Текст книги "О чём молчали города. Мистические истории"

Замок Шаакен, Калининградская область

Замок основан рыцарями Тевтонского ордена примерно в 1270 году. В настоящее время здание замка почти полностью разрушено, сохранившиеся постройки превратились в руины. На территории замка собрана небольшая музейная экспозиция, проводятся экскурсии и праздники. Работники музея уверены: по замку бродят призраки.

В рассказе упомянуты реальные исторические события. В середине XIV века прусское население приняло христианство, у Ордена появился новый враг – языческая Литва. По Европе прокатилась «чёрная смерть», унёсшая треть населения.

Все персонажи вымышлены, за исключением двух: чёрного кота и призрака замка Шаакен.

Призрак замка Шаакен
Рената Роз

Из «подземелья пыток» раздавался смех. Осторожно, едва касаясь ладонями кирпичной стены, Лена спустилась по узким ступенькам и оказалась в холодном и сыром подвале с низким сводчатым потолком. Кучка детей столпилась у деревянного стула с дыркой посередине. Ничего смешного, на её взгляд, в этом стуле не было. К сиденью и ножкам крепились кожаные ремни. Для чего ремни – понятно. А вот зачем нужна дырка – об этом даже думать не хотелось. Но дети есть дети, для них всё это – игра, так и должно быть. История ещё долго останется для них чем-то далёким и бесплотным, вроде картинок из учебника истории или скучного перечня дат и событий, который нужно вызубрить к экзамену.

Для неё же история была живой, настоящей, из плоти и крови, полной страстей и страданий. Прошлое и настоящее связаны тысячами прочных невидимых нитей: если потянуть за них, можно прорваться сквозь время и дотронуться до прошлого.

Монотонный голос экскурсовода глухо разносился под каменными сводами. «Итак, кто же попадал в подвалы инквизиции? В первую очередь это были так называемые ведьмы, а за ведьму в те времена могла сойти любая девушка или женщина, особенно если у неё были рыжие волосы и зелёные глаза. Есть здесь такие?»

Раздались смешки. Рыжеволосых и зеленоглазых среди посетительниц не нашлось. Лена подумала, что у неё-то были все шансы попасть в лапы инквизиции, несмотря на голубые глаза и русые волосы.

В этом пыточном подземелье она не ощущала вообще ничего. И была этим слегка разочарована. Все эти дыбы, «испанские девы», похожие на утыканные гвоздями гробы, как бы зловеще они ни выглядели, не вызвали никаких отзвуков из тонкого мира. От них не пахло кровью и смертью, у них не было прошлого. Бутафория, не иначе.

– А привидения здесь есть? – спросил тонкий детский голосок.

– Конечно! Но наши привидения добрые, они не причинят вам вреда.

Она усмехнулась. Ну разве так нужно рассказывать детям о привидениях – сухо и прозаично, будто речь идёт о домашних животных? Им хочется тайны и жути, мурашек по спине, холодящих душу подробностей, поведанных зловещим шёпотом.

Если бы она была экскурсоводом, то ответила бы иначе. Она бы сказала… Например, так: конечно, в замке обитают привидения. Сейчас, когда здесь полно людей, они прячутся. Привидения не выносят шума и суеты. Но если прийти сюда ночью, то в тишине и мраке подземелья можно услышать странные шорохи, звон невидимых цепей, тяжкие вздохи. А наверху, меж развалин крепостных стен, мечется в неверном лунном свете призрак прекрасной девы в старинном платье. Дева плачет и стенает; призрачные слёзы струятся по её бледным щекам. Она ищет своего возлюбленного – храброго рыцаря. Ищет уже сотни лет – и не находит. От её горестных стонов кровь стынет в жилах. Но берегитесь! Тот, кого дева коснётся своей ледяной ладонью, умрёт в ту же ночь…

Она очнулась от сна наяву, в который её погрузила собственная фантазия, и вздрогнула: перед ней в каменной нише сидел скелет. Но испугалась она вовсе не скелета, тот даже отдалённо не походил на настоящий. Что-то не так было с самой нишей. Оттуда повеяло холодным, сырым воздухом, от которого волосы на затылке слегка зашевелились.

