Текст книги "Чудо и чудовище"

Ксуф, все так же бормоча невнятицу, приблизился к белокаменной преграде, и чуть не споткнулся об нее. Но устоял. Моргая, повернулся к Анаксарету. Грохот барабанов усилился, и конь заржал, откинув голову и разметав роскошную гриву. Анаксарет взял со щита нож и протянул царю. Конюхи отступили. Теперь очередь была за царем, он должен был перехватить поводья и заколоть жертву. Но Ксуф почему-то медлил, вертя нож в руке. Жрецы взирали на него с недоумением. Да, точно, он вертел нож, внимательно разглядывая, как играют отблески огня на полированном черном лезвии. А потом засмеялся – тонким, визгливым смехом счастливого идиота. Трубы завопили. И одновременно захрипел Ксуф, вскинув руки и роняя нож, и взлетел на дыбы конь, зависая копытами над головой царя. Все произошло так быстро, что никто не сумел сказать, упал Ксуф до того, как жеребец ударил его, или после. Но что ударил, это видеть мог всякий. И уже когда царь лежал на каменном полу, конь, мечась у алтаря, наступил Ксуфу на лицо.

Все оцепенели. И первым, кто очнулся, был Анаксарет, несмотря на присущие ему вялость и медлительность. Оттолкнув служку, он бросился вперед, перехватил с пола нож и повис на поводьях всей своей тяжестью. Он уже готов был полоснуть коня по горлу, когда Булис завопил:

– Никто не имеет права… кроме царя!

Но царь лежал недвижно. И Анаксарет видел, что ему не подняться. Если бы жрец совершил царское жертвоприношение, это означало, что он посягает на царскую власть. Чего Анаксарету было вовсе не надобно. Он выпустил повод, и конь, которому крик Булиса словно придал сил, устремился назад, к выходу.

Он мчался в полумраке, подобный белому призраку, и никто не пытался остановить его. Крик Булиса все еще звенел в ушах каждого из собравшихся. Конь вылетел на площадь, пересек ее в мгновенье ока, и затерялся на узких улицах. Никто не знал, что с ним впоследствии стало. Позже говорили, что белый конь был послан Кемош-Лараном, который разгневался на Ксуфа за то, что он уподобил себя богу. Не было в Ксуфе духа Шлемоносца, а царь утверждал обратное. И священный конь Кемош-Ларана убил его, а затем возвратился к небесному хозяину.

Трудно было не поверить в это. Копыто, раздробившее лицевые кости Ксуфа, служило неизгладимой печатью Шлемоносца. Люди, побывавшие во многих боях и видевшие множество ран, содрогались, глядя на эту. Но Ксуфу было уже все равно.

Тело царя завернули в плащ, возложили на колесницу и отправили во дворец. Но злые вести бежали впереди печальной процессии, что еще час назад была праздничной. Рамессу, встретивший колесницу у ворот, знал обо всем.

Покуда управитель отдавал необходимые распоряжения, покуда слуги переносили труп во дворец, придворные и знатные воины, сопровождавшие Ксуфа, как-то очень быстро покинули цитадель. А некоторые вообще не вернулись из города. Рамессу, который не мог не заметить этого, распорядился запереть ворота и выставить двойную охрану. Он был напуган. Жизнь научила его сохранять невозмутимость при любых обстоятельствах, но сейчас его руки тряслись, и он прятал их в широких рукавах.

Управитель не сомневался, что служанки успели рассказать царице о случившемся. Однако порядок требовал, чтобы он сообщил ей об этом сам. И Рамессу направился на женскую половину.

То, что предстало глазам евнуха, подтвердило его предположения. Все светильники, кроме одного, в покоях Даллы были погашены. Уже наступил вечер, и среди ковров и расписных колонн царил полумрак. Если рабыни были где-то здесь, то они жались по стенам, невидимые для глаза. Сама Далла, завернувшись в длинное темное покрывало, сидела на полу, уронив голову на колени. Таков был благопристойный обычай выражения скорби.

