Текст книги "Чудо и чудовище"

В Зерахе не то, чтобы не знали музыкальных инструментов. Знали, и некоторые умели играть, переняв это умение у купцов и певцов, бродивших по дорогам. Но на таких праздниках цитры, флейты и самвики казались лишними. Только пение сопровождало танец, пение хором и удары в ладоши. Девушки разделились на две шеренги и в танце теснили друг друга, поочередно отступая и наступая, как два воинственных стана. И в самих девушках, совсем недавно столь скромных и тихих, проявлялось нечто воинственное, когда они, яростно притоптывая о землю, наступали на шеренгу соперниц. Глаза их горели возбуждением, распущенные волосы со вплетенными цветными бусами хлестали по спинам, голоса, выпевающие слова песен, делались гортанными. А зрители подбадривали их, без устали хлопая и подпевая. Порой та или иная из девушек выбегала из шеренги и начинала упоенно кружиться, точно подхваченная ветром.

Лаши и Тамрук, сидевшие рядом с Дардой, били в ладони и пели. Дарда только смотрела на танцующих. Сама она не танцевала никогда, хотя ее сильное, гибкое, тренированное тело было для этого идеально приспособлено. Но она знала: если Паучиха в сражении заставляет видеть себя прекрасной, то Паучиха танцующая станет посмешищем.

Есть с закрытым лицом ей было затруднительно, она лишь выпила в начале вечера немного пива. Через некоторое время она сказала Лаши:

– Я хочу спать. Обойду посты и вернусь к себе. – Лаши, разгоряченный, но отнюдь не пьяный, бросил на нее вопросительный взгляд, и Дарда твердо повторила. – В самом деле, хочу спать.

Она лгала. Спать ей нисколько не хотелось. Но к полуночи те, кто пришел на праздник не только пить и есть, уже найдут себе пару, и разбредутся по долине. Дарда предпочитала уйти раньше и не мешать своим людям развлекаться. Безусловно, Лаши мог и ей подыскать какую-нибудь девушку, но сегодня Дарда предпочитала побыть в одиночестве.

Проверив стражу, она вернулась в шатер, стянула плащ и платок, разулась. Отдых – это блаженный дар богов, и не стоит гневить Хаддада и Никкаль, отвергая его. Ночи становились прохладными, однако Дарда оставила полог отброшенным. Она растянулась на кошме, заложила руку за голову. Звезды в черном небе и костры в долине, казалось, отражали друг друга, и Дарда словно бы плыла среди тьмы и огней.

Потом огни заслонил чей-то черный силуэт. Проклятье, неужели часовые поддались общему разгулу и пропустили врага? Действовать в шатре посохом было неудобно – прежде, чем это дошло до сознания Дарды, рука уже сжала кинжал.

Бросить его она не успела.

Человек на пороге произнес:

– Не хватайся за оружие, это всего лишь я.

Дарда села. Нирский обычай считал неподобающим принимать гостя лежа. Даже такого гостя, который не видит, стоишь ты, лежишь, принимаешь его в царской одежде или нагишом.

– Входи.

Последовав приглашению, Хариф зацепил плечом полог шатра, и тот упал. Но, привычный к темноте слепой не споткнулся, а уверенно сел напротив Дарды.

– Что тебе нужно, провидец?

– Ты не очень учтива с гостем.

– Учтивость – не из числа моих достоинств. Это должно быть заметно даже слепому.

– Ты на себя клевещешь. Но я отвечу: мне нечего делать на празднике. Поэтому я ждал, когда вернешься ты.

– А если бы я вернулась не одна?

– Но ты одна, и незачем загадывать, что было бы тогда.

– Что ж, сиди, раз пришел… – Внезапно ее осенило. – Ах, вот оно что! Ты по-прежнему борешься с моими пороками. Предположил, что ко мне придет женщина, и решил этому помешать.

– Можно сказать и так.

– С какой стати, слепой, ты присвоил себе звание стража моей добродетели? Я живу так, как хочу. Если боги создали меня Паучихой, я не собираюсь притворяться пестрой бабочкой, – сравнение матери Теменун показалось ей уместным.

– Ты глубоко ошибаешься.

– В чем?