Лена закрыла глаза, и ощущение тревоги резко усилилось. Она ощутила пространство вокруг себя так, словно оно было продолжением её тела. Она расширилась и заняла его собой целиком. Там, где заканчивалась ниша, её новое тело не встретило преграды. Кирпичной стены за скелетом не было. Там была пустота, длинный и широкий ход. Запах плесени и влаги усилился. Лена поёжилась и открыла глаза. Она нисколько не сомневалась, что за нишей скрывается подземный коридор.

С тех пор как она вошла в ворота замка, её не покидало ощущение тревоги. Оно то притуплялось, то усиливалось, а сейчас нахлынуло тошнотворной волной. Тревога была связана со сном, который ей приснился нынче ночью, но вот беда: она никак не могла вспомнить, что же именно ей снилось. Запомнилось только гнетущее ощущение потери.

Кто-то умер, но она не помнила, кто. И ещё ей снился огонь, вспыхнувшие широкие рукава. Но что значил этот сон? Она никогда не носила одежды с такими рукавами.

Прежде чем выйти из дома, она разложила руны. Она привыкла доверять своим снам, чувствам и рунам. Получилось непонятное. Кому-то грозила опасность, но было неясно, кому. Смертельная угроза и одновременно дар судьбы, потеря и обретение. Разве можно было после этого отказаться от запланированной поездки в замок Шаакен? Да ни за что на свете!

Волна тревоги накатила и схлынула. Камни помнили всё. Память их пульсировала, желала поведать ей нечто важное, посылала сигналы, которые она не могла расшифровать. Ей хотелось поскорее уйти из этого места, и она поспешила наверх. Во дворе замка гуляла и шумела разномастная толпа. От пёстрых одеяний и бутафорских доспехов рябило в глазах. Здесь смешались все эпохи и культуры, но это никому не мешало, лишь добавляло веселья.

Лена давно заметила, что места, подобные этому замку, притягивают странных людей. Ей нравилось стоять в сторонке и наблюдать за ними. Порой попадались такие, которым самое место было в дремучем средневековье. Как тут не поверить в переселение душ? Взять хотя бы вон того пузатого мужика в меховой шапке: вылитый разбойник с большой дороги. Или странный длинноволосый тип, почему-то замотанный в белые лохмотья, – бесноватый или религиозный фанатик, из тех, что секли себя плетьми. А монах в коричневой рясе… Монаху больше пошёл бы костюм палача. Неужели эти люди в обычной жизни сидят в офисах, носят джинсы и куртки, выгуливают собак и детей? Невозможно представить. Нет.

Эта мысль её развеселила. Наблюдая за калейдоскопом лиц и эпох, она забыла о дурных предчувствиях. В целом ей здесь нравилось. А ещё она обожала чёрных котов.

Если бы Илью спросили, водятся ли в замке Шаакен привидения, он бы ответил с самым серьёзным видом: конечно. О привидениях не шутят. Они требуют к себе уважительного отношения, неважно, веришь ты в них или нет. Это как с чёртовой дюжиной или чёрной кошкой. Умом понимаешь – бред, но какой-то первобытный и тёмный голос в голове шепнёт: а вдруг?

Кстати, о чёрных кошках, точнее о котах: вот он, лёгок на помине! Любимец публики и, как подозревал Илья, настоящий хозяин этого места, кот по кличке «Кот» как раз неспешно пересекал дорогу, но, заметив Илью, остановился. Последовал традиционный обмен любезностями. На сдержанное кошачье «мау» Илья ответил: «И тебе здорово, брат». Но вместо того, чтобы вальяжно продолжить свой путь, кот принялся путаться у Ильи под ногами.

– Да что с тобой сегодня, приятель?

Илья наклонился и заглянул в кошачью морду. Кот ответил ему почти человеческим взглядом. Это был взгляд старого, умудрённого опытом вояки. «Шёл бы ты домой подобру-поздорову, – говорил этот взгляд. – Не наигрался ещё в детские игры?» Илья ощутил внезапный приступ беспричинной тревоги, который прошёл так же быстро, как начался. Он аккуратно переступил через вьющегося у ног кота и шагнул в ворота.

