Текст книги "Солнечное настроение (сборник)"

– Зачем вы коллекционируете врачей? – спросила Ирина, накладывая мазь. – Думаете, недостаток общения можно компенсировать подобным образом? Если у вас нет родных, друзей или знакомых, готовых терпеть ваше общество, заменить их докторами невозможно. Или тоска по власти? Привыкли командовать, «тыкать», унижать людей и теперь на врачах отыгрываетесь? Салтычиха на пенсии. Это низко – считать зависимыми людей, которые пришли оказать вам помощь, и издеваться над ними.

– Ох, какие мы нежные! Издеваются над ними! А сами толком… Айболиты чертовы. Во! – подняла Мария Петровна вверх палец, как человек, которому неожиданно пришла интересная мысль. – Айболит кого лечил? Зверей. И вы все только в ветеринары годитесь. А насчет друзей и знакомых… Так их у меня полстраны бывшего СССР. Знаешь, кем я работала? Пусковицей.

– Кем? – невольно переспросила Ира.

– Сейчас на американский манер говорят – топ-менеджер. А мне русское нравится – пусковица. Я двадцать лет запускала предприятия легкой промышленности. Где-нибудь в Донбассе городок: десять шахт, пять химических заводов вреднючих, три магазина и тридцать распивочных. Мужики работают и водку хлещут. Женщины дома сидят, с ума сходят, за должность почтальона или уборщицы космы друг другу выдирают. Мы строим там швейную фабрику. Строители сдают объект. А дальше всё я – обучить людей, наладить поставки сырья, запустить производство, дать планы, просчитать экономику, организовать соцкультбыт, ясли, сады, дом культуры, база отдыха… Сдвинуть такую махину с места – не кота кастрировать. Рабочий день по двадцать часов, несколько сот людей в подчинении. Вот это называется пусковица. Меня в министерстве на руках носили.

– Потом уронили?

– Потом всю страну уронили. И первой – легкую промышленность. Собственную. А китайско-гонконговскую очень даже подняли. Наш народ без работы сидит, зато Азия процветает. Друзей и приятелей у меня, не беспокойся, три эшелона с прицепами.

– Я не беспокоюсь. А вам, очевидно, досадно, что теперь никем не покомандуешь.

– Командование здесь ни при чем. Я, может, сама всю жизнь мечтала разумным приказам подчиняться. Только мало было командиров, за спину которых спрятаться могла. Думаешь, легко решения принимать? Нет, гораздо проще по чужой указке жить. Конечно, власть – она сладка, опьяняет. Но у нормального человека и похмелье наступает. Проснулся поутру: батюшки, чего я наворотил?! А вот чего я наворотила? Не могу с приятелями общаться. Когда в стране катавасия началась, муж заболел, я ушла с работы, с ним сидела. А друзья помнят меня какой? Огонь-бабой, первой красавицей и умницей – все решит, всех разведет, безвыходных ситуаций не знает, обязательно прорвемся, победим в соцсоревновании и получим переходящее красное знамя. Пять лет не у дел – это срок. И разговаривают друзья со мной… Нет, не жалеют даже, а как бы стесняются. Мне их жалость и стеснение нужны как тюленю велосипед. Забинтовывать будешь?

– Нет, пусть мазь впитается.

– Тогда пойду переоденусь. Мокрая вся, будто до туалета не добежала.

Чуть прихрамывая на обваренную ногу, Мария Петровна вышла из кухни. Ирина огляделась. На угловой полочке лежал фотоальбом, старинный, обложка из тисненой кожи.

«Только в начале посмотрю, – подумала Ирина, – пару снимков».

Открыла альбом. На первой странице большое фото улыбающейся Степановой в молодости. Ирина почувствовала, как снова задрожали пальцы. Такой она Степанову и помнила – весело хохочущей… И даже платье это запомнила – крепдешиновое, с летящей воздушной юбкой, с широким лаковым ремешком на тонкой талии…

Ира не услышала, как вернулась Степанова, подошла, заглянула через плечо:

– Хороша я была, верно?

