Текст книги "Другие. Режиссеры и их спектакли"

Это я к тому, чтобы вы понимали, как я к одежде отношусь. Момент придумки, творчества, озорства, чего хотите, в костюме – это тоже часть моего образа. Как на сцене, так и в жизни. Того, что теперь называется, извините, имидж, а я как-то обхожусь другим словом, по старинке.

А когда я впервые ехала в Америку, в Хьюстон, ставить «Эшелон»… Вызывают меня в Министерство культуры и спрашивают: «У вас есть норковая шуба?» – «Нет», – растерялась я. «Как это нет? Вы поедете в Америку в роли первого советского режиссера – и без шубы?! Этого не может быть!» – «Но я не могу купить ее на свою зарплату!» Милейшая женщина из Министерства, видимо, очень хотела, чтобы я не опозорилась, и посоветовала: «Ну, одолжите!» – «У кого?!» – «Ну, у Зыкиной одолжите!»

– Неужели одолжили?!

– Нет, обошлась как-то своими силами. Моя приятельница в это время жила за границей и так вдруг возгордилась, что ее школьная подруга едет покорять Америку, что привезла мне почти готовую, длинную – по понятиям 1978 года – норковую шубу, ее только надо было сшить по бокам. Я отдавала ей потом деньги (правда, небольшие, номинальные) в течение двух лет. Но когда я в этой норке поехала в Америку, она не была моей даже на одну пуговицу. А я ее там так шикарно набрасывала на себя и кидала небрежно в кресло. Но вообще-то женщина из Министерства была права – потому что о моей шубе потом написали все газеты.

– А сейчас у вас есть норковая шуба?

– Есть, в шкафу висит. Но я ее и в прошлом году не надела ни разу, и в этом не надену. Сейчас, когда все стали ходить в норках, шиншиллах в этой нашей какой-то странной, нелегкой и невеселой жизни, противно очень. У меня есть стеганое пальто, ватничек такой симпатичный, вот в нем я с удовольствием хожу.

А недавно со мной опять приключилась история. Моя приятельница привела меня в одно место, где продается кожевенное сырье, сказала: «Это точно для вас, разгул для вашей фантазии – невероятный!» Я клюнула сразу. Я еще помню, как я однажды в Америке зашла в магазин, где продавалась кожа, замша, и чуть сознание не потеряла, представив, что из этого всего можно придумать и сшить. Но тогда это дорого было, и я как вплыла туда, так и выплыла. А тут все-таки положение обязывает, и я уже что-то могу себе позволить… Возглавляет эту фирму итальянец и его русская жена плюс изумительная молодежная компания. Там мне уже ничего не пришлось объяснять про мою смешную одежду. Они очень творчески подошли к делу. Сначала сшили мне такой, знаете, кожаный халат как бы – замечательно! А потом вдруг говорят: «А давайте мы сделаем вам дубленку». При слове «дубленка» я вспоминаю только дурацкую рекламу про телефон «пять-пять-пять-пять», и у меня возникает стойкий тошнотворный рефлекс, о чем я им и сообщила. «Да вы что?! Да мы вам такую какую-нибудь зафигачим!» Все завелись, меня завели, позвонили в Италию, попросили сырья – на одно пальто, «но чтоб лежало, падало и вообще». Когда «оно» пришло, мы стали листать журналы. И наконец я увидела что-то такое, эдакое… все порезанное. Померили мы готовую «неиспорченную» дубленку и стали эту красоту кромсать почем зря. Хозяин был, конечно, в ужасе, но у него хватило мужества это выстоять. Самый хохот был, когда кто-то из девочек не поленился узнать, как называлась та модель, от которой мы оттолкнулись, – оказалось, «королева помойки». Но меня это не только не остановило, а подхлестнуло. В итоге получилось очень даже симпатично.

– У вас свои отношения с Новым годом, с нарядами… А с подарками?