Он жил в двух разных мирах. Один – повседневный, городской и ненавистный; другой – волшебный, средневековый. Мир осыпающихся древних стен, звенящих мечей и давно забытых идеалов. Второй был более настоящим, чем первый, и только в нем он чувствовал себя живым. Войдя во двор замка, он сбросил неделями копившийся груз усталости, скуки и раздражения. И воспарил.

Мир обрёл краски. По двору струились дразнящие запахи дыма, жареного мяса и специй. Под звуки волынки прогуливались монахи и рыцари, простолюдинки и дамы, хиппи и шаманы. И не ирония ли это судьбы, а может быть, смех истории, что в месте, бывшем раньше обителью рыцарей-монахов Ордена Пресвятой Девы Тевтонской, теперь праздновали день Пяркунаса, главного божества язычников-пруссов? Значит ли это, что рыцари потерпели поражение?

С другого конца двора, из-под белого навеса, ему приветственно махали ребята из клуба. И только распотрошив спортивную сумку, он обнаружил, что забыл дома кольчугу. Но даже это не могло омрачить его радости.

Кот был настоящий, «ведьмин», без единого белого волоска. Лена опустилась на корточки и провела рукой по густой короткой шёрстке. «Уж ты-то знаешь», – пробормотала она. Ты точно знаешь, что здесь происходит тёмными, но вовсе не безмолвными ночами, когда временные гости разошлись, а постоянные жильцы свободно разгуливают по бывшим комнатам и засыпанным подземным ходам, с лёгкостью перешагивая из прошлого в настоящее. Ты знаешь, что за звуки здесь слышны, когда их некому услышать, и как выглядят те, которых некому увидеть. Кот одарил её равнодушным, полным превосходства взглядом.

Меж тем толпа сомкнулась рваным полукругом вокруг посыпанной песком площадки.

Мужской голос, усиленный громкоговорителем, пробубнил что-то про рыцарскую доблесть. В круг вышли двое. Коротко стриженый крепыш в кольчуге ловко поигрывал боевым топором. Другой парень, темноволосый и высокий, в белой накидке с чёрным тевтонским крестом, был вооружён мечом и щитом. Лена невольно залюбовалась «рыцарем», его развевающимися на ветру тёмными волосами, уверенными движениями и скрытой силой. И снова ей почудилось, что она видит лицо из другого, давно ушедшего времени: как бы пошла ему борода, а ещё его так легко было представить гарцующим на боевом коне и закованным в латы…

Сон. Огонь. Вспыхнувшие рукава. Чёрные кресты на белых плащах. Опасность.

Противники двигались по кругу, не приближаясь друг к другу, словно в ритуальном танце. Лена подошла ближе, заворожённая этим зрелищем, протиснулась в первый ряд.

– Я, великий князь литовский, вызываю тебя на честный бой! Выходи и сразись со мной! Али поджилки трясутся? – не унимался Пашка.

Илья нацепил на руку щит, сделал несколько взмахов мечом, разминая руку, и неспешно вышел на «ристалище».

– Ты осмелился назвать меня трусом? Ты заплатишь за это! Голова твоя, насаженная на кол, будет торчать над воротами замка Шаакен! Ты, предавший истинную веру и вступивший с союз с язычниками, ты смоешь своей грех кровью!

Пашка атаковал первым. Короткий рубящий сверху, затем снизу. Топор со звоном напоролся на меч. Каждое движение было отработано до автоматизма. Выпад – защита, поворот, снова выпад, эффектный прыжок, оружие противника выбито из рук, зрители ликуют.

Они кружились, подпрыгивали, расходились и снова сходились. Топор налетал на вовремя подставленный щит, удары сыпались непрерывно. Пашка ловким движением топора подцепил и отбросил щит, одновременно пинком сшибив Илью с ног. Илья упал и покатился по земле, выронив меч.

Пашка приближался, поднимая топор. Илья приподнялся, потянулся за щитом, готовясь принять удар лёжа. Его взгляд скользнул по толпе зрителей и выхватил из неё одно лицо. Вроде бы ничего особенного не было в этом лице, но почему-то весь свет, струившийся с неба, сосредоточился на нем.

