Текст книги "Другие. Режиссеры и их спектакли"

Вячеслав Долгачев

Может, В. Долгачеву, проведшему 10 лет в ленивых раскидистых кущах МХАТа, и надо было уйти оттуда навсегда, чтобы, наконец, сыграть в «свою игру»? В общем, если у человека есть цель, хочется, чтобы он ее поразил… За те 9 лет, что он руководит Новым театром, он оживил этот дом и сумел собрать вокруг себя компанию артистов, которые его понимают и которые стали командой.

Время любить и рожать[9]9
  Планета Красота. 2004. Декабрь.


[Закрыть]

Спектакль «Время рожать» – четвертый тактический ход режиссера В. Долгачева, который третий сезон возглавляет Новый драматический театр, осиротевший после смерти Б.А. Львова-Анохина. Сначала Долгачев поставил публицистический спектакль «Профессионалы победы», возвратив на сцену давно молчавшего А. Гельмана. Потом были «12 разгневанных мужчин», легендарный киносценарий, детектив, в котором некогда блистал Генри Фонда. Далее последовал «ELSINORE», экстремальная и довольно эффектная версия «Гамлета» в постановке А. Прикотенко, молодого и модного режиссера из Петербурга, уже получившего две престижные премии – и петербургский «Софит», и «Золотую маску». В начале этого сезона пришло «Время рожать».

В основе спектакля – десять рассказов молодых российских писателей, опубликованных под одной обложкой любителем литературных «коллекций» Виктором Ерофеевым. Ситуации рассказов – «нашего времени случай», попытка обозреть окрестности России начала XXI века. Герои рассказов, среди которых дети и взрослые, «старые» и «новые» русские, «столичные штучки» и провинциалы, интеллигент и нувориш, молодая журналистка, киллерша и даже душа убитого бандита – характеры и типы тоже сиюминутные. Когда смотришь на сцену, все кажется, что «мы где-то встречались».

В сущности, это «второстепенные люди», как сказала бы К. Муратова. Их жизнь интересна только им самим, но это не значит, что они не стремятся, например, к счастью, не думают о смысле жизни или недостойны чужого, в данном случае нашего, внимания. Таков был, видимо, ход мысли режиссера, когда он сочинял свой «групповой портрет поколения в полете на фоне тоски по оседлости» (так «сложноподчиненно» звучит жанр спектакля).

«Попытка полета» вышла забавной и драматичной, «портрет» – не лишен остроумия и наблюдательности «художника». Пестрая сценическая картинка, на мой взгляд, адекватна образу сегодняшней реальности, сплошь сумбурной, напоминающей так и не собранный впопыхах puzzle. Почему портрет поколения дан «в полете»? Скорее всего, это «безопаска» режиссера и В. Ерофеева, подсказавшего В. Долгачеву такой жанр. «В полете» – значит, в эскизе, недорисованности и недосказанности. Современная жизнь летуча, как пары эфира. Ее трудно отжать «в формах самой жизни». Все меняется мгновенно, начиная с коммунальных платежей и кончая точкой зрения. Сегодня «дрянь плохая» завтра становится «дрянью хорошей», талантливый вчера сегодня объявляется бездарью, а бездарь – делателем шедевров. Когда люди живут без тормозов, без печки, от которой легко плясать, без веры (в самых разных аспектах) – просто потому, что не успевают все это купить или обрести… когда реальность дрожит, как ряска в пруду, как желе на праздничном столе, очень трудно «остановить мгновенье». Всякое остановленное может показаться вчерашним и устаревшим. В такой ситуации предпринимать «попытку полета» – дело довольно муторное. Возможно, поэтому ставить современные тексты большие московские театры и не торопятся. Легче легкого нарваться на замечания в субъективизме и «неполноте охвата». Хотя именно субъективизм, на мой взгляд, в постановке на современную тему только и способен сегодня дать интересный результат.