– Подарки – обожаю! И очень люблю дарить сама. Я не умею делать формальные подарки. Тогда лучше не дарить вообще. Дарю всегда то, что именно этому человеку нужно и подойдет, долго выбираю, сочиняю, предвкушаю.

– А какие подарки, вам сделанные, помните?

– Ну, это вышел бы такой большой список! Но самый дорогой подарок для меня – это отношение. У меня есть люди, которые ко мне поразительно хорошо относятся, это очень помогает жить и выживать. Если бы, например, не Лена Назарова, я бы ходила, наверное, раздетой. Если бы не другая Леночка, Сычева, и Рина Баранова, я была бы растрепанной. Они больше меня переживают, если видят меня в кадре не так причесанной. «Галина Борисовна, ну такая ужасная была голова вчера!» А врачи, которых я могу разбудить днем и ночью?! На прогоне «Трех товарищей» у меня так схватило сердце, что я двинуться не могла, а моя Майя Борисовна по телефону диктовала, что и как надо принять. Или моя подруга Наташа, талантливый астролог. Не предсказательница, не гадалка – этих я боюсь до смерти. Но без того, чтобы Наташа мне не сказала, в какой день назначить первую репетицию, а в какой премьеру, я не начинаю работу.

– А говорите, что в мистику не верите.

– Какая же это мистика! Это космос. Астрология – это очень четкая наука. Вот, вспомнила про подарки! Алиса Фрейндлих недавно сделала мне потрясающий! Я даже не сразу поняла его почти что философский смысл. Прихожу к ней на премьеру в Москве. И она мне говорит: «Я тебе уже год не могу свой подарок ко дню рождения передать». Мы с ней обе Стрельцы. И дает мне коробку. Дома я ее вынимаю и ничего понять не могу. Такая картонная коробка, в целлофане, какого-то нестандартного размера. Духи? Слишком большая. И очень несовременная: салатного цвета, какой-то орнамент-модерн вокруг, золотом написано «Париж. Флирт» – и больше ничего. Ну, очень несовременная коробка. А я этот рынок хорошо знаю, я на духах совершенно помешана. Открываю. И вижу такой же несовременный – вопиюще несовременный! – флакон, весь в золотых листочках, с хрустальной пробкой. И наконец бумажка с красивым – тоже несовременным – типографским шрифтом, которая все наконец и объясняет. Короче. За несколько лет до конца тысячелетия во Франции решили каждый год восстанавливать один музейный запах. Тот, что подарила мне Алиса, принадлежит парфюмеру 1700 какого-то года. Но дальше, какое потрясение! Когда я открываю пробку и душусь! Я могла себе представить, что несовременным может быть флакон, нечто визуальное, поведенческое… Но запах?! Он тоже оказался не сегодняшним. Музейный экспонат и в запахе оказался музейным. Им дико подушиться в джинсах, или в брюках, выйти на современную улицу. Он требует других интерьеров, нарядов – вееров, кринолинов, шелеста тафты, понимаете?

– В каких же случаях вы им душитесь?

– А я не душусь. Я его только иногда нюхаю. Запах может меня привести в состояние блаженства.

– Вы так чувствительны к запахам?

– Очень. Я человек не пьющий и очень мало от чего ловлю кайф из вот таких «пороков», обонятельно-вкусовых. Я, правда, еще гурманка в еде. Не буду есть, если невкусно, даже когда голодна. Лучше кусок черного хлеба с солью съем, чем невкусную пищу. Если я ем и готовлю, то это тоже неформально, как и подарки. А запахи… Я давно «растлена» в этом отношении своим папой. В 1940 году они с Роммом снимали «Мечту» (Борис Волчек – известный оператор. – Н.К.). Во Львове, в тогдашней Польше. Я была ребенком, но прекрасно помню, как папа привез со съемок целую батарею флаконов и флакончиков «Суар де Пари» и «Шанель». По тем временам это производило ошеломляющее впечатление. Мы ведь и после войны еще долго сами духи делали. В Алма-Ату, куда эвакуировали «Мосфильм», мы взяли с собой очень мало вещей, это понятно, война, но эти чудесные флакончики пропутешествовали с нами туда и обратно. И вот я росла, из ребенка превращалась в девочку, в девушку, и постепенно пробовала и постигала это богатство. Так что я с детства еще растлилась хорошим запахом. А уж теперь… Я могу себе платье новое не сшить, но духи у меня есть всегда. Почти всегда есть весь «Герлен» и обязательно что-нибудь новенькое – я люблю пробовать.