Что-то странное произошло со временем. Оно остановилось. Илья мучительно пытался вспомнить, где видел раньше эту девушку в средневековом головном уборе. Его рука всё ещё тянулась и тянулась за щитом, так медленно, будто он двигался под водой. Он не понимал, что происходит. Почему в наступившей тишине на лицах зрителей отразился испуг и почему у них открыты рты. Почему мир перевернулся и у него над головой вдруг оказалось небо. В небе кружил аист.

Аист выписывал над замком широкие круги, словно прощаясь. Это был последний, другие улетели ещё раньше. Люди шептались: быть беде. И беда пришла.

Генрих фон Хоэндорст, рыцарь Ордена святой Марии Тевтонской и командор замка Шаакен, наблюдал за полётом изящной птицы, стоя у окна приемной залы.

Ото рвов со стоячей водой поднимался туман. Он карабкался по крепостным стенам и просачивался внутрь, неся с собой гнилостные запахи болот, гари и тлена. В деревне жгли костры: то ли отгоняли дымом заразу, то ли сжигали пожитки умерших.

Торжественные звуки колокола нарушили тишину. Он сам дал приказ бить в колокол каждые полчаса. Считалось, что колокольный звон очищает воздух и прогоняет заразу. Верить этому или нет, Генрих не знал. Он не полагался на целительную пользу звона, нет. Он тайно уповал на то, что чистые и жалобные звуки поднимутся до небес и исторгнут у них милость.

Под окном собралась горстка деревенских жителей. Стояли молча, с хмурыми, серыми лицами.

– Созналась ли ведьма? – спросил он отрывисто, не оборачиваясь.

– Ведьма упорствует в своём грехе, Ваша Светлость. Я намереваюсь приступить к пыткам.

За воротами стекалась невидимая, но хорошо слышимая толпа. Отдельные выкрики сливались в сплошной, неумолимо нарастающий гул.

– Что они там кричат?

– Требуют казнить ведьму.

– Дурачьё… – процедил командор. – Трусливый безмозглый сброд. Неужели они думают, что после казни этой женщины мор прекратится?

– Они напуганы.

Да. Они напуганы и от страха опасны, готовы на всё, даже на бунт. Толпа безумцев.

– Посланцы ждут вашего решения, – вкрадчиво сказал священник.

Показания свидетелей были смехотворны. Пьяному подмастерью в ночной темноте померещилось, что «ведьма» нашёптывала над колодцем заклинания. Вполне возможно, что она просто пришла за водой. Вполне возможно также, что подмастерье вообще ничего не видел, что его подговорил кто-то более хитрый и опасный. Взять хотя бы второго свидетеля, трактирщика, – вот уж кто себе на уме. Что скрывается за его сонным немигающим взглядом? Он уверяет, что своими глазами видел, как знахарка обмазывала двери домов «чумной» мазью. Несомненно, врёт. Но зачем?

Командор мерил шагами помещение, не обращая внимания на священника, нервно перебирающего чётки. Он догадывался о мотивах трактирщика. Скорее всего, тот пришёл к знахарке за снадобьем или заговором, защищающим от мора. И не получил желаемого. А может быть, и за кое-чем другим… За тем, что мужчине может понадобиться от красивой женщины. Не получил – и теперь мстит. Он врёт, но от своих слов не отступится. Поздно. Уже ничего не поделать, ничего не изменить.

– Я принял решение. Никаких пыток. Здесь у нас не инквизиция. Завтра утром ведьма будет подвергнута казни на костре.

– Без признания? Но как же…

– Показаний свидетелей достаточно для вынесения приговора.

– Но, Ваша Светлость, нельзя казнить ведьму без покаяния! Наша святая обязанность – позаботиться о её душе. Без признания и покаяния душа ведьмы обречена на вечные муки! Церковь не одобрит вашего реше…

Под гневным взглядом командора священник сжался и потупился. На щеках его выступили два ярко-красных пятна.

– Не тебе указывать, что мне делать, брат Хейндрик, – холодно, сдерживая бешенство, произнёс Генрих. – Я получил полный суверенитет в делах мирских и церковных на вверенной мне территории. Я сам поговорю с ведьмой. Она сознается.

