Текст книги "Встать, суд идет! (сборник)"

Виктор

После женитьбы мое имя стали часто употреблять с ненавистным мне ударением – Виктóр, потому что жену зовут Виктория. Есть замечательный американский фильм с Джули Эндрюс и Джеймсом Гарнером в главных ролях «Виктóр и Виктория». Моя жена несколько похожа на Джули Эндрюс в молодости, в ней тоже бездна обаяния. У меня с красавчиком Гарнером нет ничего общего, хотя и я симпатяга, каких поискать.

Смазливость была моим проклятьем с детства. Родители рассказывали, что, заглядывая в коляску, знакомые умилялись – ангел! Я подрос, и меня часто принимали за хорошенькую девочку с белыми кудряшками. Лет с восьми я стал требовать, чтобы меня стригли налысо. Уступил просьбам мамы – на голове у меня оставляли маленькую челку.

Однажды мы столкнулись на улице с бывшей соседкой, не виделись лет пять. Моя прическа «почти под нолик» ее не смутила. Женщина всплеснула руками:

– Такой же хорошенький! А малышом был вообще похож на маленького Ленина.

Мне захотелось пнуть эту тетку ногой или укусить за руку. Мама отлично поняла мое настроение и быстро распрощалась с ней.

– Расскажу тебе одну историю, – говорила мама по дороге. – Когда я училась в первом классе, нас должны были принять в октябрята. Это было большое и волнительное событие, потому что на груди, на школьном фартуке, засияет звездочка с портретом Ильича. Готовились мы ответственно: читали рассказы про детство вождя, учили стихи, ему посвященные, и так далее. И вот однажды, когда мы после уроков репетировали предстоящие выступления на торжественной линейке, в класс заглянула нянечка – так раньше называли в школе уборщиц – и сообщает (представь!): «Там пришел дедушка Ленин». Мы оторопели, потом возликовали и гурьбой бросились из класса. Но в коридоре стоял обыкновенный дядечка, совершенно не похожий на вождя. Девочка, которую звали Леной, воскликнула: «Это же просто мой дедушка!»

Я расхохотался, и дальнейший путь мы с мамой пропрыгали: нужно было так скакать по тротуару, чтобы не наступать на трещины в асфальте.

Мама обладала завидным чувством юмора и была неистощима на выдумки. В нашем доме постоянно звучал смех, и жизнь до болезни мамы мне помнится бесконечной веселой игрой. Конечно, по мере того, как я рос, игры усложнялись.

Я был достаточно вредным и своевольным пацаном, но мама умела найти ко мне ключик. Помню, лет в десять мама будит меня утром, а я ни в какую не хочу вставать.

Капризничаю и упрямствую:

– А почему я должен вставать, когда мне хочется спать? Не буду одеваться и зубы чистить не буду! Ничего не буду!

– Хорошо! – мирно соглашается мама. – Только я думала, что мы с тобой поиграем в игру: найди то, что не спрятано. В данном случае – твои шорты. Они на виду, но попробуй отыщи.

Я вскакиваю и начинаю рыскать по комнате. Открываю ящики шкафов, заглядываю за диван.

– Не спрятано, не спрятано, – улыбается мама. – На самом-самом виду.

На помощь я призываю папу, и мы вдвоем кружим по комнате, мама смеется.

– Иногда, чтобы узнать ответ, надо посмотреть на небо, – подсказывает мама.

Шорты висели на люстре.

Эта люстра со множеством хрустальных висюлек досталась от бабушки, папиной мамы, по наследству. Мама, кажется, не очень любила люстру, но разговаривала с ней:

– Я тебя помою. Когда-нибудь. А может, пыль веков тебе дорога? Отлично, договорились. Подкопим истории.

Мы редко смотрели телевизор, у нас находились более интересные занятия. Шарады, ребусы, головоломки, морской бой, а то и просто бой – подушками. Еще до школы я стал играть с папой в шахматы, а с мамой – в шашки. У меня были все настольные игры, которые можно было достать, и резались мы в них с большим азартом. Смешно сказать, я уже учился в институте, но иногда вечерами мы доставали потрепанные коробки с этими настольными играми, чтобы скоротать вечер.

