Текст книги "Удар милосердия"

8. Тримейн. Пространство сна. Университетский квартал.

Странная это была весна. Впервые за много лет не встречали ее балами и празднествами. Не звучали музыка и песни менестрелей в освещенных факелами залах, и нарядные дамы не прогуливались по расцветающим дворцовым садам, а кавалеры их, испытанные турнирные бойцы, вели себя еще пугливее дам. Император, бывший душой этого куртуазного двора, как утверждали, выздоравливал от тяжкой болезни, и несколько раз показывался своему верному народу. Но передвигался он исключительно в носилках, а если мужчина не может ездить верхом, полагали многие, он и ни на что другое не способен.

А первые рыцари империи сидели в казематах Старого Дворца, и никто не помышлял о том, чтобы их освободить, и никто больше не говорил, что уксус – сын вина…

Впрочем, большей части населения эти перемены не коснулись. Люди жили, как жили всегда – за исключением времени войны, чумы и голода – а сейчас ничего подобного не было. И если где-то в империи лилась кровь, и голодающие мерли по дорогам, в Тримейне все шло своим чередом. Ремесленники трудились в мастерских, а купцы – в лавках, не пустовали ни церкви, ни кабаки, шумели рынки, и торговцы силились переорать уличных проповедников, а стража волокла в Приют святого Леонарда тех, кто не успел сбежать на Площадь Убежища. В университете прошли выборы ректора, и на это место снова единогласно был избран Бенон Битуан.

– Что будем делать? – спросил Лабрайд у Джареда. Бессейра не присутствовала при их разговоре. Ее вообще не было в Доме-с-яблоком, и, похоже, Лабрайд нарочно прислал за Джаредом слугу, чтобы побеседовать без помех.

– Ты о докторе Поссаре?

– Разумеется. Во всем остальном наше вмешательство уже не требуется.

– Бессейра считает, что его нужно убить.

– Я знаю. Но поступить так – значит уподобиться ему. Я никогда этого не позволю Бессейре. Кроме того, есть возможность, что его все-таки арестуют, как советника Раднора. Но верить в то, что подобный человек сознается даже под пытками?

– Нам не нужно, чтобы он сознался. Нам нужно, чтоб его осудили.

– Если б он был просто монахом или священником, никто бы в его осуждении не сомневался. Но для наших светских владык служитель Святого Трибунала – то же, что для владык мусульманских – асассины Горного Старца. Слышал о таких?

– Слышал. В Зохале их называли фидави.

– Неважно. Тронуть одного из них – себе дороже. Не уверен, что у правителя хватит на это решимости.

– Дагмар считает его опасным человеком.

– Дагмар? Твоя подруга? Ей хватило одной встречи, чтобы это определить? Но не в ней дело. И не в правителе. Это – между нами и доктором Поссаром. Я слишком долго бездействовал. Выжидал. Наблюдал. Теперь понял – довольно.

– Ты хочешь… лишить Поссара его силы?

– Это необходимо сделать. Мне одному или нам вместе

– Я могу сделать это сам. Мне уже удалось дотянуться до него…

– Верно. Но тогда он не ждал удара. Теперь он наверняка настороже. Я уже говорил тебе: между вашими сознаниями осталась определенная связь… это дает тебе преимущества, но и делает тебя уязвимым. Кроме того, Дагмар… он знает ее. И в этом твоя слабость. А в чем его слабость, мы не знаем. А она должна быть, непременно…

– Тайное властолюбие?

– Это было бы проще всего. Но среди многих властолюбцев мало кто идет к вожделенной цели столь извилистым, извращенным путем.

– Извращенным? Эти убийства молодых девушек – в этом есть некое извращение. Как лекарь, я имел дело с безумцами…с одержимыми. Некоторые из них ненавидели женщин и вымещали на них злобу за постигшие неудачи… причем, вовсе не на тех, кто были в этих неудачах повинны. Но это объяснение не подходит. Те всегда действовали сами. А ты утверждаешь, что убийства совершены не руками Поссара.