Конечно, выбор Долгачева субъективен. Из 30 рассказов под одной обложкой он выбрал 10 и на свой вкус. Но тем этот выбор и хорош, что понятен. Наверное, режиссер выбрал совсем не то, что выбрал бы Ерофеев. В молодых писателях их волнует, явно, различное. Для Долгачева главное – не их право на матерную браваду и не «право наций на самоопределение», не агрессия, она же оборотная сторона комплексов, а все-таки жажда оседлости – поиск опоры, основы, якоря, привязи, привязанности. И значит, право на сострадание.

Поняв, что в современной жизни драма – это (уже или еще) без пяти минут фарс, режиссер не стал убиваться, а развеселился. И задал спектаклю ритм бесконечного бега, заметив, что гонит героев по жизни не романтическая «охота к перемене мест», а вполне прозаическая тревога, внутренний непокой. Чувствуя, что традиционный психологический театр (а Долгачев всегда казался приверженцем именно такого театра), да еще пребывающий в кризисе, «не справляется» с этой «нетрадиционной» жизнью, режиссер призывает на помощь эксцентрику и абсурдизм. Поэтому герои спектакля говорят одновременно и «от себя», и «от автора». Поэтому сюжеты сыплются на сцену, не ожидая очередности, по принципу контрапункта. Поэтому только первые пять минут костюмы (художник Н. Закурдаева) кажутся реалистическими, а потом – с легким «сюром». Словно известкой, они «заляпаны» обрывками тех самых текстов, что представляют на сцене. Вот у пьяного на спине (особенно зимой) может отпечататься след чьего-то ботинка? А у героев Долгачева – то на локте, то на подоле – то отпечаток собственного имени, то хвостик реплики, то начало «умной» сентенции. Раз жизнь летуча и китчевата, то и декорации спектакля (удачная идея режиссера!) создаются и разрушаются на наших глазах. Вместо задника – огромный белый «лист» бумаги, на котором каждый из персонажей оставляет свой автограф, свое граффити. Так что к финалу «портрет поколения» оказывается снабжен еще и живописной кардиограммой. Потом «лист» срывают, комкают и рвут в клочки, то есть проделывают с ним то же, что творят со своей жизнью герои «времени рожать». Да, собственно, и все мы. Порой и отчасти. Оставшиеся перед пустой сценой. Лениво и неохотно размышляющие: а может, все-таки начать новую жизнь (как новую драму) с чистого понедельника? Уж очень манит к себе белый цвет, этот знак широких возможностей.

Оппоненты и ерофеевской «молодой прозы», и долгачевского спектакля (а такие есть) говорят, что сюжеты их отвратительны. Так ведь и жизнь груба. Еще говорят, что поколение героев, представленное на сцене, немолодо и несимпатично. Так ведь Долгачев и не обещал молодых и красивых. Он обещал типичный «пейзаж после битвы», а как раз существование в современном контексте 30 и 40-летних героев и является, на мой взгляд, самой драматичной современной темой для театра. Да, конечно, киллерша в героинях имеется, а вот «как живет наш брат, учитель» мы так и не узнаем. Да, бандиты и бригады надоели, но пахарей-то пока взять негде. И в конце концов, дело ведь не в сюжете, а в деталях, не в словах, а в том, что между строк. В том, что режиссер обнаружил в рассказах молодых писателей некую, правда еле пока пробивающуюся, вампиловскую интонацию. В том, что заметил: за брутальной лексикой скрывается типично русская сентиментальность, а при всем декларируемом концептуализме молодой прозы ее главная мысль до ужаса старомодна: всюду жизнь – и в Москве, и в городе Уссурийске, и она течет, не выходя из берегов. Всюду люди, и все они банально жаждут одного – «чувства л.», как выражается одна героиня.