Когда я потребовал играть в карты, мама сделала круглые глаза и спросила папу:

– Максик, карты – это ведь притон, разврат, ром и виски, алкоголизм, долговая тюрьма.

– Ты преувеличиваешь, Нюрочка.

– Неужели карты что-то развивают?

– Если есть чему развиться.

– А у нашего сына есть?

– Посмотрим. Я предлагаю «дурачка» пропустить, начать с покера и затем перейти к преферансу.

«Карточный» период был достаточно долгим. Мы играли на конфеты, на желание и даже на раздевание. Хитрая мама капустой нарядилась – в пять платьев, кофт и юбок. Мы с папой до трусов проигрались, а она восседала, прилично выглядя.

Родители, полувсерьез, полудурачась, любили говорить обо мне как об отсутствующем персонаже.

– Максик! Учительница в школе сказала, что наш сын выкрал из кабинета биологии скелет человека, а из кабинета директора – его пальто и шляпу. Нарядил скелета и поставил рядом с учительской.

– Нет, Нюрочка, не верь. Наш сын не мог воровать. Это был какой-то хулиганствующий преступник.

– Значит, надо в милицию заявить?

– Непременно!

– Напишем заявление или просто позвоним в отделение? Гражданская совесть требует не оставить без внимания этот вопиющий поступок.

– Совесть на первом месте. Давай и то и другое. Ты звони в милицию, а я сяду писать заявление, утром занесу в отделение около универмага.

– Не надо звонить и писать! Ну, я это, я!

Ноль внимания, как будто глухие и слепые.

– Знаешь, Максик, – сказала мама, – меня волнует, что наш сын не понимает, что воровать, даже в шутку, нельзя. Как ему внушить?

– В старину внушали розгами. У нас есть розги?

– Нет. Уже давно розги заменили крепким мужским ремнем.

Я ужасно не любил, когда они меня вот так игнорировали. В тот раз я выскочил из комнаты, схватил папин ремень, вернулся и стал хлестать себя.

Родители и не подумали меня остановить.

– Я чувствую себя извергом, – сказал папа.

– А я извергшей.

– Иди ко мне, извергша, – протянул руки папа.

Они обнимались, а я, как идиот, сам себя лупил. Потом папа мне хитро подмигнул, я отбросил ремень и вбуравился между их телами.

Мы часто вот так обнимались, не обязательно после моих проказ: мама, папа и я – одно целое. Маленьким я называл родителей «мапа», когда имел в виду обоих. Потому что разделить их было невозможно. Они всегда были рядом, неразделимые и любящие.

У них были свои словечки. Например, «развивает». Оно появилось, как мне потом рассказала мама, потому, что на коробках с детскими играми было написано: «развивающая игра». Мама мыла посуду и говорила: «Мытье посуды развивает ненависть к мытью посуды». Прочитав неинтересную книгу, папа говорил: «Этот опус не развивает». Когда подростком я отбивался от рук, мама спрашивала: «Куда тебя развивает?» Папа читал газету и хмурился: «Нашу страну развивает в тартарары».

И еще, как символ абсолютной благодати, вроде рая, – Сочи. Я поздний ребенок. Родителям было за тридцать, когда они поехали отдохнуть в Сочи. Там, благодаря перемене климата, в мамином организме что-то сдвинулось, открылось, и я, точнее – полу-я, папин сперматозоид, смог достичь заветной цели. Поэтому высшей похвалой – для книги, фильма, погоды, человека – было: «почти Сочи».

Я никогда не бывал в Сочи. Мечтал поехать туда с Викой. Не сложилось.