– Значит, служители Святого Трибунала женщин ненавидят побольше, чем твои одержимые. И пытают, и казнят тоже не сами. Для этого есть заплечных дел мастера и светские власти. Но мне тоже кажется – чтобы человек стал таким, как Поссар, нужно нечто иное, чем неудача подобного рода – в постели, или где еще. Может быть, личная месть… там, в Эрде? Во время мятежа.

– Дагмар уверена, что Вальграм никогда не упоминал доктора Поссара.

– Сие не значит, что они никогда не встречались.

– Вряд ли. Вальграм всю жизнь провел в герцогстве Эрдском. А Поссар до мятежа в герцогстве не был.

– Или мы так думаем.

– Поссару не нужно встречаться с человеком, чтобы возжелать его смерти. Мы с ним никогда не виделись, но убийцу он ко мне подослал.

– И какое-то время, наверное, был убежден в твоей смерти. Теперь он знает, что ошибся…

– И все же не нападает, хотя в университете проводника, посланца, как ты его называешь, найти не трудно. То есть, он не знал, что я выжил в Эрденоне, пока я себя не обнаружил, возможно, не знает о моем возвращении. Не так он сведущ и силен, как кажется. Я смогу справиться с ним!

Он говорил – и ужасался тому, что говорил. Воспоминания о той тьме, что увидел он во сне Дагмар, едва не поглотившей его, заставляли холодеть сердце, цепенили руки. Но если не решиться на это сейчас – Поссар нападет первым. Неважно, как он это сделает – нашлет безумие или фискалов Трибунала. Колебаться нельзя.

– Мы попробуем, – сказал Лабрайд. – Я пойду с тобой… не как посланник, гожусь я для этого еще меньше, чем Бессейра, но как товарищ в дороге.

– Ты упомянул Бесс…

– Ее не стоит привлекать к этому. Не только потому, что я боюсь за нее – а я и боюсь. Но: если мы потерпим поражение… если памяти и рассудку каждого из нас будет нанесен ущерб, она, быть может, не сумеет излечить нас, однако сделает все, чтобы мы были в безопасности.

Лабрайд был рационален и в своем великодушии. Таково свойство карнионцев. Но Джаред не мог его осуждать. Он хотел победить и выжить после победы. Ради Дагмар. Она не должна оставаться одна. Двое мужчин покинули ее, пусть не по своей вине. Больше такого не будет.

– Я должен предупредить Дагмар… – он осекся. О чем предупредить? Если рассказать ей правду, она немедленно прибежит сюда. – Ты можешь послать кого-нибудь в Южное подворье, сказать, что я задержусь?

– Хорошо. Ты напомнил мне, что следует отдать несколько распоряжений…

Лабрайд вышел из кабинета. Слышно было, как он о чем-то говорит с Мейде. Джаред не прислушивался. Наверное, приказывает запереть дверь, и никого не впускать. Даже если это будет Бесс. Где она? Лабрайд о ней не беспокоится, наверное, знает.

Или думает, что знает. Он так же не всеведущ, как и его враг.

Нужно дождаться темноты. Не тьмы. Легко было зимой, когда ночь выделяла дню лишь малую долю. Теперь придется ждать… Если он сумел дотянуться до Поссара из Эрденона, то отсюда, да еще с помощью Лабрайда, сможет и подавно. Но лучше сделать это, когда Поссар спит.

Если он спит по ночам. Все тримейнские убийства, за которыми стоял Поссар, происходили ночью.

А здесь, в Доме-с-яблоком, ставни заперты до заката.

Вернувшись, Лабрайд подошел к резному дубовому шкафу, отпер его и достал серебряную чашу. Держал он ее чрезвычайно осторожно, и Джаред почувствовал, что вещь эта вызывает у Лабрайда некое опасение. Словно он держит змею или непонятного происхождения оружие. Ему и самому стало не по себе, и Джаред попытался отделаться от этого ощущения шуткой, вполне в монастырском стиле:

– «Не та ли это чаша, из которой пьет господин мой? И он гадает на ней».