– Госпожа, я вижу, ты знаешь о постигшей тебя утрате, – начал Рамессу. – Я распорядился запереть ворота…

Далла подняла голову, и Рамессу увидел, что она не плачет.

– Отправь гонца к Криосу, – сказала она. – Пусть немедленно возвращается.

Мгновение они смотрели в глаза друг другу, Рамессу впервые за все годы – с уважением. А в глазах царицы он читал совершенное понимание. Они боялись одного и того же.

– Я отправлю трех гонцов, – отозвался Рамессу. – На всякий случай.

Более ста лет власть в Зимране переходила от отца к сыну. И если в стране случались войны и мятежи, то всегда был царь, который мог возглавить армию с мечом в руках.

Ксуф оставил после себя сына, но тот не то, что меч поднимать – ходить еще не научился. В Нире еще до прихода завоевателей была поговорка: "Малолетний правитель – бедствие для страны", ибо при таком правителе всегда находились желающие захватить власть. То, что зимранские аристократы покинули дворец, свидетельствовало, что среди них есть такие, кто подумывает о подобной возможности для себя. К счастью, между ними не было согласия, иначе они захватили бы цитадель, не мешкая. Пока что они упустили наиболее удобный момент. У царской цитадели были мощные стены и гарнизон, достаточные для многомесячной защиты, но и Далла, и Рамессу понимали: солдаты не будут долго подчиняться приказам, отдаваемым женщиной и евнухом от имени младенца. Такова их природа. Воинами может командовать только воин. И если Криос откажется вернуться, надежды на спасение будет мало.

Поэтому Далла не могла радоваться смерти Ксуфа, которой ждала, как праздника избавления. Она не могла даже оценить, как удачно сложились обстоятельства, исключавшие самую возможность подозрений, будто причиной смерти Ксуфа могло быть что-то иное, кроме божественного гнева.

Ей было слишком страшно. Правда, страх сослужил Далле хорошую службу. Он сделал Рамессу, в котором она всегда видела врага, ее сообщником. Из-за страха, охватившего обитателей дворца, не нужно было притворяться, что она скорбит, и рыдать, и плакать, Достаточно было соблюдать приличия.

Из-за соблюдения приличий Ксуфа не хоронили. Некому было сопровождать тело к царской гробнице. Поэтому труп лежал в самом глубоком из погребов, обложенный льдом, который доставляли в жаркий Зимран с гор для хозяйственных надобностей. Далла ни разу не спустилась на него взглянуть. Никто и не ждал от нее этого.

Рамессу сказал ей, что одним из гонцов, отправившихся к Криосу, был Бихри, причем юноша, чье высокое происхождение никак не соответсвовало заданию, вызвался добровольно. Приятно было сознавать, что преданность Бихри ей и всей царской семье оказалась сильнее злоречия Фариды. Но это было слабое утешение, никак не заглушавшее страха.

Рамессу не мог служить ей опорой, и даже верная Бероя не в силах была помочь. Предшествующие годы она жила в страхе из-за Ксуфа. Теперь Ксуфа не было, но страх стал еще сильнее. Что делать, если Криос не придет?

Однако Криос пришел.

Среди тех, кого Далла ненавидела, главный полководец Ксуфа занимал не первое место, но и не последнее. Он захватил Маон, он увез ее из родного дома в Зимран. Но действовал он не из собственных побуждений, а по приказу Ксуфа. И впоследствии он не причинял ей зла. Хотя бы потому что их интересы не пересекались. Следовало убедить его, что так будет и впредь. Однако Далла понимала, что этого недостаточно. Нужно предложить ему нечто более ценное. Далла не колеблясь предложила бы себя самое – это наверняка было бы не противнее, чем с Онеатом, если бы Бероя не успела предупредить ее, что Криос женщинами не интересуется. Ни в каких смыслах. Что ж, Далла усвоила: богатство и власть мужчина ставит выше женщин и любит больше. Так лучше отдать добровольно то, что можно отобрать силой.

Она пригласила Криоса прийти к ней – не лично, а через Рамессу. Евнух тоже присутствовал при встрече. К приходу Криоса Далла подготовила угощение, вино, – и кое что еще.