Мама не любила готовить. И только два раза в год шла на кулинарный подвиг – на мой день рождения и на Новый год. Мои дни рождения всегда были праздниками с сюрпризами, которых я и мои приятели ждали с бóльшим нетерпением, чем наступления школьных каникул. Из угощений были только компот и торт, изготовленный мамой. Но что это был за торт! «Лебединое озеро» – громадное блюдо превратилось в озеро (из желатина), на котором лебеди (из заварного теста – я потом у мамы все секреты выспросил) с белыми хохолками (взбитые сливки) таинственно покачивались в окружении кувшинок (из карамели). Моих гостей – отмытых и принаряженных пацанов, расфуфыренных девчонок – встречала музыка Чайковского из одноименного балета. Сначала страшась порушить произведение искусства, а потом под мамино: «Если что-то можно съесть и обстоятельства позволяют, надо есть. Налетайте!» – мы с удовольствием лакомились «лебедями» и желе. А на следующий год нас ждал «Последний день Помпеи» – торт в виде скал из кругляшков безе и кусочков шоколада. Точь-в-точь развалины после землетрясения. И гремел Бах, усиливая трагичность момента. Это было в духе моей мамы – напугать, а потом доказать нелепость испуга.

За угощением следовало вручение подарков. Мама комментировала каждый подарок в превосходных степенях.

– Вертолет! (Дешевая пластмассовая игрушка.) Этот вертолет наверняка сможет выполнить петлю Нестерова, что дано только самолетам, пилотируемым асами. Книга о приключениях Буратино! (У нас такая уже была.) Спасибо, Иван! Наконец-то мы с Витей не будем драться за любимую книжку, споря о том, кому ее читать на ночь.

Случалось, что после маминых восторгов мои гости хватали свои подарки и не желали с ними расставаться.

Затем мы играли. Мама придумывала захватывающе интересные игры (с призами, естественно). После моих дней рождения квартира представляла собой жилище, по которому пронесся смерч.

Мои приятели торчали у нас дома постоянно и очень любили мою маму. На моей памяти было два случая, когда мальчишки напрашивались ей в сыновья.

Поздний вечер, мы режемся в покер. Звонок в дверь. На пороге Васька:

– Тетя Аня! Я хочу, чтобы вы были моей мамой, потому что моя мама не такая, как вы.

Опять-таки вечер, пора расходиться, за Колькой, с которым строим железную дорогу, пришла мама.

Колька вопит:

– Не уйду, тут весело! Пусть тетя Аня станет моей мамой! Хочу тетю Аню!

Не знаю, как мама выкручивалась из подобных ситуаций. Но соседи маму не то чтобы не любили, но считали не от мира сего. Она не сплетничала, не лузгала семечки подсолнечника, сидя вечерами на скамейке, не жаловалась на мужа. У мамы не было подруг по большому счету. То есть они были раньше, но когда появился папа, а потом я, ее неслужебный мир сконцентрировался в семье.

Мама работала в детской библиотеке. У нее был кружок детей-активистов, которые готовили литературные вечера и ставили поэтические спектакли. Родители и коллеги были благодарны маме. Первые – за то, что дети под присмотром и занимаются интеллигентным делом. Вторые – за то, что культурно-массовая работа на высоком уровне. И те и другие, кажется, задавались вопросом: зачем ей это надо? А мама не могла жить или работать без творчества, без фантазии.

Если мои дни рождения не требовали нашего с папой участия, то к встрече Нового года мы готовились всей семьей. Придумывали блюдо: «подошва басмача» – пицца с яблоками и селедкой или «облако забвения» – картофельное пюре над порезанными сосисками. Кашеварили вместе. За месяц объявлялась тематика – Новый год встречают зверушки (в раннем детстве), рыцари, пираты или инопланетные существа. Сочинялись костюмы, обговаривалась программа (рыцари дерутся на турнирах, пираты захватывают корабль – наш диван, инопланетяне творят, что подсказывает чужеземная фантазия). Я рано понял, или мама осторожно внушила, что лучшие подарки родителям – те, что сделал своими руками. Поэтому я лепил из пластилина, рисовал, клеил, выпиливал лобзиком и выжигал по дереву. Каждый раз наслаждался реакцией родителей: они пребывали в полном восторге от моих поделок.

Мои новогодние подарки хранились в ящике комода. Вика, устроив генеральную уборку в нашей квартире, все отнесла на помойку. Кому нужен этот хлам? Действительно, кому? Я только надеюсь, что выбрасывала она «хлам» не на глазах у мамы, которая в тот момент была еще жива. Я не рискнул спросить у Вики. А у мамы спросить уже было нельзя.