Застигнутая врасплох, Ира покраснела от досады, крепко сжала альбом, чтобы не заметно было дрожание пальцев. Спросила о том, ради чего взяла чужую вещь:

– Здесь есть фотографии ваших родителей?

– У меня от них ни фотографии, ни вещицы ни одной не осталось. Даже фамилии. Мне ее в деревне поменяли. А зачем тебе? Наследственными болезнями интересуешься?

– Вроде того. – Ира захлопнула альбом и положила на место.

– Все их болезни – пуля в лоб.

Степанова говорила и делала бутерброды. Положила их на тарелочку, налила чай в чашку, пододвинула к Ирине. Толкнула ее в плечо, Ирина невольно плюхнулась на стул. От подобной бесцеремонности Ирина опешила, а Степанова как ни в чем не бывало велела не морочить голову и пить чай. Продолжала рассказывать:

– Родителей арестовали на последней волне в сорок девятом и скоренько расстреляли. Даже не знаю, как они умудрились меня спасти и в деревню переправить. Не помню ничего. Из всего детства воспоминаний – подбрасывают меня вверх, наверное, отец, дух захватывает, а потом ловят крепкие теплые руки. Бабка тоже толком о них ничего не знала. Только шептала мне, что отец был из больших «партейных начальников, с портфелем на автомобиле ездил». «Запомни, – твердила мне, – отец твой Крыницин Иван Порфирьевич, а мать Крыницина Юлия Романовна».

– Их реабилитировали потом? – спросила Ирина.

«Имею право знать», – мысленно оправдала она свои вопросы.

– Потом суп с котом. Приехала в Москву, стала справки наводить. А у меня ведь никаких доказательств, что они мои родители. Метрику мне по поповской книге выписывали. За мешок картошки и бутыль самогона поп вписал в свою книгу, что, мол, крестил меня. И только имя по ней у меня настоящее. Бабушка уже умерла, друзья и знакомые родителей мне были неизвестны. Но справку о реабилитации мне все-таки дали. И предупредили, что все документы у дочери Крынициных Марии Ивановны, проживающей по такому-то адресу. Я обрадовалась – руки распахнула и полетела в объятия новоявленной сестры. И приземлилась в милиции, в камере за решеткой с обвинением в хулиганстве. Ты будешь чай в конце концов пить?

– Почему за решеткой?

– После того как родителей арестовали, квартиру сделали коммуналкой. В одной из комнат поселилась семья, которая мебель и прочие вещи присвоила. У них была дочь, моя ровесница. Когда оттепель, реабилитации начались, они заявили, что эта девочка – дочь Крынициных, они ее тайно воспитывали. И все метрики представили, и семейный архив. Берегли, сволочи, на всякий случай. Он и представился. Девочке площадь полагалась. В итоге вся квартира им стала принадлежать. Это я все потом узнала. А сначала с чистой шеей примчалась родственников обретать. Меня они, конечно, в штыки приняли. Аферисткой обзывали и вопили мерзко. Я тоже завелась – слезы вперемешку с матюками: дайте хоть на фотокарточку взглянуть, какое право имеете меня родителей лишать? Ах, ты о правах заговорила, так их тебе в милиции объяснят! Вызвали, забрали меня в кутузку. Я там так ревела, что все бандюки на мою защиту поднялись. Мне пятнадцать суток дали, в институт сообщили. Чуть не выгнали из института, комсомольская организация отстояла.

– Фантастично звучит: чтобы люди ради квартиры собственную дочь за другую выдавали…

– Самое фантастичное, что я ей потом отомстила. Она меня – в милицию, а я ее – в психушку. Много лет прошло, я уже в министерстве ведущим специалистом работала и однажды оказалась на совещании в отраслевом институте. Идем по коридору, смотрю – объявление о защите кандидатской диссертации Крынициной Марии Ивановны. Она химиком была и у нас защищалась по красителям для льна. А я недавно льнопрядильную фабрику в Белоруссии запустила. Красители эти чертовы – настоящая головная боль. Вот уж воистину – выкрасишь и выбросишь… на прилавок советскому потребителю. Словом, приглашаю я коллег: мол, давайте зайдем, послушаем. Директор – с удовольствием, как же – союз науки и производства. Мария Ивановна меня не подвела. Абсолютная шелупонь ее диссертация – в дерьмецо клею предложила добавить, чтобы запах и цвет сохранить.

