» так, что все вокруг будут смеяться. В преддверии неумолимо приближающихся рождественских и прочих праздников все умное мы отложили на потом, до следующего года, и просто болтали.

Несерьезное[5]5
  ТВ Парк. 1999. № 51. 27 декабря.


[Закрыть]

«А давайте встретимся прямо на Чистых прудах, выпьем по бокалу – нет, по стаканчику картонному – шампанского и разъедемся. По домам, по друзьям, по улицам – не знаю, куда».

Она может быть серьезной, печальной, гневной, светской. А может быть тихой, успокоенной, домашней и «травить байки» так, что все вокруг будут смеяться. В преддверии неумолимо приближающихся рождественских и прочих праздников все умное мы отложили на потом, до следующего года, и просто болтали. Гоняя чаи и закусывая крохотными пирожками с яблоками. От них пахло детством и Новым годом. На улице падал снег. В ротонде перед «Современником» мигала огнями елка и светилось число, о котором сейчас все говорят, – 2000.

– Вы ощущаете магию цифр в последних годах тысячелетия – 1999-й, 2000-й?

– Три нуля, три девятки? Нет, совсем. Наверное, я не мистик. У меня свои «тараканы», свои странности. На них, может быть, и строится мой собственный фатализм. Я слушаю свой внутренний голос, он мне и подсказывает, чего я не могу и не хочу преступать. Иногда эти внутренние импульсы рождают вполне устойчивые традиции.

– Например – чтобы нам было понятно.

– Например, я никогда не нарушала традиции празднования своего дня рождения (19 декабря. – Н.К.). Есть люди, которые кокетничают: «Я никогда его не справляю! Ой, это для меня такой тяжелый день!» А я – наоборот. Я вообще благодарный человек по природе. Мой день рождения всегда был для меня праздником. Просто потому, что мне подарено такое счастье – жить. И всегда в этот день у меня было полно гостей. Сначала это происходило в гримерке или в номере на гастролях – иногда просто на полу. Потом были дни рождения в нашей с Евстигнеевым однокомнатной квартире, потом в двухкомнатной на Рылеева, когда мы объединились с моим вторым мужем, но и там всегда не хватало места. В одной комнате мог петь Володя Высоцкий, а в другой – Женя Евтушенко читал стихи, и были заняты все сидячие места, вплоть до туалета. Традиция не нарушалась даже тогда, когда, я помню, однажды заболела, и довольно тяжело, уже в квартире на Воровского. У меня была высокая температура, я лежала, но все равно сказала: «Накрывайте!» На сколько накрывать? «Ну накрывайте человек на сорок». И снова была толпа людей. Время от времени они заходили ко мне с рюмкой чокаться и отправлялись праздновать дальше. Я даже не встала ни разу. И вдруг в этом году я поняла, что не могу – не хочу! – быть в этот день в Москве, потому что мой день рождения фатально совпал с выборами. Принимать на себя ауру, которая создалась вокруг этого события? Мой организм это отторгнул. Так что впервые за свою жизнь в этом году я удрала со своего дня рождения. Не от выборов – я проголосовала там, где была, – но от своего дня рождения в этот день.

– А что подсказывает вам внутренний голос в связи с Новым годом?

– Раньше это всегда были встречи у друзей. Либо дома. Но всегда в замкнутом пространстве. Бывало, что я и вдвоем его встречала, с мужем. А однажды с бабушкой. Я просто почувствовала, что в этот год должна остаться с ней. И я правильно почувствовала – это оказался ее последний год. Даже когда я застала пару раз Новый год в Америке, это тоже происходило у кого-то дома. Меня не потянуло на Тайм-сквер в Нью-Йорке веселиться в толпе народа.

А в этом году – я не знаю почему – у меня появилась потребность выйти на улицу. Я не знаю почему, я не могу объяснить. Мне просто захотелось побыть на улице, в Москве, в городе, где я родилась, и выросла, и прожила свою жизнь. Пойти в одно место, в другое, третье.

– Куда именно?

– Я еще не думала о маршруте. Он должен сложиться спонтанно. Но это не будет что-то официальное. Я не пойду на Красную площадь, как вы понимаете. Но, наверное, не пойду и на Арбат. И на Тверскую, которая для меня все еще улица Горького. А может быть, мне захочется подъехать к какому-то вокзалу, а может быть, к какому-то храму… И обязательно я подъеду к театру. Этой идеей я поделилась с кем-то из наших ребят: «А давайте встретимся прямо на Чистых прудах, выпьем по бокалу – нет, по стаканчику картонному – шампанского и разъедемся. По домам, по друзьям, по улицам – не знаю куда». Вдруг это вызвало такой отклик у нашей молодежи. Никого я не созывала специально и даже не ожидала, что будет такая реакция. Просто многим захотелось того же.

– А прежде «Современник» не справлял Новый год вместе?

– Были и такие года. Но не всегда.

– Почему? Ведь многие театры встречают Новый год вместе?

– Это всегда так сложно организационно было. И не только в советские времена. 31-го вечером – спектакль. А иногда 1-го утром или 2-го. Актеры разъезжались кто куда. Семьи образовались. Маленькие дети появились. И сейчас есть. Поэтому не было никакой обязаловки. Ну, может быть, на будущий год, все-таки следующее тысячелетие, мы и решимся на что-то капитальное в театре.

– Есть для вас что-то мистическое, или магическое, или просто грустное в словосочетании «конец века»?

– Нет, пожалуй. Никакого священного трепета. Но может быть, потому что это конец века, мне и захотелось соединиться, мягко говоря, со вселенной?.. Не знаю, не могу сформулировать. И пафосной не хочу быть, с другой стороны.

– А путешествовать в новогоднюю ночь будете одна?