– Почему именно «Герлен»?

– Потому что это был один из самых ценных подарков в моей жизни. И сделал его Евстигнеев. Евстигнеев! Который не то что про французские, вообще про духи ничего не понимал. Я приехала к нему на съемки, беременная, а в номере на столике стоят духи. Зная эту мою болезнь, он купил мне «Герлен», флакончик назывался «Воль де Нюи». Я запомнила, потому что потом нигде не могла их найти. Но так часто потом вспоминала и эту историю и свое потрясение, что, когда Денис (сын Г.Б. и Евгения Евстигнеева. – Н.К.) впервые поехал во Францию, он первым делом зашел в парфюмерный магазин и привез мне оттуда именно «Воль де Нюи». Это было очень трогательно.

– Вы про Евстигнеева вспоминаете?

– Вы удивитесь, но я вообще не люблю вспоминать. Может быть, поэтому так и не написала книжку. А про Женю меня почему-то постоянно спрашивают. Мы развелись миллион лет назад, у него потом была другая семья, и еще другая семья. Но в зрительском сознании нас почему-то соединили навечно.

– Может быть, из-за Дениса?

– Может быть. Недавно зашла в магазин «Чай» на Мясницкой. Просто было по пути, я все по пути покупаю. Уже выхожу, а навстречу мне женщина. Такая знаковая, представляете? Провинциальная, пожилая, интеллигентная дама – это сразу видно. Сначала отшатнулась от неожиданности, потом осознала, что лицо знакомое, секунду замешкалась и говорит: «Извините, я не ожидала вас увидеть. Я так уважаю вас и так люблю… И вашего мужа я тоже так любила и так уважала». Еще много чего-то хотела сказать, но потом застеснялась и, перекрестив, просто поцеловала. Я целый день была в хорошем настроении. Может быть, я и жива только потому, что мне говорят иногда такие добрые слова.

– Что бы вы пожелали себе и нам в наступающем году?

– Будь у меня золотая рыбка, я бы даже три желания не наскребла. Попросила бы только здоровья. Все остальное, если будет здоровье, я еще попытаюсь сделать сама. Чего и вам желаю.

Светлана Врагова

Сегодня гуманистические идеи погибли. Человек идеи не нужен. Идеалы не нужны тоже. А их гибель – в человечестве, в каждом человеке, в искусстве – всегда говорит о том, что мы в опасности и в болезни. В такой ситуации, в диком заматериализованном мире, где невозможно практически творческое развитие, мы сейчас и живем. Индийская философия называет такое время «железным веком», торжеством «глубоко телесного сознания»..

Издержки глубоко телесного сознания[6]6
  Театральная жизнь. 2002. № 1.


[Закрыть]

У автомобилистов есть правило: если перед вами «кирпич», надо выезжать назад. Тупиковая ситуация иногда полезна. Когда понимаешь, что все сложно, – изобретательнее крутится мысль. Чаще листаешь разные умные книжки и больше понимаешь о времени, в котором живешь, потому что его можно отождествить с уже изученным и описанным. Что я, например, и делаю, ища выход из постсоветского пространства.

В конце 80-х, в эту странную эпоху полуренессанса, мы думали: ну все, вот сейчас… кончится время цензуры и догм, и всем нашим кухонным мечтам и духовным устремлениям, которые казались высоки и глубоки, придет черед. Все изменится (а не рухнет), и государство все нам даст, и поменяет свое отношение к интеллигенции и народу, и вступит наконец в нормальные отношения со своими жителями. Короче, прогноз Сухово-Кобылина – «Я в отношении России пессимист. Я был ей настоящим сыном, а она мне – злой мачехой» – перестанет быть актуален. Россия станет родной матерью своим детям.

