Текст книги "Чудо и чудовище"

Зачем только она согласилась увидеть просителей? Зачем она вообще приехала в Маон?

Но поздно теперь сожалеть о том, что сделано. Нужно спасаться. Если это еще возможно.

Она вспомнила женщину, покинувшую дворец, и ей стало дурно. Женщина не была уродливой. Наверное, когда-то она даже была красивой. Но сколько ей лет – сорок, пятьдесят? Неважно. Темное, морщинистое лицо, корявые, мозолистые руки, седина. Согбенные спина и плечи…

… И сказала Никкаль Мелите – если будешь покушаться на мою власть, отдам тебе все ремесла мои. И от тяжких трудов руки твои огрубеют, спина согнется, груди обвиснут, лицо покроется морщинами, и ты до времени станешь дряхлой старухой…

Если бы Далла осталась в этой семье, она бы сейчас выглядела, как эта женщина. Которую так и не назвала матерью. И не хотела, чтоб это была ее мать. А если б она увидела отца, то, наверное, лишилась бы рассудка. О, боги всеблагие! Вместо Тахаша – какой-то мерзкий старый пьяница!

Нет! Ее родители – Тахаш и Адина, а не эти… Они опасны. И больше ничего не имеет значения… Клятва ничего не стоит. Возможно, эта женщина сумеет сдержать себя, а возможно, и нет. Ее муж уж точно не сумеет, она сама призналась. "Пустой, никчемный человек", – сказала о нем Бероя… А ведь он был ее братом.

Бероя…Далла метнулась к изголовью постели, возле которого стоял ларец с заветными травами. Вытащила мешочки. Мак, мята… что там еще? Все сонные зелья. Более сильных нет, потому что Бероя не научила ее ими пользоваться. Сказала, что это ей не понадобится.

Бероя, будь ты проклята! Почему тебя нет, когда ты так нужна?

Но от зелий Берои было бы сейчас мало помощи. Недостаточно.

Князь Кадара сгорел со всей семьей при пожаре во время штурма. Говорят, пожар возник случайно. Криос так говорит, он там был…

Далла хлопнула в ладоши, и приказала служанке принести ей вина. Кувшин вина.

Бихри вернулся, когда сменилась стража, а над дворцом затлели первые звезды. И язычки огней в алебастровом светильнике колыхнулись, когда войдя он закрыл за собой дверь.

– Рассказывай, – услышал он с порога.

Бихри удивился. Он не привык, чтоб госпожа его так говорила – сухо, жадно и нетерпеливо.

– Я выполнил твой приказ, госпожа моя. Их поселили в доме при странноприимном дворе.

– Только вдвоем?

– Да. Мы выгнали оттуда десятка два постояльцев. Они, конечно, орали и бранились. Но ты велела…

– Что эта женщина говорила?

– Ничего. Плакала только… почти все время. Наверное, она не в своем уме. Слезы текут, а сама улыбается.

– А ее муж? Что он сказал?

– Он был совсем пьян, когда за ним пришли. Его под руки вели, а он языком еле ворочал… ругался, боженят своих сельских поминал, Зу-Зимана какого-то…

– Хорошо. Теперь слушай меня внимательно, Бихри. Ты – единственный, кому я могу доверить страшную тайну. Ни наместнику, ни Криосу, если б он был здесь, я б ее не открыла. Только тебе.

Глаза юноши округлились, он почти перестал дышать.

– Эти двое… Они лишь кажутся безобидными деревенскими дурачками. На самом деле они опасны. Они готовят гибель мне и моему сыну. Сегодня мне удалось это выведать. – Слушает, слушает, впитывает, как губка! – И медлить нельзя. Ты можешь спасти меня. Если захочешь…

– Приказывай, я все сделаю, госпожа.

– Вот. – Далла указала на кувшин с узким горлом, перевязанный сверху вышитым платком. – Отнесешь это им. Скажи, что царица посылает им лучшее вино из дворцовых погребов. Если кто-то из них предложит тебе выпить, не соглашайся. Скажи, что на службе вам запрещено пить вино… – Прежде, чем Бихри успел что-то произнести, она продолжила: – Потом ты покинешь их, но не уйдешь. Спрячься поблизости. Выйди. Убедись, что они заснули. Они должны заснуть. Тогда ты запрешь дверь и подожжешь этот дом.