Мгновенная искра промелькнула в глазах брата Хейндрика, но он не посмел ничего возразить. Ещё бы посмел он, безродный монах, возразить ему, Генриху фон Хоэндорсту, потомку славного рода крестоносцев, воевавших в Святой земле.

– Иди и объяви посланцам моё решение.

Священник почтительно склонил голову и удалился. Командор ждал и наблюдал. Он видел, как священник приблизился к посланцам и те поспешили к воротам. Через минуту недовольный ропот превратился в ликующий рёв. Многоголосое и многоголовое чудовище предвкушало обещанную жертву.

Отдавая приказ подготовить помост для казни, занимаясь всеми необходимыми делами, служа вместе с братьями молебен, Генрих сохранял невозмутимое спокойствие, был лишь ещё молчаливее, чем обычно.

За вечерней трапезой вино лилось рекой. Братья праздновали поимку ведьмы, пили за скорое избавление от мора. Генрих сидел молча, пил вино, сдобренное травами.

Пейте, пейте, командор! Нет средства от заразы лучше, чем добрый глинтвейн!

Странное то было веселье – противоестественное, подогреваемое страхом. Братья цеплялись за призрачную надежду, как маленькие дети. Можно ли их за это винить?

В доме у ведьмы нашли колдовские травы и зелья – несомненное доказательство её вины.

Кто, как не дьявол, научил её составлять чудодейственные снадобья? Кто, как не он, дал ей колдовскую силу?

Генрих слушал сумбурные речи, глядел на разгорячённые вином лица братьев, но видел другое: пламя, пожирающее привязанное к столбу тело.

Ворожеи не оставляй в живых.

Он словно окаменел. Пил одну кружку за другой и не пьянел.

Выпьем за упокой души ведьмы!

Брат Хейндрик с грохотом опустил на стол кружку, расплескав вино.

– Душа ведьмы обречена на вечные муки! – вскричал он в лихорадочном возбуждении. – Я говорил с этой женщиной! Я призывал её покаяться, дабы перед смертью душа её примирилась с Богом и церковью и избегла вечного проклятья. Но она не удостоила меня ни единым словом, ни единой слезой раскаяния! Знаете ли вы, братья, что сделала ведьма? Она рассмеялась мне в лицо!

Притихшие братья внимали вдохновенной речи. Кое-кто испуганно вытаращил глаза, иные перекрестились.

– Дьявол завладел её сердцем, слепо и глухо оно к слову Божьему! Эта женщина была рождена язычницей. Она приняла святое крещение, но истинная вера не успела пустить корни в её душе. Слишком велик был соблазн идолопоклонства…

Генрих поднялся из-за стола с каменным, ничего не выражающим лицом. Сделал братьям знак оставаться на местах и направился к выходу. Вслед ему нёсся хриплый, похожий на лай голос священника, вещавшего о закосневших в язычестве душах и об ожидающем их адском пламени.

Генрих открыл тяжёлую скрипучую дверь и спустился по крутой лестнице в подземный коридор. В нос ударил запах затхлой сырости. По обе стороны прохода располагались тюремные кельи, забранные решётками. Когда-то здесь держали пленников, но сейчас они пустовали. Все, кроме одной. Пламя факела выхватывало из темноты ржавые прутья, пустующие кандалы. Гнетущую, гулкую тишину нарушало лишь лёгкое похрустывание крысиных костей под ногами.

– Я слышала, вас назначили комтуром, – произнёс тихий голос. В глубине одной из ниш, едва различимая в мерцающем свете факела, съёжилась на охапке соломы хрупкая, закутанная в накидку фигурка.

– Здравствуй, Магдалена.

– Пришёл поглядеть на ведьму? Ну что ж, погляди!

Звякнули кандалы. Женщина встала и приблизилась к решётке. Годы лишь подчеркнули её красоту, сделали её более завершённой. Она похудела и осунулась. Но кроме этих внешних перемен он заметил в ней другую, внутреннюю. Исчезла весёлая живость, ни следа не осталось от прежнего наивно-удивлённого выражения широко распахнутых глаз. Зато появилось что-то новое, незнакомое и от этого пугающее.