Когда появился вожделенный компьютер, за которым я просиживал часами, родители отодвинулись в сторону. Да и, взрослея, я все меньше проводил с ними время, хотя и значительно больше, чем мои приятели, для которых «предки» превращались постепенно в надоедливых надзирателей.

Нашу семью, дом я всегда интуитивно воспринимал как надежный тыл, крепкую основу, базу – то, что дарит уверенность и ощущение стабильной безопасности. Основа дала трещину, когда у папы случился сначала один инфаркт, а через полгода – второй. Тогда в нашем доме и появилась Оля. Мне было семнадцать лет.

* * *

Моя смазливость и популярность у девочек нисколько не раскрепостили меня. Девчонок я боялся, хотя тянуло к ним сильно. Они писали любовные записочки, караулили на улице, дожидаясь моего возвращения из спортивной школы, но я был холоден и неприступен, как ходячий манекен. Моя внешность казалась мне маской, за которой я другой, настоящий – не такой, как они напридумывали. Момента разоблачения и разочарования я страшился отчаянно. Друзья не понимали меня, хотя и уважали за стойкость по отношению к девчонкам.

Оля работала в больнице, где лежал папа, подружилась с мамой, приходила к нам домой, делала папе уколы, мерила давление, контролировала прием лекарств. Мама, человек творческий и эмоциональный, была совершенно безалаберна. Кроме того, мама очень переживала, боялась ошибиться и постоянно путалась.

Меряет папе давление. Испуганно округляет глаза:

– Максик! Двести двадцать на двести! Ой, давай еще раз. Восемьдесят на шестьдесят. Или это в моих ушах стучит? Какие же пилюли пить? Где список? Витенька, найди, пожалуйста, напоминалку.

У мамы были листки-напоминалки – какие препараты принимать в том или ином случае. Мама постоянно теряла напоминалки. Пока я не стал их приклеивать в кухне на стенку. Ольга обучила меня мерить давление папе и худо-бедно разбираться в папиных лекарствах. Потому что мама застывала с блистерами в руках и растерянно бормотала:

– Нозепам и ноотропил. Какое из них на ночь? Это слабительные?

Мама обладала прекрасной памятью, но подспудно ненавидела лекарства, мучилась тем, что папе без них не обойтись, и на запоминание названий препаратов у нее стоял прочный блок в голове. Да и у папы тоже.

В этой ситуации помощь Ольги была незаменима. Когда папе становилось плохо, первым делом не в «скорую» звонили, а Ольге. Мои родители в определенном смысле оставались детьми. Подчас мне казалось, что я, семнадцатилетний, старше их и опытнее. А в двадцать лет я был уже настоящим отцом своим маме и папе.

Как-то после школы я заехал к Ольге домой забрать лекарства. Был конец сентября, необычайно теплый, а топить уже начали. Ольга давно разошлась с мужем и жила с двенадцатилетней дочерью. В тот день, очень для меня памятный, на Ольге были шортики и майка. Я никогда не видел ее прежде в столь легкомысленном наряде. Она выглядела игриво и молодо, ни за что не дашь тридцати трех лет.

– Ну и жара, правда? – сказала Ольга. – Окна настежь, а все равно не продохнуть. Что за идиоты топят улицу? Помяни мое слово, когда ударят морозы, у них обязательно что-нибудь прорвет и оставят нас без тепла. Поесть хочешь? Я собралась ужинать. Будешь вареники с картошкой? Я сама налепила.

– Буду, спасибо! А где твоя дочь?

– В танцевальную студию пошла. Танец живота они там разучивают. Животы у этих пигалиц к позвоночнику еще приклеены. Мой руки и садись за стол.

Вареники были коронным блюдом Ольги. В начинку она клала картофельное пюре с мелко порезанным жареным луком, а подавая на стол, поливала их горячим маслом, в котором жарила лук полукольцами. Я потом часто ел эти вареники и даже помогал их лепить. Но в тот раз вкуса вареников я не чувствовал, быстро глотал, обжигался, кашлял. Потому что не мог отвести глаз от круглых молочно-пухлых коленей Ольги и от выреза на ее груди, в котором до обморока волнительно поднимались и опускались в такт дыханию два прекрасных полушария. Едва сдерживая дрожь, я пыхтел, потел, давился варениками. Мне хотелось убежать, расплакаться. Но еще больше хотелось припасть к Ольгиной груди, к коленям губами или хотя бы дотронуться рукой.