– Во многом. Ты живешь не так, как хочешь, а так, как считаешь нужным. Вероятно, это правильно, но при чем здесь вольное желание? Ошибаешься ты, думая, что меня волнует твоя добродетель…

Дарда молчала, не зная, как расценить эти слова.

Слепой продолжал: – Ты можешь сколько угодно обманывать зрячих. Правду глазами не увидишь, поэтому ты ловко сумела убедить их, будто желаешь только сражаться и побеждать, обманывать врага и захватывать добычу. Для всех них ты – воплощение удачи, и потому они – настоящие слепцы. Но я не вижу тебя, и понимаю тебя. Я знаю, кто ты. Просто несчастная девочка, страдающая из-за того, что ее никто не любит.

И впрямь хорошо, что он не видел ее. Злобная гримаса исказила ее лицо. За много лет Хариф оказался единственным человеком, сумевшим заставить Дарду отбросить привычную сдержанность. И не в первый раз.

– Чудные речи! Только мне противно их слушать!

– Потому что тебе больно, не так ли? Ты сказала мне, что обратилась к женщинам, потому что ни один мужчина не может тебя любить. Но и у женщин ты не нашла любви. Это даже не похоть. Много меньше. Иначе быть и не могло, потому что боги создали для взаимной любви мужчин и женщин.

Раздражение, точно ядом напитавшее ее кровь, заставило Дарду произнести то, о чем она молчала много лет, то, о чем она, казалось, забыла.

– Был мужчина, который предпочел лучше убить себя, чем переспать со мной.

– Он был сумасшедший?

– Он был зрячий, – отрезала она.

– И после этого ты решила, что все мужчины не для тебя? Это не так, Дарда. Тот, который умер, я не знаю, кто он, и знать не хочу, видел твое лицо, и не видел тебя. Я твоего лица не вижу.

И тут до нее, наконец, дошло, к чему он ведет… Нет, неправда, она давно это чувствовала. С той ночи, когда он дотронулся до ее лица. Однако надеялась, что невысказанное тогда так и не облечется в слова. И теперь раздражение ее сменилось горечью.

– Прошли те времена, когда мне нужна была жалость. Теперь я решаю, кого мне жалеть, а кого – нет.

– Не спорю. Но кто говорит о жалости?

– А ничего иного и быть не может. Нельзя любить, не видя.

– И снова ты ошибаешься. По-настоящему любить можно только то – или тех – кого не видишь.

– Как так?

– Мы чтим изображения богов, но разве это боги? Как бы они не были прекрасны, это всего лишь камень, дерево и глина. А любим мы богов, которые незримы. Я всегда любил свободу, но разве я ее видел, даже тогда, когда глаза мои были зрячими? И я мог бы полюбить тебя…

– Это слишком красиво сказано, – перебила она, – чтобы быть правдой. А правда в том, что паучиха полна яда и злобы, и убивает своих самцов. И всякий, кто желает близости с паучихой, должен об этом помнить!

– Верно. Но ты – не паучиха и не колючий куст. Ты – женщина. А прозвища, которыми ты себя называешь, имеют к тебе такое же отношение, как камень, дерево и глина к божеству.

Дарда молча кусала губу. В темноте Хариф безошибочно нашел ее руку и сжал. Дарда вздрогнула, но руки не отняла.

– При нашей встрече ты спасла меня, удержав над краем обрыва. Не пора ли и мне сделать то же?

А почему бы и нет, подумала Дарда. Что она теряет? Люди считают ее самой порочной женщиной княжества, а она до сих пор девственница. Это даже и неприлично, право…

ДАЛЛА

На сей раз шлемоблещущий Кемош-Ларан должен ниспослать победу оружию Зимрана. Так сказал пророк Булис. Это было после ежегодного царского жертвоприношения, когда Ксуф убил коня в честь бога.

Далла, конечно, не видела жертвоприношения, ибо всем женщинам это было заказано. Но ей было известно об ритуале, едва ли не главном в культе Кемоша. У бога воинов было два священных животных: бык и конь, и только их принимал он в жертву. Но если быка Шлемоносец делил со всеми своими почитателями, то конь принадлежал царю и богу. Ни один жрец, какую бы высокую степень посвящения он ни прошел, не мог принести в жертву коня. Это право принадлежало только царю.