В этот момент в воздухе носилась фантастическая энергия преодоления и созидания. А надежда всегда укрепляет любой творческий процесс. Было ощущение, что ты можешь стать строителем новой реальности, что ты член некоего созидательного процесса (созидательного по отношению к завтрашнему дню и разрушительного по отношению к дню вчерашнему) и от тебя многое зависит. Вот сейчас мы выкрикнем, сейчас воплотим свои новые формы, и дальше – нас будут любить, уважать, и мы перестанем наконец быть нищими. В общем, была масса иллюзий, в которые мы верили, которые, естественно, нас обманули, но которые, тем не менее, дали в 80-е годы толчок громадному количеству студий и театров, новым режиссерским именам. Это был целый сноп талантов. Как ни странно, даже в 1991 году, когда все действительно пошло «не туда», мы, при всей ироничности нашего поколения, до конца не смогли этого понять. Все случилось помимо нашей воли: путч, танки, дефолт, «черный вторник», расстрел Белого дома… А когда в стране наконец свершилась чиновничья революция, мощный, как я его называю, партократическо-комсомольский переворот, мы вдруг осознали, что за сто лет в России, о которой писал Сухово-Кобылин, мало что изменилось: «Рак чиновничества едет на израненном теле России и высоко держит знамя прогресса». (Я все цитирую Сухово-Кобылина, хотя спектакль театра «Модернъ» «Расплюевские дни» давно сгорел, но дело его, как видите, живет.)

Итак, переродившиеся советские чиновники пришли к власти. И главное даже не в том, что они обокрали страну, а в том, что они (или другие при их попустительстве) подавили и отравили в нашей стране саму идею гуманизма, в которой (отдельно от советской идеологии) ничего плохого-то и не было. Сегодня гуманистические идеи погибли. Человек идеи не нужен. Идеалы не нужны тоже. А их гибель – в человечестве, в каждом человеке, в искусстве – всегда говорит о том, что мы в опасности и в болезни. В такой ситуации, в диком заматериализованном мире, где невозможно практически творческое развитие, мы сейчас и живем. Индийская философия называет такое время «железным веком», торжеством «глубоко телесного сознания». Правда, в силу того, что мы – все-таки часть мирового сообщества, это оказалось не только нашей участью. Беда постигла всю мировую цивилизацию. От этого, правда, не легче. Но раз мы сформулировали это время, болезнь возможно излечить. Как существовать в этом времени? С моей точки зрения, надо двигаться вопреки. Ни в коем случае не идти на поводу у тех, кто сдался этому «глубоко телесному» времени. Это путь одиночества, путь трудный. Но его надо отстаивать творчески. Заметьте, что мы всегда имеем гораздо больший успех у зрителя, прогнозируя в спектакле гуманистические идеалы, чем, скажем, у критиков, которые, видя отражение этого «телесного» времени в форме карикатуры или китча на самих себя, получают от этого удовольствие. В нашем театре был такой знаменитый спектакль «Видео. Бокс. Пуля», где китчевое сознание и было воплощено в форме самого китча. Это, кстати, очень легко сделать. Я сделала это сознательно, но один раз, потому что не хочу развивать театр в этом направлении. Такой тип театра исчерпывается одним спектаклем. А некоторые театры так и живут до сих пор. Сегодня такой театр моден. Он стал неким опиумом для определенной части критики и интеллигенции, которая настроена мизантропически по отношению к миру и жаждет подпитывать эту свою мизантропию. Конечно, такая режиссура в форме бердслеевских фигур имеет право на существование как отражение времени. Такое искусство творят, на мой взгляд, отчаявшиеся обезумевшие люди.