– Их этой чаши не пьют, – Лабрайд шутку не поддержал, хотя, несомненно, узнал цитату. – А насчет гадания – это не по моей части. – Против чаши на столе он выложил бронзовое зеркало, показавшееся Джареду очень старым. – Год назад, в первое посещение Тримейна, ты показал мне черные камни, которые служат подспорьем для твоего Дара. А это – мои черные камни.

За все время, что они были знакомы, о каких бы важных вещах ни шел разговор, Джареду всегда слышался в словах Лабрайда оттенок насмешки. Не пренебрежительной, нет, мягкой, вполне снисходительной, как у взрослого в обращении с ребенком. Но не сейчас. Потому что Лабрайд, вероятно, боится еще сильнее.

– Ты легко входишь в чужие сны. Но если человек не спит? Я могу коснуться мыслей другого, даже на очень большом расстоянии, но лишь если этот человек сам готов меня услышать. Вдвоем мы сможем достигнуть чаемого, вне зависимости от сна или бодрствования. Но ты не увидишь меня и не услышишь. Я знаю… слышал о подобных попытках. Мое присутствие будет ошущаться в том, что я доставлю тебя и верну назад. Однако есть вероятность, что я не успею. Тебе известно, что там время течет по иному, мгновение может растянуться на века, и наоборот…

– Довольно. Ты предупредил. Пусть будет, что будет.

К тому времени в комнате сгустился сумрак, но ничего мистического в этом не было. Ставни заперты снаружи, вечереет, и свечи не горят. Лабрайд и не торопился зажигать их. Он снял с полки кувшин и плеснул оттуда в чашу.

– Что это?

– Вода. Всего лишь вода.

Зеркало он поднял и закрепил на подставке. И только после этого запалил свечи.

Но, кажется, так и в самом деле гадают – женщины, подумал Джаред, в Эрде, во всяком случае. Зимой, на Севере, долгими морозными ночами в корчмах и деревенских домах, он наслышался рассказов об этом.

– Ты не должен смотреть в зеркало, – услышал он голос Лабрайда. – Смотри в воду!

Золотые блики бежали по поверхности воды. И Джареду показалось, что по серебру проступило черный орнамент или письмена. А может, они все время там были, а он не заметил.

И зеркало, отраженное в воде… и вода отражается в зеркале…но туда глядеть нельзя, нужно глядеть в чашу…где открылся бездонный колодец…колодец света.

И Джаред провалился туда. Свет, отраженный в серебре, волной объял его с головы до ног. Он простирался везде, заполняя все стороны света. Но это была иллюзия. Колодец света оказался лишь узким лучом, пронизающим знакомую по прежним видениям темную пустоту. И стоит отклониться от света, она тебя поглотит…

Он был один в бесконечной тьме. Лабрайд остался там у краев колодца. А потом свет уперся в лицо другого человека.

Джаред уже видел его прежде. Там, в деревенском доме под знаменем с имперской розой. И после, искаженным мучительной болью, с распяленным в крике ртом. Сейчас это лицо снова казалось строгим и гармоничным, каким редко бывает лицо живого человека, мужчины. Это участь портретов и статуй. Однако это был, несомненно, живой человек. Он заметно постарел, в сравнении с тем, каким остался в снах Дагмар. И в глазах его отразилось…не страх, и не ненависть.

Безмерное удивление.

– Кто ты? – спросил он.

Выходит, в прошлый раз ему не дано было увидеть Джареда?

Он не всесилен и не всеведущ. Следует об этом помнить.

– Тот, кто тебя одолеет.

– Ты?

Лозоик Поссар рассмеялся. И смех его был невесел. Померещилось даже, что смеется он над собою. Вернее всего, так оно и было. Но недолго. Слишком презрителен был его взгляд, и в изломе рта читалось отвращение. Брезгливость. Более Поссар ничего не говорил. Он посмотрел на Джареда из-под приспущенных век, и Джаред увидел себя его глазами. Хуже – он увидел в себе то же, что и доктор Поссар. То, о чем давно забыл.