Я спокойно задала два-три вопроса и печально покивала в ответ на ее щенячий лепет. Но сонное царство разбудила. Академические мухи вспомнили, что жалить умеют. Тем более, что Мария Ивановна была не их родная, а со стороны, и перед нами, министерскими, им хотелось покрасоваться. Словом, утопили Марию Ивановну по самую макушку. Она и краснела, и белела, может, и газы испускала – пропали денежки на заказанный банкет. И в конце вдруг выпаливает:

«Считаю необъективным обсуждение моей работы, так как здесь имеют место предвзятые личные отношения». Все удивлены: какие личные отношения? Она на меня пальцем показывает и заявляет:

«Вот эта женщина пыталась доказать, что я – не я, а она… вернее, она – это я, а мои родители – это ее родители, то есть ее родители – это не мои родители, и вообще она квартиру у меня хотела отнять». Я плечами пожимаю, народ в изумлении, тихо обсуждают, кому психушку вызвать. И ведь увезли диссертантку, прямо в Кащенку.

– Здорового человека, между прочим.

– Ну да, хорошего, честного, бескорыстного, большого ученого.

Слушая Степанову, Ирина машинально, чтобы занять руки, отщипывала кусочки от бутерброда и отправляла в рот.

– Что ты клюешь как птичка? – скривилась Мария Петровна. – Ешь по-человечески. Икру любишь? У меня есть баночка, открыть?

– Нет! – громче, чем следовало, будто уличенная в воровстве, отказалась Ирина. – Не люблю икру!

С нелепой поспешностью она отодвинула тарелку. Глупо! Полбутерброда съела и не заметила! Оскоромилась! Ладно, не будем изображать брезгливость. Тем более, что пить хочется. Ирина отхлебнула чай из чашки.

Мария Петровна ободрительно кивнула:

– Ты, значит, жалостливая?

– Вовсе не жалостливая. Но я считаю, что человек должен нести наказание за свой поступок, а не получать божью кару. Если карманник украл кошелек, его надо судить. А кирпич, упавший ему на голову, – не кара, а случайность. Даже собаку наказывают за проступок сразу – больно и основательно. И она знает: так делать нельзя, будет плохо.

– Но мы-то люди, не животные. У нас, кроме рефлексов, сознание имеется.

– Некоторым как раз здоровых рефлексов и не хватает.

– Не скажи. Мой муж был удивительным человеком. Сильным, щедрым, очень теплым в общении. Люди просто пьянели рядом с ним, и казалось, ты – лампочка, а он – батарея, будет он – и ты будешь гореть вечно. А потом – бац, инсульт, темное пятно в голове размером с куриное яйцо. Врачи говорили: еще полмиллиметра – и было бы несовместимо с жизнью. Но только то, что с ним стало, тоже было мало совместимо с жизнью. Одни рефлексы: ел, спал, под себя ходил и целыми днями орал: «Хочу бабу, дайте мне немедленно бабу!» Представляешь? А такой был умница! И чтоб по бабам таскаться, в жизни не было. Я сиделку не могла к нему нанять. Пробовала. Придут, хихикают, как с дурачком с ним разговаривают, увертываются, когда он здоровой рукой под юбку к ним норовит залезть. Не могла этого видеть. Сама ухаживала. В Библии сказано о смерти тихой и непостыдной. По-моему, такой не бывает. Любая смерть – отвратительный и гнусный акт. Ты видела, как люди умирают? Смерть видела?

– Видела.

– Тихую и непостыдную?