Криос от вина не отказался, есть не стал, а сразу перешел к делу.

– Чего ты от меня хочешь?

– Прежний царь изгнал тебя из Зимрана. Я от имени нового царя прошу тебя вернуться.

– Вот как. Нового царя. Твоего сына?

– Разве есть в Зимране кто-то еще, называющий себя царем?

– Так и Пигрет пока царем себя не называет. Мал еще. А малолетний царь – бедствие для страны.

– Верно, – голос Рамессу был выше женского. – Но еще худшее бедствие для страны – царь глупый и неразумный. Малолетний вырастет, глупому ума не обрести никогда.

– Сказано неплохо, – проворчал Криос, – да только без согласия зимранской знати жрецы не назовут Пигрета царем. А если назовут, все равно младенцу не удержать власти.

– Не удержать, – согласилась Далла, – если не будет у него сильного защитника, которому повинуются воины.

Криос смолчал.

– В Зимране знатных людей немало, – вновь вступил Рамессу, – и если кто-то из них заявит о своем праве на царство, другие скажут: "Почему он? Мой род не хуже". И будут правы. Только коронация законного наследника Ксуфа спасет царство от усобицы.

Криос ничего не ответил.

– Пока наследник мал, – продолжала Далла, – за него отвечает мать. Но мне достало ума, чтобы понять: слабая женщина не может решать дела воинов. Что ты скажешь, если я передам тебе полную власть над войсками, и не стану вмешиваться в то, что мне не под силу?

Криос, наконец, подал голос.

– Надолго ли?

Ответил опять Рамессу.

– До тех пор, пока царь не станет мужчиной. А до этого – много лет. Да и мужчины часто действуют сообразно тому, чему их учили в детстве.

– А чтоб ты убедился в искренности моих намерений, – сказала Далла, – позволь сделать тебе подарок. – Она открыла ларец из слоновой кости, стоявший на столе, и пламя светильников заиграло на гранях багряного камня. – Вот лучший из камней царской сокровищницы. Говорят, что победоносный царь прошлого сорвал его со шлема вражеского князя. Не лучше ли, чтоб теперь он сиял на шлеме лучшего из воинов Зимрана?

Историю рубина, отобранного Лабдаком у князя Хатраля, рассказал Далле Рамессу, умолчав, однако, о том, что некогда Ксуф предлагал Регему этот камень за жену. А если бы не умолчал, вряд ли это что-нибудь изменило. Рубина было жалко, но жизнь и безопасность стоят дороже.

Криос размышлял, прикидывал. Он покидал столицу в большой ярости. Началось все еще с дурацкого последнего похода, когда Ксуф бросил на штурм крепости Маттену лучшие пехотные части, и там же их положил, а в результата удовольствовался тем, чего можно было добиться терпеливой планомерной осадой. Но это Криос еще мог вытерпеть. Дальнейшие же планы Ксуфа превысили меру его терпения. Солнцеподобный не обратил внимания на то, что какой-то мелкий царек потрепал непокорного Маттену, и, может, даже порадовался этому. Но если бы Нир присоединил земли, которые Дельта все еще считает своими, дело приняло бы совсем другой оборот. В каком бы упадке не находилась Дельта, силы для удара по Зимрану у Солнцеподобного найдутся.

Ксуф не захотел прислушаться к доводам Криоса. Для него всегда имели значение только собственные желания, а в последнее время эти желания пробрели такой размах, что Криос предпочитал оказаться подальше от дворца.

Смерть Ксуфа, что бы ни послужило ее причиной, пришлась как нельзя кстати. Криос понимал, что царице без него не обойтись, и как только она вызвала его в Зимран, догадался, что она собирается заключить с ним сделку. Вопрос был лишь в том, что она ему предложит. Криос предполагал, что себя в жены, и это его не слишком устраивало. Не только из-за его личных пристрастий. Давно уже было предсказано: кому принадлежит Далла, тому достанется и царство. Правда это или нет, но лучшего предлога для смуты не придумаешь. Что касается Криоса, то он полагал, что нет большей глупости, чем воевать за женщину, что бы к ней ни прилагалось. А вот мать, опекающая сына – это неоспоримо. Против этого никто восставать не станет. Если, конечно, за матерью и сыном будет сила оружия.

