Текст книги "Великая княгиня Елизавета Федоровна. И земная, и небесная"

«Всякий день, даже и в дождь, мы по два часа и больше ходим пешком, и я уже вошла в форму, а ведь должна сказать, в Петергофе я страшно разленилась». Хорошая, сытая и беззаботная жизнь. Не надо думать о хлебе насущном. Не надо от всей души радоваться, выиграв для семьи новый самовар в лотерею. Надо только следить, чтобы не растолстеть, как бабуля. Если и обременяют какие-либо труды, то они, в сущности, и не так обременительны. Много времени Элла уделяла развитию своего таланта рисовальщицы. «Расписываю сейчас цветами двери в маленькой гостиной, одна панель с розовыми тигровыми лилиями уже готова». Цветы она могла рисовать хоть каждый день. Да и как не любить их? Это противоестественно, каждый любит цветы, не только принцессы и герцогини.

Если что и давалось с большим трудом, так это освоение русского языка. Но прошел год после свадьбы, и она уже могла не только объясняться, но и вести беседу. «31 августа у нас был большой обед для военного начальства (1-я Гренадерская дивизия) – войска возвращались с маневров под Бородином. Мое торжество состояло в том, что жена усердно разговаривала по-русски с командирами полков – я был ужасно рад!» – восклицает Сергей в очередном письме к Константину от 6 сентября 1885 года. Но знания все равно оставались недостаточными, чтобы можно было впоследствии бегло и без затруднений разговаривать с людьми, и уже в следующем письме Сергей замечает: «Продолжаю наши занятия с женой – становлюсь очень требователен и подтягиваю, ибо добрая Шнейдер не имеет никакого авторитета и жена с нею делает, что хочет – au fond c'est tres drole! (в общем, это очень смешно! – Авт.)» Как видно, Сергей понимал, что в будущем говорить с русскими людьми на их языке без запинки весьма понадобится его супруге.

В 1885 году, наконец, женился принц Вольдемар Датский, сняв с души Эллы камень. Когда-то она отказала ему и считала, что обидела бедного юношу. Теперь она с радостью писала Минни из Ильинского о том, что «сердцу не прикажешь – выходить замуж без любви, право же, большой грех. Я очень-очень счастлива, не знаю, как мне благодарить Бога, и надеюсь, что он тоже будет счастлив. Для меня было большим утешением услышать о его помолвке. Все хорошо, что хорошо кончается».

Этой безмерной любовью Эллы к Сергею озаряется Ильинское, и свет из усадьбы на Москве-реке распространяется по всей России, по всему миру. Только любовь может простить аристократам то, что они не знают забот о хлебе насущном, живут среди богатства, заслуженного ими лишь по происхождению от таких же знатных и богатых родителей.

Любовь и дети… Но пока ни Сергей, ни Элла особо не переживают, что Бог не дает им до сих пор потомства. Если что и огорчает – дождливая погода, отсутствие грибов в лесу, недолгие разлуки. Или вдруг нечто неожиданное: «Вижу на окне осу – надо ее немедленно убить, я теперь отношусь с большой опаской к этим насекомым, после того, как от укуса у меня рука покраснела от кисти до локтя, распухла, как колбаса, сильно жжет, болит и выглядит ужасно». Как видно, у Эллы была аллергия на пчелиные и осиные укусы.

Попутно о недолгих разлуках: откуда-то взялось мнение, что они никогда не расставались. Мол, поэтому так мало писем и телеграмм друг к другу. На самом деле, их разлуки могли продолжаться не один и не два дня, а гораздо больше. Например, когда Сергей Александрович находился в лагерях и жил там в бараках, жена оставалась во дворце на Невском или в Петергофе, как в 1885 году, когда она «страшно разленилась», оказавшись не под его присмотром, в окружении Минни и ее младших сыновей. «Конечно, я ужасно скучала по Сержу, но все равно с тобой и твоими детьми было так весело…»

А могла ли она жить при муже в бараках во время лагерей? При желании они могли себе это позволить. Ведь бывали случаи, когда жены и в военные походы отправлялись, не в силах расстаться со своими ненаглядными мужьями, как, например, жена генерала Тучкова Маргарита, основательница монастыря на Бородинском поле, где ее драгоценный супруг пал смертью храбрых. Но Элла и Серж мирились с недолгой разлукой, поскольку на субботу и воскресенье он приезжал домой. Так что справедливости ради надо отметить, что время от времени они расставались на несколько дней, а то и больше.