Этому таинственному «чувству л.» режиссер посвятил свой новый спектакль, «Один из последних вечеров карнавала», и снова сделал тактически верный ход. Сюжет комедии, конечно, копеечный. Но снова – сколько деталей. Во-первых – автор интриги, Гольдони: как никто умевший строить изящный диалог и живописать италианские нравы 300-летней давности. лучше это делал разве что К. Гоцци, тезка Гольдони и вечный его оппонент. Во-вторых – место действия, Венеция, город-греза, тайна, мираж. Когда по заднику сцены бежит, волнуясь складками, занавес с венецианской панорамой (художник Ксения Полищук), кажется, это бликует отражение города в водах канала. В-третьих – время действия, карнавал. Мелькают знаменитые носатые маски, герои похожи на фарфоровых арлекинов и коломбин, а их плащи и треуголки обсыпаны снегом пополам с конфетти (художник по костюмам – самый лучший в театре на сегодняшний день, Мария Данилова). В-четвертых, у места и времени есть настроение – светлая печаль. Карнавал заканчивается, а грусть горчит, ибо драматург, сочиняя эту пьесу, собирался покинуть родную Италию. Вся эта карнавальная кутерьма затеяна и им, и режиссером ради того, чтобы шесть влюбленных пар, разных темпераментов и возрастов, собравшись за одним столом в последний вечер карнавала, выяснили наконец отношения и поняли, что нет в жизни ничего дороже любви.

Время рожать – утверждал месяц назад, на первой премьере сезона, В. Долгачев. Теперь он переменил свое мнение – время любить. И надо сказать, зритель, с каким-то детским восторгом аплодирующий появлению масок дель арте на сцене Нового драматического, подтверждает его догадку. зритель, похоже, соскучился – и по любви, и по красоте в театре.

Если делая свои первые шаги по сцене Нового театра, В. Долгачев призвал на помощь «тяжелую артиллерию», друзей и любимых артистов, – В. Невинного-старшего и младшего, Б. Щербакова и Л. Дурова, то два последних спектакля играют молодые актеры, недавно принятые в труппу. Играют весело, жадно – и командно, что сегодня редкость. Среди них еще нет звезд, но некоторые уже могут начинать на эту роль претендовать (Николай Горбунов, Виолетта Давыдовская, Наталья Рычкова, Михаил Калиничев).

…Недавно по ТВ показали миллионера, который сначала похвалился, что состояние его исчисляется 50 млн долларов, а после – тем, что 10 лет назад начинал бизнес с торговли редиской на рынке. Еще недавно ни он бы такого не рассказал, ни нам бы такого не показали. Теперь это называется «правильно выстроенная пиаровская кампания».

Будь я имиджмейкером Нового драматического, посоветовала бы Долгачеву минусы своего положения (а Новый театр все свои 28 лет жил трудно) превращать в плюсы. Когда провинциальные дурочки спрашивают у главного режиссера, заходят ли к нему в театр лоси (Новый драматический, как известно, пока – на Лосином острове), – не просто отвечать утвердительно, но вдохновенно сочинять истории «ребятам о зверятах». Когда московские снобы кисло объясняют Долгачеву, что театр в спальном районе – нонсенс (что, вообще-то, верно), не возражать, а упирать на местный патриотизм и «теорию малых дел»: ведь зал театра на последних премьерах полон и полон молодежи. Можно также рассказывать, что, скорее всего, к 30-летию театр получит новое здание на очень бойком месте – на Проспекте мира, прямо перед входом в метро ВДНХ.

Вообще-то, узнав, что В. Долгачев взялся руководить Новым театром, я мысленно окрестила режиссера самоубийцей. Потом даже с некоторой досадой подумала: как же всем этим режиссерам хочется славы и власти! Пусть безнадежное хозяйство, но мое.

Однако сегодня, видя, как у режиссера загорелись глаза, с какой гордостью он хвастает своей молодежью, как жадно строит планы на будущее, хочется думать иначе: а вдруг это и есть его главный шанс? Может, В. Долгачеву, проведшему 10 лет в ленивых раскидистых кущах МХАТа, и надо было уйти оттуда навсегда, чтобы, наконец, сыграть в «свою игру»? В общем, если у человека есть цель, хочется, чтобы он ее поразил.

