Текст книги "Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки"

Валерия Нарбикова[37]37
  В. Нарбикова – прозаик, поэт, художник; печаталась в журналах «Знамя», «Стрелец», «Крещатик», «Юность», «Лиффт» и пр. Издано около 10 книг в России, а также пять (в переводах) – во Франции, Германии, Голландии, Италии, Чехословакии. Член Союза писателей Москвы. Удостоена присуждавшейся журналом Александра Глезера «Стрелец» Премии имени Набокова (1995, 1996). Интервью опубликовано в «ЛитРоссии», № 45/2006: https://litrossia.ru/item/1342-oldarchive/


[Закрыть]
«Все новые течения начинаются от балды!»

Ее прозу мне повезло открыть для себя в тот период юности, когда еще не смеешь называть писателей «авторами», а на опусы их навешивать ярлычки / -измы, преследующие, по сути, одно: классификацию, унификацию, структуризацию чего-то бесконечно от человека далекого. Потому и не анализировала: запоем – в 90-е – «План первого лица. И второго», «Шепот шума», «Равноденствие света дневных и ночных звезд», etc. Справка о Нарбиковой в одной из книг гласит, что «до 1988 года ее произведения не публиковались из-за эстетического неприятия издателями „другой литературы“». И действительно: в том же Журнальном зале любопытствующий найдет сочинения Нарбиковой только в нескольких изданиях. Именно публикация в «Крещатике» повести «Султан и отшельник» и подтолкнула меня к встрече с этим ни на кого не похожим писателем – к тому же я не без удовольствия обнаружила, что та Нарбикова, стиль которой был так близок мне в юности, «цепляет» и через годы. Ее прозу причисляют тут к элитарной: этакое «кино не для всех». Как следствие – публикации в Германии, Франции, бывшей Чехословакии, Италии, Голландии: отечественный читатель конца века определенно до чего-то не дотягивал, чего-то «не догонял». Именно иностранцы познакомились первыми с ее книгами; в экс-СССР же подобный автор мог рассчитывать в лучшем случае на самиздат.

* * *

Наталья Рубанова: Вы дебютировали в 1978 году в «Дне поэзии». Как и когда случился переход в прозу? Или это существовало всегда параллельно?

Валерия Нарбикова: Параллельно. Это невозможно было разделить. Во всяком случае, тогда. Стихи писала всегда. Вне зависимости от того, идет ли проза. Такие, например: «…если уехал муж может быть это мрак может быть это рассвет разве это не так / если любимый пришел и не распался брак может быть все хорошо разве это не так / есть где-нибудь гора где темно-синий парк где еще есть любовь разве это не так…»

Н. Р.: Ваши публикации в «Юности» в конце 1980-х многих неподготовленных people шокировали. Табуированная в экс-СССР эротика, присутствующая в ваших текстах, долго терзала критиков… боюсь, именно своей естественностью. В прокрустов «формат» вы не укладывались, отсюда – замалчивание. Мне, кстати, никогда ваша проза не казалась излишне эротичной. Прокомментируете?

В. Н.: Вообще-то в определенный период времени – а я пишу обычно именно о нем – люди говорят друг с другом на языке Любви. В моих текстах довольно много пропущенных слов: именно этих – любовных, интимных, что, в конечном счете, и есть эротика: она сосредоточена в недосказанности, наверное. Сложно объяснять неуловимое на пальцах. То есть я специально пропускаю какие-то слова-действия, не обязательно глаголы. Именно что слова-действия (любые), обозначающие – открывающие – любовную подноготную. Все это имеет некий двойной смысл, несет на себе функцию игры – может, часто из-за этого мою прозу и не брали в так называемые приличные журналы, уж не знаю. Но что такое «приличие»? Люди, которые любят друг друга, говорят между собой, повторяю, на языке Любви. А любовь не терпит приличий: она естественна в этом неестественном мире.

Н. Р.: Чем мотивировали свои отказы наши литжурналы тогда и теперь: есть ли разница? Или сейчас вы уже не предлагаете прозу отечественным издателям?

В. Н.: Для того чтобы предлагать (читай – «себя», а как иначе?), нужен порыв. Понимаете? А я… у меня нет его. Порыва. Поэтому не ношу – не предлагаю – никому – ничего. Просто пишу, и все. А издатель мой немецкий умер. Платили мне когда-то, кстати, в одном европейском издательстве – по договору – полторы тысячи долларов в месяц. В течение, заметим, пяти лет после выхода книги. Неплохо, да?