Вонючую лачугу кожевника в Богом забытом краю. Копошащихся в грязи ее обитателей, их осклизлые лохмотья, паршу и коросту, слезящиеся от жадности глаза, ибо они готовы были перервать друг другу глотки за корку мякинного хлеба. Его семья. Которая бросила его, и которую бросил он. Ибо никогда впоследствии не сделал ничего, чтобы разыскать своих родных, или хотя бы разузнать об их судьбе.

И все его дальнейшая жизнь была тем же копошением в грязи. Когда он, вместо того, чтобы раздуть заложенную в нем слабую искру в священное пламя, сбежал из монастыря, и валялся со шлюхами в пьяной блевотине. И потом, когда вымаливал крохи знаний у жалких обрезанцев, шатался с последним отребьем, и трусливо бежал от любой опасности.

Таков он был. Но воображал себя мудрым и сильным, перешагнувшим через собственную ничтожность и грошовую девку, что привыкла раздвигать ноги перед любым, кто поманит, рядил в одежды царские, и блуд в загаженном клоповнике равнял с подвигом самоотвержения…

Врешь, сволочь. Все было так – и не так. Да, совершал я ошибки, и глупости совершал, и подлости, но никогда насчет этого не обманывался. И семья моя – несчастная, бедная, голодная, но не мерзкая. И женщины, с которыми я был, не являли пример добродетели, но ни одной из них я никогда не обидел. И на моих руках нет крови. Ах, на твоих тоже нет? Так ты хуже, чем убийца. Ты посылал убивать – и убивать тех, кто слаб и беззащитен. А если жертва могла сопротивляться, твои убогие выкормыши тут же терпели крах. А насчет всего прочего – не тебе судить. Ничего у тебя нет, кроме пустоты и смерти. А у меня есть и друзья, и любовь. И еще у меня были хорошие учителя, у которых был отменный вкус, и они никогда не позволили бы употреблять такие выражения, как «священный огонь», «жалкие обрезанцы» и прочие ублюдочные словеса, которые ты стараешься впихнуть мне в голову!

Все это Джаред не сказал, а лишь подумал. Но Поссар услышал его. Мраморное лицо точно трещинами пошло, посерело, осунулось. Уж, наверное, не обвинение в убийствах задело его, но что же? То, что избегал сильных противников, отыгрывался на женщинах? Или насмешка над стилем? Все равно, есть у этого человека слабости. Прав был Лабрайд. А если он смог проникнуть в мысли этого человека, неважно, спит он или бодрствует, сам или с помощью Лабрайда, то сумеет вытащить на свет и его слабости. И ударить.

Пусть трещины, что пригрезились на лице, станут подлинными, пусть осыплется эта оболочка, как старая штукатурка. И пусть выползет наружу то, что за оболочкой скрывается.

Джаред подумал так – и снова испугался того, чего способен желать. А Лозоик Поссар прижал обе ладони к лицу, словно в отчаянии. Когда же отвел их, не было на его лице ни трещин, ни обычных морщин. Оно было гладким и даже как будто стало моложе. Всякий намек на человеческие чувства, слабости, переживания – исчез. На лице наросла маска, в точности повторяющая его черты. Да и было ли то, прежнее лицо настоящим?

Но не может он менять свои лица… штукатурить свои маски…до бесконечности!

Словно в ответ на эти мысли рядом с доктором Поссаром появился еще один человек. Он стоял на коленях, сутулясь, свесив белобрысую клочковатую голову. И человек тот был внутри пустой . Вернее, почти. Тьма выела в нем огромные промоины, подобно подземной реке, но что-то в нем еще тлело, еще хранило остаток жизненной силы.