Да и писем друг другу с начала 90-х годов написано ими немало.

Тревоги по поводу противостояния в 1885 году Сербии и Болгарии к осени усилились. В случае вмешательства России разлука Эллы с мужем становилась неминуемой. «Надеюсь, во-первых, что восток скоро потухнет, а, во-вторых, дай только Бог, чтоб матушка Россия осталась в стороне и чтоб ее не тревожили – и так довольно хлопот!» – писал великий князь. От войны спасало то, что сербов на сей раз обижали не турки, а братья-славяне. И все же опасение сохранялось. Предвидя возможное отбытие к театру военных действий, Сергей, желая еще побыть с женой, выпросил себе продолжение отпуска до середины ноября, чтобы еще немного понежиться в Ильинском. Совесть все же мучила, и он усердно занялся сельскохозяйственными делами, из Орловского имения вызвал управляющего, стал просиживать с ним часами, вдаваясь в подробности. Усиленно становился настоящим помещиком.

Но гроза прошла на сей раз стороной, Александр III не допустил втягивания России в войну, не то, глядишь, снова пришлось бы воевать против лондонской бабушки. Костя восхищался братом Сашей: «Он прямо и смело идет своим путем, чуждый вечной боязни и опасений наших дипломатиков. И как это они до сих пор не поймут, что слово русского царя властно зажать рты всей Европе, и что она всегда преклонится перед ним?»

Так что счастливая и беззаботная жизнь продолжалась. Во время их второй петербургской зимы приезжал наведаться отец Эллы, снова неженатый. Его морганатический брак признали незаконным, и, судя по всему, сам он не особенно огорчался по сему поводу. «Великий герцог был удивительно милым человеком поразительной простоты и, несмотря на свои годы, очень любил танцевать», – записал Джунковский свои впечатления от того визита Людвига в Питер.

В апреле Элла и Серж снова уже отдыхали, на сей раз в Крыму, в Ливадии. «Жене Крым очень нравится, и я наслаждаюсь, показывая ей мои давно излюбленные виды и места». Сергей от души радовался первому сборнику стихов Алексея Апухтина, весьма посредственного поэта, почему-то бывшего тогда на волне славы. Личность скорее комичная, нежели значимая в русской литературе. Маленького росточка, Апухтин вполне подходил к своей фамилии – будучи еще молодым человеком, страдал ожирением и в буквальном смысле опух. Великий князь приглашал его в офицерский клуб на Миллионной, где тот слыл завсегдатаем, потешно пел под аккомпанемент рояля, а однажды, когда он хотел уехать раньше времени, с него стащили ботинки, а сам он их надеть не мог, поскольку мешал огромный живот, и Апухтин, плача, умолял офицеров, чтобы те обули его.

Но Сергею Александровичу его пафосные и слезливые стихи нравились, он все уговаривал Алексея Николаевича их издать и, наконец, своего добился. Больше всего ему нравились строки из апухтинского «Реквиема»:

 
Много любил он, любовь изменила:
Дружба, увы, изменила и та:
Зависть к ней тихо подкралась сначала,
С завистью вместе пришла клевета.
 

Трудно угадать, чем тут мог восторгаться человек, обладавший безукоризненным художественным вкусом. Он «увидел созвучие переживаний героя стихотворения… со своими жизненными испытаниями», – пишет один из исследователей. Но где тут созвучие? Любовь ему не изменяла и не изменит по гроб жизни. И друзья у него оставались преданные и любящие. Разве что зависть и клевета продолжали преследовать его. И тут, кстати, совершенно напрасно он так восторгался Апухтиным – поэт был известным бугром, как тогда называли гомосексуалистов, от французского «bougre», что означает не только «парень», но и «педераст». Даже в семействе Чайковских считалось, что именно он в тринадцатилетнем возрасте развратил Петра Ильича, с которым в училище сидел за одной партой. Вместе они убегали курить, а затем и скрываться от чужих глаз с иной целью. Такой вот забавник был Алексей Николаевич.