Формулируя сегодня наше время, не имеющее объединительной задачи, каждый ищет свою нишу и идет своим путем. Никто не видит свет в конце туннеля, а потому каждый живет в одиночку. Каждый остается со временем наедине. Конечно, кого-то мучит вопрос, а правильно ли я иду, если не нахожу отклика и понимания у «специфической части» критики сегодня? И найду ли я его завтра? Но отклик всегда есть, если есть зритель. И ты заставляешь себя двигаться в другую сторону, проецируя в далекое будущее гармонию, гуманистические идеи. Так ты хоть что-то созидаешь. Хоть что-то.

Сегодня очень легко взбежать по карьерной лестнице. Мы все умные люди и знаем, как это делается. Мне надо стать знаковой фигурой? Я ею стану, если захочу. Или мне надо быть художником внутри себя? И тогда я выбираю второй путь. Лично в моей жизни были всякие моменты: и всеобщее признание, и шумный успех за границей, и разные «советы», в которых я заседала, вплоть до Президентского. Но в какой-то момент я поняла, что стать культовой фигурой сегодня непочетно. Став знаковой фигурой, ты можешь вообще уже ни к чему не стремиться: просто быть священной коровой и только имитировать творческий процесс. Сегодня в искусстве существует огромное количество имитаторов, которые, не будучи настоящими художниками, считают себя знаковыми фигурами времени. Это совершенная иллюзия. Это и есть – смутное время. «Повиноваться должен человек веленью века». Вот тот, кто повинуется веленью века, и есть знаковая фигура. Но слова эти говорит злодей из известной шекспировской трагедии. Созидать – труднее. Можно и провалиться, и погибнуть, и умереть в нищете. Ведь чтобы глубоко не входить в материально-телесное сознание, трудно идти к банкирам, просить у них денег, унижаться, разговаривать с ними на их языке. А таких банкиров, как Савва Морозов, который сразу все поймет, – таких творцов у нас пока нет. Это вопрос для тех, кто хочет сегодня созидать. Ведь у нас время выработало свой язык, и его надо выучить. Те, что выучили язык, вписались в это время, но, окончательно перейдя на этот язык, они перестали делать то, к чему призваны.

Сегодня «время ловушки», опять время выбора и все еще время свободы. Хорошее время для того, чтобы пройти свой путь в одиночку. Ты сам его себе начертал. Ты сам и будешь виноват. И обвинять будет некого. Поэтому сегодня «каждый пишет, как он дышит». В этом и проблема, и блеск этого времени, которое я очень люблю.

Мне стало проще, когда я поняла, что наше время один в один похоже на начало века XX. Те же раздумья, те же ощущения грозы, предвестия апокалипсиса. Там – Первая и Вторая мировая война, мы – в преддверии третьей. И там и здесь такой же разговор с Богом: мы не можем сегодня наладить этот разговор. Тотальное безверие царит в мире.

Я уверена, что и это разрушительное время в итоге что-то создаст. Может быть, мы и не увидим духовного взлета. Но кто-нибудь увидит. Чехов знал, что не увидим, он ведь первым и почувствовал это время. Иначе откуда у него появилась Наташа, которая устраивает скандал из-за вилки? Лопахин, который покупает вишневый сад, чтобы поделить его на дачки? Мы уже вошли в это время, уже в нем живем. Чехов отпустил на наши мытарства двести лет. Ну вот, сто прошло, осталось – еще сто. Попробуем приблизить будущее, кто как может. Кто – разрушая, кто – созидая. Дай только бог, чтобы все это было художественным.

Самая, конечно, страшная гроза нашего времени – любительщина. Любое талантливое художественное направление, китчевое или гуманистическое, имеет право на существование, но только не любительщина. Что зерна, что плевела – все смешалось. Кто будет отделять? Вопрос риторический – критика. И это первый вопрос, который обязательно надо поднять. Все-таки есть люди, которые в этом разбираются. И есть параметры, по которым можно отличить одно от другого. Надо только элементарно договориться об этом за круглым столом. Сделать шаг назад – и критикам, и режиссерам – и договориться. Пускай в итоге каждый останется при своем. Мы не рецепт пишем. И не генеральную линию партии вырабатываем. Но отличать любительское от профессионального мы обязаны?!