– Благодаря медицине сейчас любая смерть тихая, в страшных агониях никто не мучается. А непостыдная… Вы о муже сокрушаетесь. Но те люди, что от рождения слабы умом, телом, калеки, инвалиды, – выходит, у них и жизнь постыдная?

– Ты меня милосердию не учи. Милосердным можно быть по отношению к другим, а не к себе. Вот скажи, когда они умирали, не было у них чувства сокрушительного унижения? Беспомощность, распад, гниение, мучения бессмысленные, потому что сделать ничего не можешь, – все это ужасно и, стало быть, унизительно. Сама по себе смерть, уход в небытие не страшны, а вот постыдство беспомощности – каково его переживать на финише? Мне однажды воспоминания медсестры-фронтовички попались в руки. Она пишет, это только в кино показывают смерть благородную и возвышенную. А у нее на руках солдаты умирали с воплями и проклятиями. Они кричали, что жить хотят, выли, кусались и проклинали весь белый свет. Думаешь, они в этот момент думали о солнышке восходящем, о девушке, которая другому достанется, о полях некошеных и далях лесных, о Родине, о Сталине? Черта с два! Они бесились оттого, что проиграли, а побежденный всегда унижен.

– В соревновании с жизнью еще никто не вышел победителем.

– Правильнее сказать, в соревновании со смертью.

Мария Петровна встала, подошла к холодильнику, достала баночку черной икры. Открывая ее консервным ножом, думала о том, что икру фасуют по три ложки, а стоит как золотой песок. Скоро по икринкам продавать будут, измельчала жизнь. Мария Петровна вернулась за стол, сделала бутерброд и положила на Ирину тарелку.

– Ешь! Людей, которые не любят икру, не бывает. И в смерть, я тебе доложу, никто не верит. Ты веришь?

– Я ее видела, – ответила Ира.

Несмотря на похоронные разговоры, у Иры пробудился аппетит. В животе противно заскулила голодная судорога. Семь вечера, пообедать не успела, утром выпила чашку кофе – весь рацион. Черная икра пахла всеми деликатесами вместе взятыми.

– Экая ты упрямая, девушка! – Степанова перегнулась через стол, насильно вложила в руку Ирине, бутерброд, взяла ее за руку и ткнула бутербродом в губы. – Ешь, тебе говорят!

Ирине невольно пришлось облизать вымазанные икрой губы. Уступив собственному сосущему голоду и натиску Степановой – откусила. Она жевала, а Степанова рассуждала о смерти. Чувствовалось, тема ее крайне волнует.

– Ну и что, если ты смерть видела? Я медведя в цирке на самокате видела, это не значит, что он по лесу на велосипеде раскатывает. Человек в свою смерть не верит. Невозможно представить, что помрешь в какой-то день, в среду, например, а наступит четверг, солнце взойдет, гимн по радио сыграют, народ потянется на кухню чай пить и кашу лопать. А тебя не будет, у тебя вместо четверга – ничто. Это непредставляемо для человека.

– Почему же? – спросила Ира с набитым ртом. Ругала себя, но жевала. Было очень вкусно.

– Ты радиоволны представляешь?

– В целом.

– А конкретнее?

– Это поток… как их… частиц. Ну, в общем… с трудом представляю, – призналась Ирина.

– Вот именно! Мы с ними каждый день дело имеем, а вообразить не можем. Что уж говорить о смерти, если с того света никто не возвращался. Хотя, конечно, дурью маяться охотников много. У меня соседка спиритка, столы крутит, с духами общается. Недавно приходит, говорит: «Муж просил передать, что без бананов скучает». Как тебе это нравится?

– Вы, конечно, пригрозили засунуть бананы в уши спиритам?

– И в уши тоже. Чай подогреть?

– Если вас не затруднит.

Ирина самостоятельно сделала себе второй бутерброд с икрой, потом принялась за уполовиненный с бужениной, за ним пришла очередь бутерброда с сыром и шоколадной конфеты. Как отомстить за угощение, Ирина придумала. Потягивала чай и спрашивала:

– Мария Петровна, откуда такой повышенный интерес к смерти? У вас роковой недуг?