Жизнь с «Идиотом»[10]10
  Планета Красота. 2008. № 9-10.


[Закрыть]

Двадцатые числа сентября прошли в Москве в пространстве Достоевского. По каналу «Культура» повторяли последний фильм Ивана Пырьева «Братья Карамазовы». В Новом театре сыграли премьеру Вячеслава Долгачева «Настасья Филипповна», а в Центре на Страстном студенты Мастерской Григория Козлова, питерцы, показали «Четыре сцены из жизни Льва Николаевича Мышкина». Так назывался их дипломный спектакль, но за 4 часа сценического времени они прочли зрителю весь роман «Идиот». Три впечатления опровергли три устойчивых заблуждения новейшего времени, что зритель в нашем театре не должен и, главное, не хочет «работать», что психологическая игра – не современное занятие, а психологическая школа пребывает в закономерном упадке, что эта «работа» и эта игра, если они связаны с мрачным писателем Достоевским, не могут принести радость.

Фильм 1968 года, законченный после смерти Пырьева сорокалетними Кириллом Лавровым и Михаилом Ульяновым, не выглядел поблекшим. Снятый почти целиком в декорациях, а не на натуре, фильм-спектакль, он все еще сражает мощным потоком «реализма действительной жизни» и очень русскими, надрывными страстями этой жизни, «тяжелой, но не копеечной» (Ф. Достоевский). Многие роли в фильме (особенно у К. Лаврова, М. Ульянова, А. Мягкова, М. Прудкина) кажутся сыгранными идеально, навсегда сросшимися в нашем воображении с героями Достоевского. А все кино в целом напоминает живописную фреску о том, какова сердцевинная, провинциальная «скотопригоньевская» Россия (живая, видимо, до сих пор), о том, как велика, дика и безобразна бывает степень падения русского человека и как непредсказуем, нелогичен и чист его взлет. Сто раз прав Митя Карамазов: широк русский человек, не мешало бы сузить. Хотя сузишь, и выйдет еще что-нибудь безобразнее.

Спектакль у В. Долгачева вышел странный. Наверное, не для всех. В высшей степени непрактичная затея. Репетировали полтора года, играют в комнате, для 50 человек, за «четвертой стеной». Сыграли 10 раз подряд в сентябре, сыграют в том же режиме в феврале и еще раз в конце сезона. За год это посмотрят тысячи полторы человек. Капля в море для девятимиллионного города. Однако многим и по многим причинам я бы посоветовала испытать себя таким образом. Хотя бы потому, что это спектакль с длинной биографией. 40 лет назад семиклассник Слава Долгачев испытал шок от игры И. Смоктуновского – Мышкина в легендарном спектакле Г. Товстоногова. История о том, как московский школьник один приехал на сутки в Ленинград и сумел прошмыгнуть без билета в оцепленный милицией БДТ, стоит того, чтобы быть рассказанной отдельно. 30 лет назад уже молодой режиссер Долгачев увидел другого «Идиота» – в Старом театре в Кракове. Его поставил Анджей Вайда для двух своих любимых актеров Яна Новицкого (Рогожин) и Ежи Радзивиловича (Мышкин). Помня неожиданный режиссерский ход Вайды – роман о роковой страсти рассказан задом наперед, от конца к началу, и только двумя героями, Рогожиным и Мышкиным, коротающими ночь у тела убитой Настасьи Филипповны, – В. Долгачев придумал свою «Настасью Филипповну». «Опыт» – настойчиво называют спектакль он и его актеры, один Рогожин, Андрей Курилов, и два Мышкина: Михаил Калиничев и Никита Алферов играют по очереди. Проделали они этот опыт прежде всего над собой. Это и задевает, и вызывает профессиональное уважение. Современный театр нечасто ставит перед собой трудные задачи и редко совершает поступки.