Поссар положил ладонь ему на голову – как верному старому псу, а другую руку протянул навстречу Джареду. И тьма спустилась и ринулась на Джареда, ломая преграду светового колодца. Повеяло холодом вселенской Пустоты, холодом, цепенящем душу. Джаред еще сопротивлялся, но у противника оказалось куда больше сил, чем он подозревал. Он черпал их, отбирая у того, послушно скорчившегося у его ног. И началась боль, пронизывающая каждый дюйм тела, призывающая подчиниться, загасить самому биение жизни, ток крови. Джаред не хотел этого. И знал, что выбор у него – подчиниться или умереть. А Лабрайд не шел к нему на помощь, не вытаскивал во внешний мир, ибо мгновение во внешнем мире растянулось до вечности в этом. Он закрыл глаза, чтобы не видеть торжествующего врага, рванулся прочь, но не ушел, а упал, и падал, падал, проваливался в бесконечность…

Но его подхватили. И чья-то рука держала его руку. Джаред, озираясь, пытался понять, что случилось.

Она выступила из тьмы, и тьма не причиняла ей вреда. Он различил темные волосы и темные глаза. На миг ему показалось, что это Бессейра. Но он ошибся.

– Привет, брат – сновидец!

– Малка… Фатима… Карен?

– Будем считать, что хоть одно имя настоящее, – усмехнулась она.

Ее рука цепко сжимала его предплечье, рука невероятно сильная для такой маленькой и худой женщины. Потом женщина из сна отпустила Джареда и встала рядом. И он знал, что больше не упадет.

– Но ты тьму или за свет?

– Глупости это – за тьму, за свет… Тьма и свет вовсе не враждуют. Все зависит от того, как мы их понимаем

Она вытащила из-за ворота свой оберег на ремешке – «руку Фатимы». Глаз на бронзовой ладони, выведенный белой эмалью, дрогнул и раскрылся, наливаясь живым блеском. И вперился в тех, кто стоял напротив Джареда и женщины.

– Кто ходит через Пустоту, не должен ничего забывать. – На сей раз она обращалась не к Джареду. – Он должен помнить все зло, которое ему причинили, и все зло, которое причинил он. Так же, как я.

* * *

Он навсегда велел забыть себе, как это было. И где… где-то за пределами одной империи, и в пределах другой, в каком-то княжестве между Богемией и Австрией. Впрочем, это не имело значения. Такие господа встречались в любой из стран, где он побывал – до непристойности, пышущие здоровьем и силой, громогласные, хохочущие до колик над собственными шутками. Они не умеют удержать в голове больше одной мысли сразу, да и та, если случайно забредет в могучую черепную коробку – дурная мысль. Зато они пыжатся от гордости, возводя свои корни к небывалым королям и императорам, и каждый, кто не может насчитать в своей родословной десятка благородных предков, ниже в их глазах самого шелудивого пса в их конюшнях.

И тот барон, травивший с утра дичь в своих лесах, и утомившийся благородной забавой, вломился в придорожную корчму, где становился странствующий ученый. Он и не собирался задирать эту пьяную и буйную ораву. И поначалу они не обращали на него внимания, а орали и грозились разнести этот притон – барон, его стремянные, псари и доезжачие, похожие на него, как будто их одна мать родила. Они опрокидывали в глотки жбаны с пивом и молотили по столам пудовыми кулачищами, и еврей-корчмарь униженно приседал при каждом ударе. Там была еще женщина, которая не приходилась барону женой, но вела себя так, как будто все его владения принадлежали ей. Она была такой же здоровой и сильной, как мужчины, и так же несло от нее потом и разгоряченной плотью, и эта плоть распирала платье из узорного бархата, заляпанного грязью и кровью. Она тоже травила кабанов и оленей, и не хуже мужчин могла достать до сердца копьем или кинжалом.