То, что предлагала ему Далла, означало власть, не отягощенную ответственностью. Это неплохо. А рубин из Хатраля – всего лишь залог, но залог, правильно выбранный.

О том, что камень был когда-то предложен Регему, и отвергнут, Криос знал, поскольку присутствовал при этом, но позабыл. Не та была история, чтоб ее помнить. Криос взял рубин.

Когда представители знатнейших семей Зимрана собрались, чтобы обсудить вопрос о престолонаследии, Криос поддержал права Пигрета, сына Ксуфа. Далла оставалась правительницей при сыне, и сохраняла титул царицы. Возразить Криосу никто не решался, ибо "старые хрычи", подчиненные ему, в действительности были лучшими воинами Зимрана.

В тот день обитатели цитадели узнали то, что городе было уже известно. Пророк Булис, не дождавшись совета знатных семей, бежал из Зимрана, и, по всей вероятности, из Нира. Новый царь, или, точнее, его опекун наверняка обвинил бы его в гибели предыдущего. Разве не Булис навлек на Ксуфа немилость богов, утверждая, что в нем присутствует дух Шлемоносца? Так решили бы люди благочестивые. А люди внимательные припомнили бы, что из-за речений Булиса жертвенного коня не укротили заранее и оттого он впал в буйство. Да, Булиса было в чем обвинить. И весть о его бегстве отчасти омрачила радость Даллы.

После всех этих событий, наконец, состоялись похороны Ксуфа. Далла не присутствовала на них. Зимранский обычай допускал присутствие женщин на погребальных обрядах, но это, как правило, относилось к родственницам и свойственницам. Вдовам предпочтительнее было соблюдать глубокий траур и не покидать дома. Далла подчинилась этому обычаю, уполномочив представлять семью юного Бихри, благополучно вернувшегося вместе с Криосом. Тело Ксуфа было предано огню на Погребальном поле, а прах перенесен в гробницу.

Те, кто видел царя на смертном костре, рассказывали, что труп царя страшно раздулся и почернел, но, учитывая, сколько он пролежал в погребе, никто этому не удивился. Святейший Анаксарет прочел положенные молитвы и совершил возлияние вином, а Криос поджег костер. Но никаких боев, а тем более – до смерти, как приличествовало царским похоронам, в тот день не было, и людей, пришедших проводить Ксуфа в последний путь, собралось довольно мало. Если бы Ксуф видел собственное погребение, он был бы страшно разочарован.

Далла слушала рассказы слуг о похоронах, рассказ Бихри, рассказ Рамессу, и сердце ее радовалось. Регем и Катан были отомщены.

Но в глубине души она не обманывала себя. Месть не была ее целью. Все, что она сделала, было ради спасения собственной жизни.

После тризны, на которой Далла также не присутствовала, она вновь встретилась с Криосом и Рамессу. Свидание было деловое. Далла знала, что ей придется платить за поддержку, и согласна была отдать то, с чем все равно не в силах справиться. По счастью боги послали ей таких сообщников, которые не хотели от нее ничего другого. Рамессу получил звание казначея. Фактически после смерти Ксуфа он уже исполнял эту должность, однако после казни Икеша она считалась вакантной. Теперь Рамессу имел доступ к казне на законных основаниях. Криос получил власть над всеми воинами Зимрана, включая гарнизон царской цитадели и отряды городской стражи. Взамен Далла оговорила для себя право иметь личную охрану.

– Я хочу, – сказала она, – чтоб ее возглавлял Бихри.

– Не слишком ли он молод для этой должности? – нахмурился Криос.

– Я не могу назначить никого другого, не подавая повод к злословью. Вдова не должна поручать охранять себя постороннему человеку, а Бихри – мой единственный, кроме сына, родич в Зимране.

– Вдобавок, молодость – недостаток, от которого быстро избавляешься, – заметил Рамессу.