– Но…

Далла обошла стол, шагнула к Бихри, положила руки ему на плечи, заглянула в глаза. Для этого ей пришлось приподняться на цыпочки. Странно – она знала, что он вырос, но никогда не замечала, чтоб настолько.

– Если ты не сделаешь этого, Бихри, возьми меч и убей меня. Потому что смерть от меча будет легче и быстрее тогой, что готовят мне эти люди. Убей меня, Бихри! – Говоря это, она прижалась к нему всем телом.

– Мне легче самому умереть, – прошептал он.

– Я не требую, чтоб ты умирал. Я хочу, чтоб ты меня спас…

– Я спасу тебя…

– Тогда иди! – она резко оттолкнула его. – И помни – я не сомкну глаз, ожидая тебя. Когда ты вернешься, я тебе все объясню…

Он едва не забыл захватить кувшин. Слава богам, в последнее мгновенье вспомнил. Мальчишка! Но кроме него, ей некого послать. Тут она не солгала.

Конечно, она ничего не станет ему объяснять. Напротив, сделает так, чтобы он обо всем забыл. Это будет нетрудно.

Далла понимала, что действовала грубо. Но на изощренные интриги не было времени. И она в самом деле не заснет, пока не узнает, исполнил ли Бихри ее приказ.

Ее мучила жажда. Она выпила толику вина, перед тем, как подмешать в него сонное зелье. Но ощущение, будто она наглоталась песку, не исчезло.

Далла подошла к столу. Там, кажется, было блюдо с гранатами. Она потянулась к багряно-красному плоду…

… и отшатнулась. На нее глядело запрокинутое, мертвенно-бледное лицо с черными провалами вместо глаз и рта. Далла схватилась за сердце, перевела дыхание и прикусила губу, силясь сдержать истерический смех. Как она могла забыть! Серебряное зеркало, которое ей вручили сегодня в храме. Она передала его кому-то из служанок, а та принесла его сюда. До чего Далла довела себя, чтобы коль испугаться испугалась собственного отражения! Это все тьма…

Но возвращаться к столу ей было страшно.

Они должны были уснуть. И они уснули. В пыльном домике, наспех слепленном из глины и соломы. Их было несколько, таких домов в В страннопримном дворе, принадлежавшем храму Мелиты. Те, кто останавливался в них, не могли наслаждаться большими удобствами, но плата за постой здесь была гораздо ниже, чем в городских гостиницах. И в праздничные недели желающих разместиться под благодатной сенью Мелиты было много больше, чем могли вместить эти дома. Те, кто могли внести хотя бы символическую плату – медную монету, или голубя, или вязку живых цветов – могли переночевать во дворе под открытым небом. Это было всяко лучше, чем просто оставаться на улице, ибо крепкие стены и запирающиеся на ночь ворота защищали паломников от воров и грабителей, чье присутствие на празднике было неминуемо. Но иногда богомольцев прибывало столько, что не хватало места и во дворе, даже если они могли заплатить. Так было и нынешней осенью, когда старый и некогда тихий Маон по многлюдству, шуму и пестроте затмил торговые города юга. А сегодня, вдобавок, обитателей одного из домов вытряхнули вон, несмотря на то, что они вопили, сопротивлялись и требовали возмещения убытков. Как обычно, оравшие громче всех быстрее всех и смирились. И тем, кто жаловался на тесноту, пришлось еще потесниться. И разместились кое-как. Сон для многих был мучителен. Они целый день давились в толпе и жарились на солнцепеке, а сейчас лежали на земле – или, если кому повезло – на соломе, и не могли даже повернуться. Во сне они стонали, вскрикивали, бормотали. Но все же спали, утомленные всем увиденным и пережитым.

И когда вспыхнул обреченный дом, это сборище народа, разом вырвавшееся из пелены сна и брошенное в пучину паники, было едва ли не опаснее, чем сам пожар.