Она, эта женщина, все и начала. А может, так потом примерещилось воспаленному сознанию: что она захотела позлить любовника, уделявшего больше внимания жбану с пивом, чем ее прелестям, или ее в самом деле привлек молодой человек за столом в углу, – но она стала метать в его сторону зазывные взгляды. Тут бы ему встать и уйти, и скрыться незаметно, но нет – не счел кривлянье вздорной бабы тому достаточной причиной. И опомнился только, когда потные лапы баронских людей ухватили его за шкирку и потащили к господскому столу. И голос барона на чудовищном варварском наречии, которое он с трудом понимал, пролаял что-то о кислой поповской роже, от чьего вида даже доброе пиво выдыхается, и не будь он господином в своих владениях, если эту рожу не поправит. И егеря приложили его лицом о столешницу, и еще раз, и еще. А потом выпустили, и он мешком упал на заляпанный пол, и барон подставил ему под нос свой грязный сапог. Но он поднялся (а корчмарь шептал: «Ну поцелуй ты ему сапог, ну что тебе стоит…») и сказал, что барон может делать в своих владениях что угодно, может даже убить его, но за убийство клирика не то что баронам – королям приходилось расплачиваться. Он и впрямь был готов был к тому, что его убьют, здесь это происходило часто, в основном – без причины, с упорной зверской изобретательной жестокостью, и он проходил мимо деревьев, увешанных трупами, как желудями. Однако барон расхохотался. Он был настроен развлекаться, а не убивать, убил он всяких тварей сегодня достаточно, а теперь можно было и пошутить. О нет, сказал барон, он чтит святую церковь и ее служителей, и сам епископ зачастую приезжает сюда поохотиться – так что убивать жалкого клирика он не будет, и даже бить его не будет, будь он проклят, если клирика здесь ударят, его ждут другие развлечения. И его поволокли прочь из корчмы, дальше в глубину леса, и бросив на какой-то поляне, стали срывать с него одежду. И баронская шлюха, глядя на это, хохотала с привизгом. Представив, что сейчас будет, он взвыл, вгрызаясь зубами в руки насильников. Он был готов выдержать пытки, казнь, но только не это, только не это!

Однако ему предстояло нечто другое. Насиловать барон его не собирался, он даже не знал, что такое возможно. В монастырских школах барон не обучался, про содомский грех не слыхивал, а воображение его работала в строго отведенных пределах. Клирику повезло, сказал он, повстречаться с таким благородным и великодушным человеком, как владетель этих мест. Не бить, не убивать, всего-то связать и сунуть голой задницей в муравейник. Доживет он до утра – значит повезло, на ноги поставим и наградим. А ежели муравьи все потроха ему выжрут – судьба его такая.

В ту ночь он понял, что самое страшное в пытке – не боль. Самое страшное – это беспомощность и унижение. Именно они уводят за грань, отведенную человеческому терпению. Понял – неверное слово. Он это пережил. И впервые увидел то, что впоследствии назвал ПУСТОТОЙ. Но тогда он этого не сознавал. Он просто лишался чувств, А возвращаясь, облепленный муравьями, отравленный ядом, бродившим по всем закоулкам тела, он клялся, что отомстит, непременно отомстит своим мучителям, сторицею воздаст за каждый миг страданий. Каждый миг в мире кто-нибудь страдает, и никогда не смолкают подобные клятвы, а исполняются единожды среди сотен тысяч. Не сбываются даже те проклятия, которые обрывает смерть.

Он тоже мог бы умереть. Не от яда, так от холода – была осень, и ночи стояли холодные. Утром баронские егеря не пришли за ним – не по злобе, не по склонности к мучительству, упаси Господи! Они просто забыли о нем. Его выволок из леса и выходил корчмарь. И он возненавидел корчмаря за это.

С тех пор начались приступы, провалы во тьму и странные озарения. Дар, проснувшийся в нем в ночь боли и унижения, проявлял себя, а он считал это безумием. Годы спустя, после Кракова, он снова вернулся в эти края. Он еще не применял свой Дар на практике, но уже знал, что может использовать его, дабы отомстить.

Оказалось, что по этим местам прогулялась чума. И все они умерли – и барон-шутник, и его любовница, приходившаяся, кстати, ему племянницей, и даже корчмарь.

Он принял это, как знак судьбы. Для его ненависти слишком мало было одного этого барона. Он ненавидел их всех, бряцающих оружием, упивающихся телесной силой, тупых и кичливых. Их шлюх и приспешников – тоже, но высокородных господ – больше всего. И убийства было слишком мало для его мести. Убийство – для шлюх. А высокородным господам придется изведать, кто истинный хозяин над их жизнью и смертью.