На том и порешили. Бихри был счастлив и горд своим назначением и поклялся, что будет охранять царицу и ее сына пуще собственной жизни.

Далла могла радоваться. Она, такая слабая, победила всех своих врагов. Царство, как было предсказано, принадлежало ей, а она сама не принадлежала никому. Мелита, несмотря ни на что, помнила о своей любимице.

Далла хотела веселиться, хотела ликовать, но это чувство не приходило. За последние годы она разучилась радоваться, а может, и не умела никогда. Она не сетовала. Достаточно было и облегчения. Однако о богине Далла не забыла. Как только кончился срок траура, Далла посетила храм. Был весенний праздник Мелиты, женщины и девушки шли одарять богиню цветами, и Далла возглавила процессию, обставив выход с небывалой доселе пышностью. Рамессу закупил для нее лучшие цветы, какие можно было доставить в жаркий Зимран – нарциссы, анемоны, гиацинты, ирисы, и особенно любимые богиней фиалки. Все это рабыни Даллы несли в корзинах и гирляндах. Сама же царица принесла в дар богине прекраснейшие розы, желтые, как золото, и красные, как кровь. Народ, соскучившийся по лицезрению властителей – ибо Криос, которого в городе видели часто, царем все же не являлся, а настоящий царь был слишком мал – приветствовал Даллу с воодушевлением. Жрицы пели, благовония плыли к потолочным балкам храма, охапки цветов сыпались к каменным ногам Мелиты. Далла была почти счастлива. И только лицо Фратагуны, мелькающее среди цветов и облаков фимиама, отравляло это ощущение, оживляло отступившие страхи. Что она знает? И что готова предпринять? За исключением формальных речей, относящихся к богослужению, они не обменялись ни словом, и сдержанность жрицы казалась Далле подозрительной. Прежде она собиралась сделать храму какой-нибудь щедрый подарок, но теперь решила, что это будет расценено как подкуп, даже заискивание. Царице такое не пристало. Нет, Далла не собиралась обижать богиню. Но она одарит не столичное святилище, а храм родного Маона. Она и сама посетит этот храм, чтобы поклониться Мелите в облике милом и прекрасном, а не этому мрачному идолу.

Однако Далла пока что отложила поездку в Маон на неопределенное время. Она хотела отдыха, отдыха, который заслужила годами мучений. Ничего более. Криос и Рамессу займутся делами, Бероя – Пигретом. И, хвала Мелите, это теперь единственная задача, порученная Берое.

В последнее время Бероя сильно сдала. Напряжение, в котором они с Даллой жили в предыдущие годы, сказалось на ней больше, чем на воспитаннице. Ничего не поделаешь – старость нельзя обманывать до бесконечности. Она погрузнела, походка стала тяжелой и шаркающей, и голова ее постоянно тряслась. Но Далле, с младенческих лет привыкшей, что нянька сильнее всех на свете, и ничто не может этой силы поколебать, представлялось, что Бероя лишь утомилась, прихворнула, а через какое-то время отойдет и снова станет прежней. Бероя всячески поддерживала в ней эту уверенность.

Теперь они не так много времени проводили вместе, как прежде. Нянька неотлучно находилась при Пигрете, поскольку здоровье мальчика оставалась хрупким. Он стал не столь плаксив, как в первый год, но все равно был вял, часто болел, и требовал внимания. И Бероя лелеяла его, чтобы дать любимой питомице возможность отдохнуть.

Далла отдыхала. Но выражалось это не как в маонские годы – в возлежании на подушках и неторопливых прогулках по саду (которого здесь и не было). Развившаяся в ней любовь к роскоши получила достойный выход. Она устраивала пиры и приемы для знатных дам, и зимранские аристократки, пренебрегавшие затравленной женой Ксуфа, не смели презреть приглашение правительницы. Она придумывала праздники, на которых ее красота могла предстать в полном блеске. И она с удовольствием принимала просителей и послов, зная, что ее советники сами сделают все, что надобно сделать.

На одном из этих приемов и произошло событие, всколыхнувшее устоявшуюся за год жизнь.