– У меня? Ты что, с ума сошла?!

Но по тому, как испуганно забегали у нее глаза, Ирина безошибочно поняла: вот она, болевая точка. Сейчас старушка расколется и пустит слезу над своим диагнозом. А ей не дадим мы скорого облегчения и с утешениями торопиться не будем. Помучайся, хлебосольная тиранка!

– Благодарю за угощение! – Ира вытерла пальцы салфеткой. – Оно пришлось как нельзя кстати. – Достала из сумки кошелек, вытащила несколько купюр, положила их на стол. – Примите плату. Надеюсь, достаточно? Это по ресторанным расценкам.

– Мне… плату? – опешила Мария Петровна. – За кусок хлеба в моем доме?

– А также за икру, сыр, буженину, две чашки чая и шоколадную конфету «Каракум». – Ирина показала на пустой фантик. – Тут с чаевыми, – двинула стопку денег к Степановой.

– Давно со мной такого не бывало! Девочка, ты где научилась людям в душу плевать? Как тебя мама воспитала?

– Вот кого бы я сейчас не желала обсуждать, так это мою маму! Давайте вернемся к проблемам вашего здоровья. Какие жалобы?

Мария Петровна не успела ответить, зазвонил телефон. Она сняла трубку. На протяжении всего разговора не сводила с Ирины возмущенного взгляда. Но речь ее находилась в большом противоречии с этим взглядом, и возмущение постепенно таяло.

– Алло! Толик? Здравствуй, мой мальчик! Соскучился? – ворковала Мария Петровна. – Конечно, я тоже скучала. Нет, сегодня не могу. Дурашка, не надо ревновать. Когда? Может быть, завтра. Билеты в театр? Ладно, купи. Нет, не одна. Почему сразу мужчина? Молодая симпатичная женщина. Ах ты льстец! Правду говоришь? Да верю, верю. Что делаем? Занимаемся делами. Я тебе не скажу. Маленький женский секрет. У меня всегда есть секреты? Загадка? Я загадка? Хорошо, котенок, поотгадывай на досуге. Нет, сегодня больше не звони, можешь завтра вечером позвонить. Я тебя тоже целую.

Мария Петровна положила трубку, показала на телефонный аппарат и сообщила:

– Я не сразу заметила, что размерчик изменился.

– Какой размерчик?

– Контингент! – довольно хохотнула Степанова.

Ирина по-прежнему ничего не понимала.

– Мною стали интересоваться молодые мужчины. Знаешь, сколько Толику лет? Двадцать семь!

Ее хвастовство било мимо цели. Ирина не прятала своих чувств – лицом выражала откровенную брезгливость. А досаду – слишком быстро Степанова забыла выпад с платой за хлебосольство и сумела нанести новый удар – Ирине удалось скрыть.

– Что мы носик-то сморщили? – отреагировала Мария Петровна. – У тебя мужа увела женщина зрелая и в расцвете сил?

– Никто у меня мужа не уводил. И вообще я не собираюсь вести с вами посторонние разговоры. Готова обсуждать только проблемы, связанные с вашим здоровьем…

– Ты второй час беседуешь со мной на посторонние темы, – справедливо напомнила Степанова. – Значит, зацепило за живое. Слушай умную тетю, пока тетя жива.

– Мне неинтересно…

– Врешь! Очень интересно! Да и мне с тобой тоже. Есть в тебе такое, что меня задевает. Наверное, твоя клеточность.

– Одноклеточность? – переспросила Ира.

– Почему «одно»? Побольше – десятиклеточность. И в каждой клеточке – порядок, чистота, закон и правила. Это хорошо – это плохо, правильно – неправильно, наши – ваши, красные – белые, задница – …передница.

– Полагаете, я – ходячий набор штампов?