События многонаселенного романа припоминаются, проигрываются. А структура воспоминания импровизируется. Могут играть час, два, как душа поведет. Держат в уме весь роман, естественно, «прожитый» на репетициях, но всякий раз выстраивают сюжет по-разному и по-другому: Рогожин – ища оправдания необузданной страсти, Мышкин – беря на себя вину за все грехи мира, Рогожин – ища сердце, с которым можно разделить невыносимую боль, Мышкин – становясь собеседником грешника, как это с ним часто случалось на протяжении всего романа. Войдя в пространство квартиры Рогожина (со вкусом воссозданное М. Демьяновой), сощурив глаза на рассвет из-за настоящего окна, прошагав комнату по скрипучим половицам, тронув кружево платья, брошенного на стул, эти двое переворачивают песочные часы и, остановив реальное время, начинают творить свое. Безумно трудная задача для актера. И технически, и душевно. Особенно для русского актера, привыкшего к писаному тексту и закрепленным мизансценам. Задача, возвышающая его в собственных глазах. Да и зрителя, который уже сам поверил в себя, как в дурака, которого в театре надо развлекать, задача эта тоже возвышает. Помогает «в точку мысли собрать». Оказалось, «мыслить Достоевским», как назвал это Ян Новицкий, игравший Рогожина 8 лет, – не нудно, не скучно, безумно увлекательно и даже полезно: «Его можно и не играть, достаточно вложить в его слова собственные проклятые вопросы». А вот, поди ж ты, попробуй.

Схожее чувство осталось и от игры студентов Г. Козлова. Хотелось, глядя на них, повторить за Мышкиным: до какой степени деликатны и нежны эти сердца. «Идиота» они играли со вкусом и душевной тратой, умело и весело, то перелистывая роман, то подолгу застревая на одной странице, не пропуская подробностей, мельчайших, но важных «оценок», играли вместе, подмечая и детективность, и мелодраматизм сюжета, не минуя смешных сцен и философских смыслов, пытаясь понять, отчего «подлецы любят честных людей», и, сокрушаясь, «как быстро хорошие люди кончаются». Было ясно, что перед нами не просто талантливые студенты, но компания, без пяти минут театр. И, пожалуй, не хуже Студии С. Женовача, на спектакли которой пару лет назад так дружно повалила театральная Москва. Не знаю, повезет ли им так, как «женовачам». Найдется ли меценат в Петербурге, который отстроит им дом, наподобие того, что украшает теперь ул. Станиславского в Москве? И озаботится ли театральная власть в городе их дальнейшей судьбой? А должна бы. Потому что эти дети доказывают, что серьезные поступки в театре возможны. А главное, такие поступки нужны. Если, конечно, нам правда хочется сохранить репертуарный театр и возвратить театру психологическому его эмоциональную силу. Это невозможно без профессиональных умений, но невозможно и без идеи, без этики, о которой много думали отцы-основатели Художественного театра. Символично, что напомнил об этом Достоевский, живописавший бездны отчаяния и надрывы души русских «мальчиков».

Он, Она и Смерть[11]11
  Планета Красота. 2010. № 3–4.


[Закрыть]

Этот спектакль как шкатулка с секретом. На вид – одно, на ощупь – другое, на самом деле – третье. Это даже не шкатулка, а шкатулочка, потому что играют в очень маленьком пространстве. По существу, в комнате. И секрет не один: в каждом акте – своя история, одна бросает тень на другую, и обе в финале вложены друг в друга наподобие матрешки. Зрителей – человек 70, актеров – в десять раз меньше. В начале спектакля в молчании и смущении, долго, при свете они разглядывают друг друга. С этим спектаклем так и надо: сначала с удивлением рассматривать, потом из любопытства прислушаться, а после разматывать и разгадывать. В каждой истории – два героя, он и она, третья – смерть. Головоломка сложится только к финалу.