Н. Р.: В фирменном российском контексте отсутствия у автора каких-либо прав – весьма неплохо. Расскажите о романе «И путешествие». Он ведь вышел сначала на немецком, так?

В. Н.: Именно что на немецком… Это в каком-то смысле… «неприлично» для русского автора, как мне кажется. Триста страниц русского текста на немецком… Вообще же, там речь идет о том, что люди не понимают друг друга. Языка друг друга, то есть. Девушка с братом живет в Берлине. У нее, конечно, есть возлюбленный, говорящий по-немецки. Вот они и объясняются друг другу в любви. Но никто ничего не понимает… Конец открытый. Вообще, русскому читателю этот роман был бы очень, очень интересен: у русских ведь особое отношение к любви. Она – главная, потому что она и есть жизнь. Однако роман «И путешествие» издан только в Германии в 97-м (Suhrkamp Verlag): наши же издатели слишком заняты, чтобы увидеть у себя под носом пусть не бриллиант, но неплохой такой камешек… тоже драгоценный, между прочим.

Н. Р.: А где лучше всего пишется?

В. Н.: Знаете, писателю надо платить хоть какие-то деньги… немного. Сейчас объясню, к чему сказала: я довольно много написала в дороге – в самолете, в поезде; покупала отдельное купе, платила проводнику… Я смотрела в окно. И писала тексты… Мне это дико нравится. Это захватывает страшно. Вообще, «Время в пути» – одна из моих, так скажем, «нормальных» книжек. Именно потому, что написана в пути. А для выкупа купе нужны деньги. Вот почему писателям надо хотя бы немного платить. Напишите, напишите обязательно: «Валерия Спартаковна Нарбикова ищет работу, на которую она не будет ходить».

Н. Р.: А чем немецкий журнал «Крещатик», где опубликовали вашу новую повесть «Султан и отшельник», отличается от других? И насколько уютно в нем вашему тексту?

В. Н.: Не знаю. Ну, наверное, тем, что в нем немало никому не известных авторов печатается: «безымянных», но одаренных. Это позиция. А султану с отшельником в нем… да, уютно, почему нет? Про Гульгуль не знаю.

Н. Р.: В «Султане и отшельнике», безусловно, узнается ваше раннее письмо, и все же оно другое. Так называемая плотность жонглирования словами на душу строки несколько меньше; тем не менее силуэт Игры все тот же… Чего вы добиваетесь, и добиваетесь ли?

В. Н.: Не знаю, чего добиваюсь. Все идет само собой… От Руки и идет… Я ведь пишу не на компьютере. Ка-ран-да-шом пишу. Да вот же он, смотрите… Классный, кстати, карандаш… Так вот: лежа на кровати с тетрадью в руках о «письме» не думаешь: просто пишешь – и все. Не отвечу я вам на этот вопрос.

Н. Р.: Ваша проза «некоммерческая» весьма условно: думается, при достойной «раскрутке» – шизоидное слово, но здесь уместное – ваши книги раскупались бы не хуже уэльбековских. Сколько книг вышло у вас за рубежом и сколько – в России? Есть ли шансы найти в этой стране своего издателя?

В. Н.: Больше за рубежом. Ну, а найти «своего» издателя – мечта любого нормального автора. Еще мечта: моя, узкоспециализированная: 50 экземпляров на верже. Лучше – на «слоновом верже». Рисовая китайская бумага с авторскими картинками. Все экземпляры подписаны… Если же говорить о «коммерции»… Тексты свои, повторяю, пишу от руки. Их нет в компьютере. Если издатель найдется, он сможет их оформить. Я этим заниматься не буду: занимаюсь другим изначально. Но, так скажем, двери мои открыты… Вменяемый литагент приветствуется.

Н. Р.: А ведь ваша нашумевшая в свое время повесть «Равновесие света дневных и ночных звезд», кажется, вышла тиражом в три миллиона, так?

В. Н.: Так. Письма мешками приходили. Отвечать себе запретила. Помню до сих пор одно письмо из тюрьмы (у них там библиотека была, и как-то вот так книжка моя туда попала – ничего было книгораспространение, а?): «Здравствуй, Валерия! Меня зовут ***. Сижу по делу; сидеть мне еще пять лет… Я выйду и обязательно на тебе женюсь». И в конце: «Слушай, а ты мужа-то своего любишь?..». No comment.

Н. Р.: Есть ли писатели, от текстов которых вы так или иначе отталкивались? Пусть не гуру, но значимые фигуры.