Бога в образе быка чтили почти во всех странах по эту сторону моря – и в Шамгари, и в Нире, и на побережье, и в Дельте, жители которой считали себя первыми людьми на свете, а государство свое – древнейшим из всех. Жертвоприношение коня известно было только в Зимране. Если бы Далла ознакомилась с сочинениями некоторых историков, она прочла бы версию о том, что завоеватели некогда не составляли единый народ. Это были два племени, разных, хотя и родственных. Те, что жили за морем, поклонялись божеству по имени Ларан, символом его был конь. Богом их сородичей на здешнем побережье был Великий бык Кемош. Впоследствии божества эти слились воедино. Но, поскольку правящая династия Зимрана происходила из-за моря, для нее единственным священным животным оставался конь Ларана.

Но Далла ни о чем таком не слышала, и было ей не до измышлений историков и ученых жрецов. Она знала лишь, что раз в году белого, без единого черного волоса, коня провожают в храм, и там перед алтарем царь перерезает ему горло. От того, была ли жертва покорна, или наоборот, конь бесновался и упирался, сумел ли царь убить его одним ударом или бедное животное умерло в муках, зависело благосклонно ли примет жертву Кемош-Ларан. Священнослужители внимательно следили за ритуалом, а затем объявляли волю бога. Иногда предсказания сбывались, иногда нет. Но это не означало, что жрецы ошиблись. В таких случаях оказывалось, что церемонию осквернил взгляд непосвященного, или те, кто отбирал жертвенное животное, проявили преступную небрежность, и конь был не полностью белым.

Далла не верила в эти предсказания. Она не была безбожницей, не могла ею быть, с рождения столкнувшись с вмешательством высших сил. Но Мелита забыла о своей любимице, а от Кемош-Ларана она никогда не видела ничего, кроме зла. А что касается покорности жертвы, благоприятной для предсказания, то Далла уже знала, что норовистых коней укрощают.

Она видела, как это происходит. Вблизи Зимрана не было хороших пастбищ, и лошадей не разводили. Их закупали, преимущественно за пределами Нира – как для нужд войны, так и для жертвы. Окна Даллы выходили во двор, куда из конюшни выводили лошадей, чтоб не застаивались.

Если бы Далла не узнала правды о гибели мужа и сына, она бы не могла на это смотреть. Она бы неустанно думала: Регем был таким хорошим наездником, он с младенчества приучал к лошадям Катана, и кони их погубили. Но ей было известно, что Регема и Катана погубил Булис, который действовал по наущению Ксуфа. А кони не виноваты.

Лишенная всяческих развлечений, она порой садилась у окна и смотрела, как прогуливают коней покорных, и смиряют коней строптивых. Ей рассказывали, что раньше этим любил развлекаться Ксуф самолично, но ко времени второго замужества Даллы стал тяжеловат для подобных забав. Ведал всем старший конюх царя по имени Онеат. Об этом ей поведали служанки, помогавшие ей коротать время. Хотя они были рабынями, но были свободнее царицы в своих передвижениях по дворцу, и о происходящем им было больше известно. Если бы не их болтовня, Далла бы не обратила внимания на конюха, и тем паче не запомнила бы его имени, несмотря на то, что он служил Ксуфу много лет. Кстати, заметила Далла, между Ксуфом и Онеатом было нечто общее – оба высокие, мощные, широкоплечие, длиннорукие, русобородые. Но конюх был гораздо моложе царя, и если Ксуф при всей своей силе начал уже заплывать жиром и нарастил брюхо, то конюх был ловок и поворотлив, при том, что весил тоже немало. Зато Ксуф был, пожалуй, привлекательней с лица. Красавцем его не назвал бы даже самый наглый льстец, но его лицо выражало хоть какое-то движение мыслей и чувств. Круглая плоская физиономия Онеата была совершенно неподвижна, голубые глаза под свисающими на лоб выгоревшими лохмами – сонны и мутны, как у новорожденного младенца. Он почти не разговаривал – создавалось впечатление, что в памяти его хранится очень мало слов. Но в том, что касалось лошадей, Онеат знал все, соображал мгновенно, и не ведал устали.