Ошалевшие, перепуганные богомольцы метались, наступая на тех, кто не успел встать на ноги, и сбивая на землю тех, кто успел. Пытались пробиться к выходу, и в сполохах огня не находили его. Если бы кто-то, сохранивший остатки здравомыслия, не распахнул настежь ворота, наверняка самых слабых задавили бы и затоптали насмерть. А так дело обошлось синяками, вывихами, в худшем случае – переломанными костями.

Но когда оказавшиеся на улице осознали, что их жизни в безопасности, многие, опамятовавшись, поняли, что происходит. Дом горел. И в нем оставались люди. А были еще и другие дома, а и если огонь перекинется через стену…

Кинулись за водой к ближайшим колодцам. И по домам – искать топоры и крючья. Со двора вышвыривали все, что могло загореться и затаптывали очажки огня, возникшие там, где искры уже попали на солому и брошенную одежду. А те, кто посмелее, бросились к пылающему дому – вытащить тех, кому с вчера так завидовали. Но было поздно. Все, что они могли – обрушить стены ( крыша прогорела и рухнула внутрь) – чтобы пламя не достало других построек странноприимного двора. Это занятие так захватило их, что они не сразу обратили внимание на крики, раздавшиеся среди толпившихся у ворот и на улице.

– Поджигатель!

– Поджигателя поймали!

– Вон его тащат!

Его втащили во двор, немилосердно расталкивая зрителей, которые не успели еще пресытиться одним страшным происшествием и жаждали нового. На общее представление о поджигателе – мерзком разбойнике, грязном шакале городских трущоб, он никак не походил . Скорее уж за таковых могли сойти те, кто тащил его – оборванные, всклокоченные, злые. И тот, кто шел впереди, сжимая в руке фалькату, чрноволосый, поджарый, в выцветшем плаще жителя пустыни, тоже не походил на мирного паломника, прибывшего из отдаленной деревни, хотя за пояс, перехватывающий его одежду, был заткнут цеп.

А заподозренный в тягчайшем преступлении был красивым молодым человеком в плаще дворцовой стражи, почему-то без шлема и оружия. Шлем, должно быть, сбили, и фальката, которую держал вожак поимщиков, принадлежала ему. Сполохи огня отражались в пластинах панциря, а на щеке его темнело пятно – то ли сажа, то ли кровоподтек. Испуганным пленник не выглядел.

Его встретили возгласами не столько возмущения, сколько удивления. Некоторые даже смеялись, взвизгивая.

– Вы что, умом рехнулись! Это же царский посланник. Он тут с вечера дважды был!

– Ну да, он еще этих бедолаг привез, которые сгорели… Привез, потом навещал…

– Да, я человек царицы, – спокойно подтвердил пленник. – Так что руки прочь и расходитесь.

Повелительный тон возымел бы свое действие, если бы не вмешался парень с фалькатой.

– А пусть-ка царицын человек нам скажет, почему он, как вышел, не вернулся во дворец, а в темноте за домами схоронился? Я как заметил его, решил – следит за кем-то. Ну, то дело царское, не наше, я заснул. А проснулся оттого, что дом горит, а он там, по улице чешет, хоть бы панцирь свой чем занавесил, чтоб не блестел…. И ворота снаружи приперты. Я их открыл, народ кликнул, и за ним.

Державшие пленника оборванцы согласно закивали и загомонили – так, мол, все оно и было.

– Так что скажешь?

Молодой человек надменно вскинул подбородок, повел мускулистыми плечами, точно желая сбросить противников, как ветошь. Но не сбросил.

– Не твое дело, раб! Я приказал отпустить меня!

– Здесь не дворец, рабов нету! – вскинулся вожак, но его самого перебили.

– Пусть скажет – поджигал или нет? – пронзительный женский голос взлетел над толпой. Никто не видел, кто спросил, но собравшиеся словно бы сразу позабыли обо всем остальном. Они стали стягиваться ближе, жадно вперяясь в лицо пленника.

Это мгновение решило все. Человек опытный давно бы сочинил правдоподобное объяснение. Или прямо обвинил бы в поджоге своего обвинителя. Или просто сказал бы : "Нет". Но у Бихри опыта не было. Он не привык сталкиваться с неповиновением черни. В Зимране царское слово было законом, а простолюдины трепетали перед царскими телохранителями. То, что не все города Нира похожи на Зимран, он еще не успел выучить. Вдобавок, он был оскорблен тем, что какой-то бродяга сумел его обезоружить, а жалкие оборванцы повисли у него на руках.