– Куда ты спешишь? – спросила Ольга. – Чего ты давишься? Они ведь горячие.

В ответ я промычал что-то невнятное.

– А-а-а! – вдруг протянула она, догадавшись, что со мной происходит.

В ее «а-а-а» не было ни насмешки, ни осуждения, только жалостливая бабья понятливость. В противном случае я провалился бы под землю от стыда.

Ольга встала и протянула мне руку:

– Пошли, дурашка!

Она отвела меня в спальню…

Мое состояние, когда возвращался домой, да и потом, после других свиданий, наверное, походило на ликование человека, который много времени провел в тюрьме и наконец обрел свободу. И не просто свободу, а наисчастливейшее бытие.

Я любил Ольгу горячо и страстно, я жил от свидания до свидания. Хотел жениться на ней, как только мне исполнится восемнадцать. Ольга была для меня олицетворением всего прекрасного, что заключено в женщине: ласки, терпения, нежности. Любила ли меня Ольга? Не знаю. На мои пылкие признания она только качала головой: «Дурашка ты мой, дурашка!» Ольга строго-настрого требовала держать наши отношения в тайне. Если я поднимался к ней в квартиру, а на площадке был кто-то из соседей, мне следовало шагать на этаж выше, дожидаться там, пока соседи скроются, затем спускаться и звонить в дверь. Мои уходы тоже напоминали шпионские. Ольга выглядывала за дверь: чисто – выходи быстренько. Пока! О том, чтобы погулять вместе в парке или пойти в театр или в кино, речи не могло идти.

– Почему? Почему? – терзал я ее вопросами.

– Скажут – связалась с малолеткой.

– Какое нам дело до того, что кто-то что-то скажет? – кипятился я. – Кто для тебя важнее? Я или сплетники? Просто ты не любишь меня! Ты думаешь, что я только за одним сюда прихожу. Только ради секса. Я тебе докажу! Сегодня у нас ничего не будет. Только поговорим.

– Ага, поговорим, – лукаво улыбалась Ольга и расстегивала пуговички на блузке, забрасывала ногу на ногу.

Я конечно же не мог устоять.

Но и после бурных актов любви я твердил, что мою любовь унижает шпионская скрытность.

Ольга смотрела на меня с непонятной грустью:

– Какой из тебя мужик вырастает! Зависть берет. Повезет же кому-то.

– А почему бы тебе самой не воспользоваться? В конце концов, я не виноват, что младше тебя годами.

– На десять с лишним…

– Наплевать, хоть на тридцать! Арифметика не имеет отношения к любви.

– Еще как имеет, дурашка. Я не могу твою жизнь исковеркать.

– А я могу сам распоряжаться своей жизнью?

– Нет.

– Почему?

– Потому что ты дурашка с замечательным дурашкой.

Так Ольга называла и меня, и мое мужское орудие, благодаря ей превратившееся из баллончика, прыскавшего каждую минуту спермой, во вполне выдержанного товарища.

В институт я поступил легко. В студенческих компаниях, где девушки по-прежнему не обходили меня вниманием, держался опять-таки бравым недотрогой. У меня была Ольга, и никто другой мне был не нужен.

Одна настырная девица, отчаявшись захватить меня в свои сети, как-то воскликнула:

– Да ты, наверное, голубой!

– Нет, я вполне розовый и женщин обожаю. Но почему девушке позволено мечтать о принце на белом коне, а парню возбраняется ждать свою судьбу в виде златовласой принцессы?

У девицы были черные как смоль волосы.

После первого курса мы сколотили бригаду и поехали на шабашку – возводить коттеджи. Стройотрядовское движение давно кануло в Лету, и нам приходилось самим заключать договор, по глупости – устный. Подрядчик нас надул, не заплатил, что обещал, мы пригрозили поломать ему ноги-руки, он нанял бандюков. Словом, забавное было время.

Я рвался к Ольге, мы не виделись три месяца. Но когда я нарисовался на ее пороге – с букетом цветов, шампанским, коробкой конфет и куклой для дочери – Ольга меня не пустила в квартиру.