Белый конь, отобранный для жертвоприношения Кемош-Ларану, не знал седла и узды, и когда его впервые взнуздали, пришел в бешенство. Он взвивался на дыбы, расшвыривая тех, кто пытался удержать его, яростно бил копытами, – горячая пыль взметалась, пятная белую шерсть, – и злобно ржал, откидывая назад голову с оскаленной пастью. Казалось, никто не сможет сдержать беснующегося посреди двора белого демона. Но Онеат, решительно подойдя к коню, сгреб его за длинную гриву, птицей взлетел на спину и перехватил уздечку. Белый жеребец принялся бить задом, однако Онеат держался крепко. Не сумев сбросить всадника таким образом, конь готов был броситься на землю и перекатившись, раздавить мучителя своей тяжестью. Онеат предугадал это намерение и с такой силой стиснул коленями конские бока, что едва не сломал ему ребра. Какое-то время конь стоял неподвижно. Напряженные мускулы Онеата вздулись, по лбу стекал пот. Потом жеребец сорвался с места и понесся вперед, точно стремясь вместе с всадником врезаться в любое препятствие и разбиться. Онеат направлял его, и конь свернул, не достигнув стены, но сделав круг по огромному двору. Другой. Третий. Казалось, это будет продолжаться до бесконечности. Когда Онеат, наконец, спрыгнул на землю, конь шатался, его шерсть посерела от пота, глаза, недавно налитые кровью, потускнели, и он, покорно опустив голову, дал отвести себя в денник.

Служанки, бывшие в покоях Даллы и следившие за укрощением коня с визгом и оханьем, теперь хихикали и перешептывались. Далла не обращала на них внимания. Ей было жалко белого жеребца. Он сопротивлялся, и его сломали. А потом все равно отведут на смерть.

Далла даже не сопротивлялась. И пока жива. Но до каких пор?

В последнее время эта мысль часто посещала ее. Наследника не было, и Ксуф начинал терять терпение. Разве он не посещал жену чаще всех других женщин дворца? Так почему же она не рожает? Она же никуда не выходит и не могла подхватить никакую хворь.

– Ты стареешь, – брюзгливо говорил он ей.

Далле шел двадцать первый год, и она была в самом расцвете красоты. Может быть, поэтому Ксуф еще не совсем охладел к ней. Но его посещения были для Даллы вдвойне мучительны: из-за его попыток осуществить супружеские права, и побоев, когда эти попытки срывались.

Оставшись в опочивальне одна, Далла вспоминала Регема и плакала. При жизни Регема она не испытывала к нему собой страсти. Ее даже порой раздражали его неизменная заботливость днем и настойчивость ночью. Но теперь она твердо уверовала в то, что безумно любила покойного мужа. Он был так добр, так благороден! И он был настоящим мужчиной, он дал ей сына.

Но если, думая о Регеме, Далла тихо плакала, то при воспоминании о Катане ее глаза мгновенно высыхали. У нее был прекрасный, дивный ребенок. Проклятый Ксуф убил его, другого же дать ей не может. И она лежала в темноте, поедаемая отчаянием, пока не приходила Бероя и не приносила питье, после которого Далла обыкновенно засыпала.

И вот – белый конь пал под ножом Ксуфа, и Булис объявил, что грядущий поход будет победоносен. Далла ненавидела Булиса от всей души, но испытала к нему нечто вроде благодарности. Ибо, благословив Ксуфа на поход, он, хотя бы на короткое время избавлял Даллу от присутствия супруга, дав ей возможность передохнуть и набраться сил.

Этот поход был примечателен еще и тем, что вместе с царем впервые отправлялся Бихри.