Ничто не предвещало этого, когда перед царицей предстал человек в одежде, показавшейся ей варварской, хотя и не лишенной живописности – длиннополом полосатом кафтане, перетянутом богато вышитым поясом, и высоком войлочном колпаке, поверх которого была намотана повязка из тонкой белой ткани. На одежду Далла в первую очередь и обратила внимание, а потом уже – на человека, в эту одежду облаченного. Он был уже немолод, но крепок, с пронзительными светлыми глазами и окладистой седой бородой. Отвесив царице низкий поклон, пришелец сообщил, что он купец, имя его Дипивара, и много лет он ведет торговлю между Паралатой и Ниром. Правда, обычно он торгует в южных городах, в Каафе, например, а в столицу его привело поручение особого свойства.

– Дело в том, высокородная и прекраснейшая госпожа, что направляясь в твое царство, я должен непременно пересечь Шамгари. И в этот раз, будучи в Шошане, я был задержан людьми царя Гидарна…

Между придворными, окружавшими кресло царицы, прошел шепоток. Давно уже имя главного врага Зимрана не произносилось в этом зале открыто. Но Далла оставалась невозмутима.

– Вот что я узнал, – продолжал Дипивара, – В прошлом году в Шамгари перебежал некий зимранский священнослужитель, именующий себя Булисом. Объявившись в Шошане, этот Булис утверждал, что причастен к гибели царя Ксуфа, даже едва ли не является ее виновником, и на этом сновании рассчитывает на покровительство царя Гидарна. Взамен же он предлагал открыть тайны, выведанные им у государя Ксуфа и знатны людей Зимрана.

Шепот сменился напряженным молчанием.

– Так Гидарн прислал тебя сюда, дабы сообщить об этом? – леденящим голосом осведомилась Далла.

Дипивара отступил, и словно по уговору вперед шагнули двое сопровождающих его слуг. Они тащили плетеную корзину. В таких купцы обычно приносили подарки правителям. Корзина была закрыта крышкой. Один из слуг эту корзину поднял, а другой вынул, к всеобщему удивлению, завязанный бурдюк. Развязал и вытряхнул содержимое бурдюка на пол.

Тут уж не шепот раздался, и не ропот, а вскрик. Далла недоуменно моргнула. Она не поняла вначале, что покатилось по мраморным плитам… такое темное, безобразное…

Это была голова Булиса. Набальзамированная и высохшая. Однако лицо пророка Кемоша можно было узнать.

– Государь Гидарн не любит предателей, и не терпит их при себе, – сказал Дипивара. – Этот подарок он посылает царице Зимрана в знак добрых намерений и установления дружбы.

Далла ответила не сразу. Первым ее побуждением было воскликнуть: "Да, конечно!" Но оглядевшись, она увидела, как нахмурились знатные зимранцы, как они кидают на нее подозрительные взгляды. О, если бы здесь был Криос, чтобы принять ответственность на себя! Но как раз сегодня его не было в столице. А взгляд Рамессу, стоявшего по левую руку от Даллы, был достаточно красноречив: ни в коем случае! Оскорбить могущественного Гидарна было бы глупо и опасно. Но еще опаснее признать, что предложение Гидарна ей по душе. Этим она оттолкнет от себя всю воинскую знать Зимрана. А власть Даллы не настолько прочна, чтобы этим пренебрегать.

– Благодарю тебя купец, что ты исполнил столь неприятное поручение, – наконец произнесла она. – Но в Зимране слишком многие женщины по вине шамгарийцев стали вдовами, а дети – сиротами, чтобы я поверила в дружбу Гидарна. И если бы ты был шамгарийцем, не ушел бы отсюда живым. Тебя, как человека чужого и подневольного, я отпущу, но не жди от меня милости. Уезжай из Зимрана и будь доволен, что цел. А падаль, – она указала на голову Булиса, пусть бросят туда, где падали и место – на свалку.