– У нас все кончено. Не приходи больше! – И захлопнула перед моим носом дверь.

Стоял я дурак-дураком, с куклой и шампанским, не в силах понять, что произошло. А потом стал колотить в дверь:

– Пусти меня! Открой! Я тебя люблю! Немедленно открой!

Честно говоря, до этого мы с ребятами немного поддали в кафешке, отмечая благополучно закончившуюся разборку с бандюками, чей предводитель вошел в положение дел и разрулил ситуацию «по-пацански» – деньги, пусть не полностью, мы получили.

Ольга открыла дверь, наверное, только потому, что боялась привлечь внимание соседей.

Твердила как автомат:

– Не приходи! Все кончено! Забудь! Оставь меня в покое!

В коридор пришлепала Ольгина дочка. За два года девочка, достигшая возраста Джульетты, из костлявого цыпленка превратилась в аппетитную нимфетку. Я невольно это отметил, а Ольга поймала мой взгляд:

– Вот именно! Не хватало, чтобы ты с ней…

– Идиотка! – прошипел я. Вручил девочке куклу и попросил: – Иди поиграй, нам надо с твоей мамой поговорить.

– Не о чем говорить, – отрезала Ольга, когда дочь скрылась. – Я все решила. Уходи, не мотай мне нервы.

– У тебя глаза заплаканные.

– Аллергия на уксус. Я сегодня огурцы мариновала.

– Обожаю твои огурцы и вареники.

– Передам вам несколько баночек огурцов. А без вареников перебьешься.

– Оля, почему ты меня гонишь?

– Потому что так надо!

– Кому?

– Тебе и мне.

– Мне-то совершенно не надо!

– Я выхожу замуж.

– За кого? – задохнулся я от жгучей ревности.

– Не твое дело!

– Мое! Именно мое! Нельзя перечеркивать все, что нас связывает. Три месяца назад мне исполнилось девятнадцать. Я имею законное право вступать в брак. Давай поженимся? Я тебя сотню раз просил!

– Ты очень хороший. Ты самый лучший. Ты был для меня подарком судьбы.

– Но?

– Но ты не годишься мне в мужья.

– А кто годится? С кем ты связалась?

– Неважно. Тебе сейчас не обо мне нужно думать, а о маме.

– При чем тут мама?

Утром я видел родителей, вполне здоровых и счастливых, радостно меня встретивших.

– Твоя мама серьезно больна. Вам придется очень-очень тяжело. Я, конечно, помогу, чем сумею, – всхлипнула Оля, – но хорошего прогноза нет и быть не может.

Какая-то гипотетическая хворь моей мамы показалась мне тогда Ольгиной уловкой. Мысль о противнике приводила меня в бешенство, и я требовал назвать его имя, грозился убить.

Ольга разрыдалась, махнула рукой в сторону кухни – проходи. Она плакала навзрыд, громко, с подвываниями и причитаниями. Мотала головой и рвала на груди блузку. Я захватил ее в объятия, пришлось силу приложить. Ольга тряслась в моих объятиях и судорожно икала: «Зачем такая жизнь? Зачем?»

Постепенно она успокоилась и рассказала мне, как несколько месяцев назад заподозрила, что с моей мамой неладно. Да я и сам видел, еще до отъезда на шабашку, что мама явно сдала. Нет-нет да и приляжет днем на диван, чего раньше никогда не было. Отменила литературные вечера в библиотеке и забыла про мой день рождения – впервые в жизни. Я не обиделся и приписывал это усталости, мол, папины болезни тяжело дались. Мама шутила: «Годы берут свое и ничего не дают взамен».

Вначале обследование поставило врачей в тупик: анализы плохие, а причина недуга не выявляется. Если бы не Ольга, маме приписали бы какой-нибудь размытый диагноз и отправили домой. Но Ольга настойчиво добивалась правды. И добилась: у мамы оказалось редкое и очень зловредное аутоиммунное заболевание. Аутоиммунное – означает сбой главной программы: иммунные клетки организма принимают другие, здоровые, клетки за врагов и уничтожают их. И ничего поделать с этим нельзя, медицина бессильна, лекарств нет. Остается только ждать. Ждать, когда человек угаснет, потому что его организм по ошибке природы убивает сам себя, пожирает себя изнутри.