Когда Далла впервые увидела его при дворе, она перепугалась. В ее памяти все еще звучали злобные обвинения Фариды. Даже теперь, после новых несчастий, они продолжали терзать Даллу. Ей не удалось ни оправдаться перед Фаридой, ни примириться с ней. Они не встречались. Фарида безвыездно жила в наследственных владениях покойного мужа. Далла полагала, что так лучше: она избавлена от необходимости видеть искаженное злобой лицо бывшей золовки и слышать ее упреки. Но появление Бихри лишило ее последнего покоя. Она ожидала, что юноша, науськанный матерью, будет мстить ей и Ксуфу. Но шли месяцы, а Бихри был неизменно почтителен к царю и царице, и ничего, кроме преданности и восхищения не видела Далла в его глазах. Кровная месть – обязанность каждого благородного человека, но Ксуф был царем, которому Бихри принес воинскую присягу, а по понятиям зимранской знати, это было важнее мести. К тому же Регем был не отцом Бихри, а всего лишь дядей. Что до отношения юноши к Далле, то она произвела на него сильнейшее впечатление еще в первый свой приезд столицу, и с годами оно не ослабело. Возможно, Фарида пыталась настроить его против Даллы, но Бихри был сейчас в таком возрасте, когда молодые люди стремятся выйти из-под материнской опеки, и слова Фариды не были приняты во внимание. Теперь же он рвался в бой – сокрушать и убивать врагов во славу своего государя.

Кого на сей раз собрался воевать Ксуф, Далла понимала смутно. Похоже, что Дельту. Но как бы и не совсем. И то – Дельта была мощным государством, и, хотя власть Солнцеподобных (так титуловались тамошние правители) стала заметно ослабевать в последние десятилетия, вряд ли Ксуф при всей самоуверенности рискнул бы на завоевательный поход.

Князь Маттену считался вассалом Солнцеподобных правителей, и владения его располагались на самой границе Нира, Дельты и Калидны. По причинам, о которых не задумывалась не только Далла, но и ее муж, Маттену прекратил уплату дани: возможно, он был оскорблен, что Солнцеподобный не оказывал ему давно просимой помощи. А Солнцеподобный, столь же возможно, не считал владения Маттену достойными и помощи, и внимания. В прежние времена он прихлопнул бы Маттену, как муху, но в прежние времена мелкий правитель не решился бы выказать свой норов. И если на непокорного нападут, Солнцеподобный не воспримет это как оскорбление, и предоставит Маттену его судьбе.

Это сообразить сумел даже Ксуф. Так что благоприятные знамения при жертвоприношении коня пришлись весьма кстати.

Ксуф, как обычно, с пылом устремился навстречу войне – от набега отличавшейся тем, что под знамена Зимрана приведены были также и пехотинцы. Оружие, доспехи, кони, колесницы – все должно быть новое, все в полной готовности. Далла же была готова благодарить Кемош-Ларана за то, что он сотворил эти мужские побрякушки и тем отвлек от нее внимание мужа. Но радость ее была отравлена. В ночь перед выступлением Ксуф заявился в опочивальню. Он был так уверен в себе, что с первого раза сумел довести дело до конца. Далла надеялась, что по такому случаю он обойдется без побоев. Действительно, бить ее он не стал. Но сказал:

– Лучше бы тебе понести. А то у этого Маттену имеется дочь. Она молода и может рожать…

После ухода мужа Далла взяла со стола бронзовое зеркало и долго рассматривала свое лицо и тело, пытаясь увидеть признаки надвигающейся старости. И не видела. Мелита сделала ее облик совершенным, и этому совершенству ничто не могло нанести урона. Или ее обманывают глаза?

Первую свою жену из-за бесплодия Ксуф отослал к отцу. Если бы ей угрожало то же, Далла была бы счастлива. Но отец ее умер, а родовые владения забрал Ксуф. К кому ей идти? К Фариде? Вот уж она будет рада! В Зимране женщины не владели оружием, но на женских половинах бродили истории, как соперниц убивали заколками для одежды или шпильками для волос – и с большей жестокостью, чем это было бы сделано мечом или кинжалом. Но может статься, Ксуф и не подумает ее отсылать. То, что он сделал с Гиперохой, было быстрее и проще.

Любой исход сулил Далле смерть. И она лежала в оцепенении, умоляя Мелиту спасти ее. Что стоит богине ниспослать ей ребенка? Это гораздо проще, чем превратить уродку в красавицу!

На следующий день войска выступили из Зимрана, и дворец, заполненный шумом, звоном и окриками, погрузился в тишину. И Далла могла получить толику покоя.