– Это был приказ! – выкрикнул он.

– Что ты врешь! Кто приказал бы сжечь паломников?

– Они не паломники! Они убийцы, покушавшиеся на жизнь царя и царицы!

– Братья, он точно врет, чтобы отбрехаться, – сказал кто-то. – Я тех людей знаю, они, как и я, из Илая. Мужа звать Офи, а жену Самла. Деревенские старики, ничего за ними не было…

– Они преступники и заговорщики, – настаивал Бихри.

– Тогда почему их в тюрьму не взяли, не казнили? Почему хуже, чем со зверями обошлись? – спросил человек, отобравший у Бихри меч.

Кругом снова завопили:

– Убийца, поджигатель!

– Живодер!

– Он нас не обманет! Прикончить его!

– Что-то здесь не так… что-то тут кроется, – бормотал человек с фалькатой. – Почему их сюда привезли и всех прочих из дома выперли? Почему он дважды приходил? Почему те двое не выбрались?

Но его никто не слушал. Выискивать подоплеку дела было не интересно. Свершилось преступление, и виновник стоял перед ними был схвачен. И клич "Прикончить его!" завладел умами.

Бихри не был трусом. Он с шестнадцати лет служил Ксуфу, участвовал в войне с Маттену и десятках мелких стычек, видел, как убивают людей, и убивал сам. Но одно дело, когда на поле боя воины сталкиваются с воинами: оружие против оружия, сила против силы, доблесть против доблести. Это не страшно, это весело, это горячит кровь… Но сейчас… Кольцо сжималось вокруг него, и в отсвете догорающего пожара он видел лица-маски, лица-морды, лица – оскаленные черепа, отмеченные голодом и болезнями, мужчин, изуродованных шрамами и еще более страшных женщин, ощеренных, распатланных … Их руки тянулись к нему – скрюченные, сжатые в кулаки, сжимающие палки и ножи. А он был безоружен. Один, посреди разъяренной толпы – и безоружен. Впервые в жизни.

И Бихри испугался.

– Я не виноват! Царица приказала мне! Царица… – он все еще надеялся, что магическое слово смирит озлобленную чернь.

– А ведь и верно! Этот красавчик был в храме рядом с царицей!

– Да, да! – отчаянно подхватил Бихри. – Это она велела привезти их, усыпить и сжечь!

На краткий миг установилось молчание. А потом новый взрыв проклятий, ругани, плача. Одни кричали, что убийца клевещет на царицу, на любимицу богини, другие поливали бранью подлую суку, ведьму, которая заманила в ловушку и убила добрых людей. Говорят же, что отравительницы всегда так поступают – испытывают свои зелья на невинных людях, а потом заметают следы. Но сейчас ей не удалось скрыть преступления, пособник злодейства схвачен, и…

– Бей его!

Кто ударил первым – какая разница? Этот удар был слаб, он не сбил Бихри с ног, даже не заставил пошатнуться, но за первым незамедлительно последовал второй, а вскоре считать уже не было смысла, его били ногами, женщины пускали в ход гребни и заколки, рвали голыми руками – толпа обратилась в стаю хищников, почуявшую кровь.

Шарум, схвативший Бихри, пытался помочь ему – ведь он хотел знать правду, а для этого нужно было, чтоб Бихри остался жив, но его оттерли в сторону, зажали, и в давке он не мог пустить в ход меч. Поначалу Бихри кричал, повторяя, что он не виноват, что ему приказали, потом эти крики сменились хриплыми прерывистыми стонами, а затем смолкли. К тому времени он уже не стоял на ногах, его пинали и топтали, для чего пришлось немного расступиться. Он, однако, был еще в сознании, и сквозь кровь, заливавшую ему глаза, видел черное небо, пронизанное иглами звезд.

Потом рядом со звездами возникло изогнутое, тускло блестящее лезвие. Месяц. Нет, кривой клинок фалькаты. С надеждой смотрел Бихри, как возносится и падает меч, и удар, пробивший панцирь, принял как избавление.