В. Н.: Толстой, Достоевский. Удивлены?

Н. Р.: Вроде того. Там же ничего «вашего» нет.

В. Н.: И не надо! А еще, конечно, Стерн и Поль Валери. Обожаю. Как и Уайльда с твеновским «Томом Сойером». Как и Сеттона Томпсона. «Гамлет» – конечно, в переводе Лозинского. Кстати: Толстого-то я в детстве очень не любила, боялась даже. А когда прочитала «Анну Каренину», мне… в общем, понравилось. Из «Анны…» этой я много чего узнала. О конях, например… (смеется). Н-да. Ну а поэты… Первого зовут Михаил Алексеевич Кузмин. Второго – Ходасевич. Ну и Пушкин еще. Третьим будет.

Н. Р.: Сейчас опять стало модно ругать пост– да и модернизм, противопоставляя его описанию «жысти как она есть». Ваши литературно-художественные акции – что это: вызов, образ жизни, просто игра?

В. Н.: Игра, конечно. Вон, видите? Шляпка на стенке… От перформанса – одного из – осталась. Я уже говорила когда-то, что «все новые течения начинаются от балды». Так и мои «акции». Абсолютное обалдевание.

Н. Р.: Имена ваших героев еще те: Ирра, Ездандукта, Свя, Гульгуль, etc. Иных же – Тоестьлстого, Додостоевского, Отматфеяна – и разгадывать не нужно: какой мотив доминировал при игре в классики? Да, а Чящяжышын из «Равновесия света дневных и ночных звезд» – вызов или все то же «от-балдевание»?

В. Н.: Ну, Свя – Святослав, святой; Гульгуль – так меня в детстве называли; с Тоестьлстым и Додостоевским все ясно (или нет?), как и с Иррой; а Ездандукта… Есть у меня друг. Так вот, он как-то сказал: «Ездандукта – это женщина, у которой никогда не будет детей и вообще никого не будет» – так и подсказал мне это имя. А у БГ было тоже: «Одну звать Ездандукта…». Ну а Чящяжышын – потому что через «Я» и «Ы»… А как иначе!

Н. Р.: Иначе никак. А кстати, много у вас неопубликованного в закромах? И что вообще для вас проза – блажь, цирк, отдушина, «что-то четвертое»?

В. Н.: «Что-то четвертое». Пишу новый текст сейчас… И в нем происходит разговор между двумя актерами-бисексуалами – во время разыгрывания «Канасты». Не играете в карты, нет? Обожаю азартные игры! В общем, в «Канасту» надо играть четыре часа – пока играешь, столько интересных мыслей приходит! Одна из линий романа. Опять я вам не ответила…

Н. Р.: Ответили-ответили… Вы пишете картины, вы окончили сценарный факультет ВГИКа: какие новые вливания дает все это вашей прозе – прозе с так называемой отсутствующей традицией?

В. Н.: Просто «вливается». Иногда нужно посмотреть на тексты как бы со стороны. Картины и сценарии – хорошие наблюдатели.

Н. Р.: На посошок. Любовь, о которой вы – так много – и так по-разному: кормушка для пресловутого вдохновения? А если она полностью совершила круг, что явится очередным стимулом к покрыванию бумаги буковками?

В. Н.: Любовь. Любовь.

2006

Илья Кормильцев[38]38
  И. Кормильцев (1959–2007) – поэт, переводчик с английского, итальянского и французского, музыкальный и литературный критик, главный редактор издательства «Ультра. Культура» (2003–2007), специализировавшегося на публикации радикальных сочинений. Основной автор текстов песен группы «Наутилус Помпилиус».


[Закрыть]
«Культура – это мёртвое искусство»[39]39
  Текст опубликован в журнале «Знамя», № 2, 2019 https://magazines.gorky.media/znamia/2019/2/kultura-etomyortvoe-iskusstvo-2.html


[Закрыть]

– Почему поэты в России так плохо кончают?

– Люди вообще все плохо кончают, не только поэты. Поэты просто успевают об этом спеть.

Из интервью И. К.