– Завтра утром… – начал он, но застрявший в горле ком помешал ему договорить.

– Меня ждёт костер, – равнодушно закончила она. – Я знаю.

Он ждал слёз, мольб о пощаде или жалобных упреков, и теперь чувствовал облегчение, был даже слегка растерян.

– Я принял решение, которого от меня ждали братья. Я не мог поступить иначе. Свидетели поклялись, что видели тебя за колдовскими занятиями. Теперь все жаждут увидеть ведьму на костре.

Казалось, она вовсе не испытывает страха. Как это возможно? Откуда в простой женщине, не монахине и не святой, столько силы? В её зрачках плясали отсветы факела – словно вспыхивали безумные огоньки.

– Как твоя рана? Не болит?

Она просунула сквозь решётку руку и коснулась его груди – слева, чуть ниже сердца. На это лёгкое касание давно зажившая рана отозвалась болью. И словно не было пяти прошедших лет. Он снова лежал в её ветхой, пропахшей травами избушке, раненый, в бреду и горячке, больше на том свете, чем на этом.

Его разбудила боль: грудь пылала огнем. Прохладная ладонь легла ему на лоб. Она пахла сосновой смолой и горьким соком, прогоняла боль и жар, дарила блаженное забытье. Женская рука поднесла к его рту чашу с горьким отваром и вливала по глоточку, заставляя выпить весь до капли.

Они попали в засаду, прикрывая отход войска на безопасный берег: Генрих, тогда ещё не комтур, а просто один из рыцарей, и его маленький отряд. Конные пруссы налетели стремительно, как волчья стая. Их было много, намного больше, чем братьев. Вероломные наёмники-самбы бежали, оставив его с горсткой людей сражаться против целой орды пруссов. Братья падали один за другим под ударами прусских копий и топоров. Последнее, что он помнил, – удар о землю и острый наконечник занесённого над ним копья.

Пруссы связали его и разожгли под ним огонь, чтобы принести в жертву своим мерзким идолам. Запах дыма щекотал ноздри, костер разгорался, сначала грел, а затем обжигал, он кричал и рвался, и падал куда-то, но маленькие сильные руки подхватывали его и укладывали обратно на ложе.

– Тихо, тихо, спи, – шептал нежный голос с напевным балтским акцентом, и вновь она поила его горьким отваром, и боль отступала, а жар костра уже не обжигал, а грел.

Он видел много снов, и всё чаще в этих снах ему являлась молодая русоволосая женщина, одетая по-простому, как одевались местные крестьянки. Она хлопотала у печи, кормила его с ложки жидкой похлёбкой; часто сквозь сон он слышал, как она напевает на незнакомом наречье, и напевы эти были полны протяжной иноземной прелести.

– Кто ты? – спросил он, когда смог говорить. – Христианка или язычница?

Девушка носила данное при крещении христианское имя Магдалена, и он вознёс за это хвалу Господу. Она нашла его на льду залива, красном от пролитой крови. Он один чудом остался жив, другие братья погибли. Для него так и осталось загадкой, как у неё хватило сил дотащить его, здоровенного воина, сначала по льду до берега, а затем по земле до избушки. И за это он тоже вознёс хвалу Господу.

– Шрамы красят воина, – сказала она беззаботно, обрабатывая рану.

Багровый рубец выглядел устрашающе. Жар бросился ему в голову, но вовсе не от вида раны, а от того, что женщина прикасалась к его обнажённому телу. Данный им обет целомудрия велел спать не раздеваясь и избегать общества женщин. Лишь для одной женщины было место в его сердце – для Пресвятой Девы Марии, – лишь ей одной он служил и любил её со всем пылом души.

Магдалена лечила его рану железной травой и стёртым в порошок янтарём. Смолистым запахом янтарного порошка пропахли её руки и одежда. Светлые волосы выбивались из косы и падали ей на лицо, и вид женских волос доставлял ему новые мучения. Никогда прежде он не встречал женщину с непокрытой головой.

– Где ты выучилась лекарскому искусству? В каком монастыре?