Пробиваясь в режиссуру, наше поколение прошло сложнейшую центрифугу. Был очень сложный отбор. И правильно делали, что отбирали. Даже когда это было необъективно, это было аргументировано. И мы шли на второй кон. Тесными вратами входят в искусство. Значит, надо чуть-чуть сузить врата.

И любительский, и народный театр имеет право быть. Но давайте и скажем ему, что он любительский, а в профессиональном театре поднимем планку и перестанем заниматься дешевым пиаром. Он все равно есть, все куплено. Как раньше, так и сейчас. Но сами-то не будем обольщаться, что вот сейчас придут «свои» критики и толкнут нас в заоблачные выси. Давайте займемся серьезными вещами. Может быть, создадим худсоветы или ареопаг критики. Он и был, он есть и сегодня, негласный. Так надо назвать его вслух и сказать – это ареопаг, а дальше – папарацци. У нас еще есть мощные имена, есть интеллигентная, интеллектуальная критика, и театральная, и литературная. Это чушь, что литературные критики ничего не понимают в театре. Они иногда чувствуют то, что театральная критика «не ловит». Мне еще Александр Петрович Свободин говорил: «Светланочка, зовите литературную критику. Не зовите так много театральных. Театральной критике только кажется, что она понимает о театре. Она не знает ни литературы, ни истории театра. Она бескультурна, в основном». А у литературных критиков есть обзор, есть культурные реминисценции, они видят и понимают контекст. Они могут понять литературную основу произведения, а не только ее театральное выражение. Это ничто, когда критик считывает только верхний знаковый слой и в рецензии пересказывает в основном содержание пьесы. Надо же знать, на какой базе эта семиотика произросла. «Счастливое событие», спектакль, в общем не обделенный вниманием критики, на самом деле три четверти критиков не поняли! Не поняли смысла соединения Бродского с Мрожеком, про суть стиля модерн, опирающегося на прошлую культуру, рефлексирующего на эту тему, – не поняли. Тема Бунина в пьесе Ибрагимбекова «Петля» – тоже не понята. Про то, что мы берем убийство Распутина и проецируем его на сегодняшнее раскольничье время, не хотят понимать. А мы это делаем сознательно, и литературоведы это понимают. Нашему театру интересно прочитать анализ спектакля, а не услышать оценку. Кому «пять с плюсом» критики ставят сегодня, кому – «три», говорят про каких-то генералов, лейтенантов в режиссуре. Безумие какое-то! И оскорбление. Давайте, теперь режиссеры будут выставлять баллы критике. Хотя я бы не стала опускаться до такого унижения. Надо вообще это прекратить. Ну зачем я какому-то пацану буду ставить «два»? Хотя я и «кол» могу поставить, но совсем не потому, что он хамит в своих статьях, а потому, что он непрофессиональный человек, у него нет образования, я это вижу, тетя Маня с тремя классами начальной школы может такую статью написать. Но зачем на это сердиться? «Ай Моська, знать она сильна…» Их это греет, и бог с ними. Время сметет всю эту нечисть. Газеты не могут себе позволить серьезный анализ спектакля, потому что пишут для зрителя? Но ведь и Рассадин в «Новой газете», и Анненский в «ЛГ» или в «Верстах» тоже пишут для зрителя. Просто критики сегодня по-разному представляют себе зрителя. Одни с ним делятся своими мыслями, другие его презирают.

Ведь дело же не в хвалебных рецензиях. Мы же понимаем, что спектакль не всегда происходит.

Ну, бывает, ничего не сошлось сегодня. Ну, приди еще раз. Свободин смотрел «Катерину Ивановну» четыре раза! И написал мне потом огромное, на 7–8 страниц, письмо, когда мы ехали на БИТЕФ. Написал, чего не надо делать артистам, чтобы не проиграть фестиваль. Я им это письмо зачитывала. Оно у меня до сих пор хранится как образец работы театрального критика с театром. Мы потеряли такое сотрудничество театра и критики. А оно нужно – когда ты на выпуске, оно нужно и в процессе репетиций. Я помню, как Дмитрий Сарабьянов консультировал нас в связи с «Катериной Ивановной».