Я не поверил Ольге, отказывался верить в те ужасные вещи, о которых она говорила. Во мне бушевала ревность, застившая все остальные чувства. Я оттолкнул Ольгу и закричал, что не нужно выдумывать кошмарные гадости, чтобы расстаться со мной ради какого-то прощелыги.

– Как ты смеешь прикрываться вымышленными болезнями моей мамы? – вопил я.

– Не прикрываюсь, – заплакала Оля. – У меня язык отсох бы любому человеку приписать такую страшную болезнь, а уж Анне Дмитриевне тем более. Витенька, это правда. – Она впервые наедине назвала меня по имени, а не дурашкой. – Я обещала Анне Дмитриевне не рассказывать ни тебе, ни Максиму Максимовичу. Да вот не сдержалась. Не потому, что хочу тебя отвадить. А чтобы ты был внимательнее к ней, ласковее, чтобы она, пока в сознании, провела отпущенное…

– Заткнись! Моя мама тебя переживет!

Я выскочил из квартиры, выбежал на улицу. Ольга жила на другом конце города. Я шел пешком, быстро и решительно, словно куда-то торопился, не подумал сесть в автобус или поймать такси. Чем дальше шел, тем яснее понимал – Ольга не обманывала. Она не стала бы выдумывать такое. Накатывающее отчаяние не вмещалось в сознание. Мысль о том, что мама скоро умрет, была настолько дикой, что ее хотелось вырвать, как занозу, впившуюся в мозг. И еще хотелось, защищаясь от этой мысли, набить кому-нибудь морду, схватиться в драке, самому пораниться, чтобы стало отчаянно больно, чтобы боль телесная заглушила душевную. Прийти раненым домой, мама будет обрабатывать мои синяки и припевать: «Шрам на роже, шрам на роже для мужчин всего дороже». Здоровая веселая мама. Вечная.

Я зашел в кафе, у барной стойки заказал пятьдесят грамм водки, потом еще пятьдесят, и еще пятьдесят, и еще пятьдесят. С равным успехом мог бы пить чистую воду.

– Не в коня корм, – сказал бармен. – У тебя проблемы с девушкой?

– И с девушкой тоже, – ответил я, расплачиваясь. – Но девушка переживет, и я переживу.

На подходе к дому меня все-таки развезло. Несправедливость мира показалась столь громадной и безжалостной, что я расплакался. Стоял за кустами и плакал – утробно выл и лихорадочно смахивал влагу со щек. Больше, за всю болезнь мамы, я не плакал.

Она сразу поняла, что я знаю. Тихо попросила:

– Не говори папе.

Звучит не шибко мужественно, но мне не раз приходила в голову мысль: лучше бы Ольга и мне не сказала. Папа долго не видел дамоклова меча, который висел над нашими головами. А я ощущал зловещий рок каждую секунду.

Мама прожила гораздо дольше, чем предрекали врачи. Но что это была за жизнь? Доктор, с которым меня свела Ольга, сказал: «Вашей маме остался год. Максимум – полтора». Она продержалась три года. Наверняка мое мнение отдает мракобесием, но мне кажется, что дело в маминой нелюбви болеть. Она говорила: «Я не умею болеть. А также вязать крючком и печь пироги». Неприятие и непризнание болезни, мне кажется, продержали маму на земле дольше, хотя ее силы таяли с каждым днем. Удивлялись врачи, крестилась суеверно Ольга:

– Благодарю, Господи, услышал мои молитвы! Завтра снова в храм пойду, свечки поставлю.

– С каких пор ты стала религиозной? – спрашивал я.

– С тех самых.

Несколько раз, впрочем не особо настойчиво, я пытался возобновить наши отношения. Ольга была непреклонна: сказано «нет» – значит, «нет». У меня оставалась физическая тяга к Ольге, но исчезли визуальная и духовная. Ольга внешне проигрывала девушкам, с которыми я имел дело. Кроме того, с девушками можно было не только покувыркаться в постели, но поговорить про музыку, кинематограф, литературу, политику. Ольгины интересы не распространялись дальше больницы, где она работала, и родни-знакомых, с которыми поддерживала связь. Но в любую минуту – свистни Ольга – я бросил бы интеллектуальных девиц ради той единственной, что сделала из меня мужчину. Так было, так я чувствовал, пока не появилась Вика.