Всю ночь озверевшая толпа таскала изувеченный труп по улицам Маона, а утром его бросили у ворот княжеского дворца. Дворец ощетинился копьями охраны. Шрага принял командование над воинами царицы и наместника и ждал нападения. Но его не последовало. Город медленно и тяжело приходил в себя, как больной после приступа горячки. Празднество в храме было отменено, и паломники, встречаясь на улицах, старались не глядеть друг на друга. На другой день Далла в сопровождении охраны спешно покинула город. А слухи о том, как царица коварно и жестоко убила двух бедных стариков неотвратимо поползли по городам и пределам Нира.

ДАРДА

Дарда была в Каафе, когда вернулся Шарум. То, что она услышала, сразило ее сильнее удара из-за угла. Она металась по дому, переходя от дикой ярости к мрачному отчаянию. Хариф, который тоже успел вернуться из своих странствий, не оставлял ее.

– Это я, я во всем виновата! – твердила Дарда.

Все минувшие годы она не отягощала себя воспоминаниями об оставленных родителях. Они были сыты, у них было жилье, Илайскому нагорью не угрожали враги – почему она должна беспокоиться? И тем сильнее терзало ее сейчас чувство вины.

– Я бросила их без всякой защиты!

– Насколько я помню, не ты их бросила, а они тебя выгнали.

– Неважно. Я должна была об этом подумать!

– Нет. Нельзя предвидеть всего. Я знаю это по себе, а ведь ты не обладаешь даром предвидения.

– Если б я была там, ничего бы не случилось!

– Возможно. А возможно, ты ничем бы не помогла. Ко мне ты поспела вовремя – хатральцы хотели меня сжечь, помнишь? Здесь ты узнала все слишком поздно. Но виновата не ты. Твоих родителей погубила царица.

– Я убью эту суку!

– И как? Думаешь, это тебе расправиться с ней будет сделать так же легко, как Шаруму прикончить управителя, согнавшего с земли его семью?

– Мне на это наплевать!

– А зря. Зимранская цитадель – не дом князя Иммера, где ты наверняка побывала, хотя и не говоришь об этом. И даже не хранилище казны почтенного Шмайи… Через те стены тебе не перемахнуть, что с посохом, что без…

– Я все равно отомщу. Что бы ты ни говорил.

– А разве я тебя отговариваю? Я только прошу тебя не рваться в Зимран немедля. Месть – такое дело, для которого излишняя поспешность губительна. Нужно, чтоб кровь твоя была холодна, а мысли ясны. А для этого необходимо выжидать.

– Я не собираюсь сидеть без дела.

– Ты не будешь сидеть без дела. И уходить в пустыню тоже не надо…

– Ты что-то задумал?

– У меня есть замысел. Но чтоб он начал действовать , потребно время. И не спрашивай меня больше. Хоть раз попытайся мне поверить. Не пройдет и трех дней, как ты все узнаешь.

– Жители славного Каафа! Добрые люди всех пределов Нира! Многие годы верили вы, что нынешняя царица Зимрана – любимица Мелиты, обратившей ее из безобразной в красавицу, и что царство во владение было предсказано ей еще до рождения. И сейчас слышу я со всех сторон: где справедливость? Как могло случиться так, что убивица невинных людей заслужила великую милость богов, и власть над царством? Так я скажу вам – все это ложь!

Он стоял на ступенях храма Хаддада, где видели его часто. Но никогда он не обращался к людям на площади, как другие бродячие прорицатели. И мало кто слышал, чтоб он говорил в полный голос. Теперь этот голос, сильный и звучный, захватывал и удерживал внимание слушателей. Так же, как притягивало его лицо, которому невидящий взгляд придавал жуткую сосредоточенность.