Обычно в комнате Даллы ночевали три служанки, чаще всего это были Филака, Гирия и Хубуб. Две первых были из Калидны, а третья из Дебена (дебенцы не только угоняли в рабство иноплеменников, но и продавали сородичей, а невольницы из Дебена и Хатраля особенно ценились за покорный нрав и умение угождать мужчинам). Обычно их присутствие немного развлекало Даллу, создавало обманчивую иллюзию защищенности. Но сегодня их перешептывания и смешки раздражали царицу.

Она велела им отправиться в свои каморки, расположенные в подвальном этаже, заметив, что никто из них до утра не понадобится, достаточно присутствия Берои. Они подчинились беспрекословно и оставили госпожу вдвоем с нянькой. Далла предпочла, чтобы Бероя не зажигала светильников, надеясь, что в темноте скорее заснет. Тщетно. Сон не шел к ней. Как можно спать, думая о предстоящей смерти! Да и тишины настоящей не было. Над дворцом висела полная луна. Далле она казалась огромной, в Маоне она никогда такой не видела. О, Маон, невозвратный рай юности… Там ночи были спокойные и прохладные, из сада долетал запах цветов и лепет фонтанов. Душная, неподвижная ночь Зимрана свинцовой тяжестью ложилась на грудь, заставляя сердце колотиться о ребра, словно обезумевшая птица о прутья клетки.

В надежде глотнуть хоть толику свежего воздуха, Далла подошла к окну. Перед ее глазами лежал залитый мертвенным светом пустой двор. Слышно было, как на стенах перекликаются часовые. Внезапно к их голосам присоединились другие – негромкие, но странно звучащие в это время суток. Где-то смеялись, и смеялись женщины. Далла с удивлением присмотрелась. Двор пересекали три женские фигуры, закутанные в покрывала. Посредине одна из них остановилась, словно бы оробев. Другая женщина стала подталкивать ее, что-то быстро говоря. Далла не разобрала слов, но узнала гортанный голос Хубуб. В какой-то миг Далла была готова окликнуть ее, но удержалась. Не дело царице показывать, что она среди ночи глазеет на происходящее во дворе. Тем временем женщины – Далла не сомневалась что все трое – ее служанки, поспешно направились в сторону конюшен и исчезли из виду.

Отвернувшись от окна, Далла обнаружила, что рядом стоит Бероя.

– Няня, что им нужно ночью у лошадей? Может, они ведьмы? – Далла вспомнила доходившие до ее ушей страшные истории о колдовстве и ворожбе, и вздрогнула.

Бероя хохотнула, и это полностью успокоило Даллу.

– У лошадей, как же! Они и в самом деле побежали на конюшню, только не к лошадям, а к конюху. Ложись, детка, нечего стоять босиком на полу.

Далла послушно направилась к постели, села и спросила:

– К конюху? Зачем?

– Зачем ночью женщина бежит к мужчине? Детка, ты что, впрямь ничего не замечала? Я думала, ты все знаешь и прощаешь по великодушию своему. А так – не будем и говорить об этом.

– Нет уж, говори. Все равно спать невозможно. Хоть какое-то развлечение.

Бероя села рядом с ней.

– Ты же знаешь, дочка, что все дворцовые невольницы считаются женщинами царя. А у нас это все равно, что ничьи. Они и оказались без мужчины. Вот и повадились к этому Онеату – когда господин в отъезде, а госпожа, то есть ты, – их отпускает.

Далла нахмурилась, скорее недоверчиво, чем гневно.

– Да ведь их же трое, а он один.

– А ему все равно – трое, пятеро… Онеат не зря всю жизнь при жеребцах, он и сам такой же. Эти девки, поверишь, ставки делают, сколько за ночь он их отсношает, и как. Развлекаются…

– Так он же урод! – возмущенно произнесла Далла. Бероя ничего не возразила, и царица обеспокоено спросила: – И что, все мои рабыни перебывали у него?

– Не все, но многие. А главная заводила у них – Хубуб. – Нянька усмехнулась. – Вот уж подлинно – покорная дебенская женщина! Свет еще не видел такой развратницы! Она бы, конечно, везде мужчину себе нашла, хоть посреди пустыни, но других и впрямь надо ублажать, а этот – всегда в готовности.

– А как же Рамессу? – Управитель, помимо прочего, отвечал еще и за добродетель женской половины, и у Даллы никогда не создавалось впечатления, будто он склонен делать поблажки.