В Новом драматическом театре – не в пределах Садового кольца, заметьте, а на территории лосиного острова (вот пижоны!) – играют две одноактные пьесы японца Юкио Мисимы: «Додзёдзи» и «Надгробие Комати». занимательно, культурно, имеет смысл приобщиться.

Мисима до сих пор живет в нашем искусстве пасынком. В мире он автор сорока романов, восемнадцати пьес, сотен рассказов. Режиссер и актер, трижды соискатель Нобелевской премии. У нас – объект «смутного желания». В Советском Союзе его не печатали по идейным соображениям (монархист, «самурайствующий фашист», гомосексуалист). В 1990-е печатать начали, с интересом прочли (гомосексуалист, мистификатор, самоубийца), но мало поняли. Режиссеры несколько раз хватались за самую его знаменитую пьесу, «Маркизу де Сад», но правил игры так и не выработали, мода быстро прошла, и что такое Театр Мисимы, мы по-прежнему представляем себе приблизительно. А спектакль Вячеслава Долгачева «Додзёдзи-храм» к тому же – не просто Мисима, но Мисима, подражающий Театру Но, то есть загадка в квадрате. Есть среди «любовниц» Мисимы (так он называл свои драмы) короткие пьески-ребусы, в которых он сохраняет классическое триединство времени, места и действия, но переиначивает традиционный сюжет.

Тех, кто уже испуган и решил не «грузиться», могу успокоить. Ничего специфически японского, чего бы нельзя было понять просто зрителю, в этом спектакле нет. Ну, имена: Киёко, Комати… А дальше: Антиквар, Официант, Прохожий… Ну, деньги: иены, конечно. А дальше: ни кимоно, ни гейш, ни рисовых палочек, ни сакуры, ни сакэ. Всей этой ожидаемой «японщины» избегает Мисима (его волнует другое), и, слава богу, не добавляют в спектакль ни режиссер, ни художник (Маргарита Демьянова). знакомить с незнакомым нужно через знакомое.

«Японское» присутствует в спектакле не на уровне сюжета. Классика Но, в которую обычно вплетены буддийские и синтоистские легенды, а то и цитаты из классической японской и китайской поэзии, опрокинута Мисимой в сегодняшний день, сюжеты выглядят наивно-простодушными сказками. «японское» тут не в содержании, а в форме – в простоте, чистоте и строгости композиции, в интонации, чуть замедленном ритме, в разгадке, ожидание которой заставляет публику следить за сценой, затаив дыхание, будто там играют детектив.

Да! «японское» еще, пожалуй, вот что. Одну из двух историй, «Надгробие Комати», перевел на русский язык Григорий Чхартишвили, в миру более известный как Б. Акунин, автор детективов об Эрасте Фандорине. «Додзёдзи» перевел никому не известный японец Тосия Мацусима. Его никто никогда не видел, хотя владеет он русским языком отменно, и разницы в стиле между ним и Г. Чхартишвили как-то не ощущаешь. Зная, что известный переводчик-японист – большой ценитель и творчества, и судьбы Мисимы, не удивлюсь, если все это окажется очередной мистификацией неутомимого на выдумки Б. Акунина, который, выпустив первые четыре романа, еще долго скрывался от журналистов и разыгрывал из себя русского Монте-Кристо.

…В антикварном салоне продается старинный шкаф из красного дерева. Богатые дамы и господа живо торгуются из-за этого «великолепного животного, которое надо приручить». Когда цена доходит до миллиона, на аукционе появляется девушка, которая утверждает, что красная цена шкафу – три тысячи, потому что в нем убили человека. Антиквар (А. Сутягин) сначала разозлен, потом очарован и потрясен, потому что странная девушка (В. Давыдовская) хочет покончить собой в этом самом шкафу. Между ними начинается беседа.