– Истинно лишь то, что дочери князя Маонского предопределено владеть этим царством, и так было предсказано до ее рождения. Но не было никогда никакого чуда в храме Мелиты. Не было никакого превращения! Служители храма, хитрые и лживые, сочинили эту историю, чтобы привлечь народ в святилище чужеземной богини, которой никто в Маоне не знал и не почитал. Они подменили законную наследницу и распустили сплетни о чуде, обманув и несчастных родителей, и весь народ Нира. Но бессмертных богов не обманешь! Та, что сидит сейчас на престоле в Зимране и называет себя избранницей Мелиты – всего лишь ничтожная самозванка, и уже успела явить людям мерзкое свое естество. Она убивает бедных людей, завлеченных к идолу Мелиты лживыми сказками. А теперь я скажу вам правду, вернее которой нет бывает. Дочь князя Маонского, лишенная прав и наследства, не погибла. Она выросла среди бедного люда в нищете и лишениях, но ничто не смогло погубить ее. Познав голод, она не дает голодать другим. Возрастая без защиты, нынче она сама защищает тех, кто в этом нуждается. И не чтит она чужеземных богов, отбирающих наше достояние, а только исконных Хаддада и Никкаль! Ибо отец наш Хаддад справедлив, и не дав ей красоты, ниспослал ей силу, мудрость и отвагу. И вы сами, не ведая предназначения ее и происхождения, всегда повторяли, что на ней благословение Хозяина Небес. Вы это сказали, не я! – Он перевел дыхание. Со стороны казалось, будто он обводит взглядом толпу: жадные, жаждущие лица, горящие глаза, приоткрытые рты, не смеющие высказать язвящую мозг догадку. – Да, вы поняли о ком я говорю. Вы все знаете ее. Это Дарда, известная в Каафе под прозвищем "Паучиха". И пришла пора ей отбросить это прозвище, и вернуть то, что обещано ей богами!

Услышав о том, что Хариф сказал у храма Хаддада, Дарда впервые за много дней рассмеялась.

– Это я-то княгиня? Знала я, что ты умелый лжец, но чтоб такой…

– Поначалу я придумал для тебя другую легенду, – сообщил Хариф. – Ты – не просто любимица Хаддада и Никкаль. Ты – их дочь. Завистливые младшие боги похитили тебя, лишили твоей небесной красоты, и бросили в городские трущобы, к отребью земли, чтобы ты познала все возможные мучения. Но они не знали, что божественная сила все еще при тебе… И нечего смеяться!

– Тут хохотать впору. Дитя бога среди нищих и бродяг – да кто же в такое поверит?

– Еще как поверили бы. Чем нелепее выдумка, тем охотнее верит в нее толпа… Но потом я передумал. Во-первых, севернее, ближе к Зимрану, Хаддад и Никкаль не сильны. Во-вторых, от тебя все время бы ждали бы чудес. Это можно устроить, но слишком уж хлопотно. Лучше тебе быть дочерью князя Маонского. Всем известно, что она красотой не отличалась…

– … и мое безобразие есть подтверждение моего княжеского происхождения? Послушай, тебе не кажется, что это тоже слишком хлопотно? Я хочу только отомстить.

– И я хочу, чтоб ты отомстила. Не просто убила ее, а заставила жить в страхе, а потом отобрала все, чем владеет она и ее род…

Дарда молчала, обдумывая услышанное. Перспектива открывалась прельстительная, но в то же время что-то ее смущало. Потом Дарда едва не хлопнула себя по лбу. Догадка лежала на поверхности.

– Ты хочешь, чтоб я за тебя отомстила, верно? Тахаш ослепил тебя, и ты ненавидишь все его потомство. Вот почему ты говорил, что ради мести надо выжидать! Ты ждал почти двадцать пять лет, а случай мог и не представиться.

Хариф ответил не сразу, а когда ответил, промолчал, а потом заговорил о другом:

– Не думаю, чтоб это было так хлопотно. Я говорил тебе, что некоторые стены нельзя преодолеть. И не надо. Сделай так, чтобы перед тобой распахнули ворота.

– А ты полагаешь, что люди восстанут против царицы, потому что мы хотим отомстить?

– Люди восстанут так или иначе. К этому все идет. Почему бы тебе их не возглавить? Когда власть в государстве начинает рушиться – как сейчас – народ уверяется, что власть эта незаконна. И принимается истово ждать законного властителя. В данном случае – властительницу.

– Ты скажешь. Какая из меня царица?

– Наверняка получше той, что занимает престол.

– Да, но она занимает его законно. Мы-то с тобой это знаем.