Папе сказали о настоящем мамином диагнозе, когда она перестала вставать с постели. Третьего инфаркта, которого опасались, не случилось. Отец воспринял страшную весть без приступов гипертонии. Он умный человек и давно догадывался о роковом заболевании мамы. Они долго продолжали играть: мама, пока могла, подшучивала над своей слабостью, отец строил нереальные планы: «Когда, Нюрочка, ты поправишься, закатим мы в Сочи… купим домашний кинотеатр… освоим китайскую гимнастику… помоем люстру…» Подражая папе, я старался излучать оптимизм, но получалось у меня плохо. Должен признаться, что я выказал себя слабаком и слюнтяем. Я не мог долго находиться дома, видеть маму, страдания которой был не в силах облегчить. Если бы помогла пересадка органов, я отдал бы все свои. Если бы появилась хоть малейшая возможность спасти маму, я рыл бы землю зубами. Для меня не стояло вопроса отдать собственную жизнь за маму, но я не мог видеть ее умирающей, дышать воздухом тления, слышать стоны. Я задыхался, и мне казалось, что дома схожу с ума. Я позорно бежал – на пятом курсе пошел работать на завод металлоконструкций. Получал копейки, зато имел повод проводить время вне дома. Странным образом, на заводе тоже вошел в семью. Не мама с папой, другой расклад множества людей и ролей, но тоже спайка некорыстных интересов. О моей работе речь еще впереди.

Конечно, я не убегал из дома, не спросив папу или Ольгу, могу ли чем-нибудь помочь. Меня просили сходить за продуктами, в аптеку, протереть пол или вынести мусор – ерундовые задачи для здорового молодого мужика. А потом меня отпускали – на вечеринки, пьянки и гулянки. Чего лукавить, отсутствуя, забывал, что у меня умирает мама, что папа, сам больной, сидит с ней безотлучно, что Ольга три последних года вечерами дежурит у нас дома, что замуж она не вышла и жизнь ее устроенной никак не назовешь.

Когда у нас в доме появилась Вика, она с ходу невзлюбила Ольгу.

Допытывалась:

– Вы ей платите? Сколько платите?

Я соврал:

– Платим. Сколько положено.

Не мог же я объяснять, что Ольга трудится бесплатно. Последовал бы вопрос: «А почему бесплатно?» На этот вопрос отвечать я был решительно не намерен, а в святую бескорыстность мало кто верит. Вика точно не верила.

Вика стала для меня прорывом в другую реальность – где жизнь бьет ключом, где хохот и слезы, где бурный восторг и нелепая паника, где смешное переплелось с трогательным, а пошлое с вдохновенным.

* * *

Двоюродный брат Вики… нет, это, кажется, муж ее двоюродной сестры… Я путаюсь в их родственных связях. Словом, этот парень работал у нас на заводе инженером-технологом. Он был толковым специалистом, и я очень хотел его удержать. Не получилось, он погнался за длинным рублем, и осуждать за это глупо. Но тогда я откликнулся на его приглашение прийти в субботу на день рождения к ним домой. Чей был день рождения? Не помню, хоть убейте. Наверное, жены, потому что я покупал цветы.

Меня представили симпатичной девушке, которая буркнула: «Вика», зыркнула на меня и отвернулась. Я чуть не расхохотался, представив, что она подумала: «Приперся красавчик». Сказать, что мне нравились только девушки, не проявлявшие ко мне интереса, было бы преувеличением. Но мне определенно не нравились девушки, которые мгновенно западали на меня.

Вика воротила от меня нос. Стоило нам встретиться глазами, она презрительно кривилась и отводила взгляд. Чем я ей не угодил? Пригласил на медленный танец. Она держалась как заводная механическая игрушка. Пружину закрутили (пригласили танцевать) – надо топтаться на месте.

Я не мастер и не любитель флирта, хотя большого ума для того, чтобы развлекать девушку болтовней, не требуется.