– Или хочешь казаться ботанической особью. Но злость праведную не скрыть. Чего ты нервничаешь? Не стану я тебя в туалете запирать и книжки твои воровать. И твоими рубликами, – Степанова презрительно ткнула пальцем в деньги, лежащие на столе, – меня слабо шокировать. О чем мы говорили? О женщинах бальзаковского возраста. Тебе вместе со всем прогрессивным человечеством противно, что они молодых любовников заводят.

– Мне это безразлично.

– Неправда. Сама рефлексы восхваляла. Как должна реагировать молодая здоровая самка, если самцов-производителей уводят из стаи? Правильно – показать клыки и грозно зарычать. Переводя на цивилизованный язык, обозвать подобные отношения пошлыми и безнравственными. Причем если старый кобель окрутит молоденькую собачонку, общество поохает-поахает, но примет их. Опять рефлексы – самочка понести может, род продолжить, значит, все в ажуре. Между тем связи молодых людей с матронами тоже не редкость, но их в секрете, как правило, держат. Общественному мнению иногда кость подкинут – напишут о браках известных актрис или певиц преклонного возраста с юными дарованиями. Общество кость обмусоливает и желчью исходит. Но обрати внимание, как эти актриски преображаются, буквально светятся зрелой красотой, и талант их будто новое дыхание обретает, и глаз от них не отвести.

– Возрастная климактерическая гиперсексуальность, в народе называемая бешенством матки.

– В народе! – отмахнулась Мария Петровна. – Знаешь, как в народе дрын, которым груши околачивают, называют? То-то же! Вот вспомни, когда тебе было лет семнадцать-восемнадцать, не липли к тебе старые сорокалетние перечники?

Липли, и неоднократно, могла бы согласиться Ирина, но сочла за лучшее промолчать.

– Это категория мужиков, которые девушек после двадцати считают отжившим свое бракованным материалом. Козлы! Но как я удивилась, когда после сорока – сорока пяти стали вокруг меня малолетки возникать и кружить. Я-то по наивности думала, младшему товарищу требуется совет опытного наставника. Как же, совет! Им любовь-морковь подавай, и все по-серьезному. Вот проживешь еще десяток лет – сама увидишь.

– Сомневаюсь.

– Правильно сомневаешься. Если в клушу превратишься, все заботы которой блины на соде или на дрожжах делать, никто на тебя не посмотрит. А сохранится огонь – малышня на него тучей полетит. Знаешь, сколько у Пушкина было любовниц старше его на двадцать и больше лет?

– Это у нас национальная забава: чуть что, Пушкиным прикрываться.

– У меня муж был доктором филологических наук, я тебе со знанием источников говорю.

– А я вам «со знанием» могу рассказать об эдиповом комплексе, который Фрейд сформулировал. Если вас интересуют молодые люди с отклонениями психики, которые маму в детстве недолюбили, могу лишь соболезнование выразить. Биологией не интересуетесь? Нет? Так я вам сообщу, что шимпанзе целуются как люди. Половой акт совершают лицом друг к другу, что редко в животном мире. Вам ничего не напоминает?

– Это я шимпанзе? Сама ты макака!

– Состоялся милый обмен любезностями.

– Да разве я только о себе? Хочешь, расскажу о своей подружке-француженке? Мария Луиза, попросту Марлиз, бизнесменша, хваткая, умная, образованная тетка, старше меня на десять лет.

– Выслушаю, если позволите измерить вам давление.

– Черт с тобой, меряй.

Ирина достала манометр, закрепила манжетку на плече Степановой, стала нагнетать грушей воздух.

– Марлиз знаешь как я расшифровываю? Марксизм-лесбеизм. Нет, у нее с половой ориентацией все в порядке. Но Марлиз – активистка французского феминистского движения. Нормально?

– Да, давление нормальное.

Ирина вытащила фонендоскоп из ушей, сняла манжетку.

– Оно у меня всегда нормальное. Те олухи царя небесного не знали, что написать, и тиснули традиционное – нестабильная стенокардия. А у меня вместо сердца пламенный мотор.

– Разденьтесь, пожалуйста, до пояса!