Последние слова царицы вызвали шумное одобрение. Сам Ксуф не сумел бы выразиться лучше. Но Далла надеялась, что купец понял то, что она хотела сказать, и, вернувшись в Шамгари, сумеет объяснить все Гидарну. Было у нее предчувствие – что так все и случится.

Это был самый лучший вечер за последнее время. Далла велела служанкам покинуть ее, чтоб в одиночестве наслаждаться местью. Голова Булиса уже на свалке, и, наверное, ее клюют вороны… или терзают бродячие псы… И никто в Зимране, даже жрецы Кемош-Ларана, не осудит Даллу. Известие о том, что Булис перебежал в Шамгари означало, что Булис предал не только своего царя, но и своего бога, а потому для него мало самой лютой казни. Как замечательно поступил Гидарн, прислав ей этот подарок! Если бы он оказался здесь, Далла знала, как его отблагодарить. Ведь Ксуф всегда завидовал не только военным победам царя Шамгари, но и его гарему. Но Гидарна здесь не было, и это тоже замечательно. Далла свободна от всех обязательств. Ее враги мертвы, Регем и Катан отомщены полностью, это даже больше того, что она могла просить у Мелиты..

Давно уже ей не было так хорошо. Настолько, что она вышла на середину покоев, и, подняв руки, закружилась в танце, напевая:

Мой возлюбленный видит в саду румяное яблоко.

Что за сладкое яблоко! Но его стерегут сторожа…

Старинная маонская песенка, которую она вспомнила наутро после свадьбы с Ксуфом. Потом ей казалось, что она уже никогда не будет петь.

Я сторожей обману и сад открою для милого.

Сладкое яблоко в руки ему упадет…

Она пела негромко, но все равно не сразу услышала стон и стук падения чего-то тяжелого. Или стон раздался позже? Далла остановилась. На женской половине не было никого, кроме нее, Берои и Пигрета. Кто мог здесь стонать? Ее сердце сжалось от ужаса. А может, послышалось? Воины Бихри охраняли входы и выходы, посторонний не мог сюда войти.

Стон повторился. Преодолевая страх, Далла на цыпочках подкралась к колонне, прильнула к ней, и, вытягивая шею, постаралась заглянуть туда, откуда слышался этот неприятный уху звук. И увидела Берою, лежащую на полу.

Забыв о недавних страхах, царица метнулась к няньке, опустилась рядом с ней на колени. Бероя была жива, но дышала с трудом, из открытого ее рта текла слюна, а из глаз слезы.

Бероя отказывалась покориться старости и старческим недугам. Но они все же сразили ее, подобно хитрому убийце, что долго ждет своего часа и единым ударом сбивает с ног.

Бероя болела несколько недель, и они показались Далле вечностью. Она самолично ухаживала за нянькой, сидела у ее постели, поила отварами, которые составлял лекарь из Дельты, отирала губкой лоб и губы, и лишь изредка позволяла сменить себя Удме, черной невольнице, приобретенной Рамессу четыре месяца назад. Придворные не удивлялись этому, ибо знали, как сильно царица привязана к старухе. Лишь некоторые женщины в пересудах своих замечали, что царица уделяет старухе больше внимания, чем сыну. Но женщины всегда найдут повод посплетничать.

Однако в действительности не только привязанность двигала Даллой. Сильнейшей причиной был страх. Царице было бы горько потерять Берою, служившую ей опорой в самые тяжелые годы. Но она бы выдержала это испытание. Бероя бредила в болезни, вот в чем дело. А она знала о царице такое, что собственные придворные, прознав об этом, предали бы ее мучительной и позорной смерти. Вот почему Далла никого не допускала к постели, кроме Удмы, почти не говорившей по-нирски, и преданной госпоже, как собака.