– Не-ет, ну я же не сумасшедшая?! Мы случайно на эту тему разговорились с моей подругой Ларисой Рубальской и ее мужем…

– Ну, Рубальская – женщина, легкая на подъем, это известно.

– Да, и оказалось, что у Лариски было точно такое же чувство: ей тоже захотелось выйти на улицу. И мы решили: «Тогда едем вместе». Не хочется никакого насилия ни над собой, ни над близкими.

– Тогда расскажите, в чем будете встречать Новый год?

– Ой, это долго объяснять. У меня с нарядами отношения очень своеобразные. Я же не ношу готовую одежду. Не знаю даже в Москве большинства этих магазинов модных. Естественно, про цены, про марки, про бутики я слышала, за границей бываю. Но и там я по этим магазинам не хожу. Не потому, что не могу себе этого позволить, – могу. Но мне это неинтересно.

– Вам по-прежнему шьет Леночка (портниха, которую сосватал Г.Б. сам Слава Зайцев. – Н.К.)?

– Леночка мне всегда шьет. Момент придумывания костюма – это для меня такое творчество, такое развлечение! С той самой секунды, как я выбираю ткань и пуговицы. Даже Слава мне когда-то говорил: «Ты у меня не заказчица. Ты у меня соавтор». Мы когда-то со Славой кроили совершенно потрясающие шмотки… из платков по четыре рубля, которые покупали в Пассаже. Для меня только это и интересно. А не выворачивать марку с изнанки и хвастаться друг перед другом. А какой я себе когда-то шикарный костюмчик джерси сочинила! Из «динамовского» спортивного костюма. Помните, были такие, синенькие с белой полосочкой? Я просто очень большой размер себе купила – и сшила с помощью подруги. Я, кстати, не только себе наряды придумываю, но и своим очень элегантным подругам. Причем даже тем, у кого вообще-то очень большие возможности.

Даже если я приду в эти дорогие магазины и мне даже сделают большую скидку (как уже не раз предлагали) или вовсе подарят какую-то вещь, я не получу от этого удовольствия. У меня было, пожалуй, только одно исключение – и то: на это повлияла не сама вещь, а тот, кто мне ее предложил. Это очень смешная история. Представьте себе. Я сижу на даче, собираюсь на репетицию. Жара такая, что лишнее телодвижение кажется немыслимым. Звонок. Милый интеллигентный голос: «Вам звонят из Галереи…» Я к стыду своему название тут же прослушала и решила…

– …что зовут на выставку?

– Да. «Дело в том, – продолжает голос, – что наш президент так к вам относится, он такой ваш поклонник… Он вас приглашает… он хочет… мы открываем новый бутик…» Галерея, бутик? Ничего не понимаю. Оказалось, что некая итальянская фирма открывает в Москве цепь модных магазинов. «Он хочет, чтобы вы были лицом нашего магазина». Это меня рассмешило ужасно. «Это как? – спрашиваю. – Я, что ли, как Костя Райкин с телефонной трубкой, должна сидеть у вас в офисе и что-то рекламировать?!» – «Что вы! Вы просто должны прийти на открытие, разрезать ленточку и быть в чем-то от нас». Оказалось это бутик нестандартных размеров. Начались уговоры. Я им объясняю, что не ношу готового, что жарко, что я так устала. Но что-то меня тронуло в этом разговоре. Или показалось, что легче до них доехать, чем препираться? Все-таки центр. В общем, я к ним заехала. В помещении еще шел ремонт, открытие намечалось через неделю. Милые девочки, крутятся вокруг, что-то предлагают. Стоят эти, как их? Склероз, как же они называются? Ну такие вешалки на колесиках и на них шикарные туалеты. «Ну, девочки, это все не мое, понимаете? Это такое… дамистое. Я такую одежду не ношу». Не выношу стандарт, даже если он очень высокий, люблю это все на других, но не на себе. «А какую вы носите?» Чтобы долго не объяснять, говорю: «Ну такую… смешную». В этот момент появляется человек. Небольшого роста, усталый, толстый, грязные джинсы рваные, не первой свежести свитер с вытянутыми рукавами…

– В смешной одежде, короче.

– Да. И сам – ну такой смешной! Думаю: электрик, наверное. Ну, в шикарном же магазине!? Пережидает, видимо, наш разговор, чтобы обратиться к кому-то из менеджеров. Вдруг одна из девочек оборачивается и говорит: «Вот, это наш президент…» И тут я начинаю дико хохотать. «Миша, – говорит он. – Извините, у меня руки грязные, у нас там ремонт», – и протягивает мне рукав свитера, который в этот момент выглядит чище руки. И мне не захотелось его назвать по имени-отчеству. Он был просто Миша. Наш человек. «Ну, чего вы тут предлагаете Галине Борисовне? Ой, это все не то!» Мы в секунду поняли друг друга. Он куда-то пошел, куда-то полез на лестницу и вытянул из кучи черную рубашку шелковую, брюки, какую-то маечку под низ. «Это подойдет?» Подошло идеально. Я была им так очарована и так сражена тем, что вот такой Миша может быть президентом… Кончилось это все тем, что я пришла и разрезала ленточку.

– В той самой маечке?

– Конечно! Потом мы с Мишей Куснеровичем стали друзьями абсолютными. Оказалось, он из тех, кого мы называем «наш зритель». Он просто дождался момента, когда смог меня куда-то пригласить.

– Он оказался зрителем со стажем?

– Со стажем, хотя ему сорок, но у него и мама ходила в «Современник», и жена. Они все бывшие химики, то есть все те, кого раньше называли мэнээсами и кто наполнял наш зал. Миша видел все наши спектакли, у него КВН-ское прошлое. Что говорить, Миша – это Миша. В связи с этим я теперь иногда ношу одежду от Марино Ринальди. Но – смешную.