…В темном парке, среди целующихся влюбленных встретились на скамейке старуха и мальчик. Между ними тоже заходит беседа. Мальчик (М. Калиничев) – поэт, он пьян и несчастен, его ремесло не приносит ему ни денег, ни удовлетворения. Старуха (И. Мануйлова) мудра, как сова, и хитра, как лиса. Они заключают пари. Старуха берется доказать ему, что все на свете банально, а красота – всего лишь оборотная сторона уродства. Но предупреждает мальчика, что, поверив ей и согласившись с тем, что она красавица, он умрет.

Истории можно рассказывать по-разному. «Я создаю пьесы так же, как вода заливает низины, – писал Мисима. – Рельеф драмы расположен в моей душе ниже рельефа прозы – ближе к инстинктивному, к детской игре». Сюжет крошечных сказок Мисимы укладывается в то, что называется «случай из криминальной хроники». Достоевский из этого материала мастерил свои «больные» романы. А достанься история про шкаф Ф. Кони, он сочинил бы водевиль «Жених в шкафу». У японца Мисимы выходят притчи. Они, как и положено притчам, вполне поучительны и печальны. Хотя нет в них ни особого «поворота ключа», ни четко сформулированной морали.

Это похоже на модное нынче увлечение – sandart, рисование песком на стекле. Происхождение его мне неизвестно, но выглядит чисто японским занятием. Говорят, снимает стресс и лечит от нерешительности. Песок сначала горстями раскидывается по стеклу, а художник потом ладонью и пальцами прочищает отдельные участки. Рисует, можно сказать, пустотой. Неожиданно возникшая картинка живет ровно мгновение, после чего уничтожается той же рукой, которой создана. Потрясающе простая иллюстрация бренности сущего. Творчество и философия в одном флаконе. Хокку из песка. В. Долгачев пытается свой «Додзёдзи-храм» тоже сочинять, как хокку. По крайней мере мне так показалось. За те 9 лет, что он руководит Новым театром (с его опытом, культурой, вкусом, чувством юмора), он оживил этот дом и сумел собрать вокруг себя компанию артистов, которые его понимают и которые стали командой. В данном случае они очень точно понимают условия игры в небытовых и нереалистических пьесах Мисимы, где ни на первый, ни на второй взгляд нет ничего фантастического.

…Забыла рассказать про «матрешку». В первом акте на сцене стоит натуральный массивный шкаф, огромный, как триумфальная арка, прикрытый шелковым пологом (цвета осенние, матовые, черно-белый, сиреневый, беж). Во втором акте – на сцене скамейка из тяжелого «мрамора», а вместо задника – два панно, раскрытые, как книжка, и изображающие сад. В финале героини обеих историй – молодая Киёко и старая Комати – встретятся в этом саду и посмотрят в глаза друг другу, молодая Красота и старая Гармония, которые так занимали при жизни Мисиму. Мелькнет мысль: уж не они ли и есть та самая Смерть, что стоит на часах в Театре Но? Полог осенних цветов они вдруг выдернут у вас из-под ног, потащат на себя, и он волной закроет всю сцену и тело мертвого Поэта. А потом закроют и декорацию-книжку, которая окажется створками того самого шкафа. Выходит, первый акт вы смотрели снаружи, а второй – изнутри.

…Девушка, вспоминающая убитого возлюбленного. Антиквар, растревоженный чужой страстью. Как зыбко счастье, и к несчастью ты всегда не готов.

…Старуха, вспоминающая юность. Поэт с распалившимся воображением. Как безмятежны и воспоминания.

…Девушка хочет умереть. Поэт хочет жить. Все мы временные жильцы и странники на этой земле.

А в чем тогда смысл?! «Нет смысла – ради одного мгновения». Старуха Мисимы отвечает насмешливо: «Все на свете когда-то уже считалось банальным. Проходит время, и все возвращается». Одно только живое банальным быть не может. А смысл в том, чтобы просто жить… «Не бойтесь и не загадывайте наперед, все это пустое».

Случайно вышло так, что я посмотрела этот спектакль на 9 день после смерти актера Юрия Степанова. «Слышен плеск фонтана, а самого фонтана не видно. Как будто дождик».