Бероя часами лежала без сознания, и казалось, демон смерти уже пьет ее душу, но потом начинала бормотать какую-то невнятицу, временами переходя на язык Гаргифы, неизвестный Далле, И, обращаясь к воспитаннице, называла ее чужими именами. А когда к ней возвращалась память, шептала молитвы Мелите-Белите-Баалат, и плакала. Никогда прежде Далла не видела, чтоб твердокаменная Бероя плакала, даже представить не могла, что нянька это умеет. Но еще меньше Далла могла представить, что когда-либо будет желать ей смерти – своей всегдашней защитнице, помощнице и спасительнице. А сейчас она желала, чтоб Бероя поскорей умерла, и не для того, чтобы избавить ее от мучений. Ни в бреду, ни в памяти Бероя не обмолвилась об убийстве Ксуфа, и о том, от кого был рожден нынешний царь. Но разве Далла могла быть уверена, что так будет до конца? Так пусть конец настанет поскорее!

И он настал. Однако то, чего ожидала Далла, не стало для нее освобождением. Ибо, спасаясь от одних страхов, Далла каждый раз узнавала новые, худшие.

Это случилось ночью. Черная Удма, утомившись, задремала в далеком углу, а царица, оказавшаяся выносливее рабыни, бодрствовала у постели больной. Бероя металась между бредом и явью, не находя покоя. Особенно пугали Даллу ее руки – они беспрерывно двигались, точно срывая с тела невидимую паутину. А в шепоте старухи все чаще стало слышаться слово "боюсь".

Далла вздрогнула. Ей-то чего бояться?

И словно отвечая на вопрос, Бероя слабо простонала:

– …боюсь богини… За то, что я сделала…

Вот оно. Далла в панике оглянулась на Удму, но чернокожая спокойно храпела.

– Богиня простит тебя, – осторожно произнесла царица. – Если ты кого и обманула, то не для себя…

– Богиня не карает за обман. Но она ревнива. Зачем ты возвела на меня то, чего я не сделала? – скажет она. Зачем ты выдавала себя за меня?

Бероя помешалась, решила Далла. Заговаривается, несет полную чушь.

Но царица ошиблась.

– Я так любила мою госпожу… мою Адину… больше, чем родных сестер и братьев. Мой брат был в то время в городе… младший брат… Офи, пустой, никчемный человек… он приехал в Маон просить у меня помощи… а она была такая безобразная!

Бероя смолкла и молчала долго. Далла решилась спросить, хотя знала ответ:

– Кто?

– Дочь Адины… госпожа плакала, глядя на нее, и у меня разрывалось сердце. У Офи и Самлы, этих нищих, тоже была дочь … красивая и миловидная. Она умерла бы у них с голоду. Самла не хотела, не соглашалась, но я отдала все, что накопила за двадцать лет… только чтоб они уехали и забрали это чудовище. Самла принесла в храм свою дочь и забрала ту… а я сказала, что свершилось чудо. И все были рады… Адина, Тахаш. Нам всем было хорошо…

Далла сидела, как оглушенная. Хриплое дыхание умирающей и биение крови в висках грохотали, как перекатывающиеся камни. А потом их перебила мысль: есть еще те, кто знает! Двое… или больше?

– Где сейчас твой брат и его жена?

– Не знаю… Я никого из них не встречала. Наверное, умерли. Зачем они? Моя девочка была со мной. Я растила ее, заботилась о ней… всегда заботилась… я одна у нее и она у меня… я все для нее делала… умерла бы за нее, мою красавицу… в ней моя кровь… у меня нет детей… не могло… в храме позаботились… – Бероя приподнялась и глянула в лицо Даллы. – Где она? Позови ее, женщина! Позови Даллу!

Далла молчала и не двигалась.

– Где она? – простонала Бероя в последний раз, не отрывая взгляда от Даллы. Потом голова ее упала.

Далла не заплакала и не закричала. Она хотела сказать: "Будь ты проклята, старая ведьма", – и не смогла. Словно у нее отнялся язык.

О, Мелита, почему он не отнялся у Берои?

Но теперь она не должна взывать к Мелите.

Чудовищная пустота окружила Даллу, и расползалась, жадно пожирая всю ее жизнь, вплоть до рождения.

Она взрастала в тени чуда, под рукой прикоснувшейся к ней богини.

Но чуда не было.

Любимица Мелиты, дочь и наследница князей Маонских, царица Зимрана – что бы не случалось, верила она, этого у нее не отнимешь!

А она – никто.

Никто.