– Рамессу? – Бероя вздохнула. – Мне он, детка, конечно не докладывает, но думаю, что ему все известно. Однако он молчит о проделках дворцовых женщин, чтобы потом использовать их для своих надобностей.

– Какие надобности у него в женщинах? Он евнух!

– Детка, власть – она посильнее похоти и прежде нее родилась. Если он застращает этих девок, что выдаст их господину, они все для него сделают. Будут следить за кем угодно, наушничать, вынюхивать и подслушивать.

– Но их может выдать и Онеат.

– Этот – вряд ли. Онеат только лошадей хорошо различает, женщины ему все на одно лицо. Да что я говорю? Он и лица не видит, а видит то, что промеж ног. Прости меня, Мелита! Не пристало мне на старости лет вести такие разговоры, а тебе, по правде, не пристало их слушать.

Далла вытянулась на постели. Но внезапно следующее соображение заставило ее повернуться к няньке.

– Бероя! А как же они не боятся забеременеть?

– Они боятся. А бывает, что это с ними и случается.

– Но ни одна из них не рожала!

– Есть много снадобий, чтобы избежать зачатия. И не меньше – чтобы скинуть плод. Они известны всем жрицам и некоторым простым женщинам.

– Где же им взять во дворце такие снадобья?

Помедлив, Бероя ответила:

– Я делаю их. – Она с гордостью улыбнулась. – Так что не бойся, деточка. Рабыни зависят от меня гораздо больше, чем от Рамессу. И пусть голомордый мнит о себе все, что угодно, они делают то, что приказываю я, а не он!

Далла уже не слушала ее. Новая мысль завладела ее сознанием. Если есть снадобья, мешающие зачатию, должны быть и такие, благодаря которым можно забеременеть. И Далла догадывалась, где их следует искать.

Она решила не откладывать дела, и на следующий день заявила, что собирается помолиться в храме Мелиты. Сопровождать ее должен был Рамессу самолично – этим повелением она пресекала возможные подозрения с его стороны. Пусть едет с ней. Она не собирается делать ничего дурного.

Рамессу распорядился, и в золоченных носилках, тех самых, что были памятны Далле по свадебной церемонии, их под охраной пронесли по раскаленным от жары улицам Зимрана. Из-за этой жары прохожих на улицах было немного, и, хотя жители столицы были охочи до всяческих зрелищ, желающих поглазеть на носилки царицы собралось не достаточно, чтобы замедлить продвижение.

В отличие от Рамессу, сохранявшего привычную невозмутимость, Фратагуна не скрыла удивления. Далла не была редкой гостьей в храме, но появлялась там в урочные дни праздников и жертвоприношений. Царица вручила верховной жрице дары, о которых позаботился Рамессу – золотые запястья с бирюзой, и пару белых голубок – эти птицы почитались, как спутницы богини. Женщины направились к кумиру Мелиты, и пока Далла молилась, Фратагуна воскурила благовония и окропила дары вином, смешанным с медом.

Младшие жрицы за занавесями пели хором хвалу Мелите. Голосов в этом хоре было немного, так как царица прибыла не в час богослужения – и сделала это намеренно. Закончив молиться, она вполголоса сказала Фратагуне, что хочет переговорить с ней наедине. Жрица кивнула.

Далла предполагала, что они направятся во внутренние покои храма, но жрица провела ее на открытую террасу, возвышавшуюся на двором. Это устраивало Даллу. Рамессу мог ее видеть, но был не в состоянии услышать.

Она, не мешкая, изложила Фратагуне свое дело. Красивое лицо жрицы стало грустным.

– Я все время боялась, что ты придешь ко мне с этой просьбой. И вот – мои опасения сбылись.

– Почему ты боялась?

– Гипероха обращалась ко мне с этой просьбой.

– И что же?

Фратагуна прямо взглянула ей в лицо.

– Если б я могла ей помочь, ты, возможно, не была бы сейчас царицей Зимрана.

– Вот как… – пробормотала Далла. Кровь стучала в ее висках. Смутно вспомнилось: " … это знают все жрицы…" Все жрицы. Все!

Она услышала чей-то голос, и с трудом узнала в нем свой собственный. Он стал высоким, ломким и сиплым.