– Когда ты говорила о мести, закон тебя не заботил.

– Месть – вне сомнений. Я хочу ее и свершу ее. Потому что имею на нее право. А на власть права я не имею.

– Тогда считай ее работой, куда тебя нанимают. Ведь ты всегда соглашалась подрядится на ту работу, куда тебя нанимали те, кто знали: ты сумеешь сделать ее лучше них. Возглавить шайку. Охранять границы княжества. Править Ниром.

– И кто же наниматель? Народ Каафа?

– Всего царства – сколько тебе это внушать? Но начнется все в Каафе. Если ты позволишь мне продолжить начатое.

И снова последовало молчание. Потом Дарда произнесла:

– А ведь ты сам предрек ей когда-то царскую власть.

– Разве? Ах, да, верно. А я когда-нибудь говорил, сколько продлится ее царствование?

– Ты истинный прорицатель, Хариф. Тебя никогда не поймаешь на слове.

– Следует ли это понимать, как согласие? Если да, то я бы посоветовал тебе некоторое время не появляться открыто на людях. Мне нужно немного подогреть народ.

– Хорошо. Только не переусердствуй.

Особо усердствовать не пришлось. Речи Харифа пали на подготовленную почву. Хотя Кааф считался царским городом, он находился слишком далеко от Зимрана, и жители его привыкли считать себя людьми свободными, и не отличались особой преданностью правящей династии. А события последних лет эту преданность и вовсе поколебали. Гордость воинского сословия была уязвлена тем, что со времени восшествия на престол Ксуфа Нир неизменно терпел поражение за поражением. Горожане страдали от повышения податей и хлебных поборов. Родовая аристократия не могла забыть о судьбе князя Кадара. И все, включая последних нищих, прослышали об участи паломников в Маоне. Теперь всем этим несчастьям находилось объяснение. Мало того, что Нир постигло такое бедствие, как царь-младенец, так еще и правительница – лживая самозванка! В считанные дни Кааф забурлил. как горшок с похлебкой на угольях, и похлебка, что там готовилась, обещала быть крута и солона.

Главнейшим известием было то, что предсказанной царицей оказалась Паучиха. Далеко не все готовы были в это поверить, при всем уважении, каким пользовалась Дарда в Каафе. Поскольку Хариф вещал чаще всего у храма Хаддада, получалось, что он говорил словно бы от имени Хозяина Солнца.

И сомневающиеся одолевали преподобного Нахшеона вопросами – впрямь ли на Паучихе благословение Хаддада, и могло ли быть так, как говорит Хариф. На что благоразумный жрец отвечал: – так, Хаддад справедлив. и во всем подобен мудрому отцу, который, разделив имение между сыновьями, никогда не обидит и дочь. И мог даровать ей взамен красоты иные милости. А на вопрос, не лучше ли все-таки даровать красоту, ответствовал, что это заботы женские, и до Хаддада они не касаются.

Дарда, прислушавшись к совету Харифа, на люди не показывалась, и, если где и появлялась, то скрытно, предоставив сотоварищам самим решать, что им делать. Лаши в этом ни минуты не колебался, равно как сомнениями себя не изводил. Он свои сомнения убил, когда сделал выбор между Сови и Паучихой. Теперь он понимал – начинается игра по-крупному. Такая, какой он и представить себе не мог, когда во дворе Хаддада сетовал на мелочность замыслов в славном Каафе. И хотя мечта о тихой жизни в собственном доме с садом отодвигалась в затянутую туманом даль, паче того – Лаши мог потерять все, что уже имел – он готов был участвовать в этой игре.

Но были и другие игроки. Больше, чем представлял себе умный Лаши.

Волнения в Каафе не могли долго ограничиваться уличными сборищами и спорами в храмовых приделах в сопровождении легкого рукоприкладства. Поначалу все имело вид довольно безобидный, может быть, потому городские власти и смотрели на происходящее сквозь пальцы. Но через несколько дней страсти раскалились настолько, что им потребовался выход. А для негодующей толпы – виновник. Разумеется, все уже поняли, что в несчастьях Нира повинна самозванка. Но она была далеко. И еще все знали, что она попала на престол вследствие коварства служителей Мелиты. А храмы Мелиты были в любом крупном городе.