Когда он встретил принца Раднора, тот показался Лозоику Поссару воплощением всего, что он ненавидел. И дважды доктор права решил сделать его своей игрушкой.

Игрушка послушно служила хозяину, и за это ей был обещан престол. Почему бы нет? Править за него все равно будет другой. А расчистка пути для Раднора предоставляла возможность совершенствовать собственное мастерство. А о пережитом в ту ночь он забыл. Это оказалось труднее, чем забирать память у других, но зато сделано было основательно. Он воздвиг вокруг этих воспоминаний такие стены, рядом с которыми городские укрепления Тримейна показались бы травяной плетенкой. И все шло, как он хотел, и те, кто служил ему, покорно отдавали свою силу, и мир внешний, и Пустота между мирами были покорны.

До тех пор, пока ему не показали его самого – голого, жалкого и дрожащего.

Тот, кто ходит через Пустоту, не должен ничего забывать. Он должен помнить все зло, которое причинили ему, и которое причинил он.

* * *

Он сидел на полу и дрожал. Пол был холодный, и с площади Трех коллегий в комнату вползал промозглый рассвет.

Стуре распахнул запертые с вечера ставни, и подался вперед. Окно еще в давние времена, когда жизнь в квартала была более бурной, и школяры, не довольствуясь домами филистеров, случалось, грабили и коллегии, забрали резной деревянной решеткой. Ухватился за решетку и принялся трясти. Наставник не обратил внимания на эти странные его действия. Он даже не сделал попытки встать и найти для отдыха более удобное место.

Наконец, решетка сломалась – наверное, дерево подгнило изнутри. Но руки об обломки при этом Стуре себе рассадил. Несколько мгновений он смотрел на свои ладони – крупные, мощные, на которых набухали, выступая из порезов, алые капли. Потом тихо, безнадежно заскулил. Лозоик Поссар по-прежнему не обернулся. Продолжая всхлипывать, Стуре высунулся наружу и бросился вниз.

Но окно было не слишком высоко, и он лишь сломал ногу и пару ребер.

* * *

Представители императорской фамилии редко посещали университетский квартал. Мягко говоря. Ян-Ульрих, в молодости живо интересовавшийся всеми столичными делами, в том числе и университетскими, не был здесь никогда. Тем важнее было посещение Тримейнского университета правителем Йоргом-Норбертом. Разумеется, правитель – это еще не император, но все же…

Вообще-то, этого следовало ожидать. Было хорошо известно, что принц с юных лет питал склонность к ученым занятиям, его наставником был один из университетских профессоров, а в настоящее время Йоргу-Норберту нужно было заручиться поддержкой всех сословий, в том числе и ученого, из рядов которого вышло немало прославленных богословов и законоведов. Однако известие о том, что принц намерен нанести визит в университет, заставило почтенного Бенона Битуана изрядно поволноваться. Школяры – публика непредсказуемая, вдруг да вспомнят некстати о вольностях своих и правах, и поведут себя непотребно? А правитель даже близкому родичу не простил оскорбления, что же сделает он с alma mater? А если вспомнить о некоторых событиях, что случились в квартале не далее, как на этих днях?

Но все прошло как нельзя лучше. Студентам польстила оказанная честь, и они встретили принца со свитой, въехавшего через Университетские ворота, приветственными криками.

Денег в топу не швыряли, но по кварталу уже несколько дней бродили слухи о каких-то крупных пожертвованиях университету из государственной казны, а уж о том, что с торжественного обеда, который будет устроен в Главной коллегии, перепадет и вечно голодным студентам, известно было точно. И они, глотая слюну, с чувством вопили: «Yivat, crescat, floreat!»[17]17
  Да живет, растет, процветает! (лат.)


[Закрыть]

На площади правителя встретила торжественная процессия, возглавляемая ректором. Почтенный ученый муж сегодня совершенно преобразился. Строгую повседневную мантию сменило парадное одеяние – эпомидем, переливающееся всеми цветами радуги. Академический берет украсило белое перо. На груди лежала витая золотая цепь, а в руках он сжимал серебряный жезл. Служители несли за ним большую печать университета и свитки с его статутами. Далее следовали сплоченными рядами профессора, водительствуемые деканами факультетов и приорами коллегий.