Следом за Ольгой Федоровной стал сочинять небылицы про Сергея и ее сын Александр Михайлович. В своих мемуарах он откровенно признавался в своей зависти: «С того момента, как она прибыла в С.-Петербург из родного Дармштадта, все влюбились в „тетю Эллу“… Я отдал бы десять лет жизни, чтобы она не вошла в церковь к венцу с высокомерным Сергеем». Появился и еще один подобный мемуарист – генерал Епанчин.

Поэтому так радостно было всегда освободиться от петербургского плена и сбежать куда угодно – на берега Москвы-реки или Черного моря. «Здесь нам живется хорошо, и я рад, что мы сюда попали. Видел ли ты серебряные рубли с профилем царя? Это мое торжество». Рисунок на новых монетах с изображением императора Александра III был разработан под непосредственным руководством Сергея.

Весной новая тревога – болгары, одержавшие победу в осенней прошлого года войне с сербами, теперь ополчились на греков. Да, да, те самые братушки-болгары, которых наши воины освобождали от турецкого ига, теперь, мягко говоря, разочаровали. Двоюродная сестра Сергея, великая княгиня Ольга Константиновна, была замужем за греческим королем Георгом I. Снова запахло войной. И потому так жадно хотелось наслаждаться тем, что есть: «Роскошь и красота южной весны снова меня восторгают – каждый день новые цветы, каждый день новые благоухания; я здесь как-то еще счастливее и, право, большего было бы грешно просить у Господа – я очень стараюсь смиряться перед всем тем, что Он мне дал – молю его: „чтобы долго так время текло“… Мы обыкновенно, если не несемся на конях, то ходим к морю (все вместе), здесь или в Ореанде – лениво греясь на солнышке, лежим и вдыхаем морской живительный воздух. Один из наших балконов теперь занят глициниями – чудный, опьяняющий запах. Жена рисует очень много и красиво – виды и цветы».

Но не только солнышко и благоухания. 6 мая они присутствовали при весьма важном событии – в Севастополе под проливным дождем был спущен на воду черноморский эскадронный броненосец «Чесма», второй в серии кораблей типа «Екатерина II». После Крымской войны Россия вновь отвоевывала себе пространства южных морей. Держава Александра III укреплялась, становясь все более грозной для врагов.

Провести все лето целиком в Ильинском в 1886 году не получилось. Великий князь был в лагерях на сборах, в начале июля проводил маневры и именины тоже праздновал в полку. Накануне – всенощная перед лагерем в присутствии великой княгини. На другой день – парад, на котором Элла тоже присутствовала, затем – торжественный обед. Меню: водка и закуска, консоме «Империаль», пирожки разные, осетрина по-русски, шофруа из цыплят, молодая дичь, бобы по-английски, пирог «Элизабет», кофе и чай. После обеда еще долго пили крюшон и дружно пели песни. Так что все, касающееся войны, слава Богу, имело вид маневров, парадов, торжественных обедов и молебнов, салютационной стрельбы.

И все же, наконец, можно было удрать в Ильинское, куда на сей раз приглашен и Джунковский, оставивший красочные воспоминания о жизни в великокняжеском имении. Владимир Федорович приехал 22 августа, его любезно приняли и сказали, что в любое время дня он может спросить себе чаю, кофе и вина в любом количестве. Ознакомили с распорядком дня: вставать можно во сколько угодно и делать все, что заблагорассудится; в час дня завтрак, в 19: 30 обед, все остальное время – гуляй, веселись, читай, играй в карты, катайся на лошадях, собирай грибы, лови рыбу, плавай в лодке, купайся и т. д. и т. п. Сейчас нам кажется странным, что завтракали тогда, когда мы обедаем, а обедали вместо ужина, но тогда именно так и было заведено. То, что мы называем завтраком, тогда именовали утренним чаем, или утренним кофе, или утренним завтраком. Позвольте, а что же тогда считалось ужином? Ведь было тогда и такое понятие – званый ужин. И у Пушкина: «Но послушай, добрый ужин был бы нам, однако, нужен». Где как. У аристократии второй половины XIX века, как видим, так.