Переход из стиля в стиль (первый акт – гиперреализм, второй – импрессионизм, третий – модерн и четвертый – русский авангард) никак не получался. Актеры уныло смотрели в пол, я была в отчаянии. И тогда пришел Сарабьянов, полтора часа говорил, посмотрев какие-то кусочки спектакля, после чего все вдруг утишились, утешились и пошли репетировать. Сила его личности словно продиктовала нам условия игры и способ существования. Спектакль – это незаконченное произведение, в нем есть и должен быть блеск развития. Вот когда режиссура или критический ареопаг будут объяснять это на семинарах молодой критике, когда критики поймут, что главное – не первым выкрикнуть «дерьмо, дерьмо, дерьмо!», а положить свой кирпичик в строение спектакля, мы обогатим и себя, и критику. И не будет ни ругани, ни агрессии с обеих сторон, ни распрей, кто главнее.

Мне кажется, если уж мы заговорили об этом, то это и сбудется. Уже есть такое желание всех сторон. Все устали от… «выхожу один я на дорогу». Так давайте серьезно отнесемся к процессу, который идет. Хотим мы того или не хотим, он идет. Значит, профессиональное надобно отделить от любительского жесткой демаркационной линией. Пусть даже что-то профессиональное будет отсечено как любительское, но пусть будет линия. Если вектор найден, то рано или поздно все устоится.

А зритель… Он не другой, он тот же. Он гибкий, пластичный, он как пластилин. И вы лепите из него то, что вам нужно. Сейчас на наших сценах много, как я это называю, американского соцреализма. Есть это и в кино. Идеологический соцреализм перерос в соцреализм американский. Из соцреализма не получается сюрреализма, потому что мы как бы не прошли этапы. Но возврат к магическому реализму для меня сегодня безусловен. Потому что тот МХАТ – это был магический реализм. И зрителю, я уверена, этого хочется, магического реализма с вкраплениями наших авангардных поисков. Мы это умеем, мы это прошли с 1988-го по 1991 год. Вы помните, какой это был рывок, какое разнообразие?

Например, Кама Гинкас в «Черном монахе» срабатывает и как авангардный режиссер, и как, безусловно, психологический. Люблю его режиссуру. Когда я испытываю наслаждение на чужом спектакле, я не чувствую себя ущербной, потому что я признала коллегу, блестяще справившегося с поставленной задачей, чрезвычайно сложной. Так, как он, Чехова мало кто читал. Гинкас как-то сказал, что самым живучим из наших классиков в XXI веке останется Вахтангов. Абсолютно с ним согласна.

«Принцесса Турандот» – это ведь чистый авангард, экспрессивный стиль, модерн, если хотите, потому что модерн – это «новое». Театр должен иметь свое лицо и свой стиль, что чрезвычайно важно, мне кажется, сегодня. Как оно и было раньше, пока соцреализм всех не уравнял. Сегодня театру иметь некую стилевую программу необходимо. Поиск лица и стиля – чрезвычайно важная, но сложная задача, и надо поддерживать театры, которые имеют свое лицо и стилевое направление, поддерживать такую режиссуру. Это особо дорогая режиссура, она редкая сегодня.