Она насмешливо улыбнулась, покачала головой. И он в который уже раз задумался о том, откуда в ней эта чудесная сила, что приносит облегчение и прогоняет боль. От Бога она или от дьявола? Не берёт ли она своё начало в дубовых рощах, где её предки поклонялись древним идолам, духам, живущим в камне и дереве, в огне и родниковой воде?

Она молилась Иисусу, Пресвятой Деве и Святой Агате-мученице, принявшей смерть на костре. Но, сварив похлёбку, первую ложку выливала в очаг. Огонь вскидывался и благодарно шипел, принимая угощение.

– Зачем ты кормишь огонь?

– Огонь – божий дар, сошедший с неба. За дар нужно благодарить.

Иногда, внезапно очнувшись, он ловил на себе её задумчивый взгляд. Не пристало женщине так глядеть на мужчину, особенно если они одни в доме. Не пристало ему так глядеть на неё, находиться с ней рядом, слушать её голос, ведь голос женщины – это её нагота. Не смотри на неё, говорил он себе, не впускай внутрь сердца эту сладкую отраву, иначе оно смягчится и обмякнет, и перестанет быть сердцем воина. Будь бдителен, рыцарь! Давид и Самсон не устояли перед женскими чарами, и даже мудрого Соломона жена-египтянка склонила к идолопоклонству. Блуд тела есть смерть и погибель. Смерть и погибель. Смерть и погибель.

Он молился Пресвятой Деве, просил укрепить его дух и защитить от помыслов и желаний греховных. Молитва помогала, но ненадолго. Когда Магдалена присаживалась на край его ложа, слова молитвы забывались, а дух слабел. Она меняла повязку, он отворачивался, чтобы не видеть её.

– Священник в церкви говорит, что Бог есть любовь. Почему же Бог запрещает вам любить?

Вот оно, дьявольское и невинное коварство, главное оружие Евы.

– Потому что мы поклялись служить Господу в чистоте и целомудрии. Мы отреклись от мирской жизни, дабы плотские соблазны не смущали дух и не мешали нашему служению.

– В чем же ваше служение?

– В том, чтобы приблизить царствие Божие на земле.

– А когда настанет это царствие?

– Когда души язычников обретут истинную веру. И наполнится земля знанием о Боге, как вода переполняет море.

После этих слов она притихла. О чём-то размышляла, недовольно хмурилась, будто чего-то не понимала. Но с расспросами больше не приставала.

Как только он смог сесть в постели, то сразу же велел ей пойти в деревню и послать кого-нибудь из местных жителей в замок за повозкой. Уезжая, он ни разу не оглянулся. И с тех пор не видел её, до сегодняшнего дня.

– Тебе больно?

Забывшись, он не заметил, как его рука судорожно прижалась к ребрам.

– Нет, рана давно зажила, – ответил он, опуская руку. Боль была лишь воспоминанием, отчётливым, как удар копья. – Ты спасла мне жизнь. Я этого не забыл. Магдалена, послушай… Если ты покаешься… Я знаю, ты не виновна в том, в чем тебя обвиняют! – поспешил добавить он, встретив её гневный взгляд. – Но все мы грешны. Если ты признаешься… Нет, просто скажешь, что раскаиваешься… то перед смертью причастишься Святых Тайн и душа твоя обретёт покой. Это всё, что я могу для тебя сделать.

– Покой? – переспросила она со странным выражением. – Покоя не будет ни моей душе, ни твоей. Ни в жизни, ни в смерти. Я не боюсь огня. Все женщины в моём роду служили священному огню. Да, завтра я умру. И пусть все, кто придёт поглазеть на мою казнь, порадуются хорошенько, потому что радость их будет недолгой. Они все умрут.

От этих слов ледяная дрожь прошла по его спине, будто повеяло холодным ветром из глубин подземелья.