Джунковский записывает всех, кто присутствовал, когда прибавился он. Сергей и Элла сидели друг напротив друга в разных концах стола. Остальные – великая княгиня Мария Александровна без мужа, но с фрейлиной англичанкой Джонсон, великий князь Павел Александрович, флигель-адъютант Сергей Сергеевич Озеров, фрейлина Мария Александровна Васильчикова, учительница Екатерина Адольфовна Шнейдер, кстати, родственница Джунковского, заведующий двором граф Стенбок Герман Германович, фрейлина Перовская, а также учредитель и первый секретарь Православного Палестинского общества полковник Михаил Петрович Степанов. Итого вместе с Джунковским двенадцать персон. Не так-то и много. Бывали времена, когда и вдвое, втрое больше народу собиралось за этим столом. Но в среднем примерно столько. Обед (который по-нашему ужин) продолжался довольно долго, если судить, что по его окончании Элла повела Владимира Федоровича на балкон посмотреть, как красиво луна озаряет заливные луга. И он сразу почувствовал себя как дома. Быть может, так, хоть и немного с запозданием, великий князь вернул Джунковскому выигранные у него в прошлом году деньги?

Потом играли в карты. Сергей Александрович с Васильчиковым, Стенбоком и Степановым в винт, а Мария и Павел с Озеровым пригласили Джунковского составить им компанию в вист. На этот раз ему везло, и он выиграл 4 рубля. Что примечательно, рубль пришлось отдать в копилку для бедных. И это очень приятно – они не просто картежничали, но победитель обязан был четвертую часть выигрыша пожертвовать на нужды ильинского милосердия!

Так начались для Владимира Джунковского дни в Ильинском, наполненные в основном праздностью. Одним из непременных занятий была верховая езда. «Елизавета Федоровна ездила верхом великолепно, красиво очень сидела на лошади и мастерски ею управляла. Амазонка у нее была совсем короткая, так что нога ее виднелась до подъема, на голове маленькая фетровая шапочка». В общем, главным видом деятельности этой молодой и цветущей женщины оставалось – быть красивой и всех очаровывать своей красотой, манерами, умом, обхождением. С русским языком она уже вовсю справлялась, говорила хоть и с акцентом, но почти свободно. «Жена моя делает положительные успехи по-русски и теперь даже при посторонних, не стесняясь, иногда пускаться стала», – писал Сергей Косте 6 октября 1886 года.

«Вечером играли на бильярде все вместе в алагер. На другой день Степанов мне показывал оранжереи, конюшни, кухню. Меня поразила везде удивительная чистота и порядок», – писал далее в своих воспоминаниях Джунковский. В оранжереях выращивали южные фрукты и до конца осени из них подавали к столу душистую лесную землянику.

Среди развлечений нередко бывали и откровенные дурачества. Однажды Трина, как все звали Шнейдер, положила в кровать Васильчиковой под одеяло персик, и та, укладываясь спать, раздавила его, выскочила со страшными воплями. В отместку решили подшутить над самой Триной. Элла вынула из арбуза внутренность, весьма искусно вырезала глаза, нос и рот, Джунковского обмотали простыней и на голову прикрепили этот арбуз, вставив внутрь его горящую свечу. Как стемнело, спрятались в кустах, и когда Трина приблизилась, Владимир Федорович вышел ей навстречу. Эффект получился такой, что даже сами организаторы сего ужаса перепугались.

В другой раз Элла наполнила перчатку песком и держала ее в руке, высунув из рукава. Подала фальшивую руку Трине, та взяла и в ужасе увидела, как рука великой княгине оторвалась и оказалась в ее руке, а из нее песок сыплется. Чокнуться можно! Вот так веселились, не имея компьютеров и 3D-фильмов. Конечно, трудно представить, чтобы персик подложили под великого князя или его супругу. Думается, в отношении них подобного себе не позволяли.

Оказывается, Джунковского пригласили на недельку в Ильинское не просто так. Адъютант Сергея Александровича Балясный женился на фрейлине Эллы княжне Лобановой-Ростовской и вышел в отставку. Нужно было найти ему замену. Выбор пал на Владимира Федоровича, и хотели к нему присмотреться. Он всем понравился и почти был назначен, но в последний момент статс-дама императрицы графиня Тизенгаузен похлопотала за своего племянника Феликса Сумарокова-Эльстона, а он был женат на Зинаиде Юсуповой, подруге Эллы и соседке по Ильинскому, обладательнице несметных богатств. Так в 1886 году новым адъютантом Сержа стал не Джунковский, а муж богатой жены. Впрочем, сам Владимир Федорович нисколько не жалел о недополученном назначении: «Я считаю, что это меня спасло. Если бы я тогда, в молодые годы, был бы назначен адъютантом, имея 21 год всего от роду, то из меня ничего порядочного не вышло. Я жизни тогда еще совершенно не знал, и придворная жизнь меня бы захватила, и я бы не мог тогда разобраться в ее отрицательных сторонах, меня бы она засосала. И я Бога благодарю, что тогда этого не случилось».