А у нас – одна сплошная антреприза. Ее открывают те, у кого есть частный капитал. Вот Олег Меньшиков, кот, который гуляет сам по себе, решает не ждать, пока его пригласят в хорошее кино, и создает свое Товарищество. Имеет право. Есть люди, которые любят этого актера, имя модное. Захотел и сделал. Ему нужна какая-то реализация себя: вообще я хочу, и вообще мне дают, и вообще это я. Пожалуйста. Но дает ли это что-то художественному миру театра? Он ведь замахивается на большое. Не дает. Это не антрепренер Синельников, который рождал великих актеров. Там были свои законы, там можно было вырасти в крупного артиста. Сегодня в нашей антрепризе вырасти в крупного артиста нельзя. Тогда антреприза ли это или все-таки художественная самодеятельность? Любительщина. И надо прямо об этом сказать. И не надо кивать на других, которые сделали что-то еще более любительское. Сравните себя с Гинкасом, с Фоменко… И не называйте это антрепризой, у которой есть в России замечательные традиции и корни. Почему серьезных режиссеров не зовут в антрепризу, в сериалы? А они предлагают трудные условия игры. Чудовищно в сериалах играют актеры, хотя у приличных театральных режиссеров они делали замечательные вещи. Но актерам объяснили, что нужно играть в лучших традициях бразильского сериала, и они эту дурь приняли всерьез. И что делать, если сам Сагалаев со сцены на Старой площади в компании ведущих промышленников «Бизнес Олимпа» говорит: «Когда по ТВ идет “Семнадцать мгновений весны” или бразильский сериал, Москва вымирает»? Говорит и не чувствует беспринципности в таком сравнении.

Сегодня победить честно нельзя.

Опять надо на кухни, опять, не размахивая руками, спокойно и келейно собираться, формировать сознание и двигаться к самому себе назначенной цели. Если спектакль художественный, независимо от ситуации, его поймут, увидят, оценят, заметят. Может быть, нам хотелось бы еще большего признания, еще большей славы – все мы честолюбивы, – еще большей защиты, потому что слава – это защита: от старости, от болезней, от страхов.

Но если говорить всерьез и отбросить эти химеры страха, ничего нет прекрасней, когда я вижу зрителя, который через наш пустырь на Спартаковской, в стужу, с билетиком за 300 руб. идет в театр, и потом кричит «браво!», и плачет. Вот ради чего я живу. Я никогда не считала, что зритель – дурак, потому что я сама полномочный представитель зрительного зала. Много было плохого, но в прошлом слово «гуманизм» хотя бы звучало в искусстве. И снова должно зазвучать. Попытались жить и творить без этого? Что получили? Жестокость, жестокость, жестокость. Но зло порождает зло. Вот вам и трагедия в Америке. И я не уверена, что террористы остановили свои ужасающие действия. В декабре, когда я репетировала во МХАТе, однажды раскрылась дверь, в нее вошла улыбающаяся овчарка, и нам объявили, что в театре бомба. Два дня какой-то идиот терроризировал МХАТ бомбой. Пошутил. Так по ком звонит колокол? Если наша режиссура думает, что башни таранили в Нью-Йорке и это прошло мимо, то она ошибается. Это и есть – отсутствие гуманистического начала в глобальном масштабе. Виновата ли я, что так случилось? Да. Значит, я по крайней мере должна говорить об этом. Что я могу? Делать гуманистические спектакли. Дать человеку не отражение той страшной силы, которая так и хочет его пожрать, а попытаться с этой силой не согласиться. Может, она того и хочет, чтобы с ней не согласились? Эта идея и была заложена в «Счастливом событии». Есть сила, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Она испытывает нас. И будет земля, и будет новое небо, создадут новые земли, и вместо нас придут новые твари, написано в Апокалипсисе. Но Мрожеку жалко этих тварей, то есть нас. И мне жалко – и себя, и эту тварность нашу. У Бродского ясно написано: «Потому что в этом городе убогом, где отправят нас на похороны века, кроме страха перед дьяволом и богом существует что-то выше человека». Кто сегодня это слышит? Никто. Плохо это? Плохо, потому что сначала рождается великий читатель, а потом уже Пушкин. Сегодня Пушкин уж точно не родится, потому что сегодня его бы просто никто не прочитал. Значит, наше дело – формировать великого читателя, великого зрителя. Может, он когда-нибудь и родит Пушкина. Или Мейерхольда.

Записала Наталья КАЗЬМИНА