– Ты не хочешь помочь мне…

– Не могу.

– Не хочешь! Тебе противно, что я царица, ты сама призналась. Вы все в Зимране ненавидите меня, я для вас чужая… как будто я хотела покидать Маон… но вы ищете моей смерти!

– Ты ошибаешься. И если дело зашло так далеко, средство от твоей беды найти можно. Но я не в силах его тебе дать.

Всем известно, что священнослужители любят играть словами, задавать загадки и говорить двусмысленности. Знала это и Далла. Но сейчас загадки и намеки жрицы выводили ее из себя:

– Не лукавь со мной! Я поняла – из-за того, что для тебя материнство стало несчастьем и бременем, ты хочешь лишить детей других женщин!

Фратагуна чуть отшатнулась.

– Вот видишь, – продолжала Далла, – твоя тайна – не тайна для меня. И я пока еще царица, чтобы обратить это себе на пользу!

– Ты угрожаешь мне? – Фратагуна полностью овладела собой, тон ее был сух и сдержан.

Далла также опомнилась. Но отступать было некуда.

– Я предупреждаю – лучше не быть со мной во вражде.

– Я и не враждую с тобой, царица. Я служу Мелите, а она – богиня любви, а не вражды. Ты сама наживаешь себе врагов. И только от тебя зависит, найдешь ли ты помощь. А теперь позволь оставить тебя. У меня много дел.

Обратную дорогу Далла проделала, опустив на голову покрывало. В носилках и без того было душно, но она не хотела, чтобы Рамессу видел ее лицо.

Когда она вернулась в свои покои, Филака явилась, чтобы переодеть ее и снять тяжелые драгоценности. Но Далла прогнала ее. Ей было невыносимо, что женщина, нынче ночью содрогавшаяся от похоти в вонючей клетушке при конюшне, будет прикасаться к ее телу. В ее воле было приказать высечь рабыню, или отправить ее на тяжелые работы. Однако до этого ее гнев не дошел, довольно было, чтоб невольница убралась с глаз.

Она еще сидела в кресле, в том же уборе, в каком была в храме, когда вернулся Рамессу.

– Пусть не прогневается на меня госпожа царица за то, что я беспокою ее в часы отдыха. Но у меня есть известие о твоем супруге.

– Да? – слабым голосом спросила Далла. Прошло всего два дня, неужели Ксуф возвращается?

– Пока мы ездили в храм, прибыл один из царских гонцов, посланных по другому делу, и заставший армию в пути. Он сказал, что войско государя Ксуфа ускоренным маршем движется к границе. Князь Маттену не вывел своих воинов в поле. Скорее всего, – добавил от себя Рамессу, – наш государь будет осаждать врага в его крепости.

– Спасибо, добрый управитель. Пусть боги пошлют победу Зимрану!

– Да будет так, – Рамессу поклонился и вышел.

Итак, осада… Далла не разбиралась в военных делах, однако успела изучить характер супруга. Вряд ли он способен долго сидеть на одном месте. Осада ему прискучит, он пойдет на штурм или заключит с Маттену мирный договор, и тогда…

Но какое-то время осада продлится, и за это время Далла должна найти помощь, какое-то средство… Она хлопнула в ладоши и произнесла:

– Позовите ко мне Берою.

На ночь царица велела Берое остаться вместе с ней. Старуха, казалось, нисколько не была этим удивлена. Но вид у нее был встревоженный и даже мрачный.

– Няня, – спросила Далла, когда Бероя уселась у ее постели, – где ты научилась готовить снадобья?

– Я, кажется, как-то говорила тебе, что родом из Акелайны. Это маленький город, но храм Мелиты, который находится там – один из древнейших. В Акелайне еще помнят настоящее, неискаженное имя богини – Белита, Баалат, Великая хозяйка. Она – владычица всех женских обманов уловок и хитростей. Наша семья была велика и многочисленна, и, дабы не умереть с голоду, меня в раннем детстве продали храму. В жрицы меня не готовили, я была всего лишь прислужницей, но и прислужница там может кое-чему научиться, если хочет. Потом жрец-управитель решил, что в храме слишком много прислуги, а год был неурожайный. И меня продали торговцам, от которых я попала в дом князей Маонских…