Джунковский уехал, а осень в Ильинском продолжалась. Элла сильно увлеклась выжиганием по дереву, Серж занимался хозяйством, постоянно тоскуя, что рано или поздно надо будет ехать впротивный Питер, хотя он бы жил себе и жил в маленьком раю. За Георгия 4-й степени, полученного в 1877 году на Балканах, ему назначена пенсия в 150 рублей, пустячок, а приятно!

В Ильинском Серж прочитал «Петербургские трущобы» – роман Крестовского. Душа его содрогнулась: «На меня произвело сильное впечатление все, что касается этой ужасной нищеты и ее последствия, – смотришь на этих несчастных парий иначе – и чувство гадливости переходит в бесконечное сожаление – так и хочется прийти на помощь».

Как же, интересно, он оценивал вообще существование нищеты и бедности в своем народе? Полагал, что нищие и обездоленные сами виноваты в том положении, в каковом оказались? Порицал их? С чувством гадливости отворачивался: «Какая вонь! Фи!» и затыкал нос? Или вообще старался не думать, не замечать, не знать? Скорее всего, так. И тут вдруг почитал, содрогнулся, осознал. Его души коснулось горячими пальцами чувство милосердия к этим, как он их называет, париям. Но ведь и раньше он читал и уважал Достоевского, и про семью Мармеладова, и про Сонечку, брошенную на панель, и про многие другие «свинцовые мерзости жизни». Отчего же тогда не пробивало скорлупу его сердца острым клювом сочувствия, сопереживания? Быть может, возраст еще не подошел тогда, как сейчас, когда ему подкатило под тридцать?

«И хочется прийти им на помощь». Но пока еще хочется, да и только. Не побежит же он сломя голову в петербургские трущобы со своими 150 рублями георгиевской пенсии, не напишет письмо брату-императору: «Отчего?! Почему?! Доколе?!»

Интересно было бы услышать разговор его с Эллой после этого прочтения и прозрения. Что она сказала ему? Что в Лондоне трущобы еще страшнее? Почитай Диккенса? Или про чрево Парижа? Что всюду так, и нигде нет идеального государства, в котором не страдали бы нищие и обездоленные? Но ведь надо же что-то делать, Элла! Надо, Серж, и мы для того рождены, для того поставлены выше других, чтобы искоренить навсегда неравенство, бедность, нищету, пороки общества, чтобы не было страждущих и умирающих в нечистотах. Вспомни, что написал Некрасов:

 
Родная земля! Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не страдал!
 

Вот кого надо читать, Серж, а не глупого Апухтина с его придуманными страданиями. Некрасова, который зовет нас к преобразованию общества. И если не мы послушаемся его, а те революционеры-народовольцы, то и нас будут убивать, как убили твоего отца и многих других. Вспомни Достоевского, как ты зачитывался «Бесами», ведь все эти Верховенские и Ставрогины спекулируют на нашем невнимании к жизни народа, к его положению, к его горестям!..

Конечно, такой разговор в милом и уютном Ильинском невозможно себе представить. Да и о Некрасове Элла вряд ли даже слыхала. И вообще туманно представляла себе русскую действительность, чтобы делать какие-то выводы. Скорее всего, она просто сделала трогательное лицо, проникновенный взгляд и сказала, что за эти слезы полюбила Сержа еще больше, что его душа распахнулась пред нею шире и светлее.

Должно быть, так. Ведь не мог он утаить от нее потрясения от прочитанного, если, судя по всему, между ними не было или почти не было никаких тайн. С первых же дней совместной жизни они, как и полагается мужу и жене, стали едина суть. Но все же в одном, и очень главном, оставались раздельны, и здесь мы приступаем к этому главному, что происходило с принцессой Эллой отнюдь не сразу, а постепенно, год от года, в течение неполных семи лет -