Когда правитель спешился (студенты, коим ездить верхом было запрещено, с видом знатоков обсуждали стати его гнедого коня), ректор обратился к нему с витиеватой речью, по традиции произносимой по латыни, где принц назывался питомцем муз и Аполлона, наследником Августа, каковой в грядущем славой затмит Юстиниана-законодателя, и так далее, и тому подобное. Потом Бенон Битуан остановился, дабы перевести дух, а затем изложить все то же самое на доступном пониманию языке. Но тут вступил принц. Он отвечал ректору также по латыни – что с радостью принимает изъявление преданности от alma mater, и обещает впредь так же уважать древние статуты университета, как университет хранит верность короне. Его речь не была исполнена таких стилистических красот, как у ректора, но все же изъяснялся он на языке ученых мужей довольно бегло, и все слушатели умилились душой. А затем было моралите, представленное студентами на помосте перед Главной коллегией. А затем тот самый торжественный обед – правитель со свитой и профессора вкушали его в зале коллегии, а для студентов накрыли столы во дворе, и туда же выкатили бочки с пивом. Пробст коллегии расстарался, закупая провизию на рынках Тримейна, и обед, пусть и не равнялся с придворными, ничем не уступал пасхальным банкетам в ратуше.

Доктор Битуан совсем размяк от такого благолепия, и даже позволил себе выпить пару кубков мальвазии, позабыв о том, как будет мучить его изжога и колотье в боку. И замечание правителя о том, что он хочет побеседовать с ректором приватно, не вселило в его трепетную душу никакой тревоги. Он предположил, что речь пойдет о тех самых субсидиях университету, что сулили слухи. И присутствие бывшего ученика, а ныне свежеиспеченного управляющего императорской канцелярией Вайфара, укрепляло эти предположения.

Правитель, Битуан и референдарий проследовали в ректорский кабинет. И, расположившись в предложенном кресле, правитель сказал:

– Я не заметил среди профессоров доктора Лозоика Поссара. Где он?

Приятное опьянение вмиг испарилось. Значит, слухи все же дошли…

– Он болен, ваше высочество, и не покидает своей квартиры.

– У доктора, видимо, слабое здоровье. В прошлом месяце он также болел, не так ли? Прискорбно, ведь он еще не стар…

– Да, но…

– И что-то странное происходит с его учениками. Что там было с этим молодым человеком, который выбросился из окна и называл себя убийцей?

– Он помешан, ваше высочество, не понимает, что говорит… Мы заключили его в университетскую лечебницу.

– Осенью, помнится, один студент тоже помешался, и доктор Поссар позаботился, чтоб его передали под опеку Святого Трибунала… Больше о нем никто ничего не слышал. Сейчас доктор почему-то не вмешивается, хотя этот Стуре Касперсон и его приплел к своим признаниям. Но вы все равно постарались замять дело. Студент в лечебнице, где его посадят на цепь, и он впрямь помешается, а доктор Поссар – вне подозрений.

– Но – ваше высочество… бред безумного…честь университета…

– Да, ректор. Честь – великое дело. Ради нее можно на многое решиться. Позабыть о колдовстве и убийствах. Не говоря уж о клевете на императорский дом.

Ректор молчал. Кровь отлила с его пухлых щек.

– Вообще-то, ваше высочество, это не первый случай, когда университетские замешаны в тяжких преступлениях. Правда, это было давно… – мягко вступил рефендарий Вайфар.

– Вы о нападении студентов на купеческие кварталы? – доброжелательно уточнил правитель.

– Именно, ваше высочество. Вы не помните, вас еще на свете не было, но тогда творились чудовищные злодеяния.

– Да, я читал отчеты в архивах. И ведь насколько мне известно, некоторые зачинщики ушли от возмездия?

– Потому-то дела и не закрыты, ваше высочество. И преступников по прежнему можно привлечь к суду.