– Поначалу мне было страшно, – продолжала она монотонно и отстранённо. – Они явились ко мне всей деревней – все, кто остались в живых, даже детей привели. Они выволокли меня на улицу, осыпали проклятьями и плевками, а вместо человеческих лиц у них были звериные. Я знала их всю жизнь и не могла поверить, что это те же самые люди, чьи раны и недуги я лечила. Когда к нам пришла чёрная смерть, они звали меня к своим заболевшим близким. Мои настои и отвары оказались бессильны перед чёрной смертью. Только Господь решает, кого забрать, а кого оставить в живых, и неизвестно, чья участь милосердней. Я могла лишь немного ослабить боль, смягчить страдания. На моих руках умирали дети, а их матери проклинали меня, ослеплённые горем. Меня приволокли сюда и заперли в полной темноте. Сколько прошло времени? Мне несколько раз приносили хлеб и воду. День, два? Не отвечай. Это уже неважно. Ты думаешь, я всё время провела в этой тюрьме? Вовсе нет.

Странная, мечтательная улыбка озарила её лицо. И эта улыбка напугала его больше, чем непонятные и страшные слова, которые она произносила. Он молчал, объятый необъяснимым страхом, думая о том, не потеряла ли она рассудок.

– Здесь было так темно! Темнота заползала мне в глаза и уши, просачивалась внутрь. Она поглотила меня. А потом что-то случилось. Я вдруг оказалась высоко над землёй. Не стало ни страха, ни боли, ни горькой обиды. Лишь невыразимая свобода и лёгкость. Я путешествовала сквозь пространство и время. Я видела будущее. Видела, как огонь пожирает крепость, оставляя обугленные стены. Как воздвигают на пожарище новые здания, но и те не смогут противиться времени. Ничего не останется от замка Шаакен, от его башен и форбургов, от крепостных стен и ворот. Осыплются стены, рухнет крыша. Ползучие твари и летучие мыши найдут приют среди его руин. Новый народ придёт на эти земли, и будет у него иная вера и иной язык. Лишь тогда преграды, разделяющие нас, исчезнут. А пока… Моё тело ещё здесь, но душа свободна. Никто из смертных не властен над ней: ни ты, ни брат-священник, ни люди со звериными лицами. А теперь оставь меня в покое. Уходи.

Магдалена отошла в тёмную глубину ниши и свернулась клубочком на охапке соломы.

Генрих осенил себя крестным знамением и прошептал слова молитвы.

– Прощай, – сказал он, прежде чем уйти, но не дождался ответа.

Мрачный и задумчивый вернулся он к братьям. Кое-то уже храпел, положив голову на стол.

– Ведьма проведёт ночь в покаянии и молитве, дабы надлежащим образом подготовиться к встрече с Господом, – сказал он тем, кто ещё мог его слышать. – Я запрещаю до утра входить к ней.

Брат Хейндрик, казалось, хотел что-то возразить, но поспешно склонил голову, прячась за маской смирения.

Мор перекинулся с деревни на замок с той лёгкостью, с какой перекидывается огонь с одного гнилого дерева на другое. Каждый день чёрная смерть собирала свою обильную жатву. Из двадцати братьев-рыцарей в живых осталось пятеро, что же касается услужающих братьев и прочей челяди – тех смерть косила без счёту.

Генрих ел одну с братьями еду и пил вино из одной с ними бочки, говорил с больными, дышал заражённым воздухом. Но болезнь его не брала.

Под лазарет приспособили хозяйственную пристройку у северной стены. Пересекая двор, Генрих слышал доносившиеся издалека крики и стоны умирающих. От едкого дыма першило в горле и слезились глаза: по всему периметру двора горели костры, да и все жилые помещения постоянно окуривались по совету прибывшего из Кенигсберга лекаря.

Самого лекаря Генрих обнаружил тут же, во дворе. Поначалу он принял его за кучу тряпья. Распростёртое на земле тело было с головы до ног обмотано слоями плотной промасленной ткани, оно походило на кокон. Генрих ощупью определил, где находится голова, сдернул капюшон, уже готовясь увидеть мертвеца. Но лекарь оказался жив, был лишь в стельку пьян. Исходящий от него запах перегара и чеснока сшибал с ног. Он застонал и пробормотал сонным голосом, не открывая глаз, но вполне разборчиво: «Mors ultima linea rerum est». Смерть – мера всех вещей. Воистину так. Генрих наподдал носком сапога безвольное тело – впустую. Лекарь даже не пошевелился. Нечего было и думать привести его в чувство.