В Каафе Мелита никогда не встречала враждебности, здесь стойко терпели присутствие и менее приятных божеств, и охотно приносили дары на алтарь владычицы любви. Но при нынешних обстоятельствах любовь была позабыта, зато о дарах, каковые прибирали к рукам жадные жрецы и развратные жрицы, охотно вспоминали. И еще охотнее – как обманывают они честных людей, и попирают исконных нирских богов. Возможно, Хариф не предвидел развития подобных настроений. Но даже слепой мог их заметить. И если Хариф не силах был изгнать вызванных им демонов, то использовать их к своей выгоде мог вполне. Конечно, не один.

Впоследствии не вспомнили и не вспоминали, кто призвал толпу идти на храм Мелиты – свергать кумира чужеземной богини. Но призыв не остался втуне и увлек за собою очень многих. У храма имелась стража, однако ей со дня основания не приходилось участвовать в настоящих боях, и стражники лишь ненадолго задержали продвижение толпы. И под своды розового мрамора ворвались сотни разъяренных горожан. Одним разбиванием сокрушением ложных кумиров дело не обошлось. Храм был основательно разграблен, жреца, пытавшегося спрятать ключ от сокровищницы, избили до полусмерти. И все же жестокостей было меньше, чем можно было ожидать. Ведь храм славился не столько богатым убранством, сколько безотказными девами. И какими бы они не были безотказными, насилия им при нынешнем раскладе событий было не миновать. Но их в храме не оказалось. Никого. А почему так случилось, не стали задумываться, увлекшись грабежом.

Впрочем, куда подевались девы Мелиты, или, по крайней мере, некоторые из них, выяснилось на следующий день. В храм Никкаль явилась делегация из младших жриц и танцовщиц во главе с некоей Ахсой. Они были облачены в рубища взамен соблазнительных платьев, волосы их, обычно завитые и пропитанные благовониями, были неровно острижены, взлохмачены и присыпаны пеплом, и не осталось на них никаких украшений. Они пали на колени перед матерью Теменун и просили прощения за то, что погрязли в грехе служения ложной богине. Теперь они осознали всю глубину своих заблуждений, и хотели принести публичное покаяние, дабы потом найти прибежище в под сениью храма Госпожи Луны.

Сцена была на редкость трогательная, и заставила неискушенных зрителей пролить слезу, а искушенных – оценить красоту исполнения. Мать Теменун дозволила новообращенным пройти через обряд покаяния, а некоторых – Ахсу в том числе, обещала лично наставить в вере.

На другой день в дом Паучихи прислали прислужницу из храма – но с поручением князя Иммера. Он требовал немедленной встречи.

И Дарда явилась.

Они встретились, как обычно, в храме Никкаль. Мать Теменун от присутствия уклонилась. Иммер же просто исходил злобой.

– До чего же приятно, что госпожа изволила нас посетить! И как тебя отныне прикажешь величать? Паучиха? Или княгиня Дарда? А может, государыня царица? То-то я смотрю, ты без посоха!

– Я слишком привыкла полагаться на этот посох, – ответила Дарда, оставив без внимания предыдущие слова. – Приходится обходиться без него. А вот меч мне еще понадобится.

Она впервые пришла на встречу с мечом. Но Иммер был слишком зол, чтобы пенять ей еще и за это.

– Я много раз мог тебя уничтожить, и без особого труда, но удерживался, потому как считал, что пользы Каафу от тебя все же больше. А я всегда думаю о пользе Каафа. Однако и моему терпению есть предел… теперь, когда разгромили храм Мелиты.

– Разве я приказала сделать это?

– Открыто – нет. Но толпу подстрекнул Хариф. А всем известно, что он – твой любовник.

– Но не слуга. Ему я тоже ничего не приказывала .

– Ну, конечно, – ядовито протянул Иммер. – Хариф – святой, человек божий…

– Хариф – негодяй. Как я и ты. Как все, обладающие властью.

Это замечание странным образом отрезвило градоправителя. Он уселся поудобнее, выпил вина, глубокомысленно хмыкнул. Когда он снова заговорил, голос его звучал совсем по-иному.