Трехтомник автора текстов, писавшего для рок-легенд ушедшего века Вячеслава Бутусова, Насти Полевой и «Урфин Джюса», своеобразного поэта, трудоголика-переводчика, издателя, то и дело раздающего пощечины общественному вкусу, бескомпромиссного критика и истинного нонконформиста, не успевшего получить при жизни премию «Нонконформизм» Ильи Кормильцева (1959–2007), выпущенный издательством «Кабинетный ученый» в 2017-м, попал в руки мои волею случая лишь год спустя после выхода в свет. Большинство отзывов уже написаны теми, кто имел право публиковать их не только с точки зрения принадлежности к цеху критиков, сколько исходя из оптики пресловутой «точки сборки» знавших его друзей-литераторов. Мы не были знакомы с Человеком-Эпохой, мы попросту находились в разных весовых и, так скажем, арт-категориях. Я не фанатела от его ультра.культурных экспериментов, а книжку той же Лидии Ланч, которую Кормильцев издал (помнится, в чудовищной обложке), осилить из-за стилька так и не смогла – как, впрочем, и того же Берроуза, и не только: о вкусах спорят, ну да. То ли дело томик Уэльбека «Оставаться живым», выпущенный в «Иностранке», где Кормильцев кое-что перевел! В те годы перевод этот был своего рода прорывом – во всяком случае, мне так казалось. С возрастом литвосторгов, как известно, все меньше: что-что (а может, кто-кто, одушевленные же!), а уж чужие-то буковки удивляют меньше всего – сознавая треклятый времени бег, колдовать хочется лишь над своими. Тем не менее вместо этого который день с маниакальным упорством листаются кормильцевские бумажные кирпичи: это ПОЭЗИЯ (толстенный том без разделения, правда, на песенные тексты и собственно стихотворения), ПРОЗА (куда помимо рассказов вошли эссе, пьесы, литкритика) и NON-FICTION (интервью, так скажем, на злобу дня – добрых ведь было не так много). Каждая нетленка по 600 с лишним страниц, читать – не перечитать: пусть, впрочем, они не заканчиваются, пусть не дочитываются, пусть не обрываются так стремительно, как его жизнь – быть может, именно потому и переходишь от текстов «Наутилуса» – к рассказам, от прозы – к стихотворениям, от статей – к интервью, а от интервью – снова к стихотворениям… Переходишь, создавая с помощью разножанрового хоровода иллюзию Настоящего Продолженного, если уместно говорить о таком времени применительно к Автору: впрочем, продолжить, продлить время не удается – и вот уж снова «беру чью-то руку, а чувствую локоть», как по нотам: ОК, Илья Валерьевич, поехали.

ПОЭЗИЯ: в послесловии к первому тому собрания сочинений лингвист Юрий Казарин, пытаясь разобраться в химии весьма неоднородного текстоделания Кормильцева уже сказал, быть может, самое главное, и потому любопытствующим лучше обратиться к первоисточнику. Поэзия и рок-поэзия, песенные тексты, микротексты-«филосопоэмы»… Впрочем, что может быть нелепей попыток понять, что же поэт имел в виду, неверно переведя его инсайт с космического на чел-овечий (перевести в том числе для особо одаренных, крепко стоящих на ногах соц-, постсоц-, кап– и, сорри, «нового» реализма ангажированных литераторов), когда писал: «сытые удавы мохеровых шарфов / душат гладко гильотинированные шеи», «неумение петь делает грубой нашу улыбку: подобие дынного ломтика в блюде лица…», «я весь соткан из указательных пальцев / на спусковых крючках», «кандалы избитых аккордов / влачатся по дороге, / вымощенной благими намерениями»?..

Первый том состоит из пяти поэтических книг: это «Лето огнедышащее» (1974–1980), «Физиология звукозаписи» (1980–1991), «Атлантида» (1992–1996), «Фармакология» (1996–2000) и «Полиция реальности» (2001–2007). Пятнадцать лет посвятивший созданию текстов для «Наутилуса Помпилиуса», Илья Кормильцев тем не менее не сузил поэтическую технику до ремесла «текстовика» – впрочем, тексты песен «Наутилуса» во многом и есть сама поэзия – поэзия именно в момент слияния с музыкой, имеющий ухо да услышит: «Но я сидел с тобой не касаясь руки / Слушал твой голос как радио небес / Заполняющее музыкой город тоски / Зовущее оленей в безвыходный лес…», «Синоптики белых стыдливых ночей / сумевшие выжить на лютом морозе / вы сделали нас чуть теплей чуть светлей / мы стали подвижней в оттаявших позах…», «если ты хочешь / прогуляться по моей голове / я провожу / и я твердо знаю, чего я хочу / я только прошу я только прошу / будь осторожней…». Так будем же и мы осторожны с музыкой его слова: да не нарушим союз их, не потревожим банальностью Стрекозье небо Города вертолетов: «City of copters cruising in dragonfly skies…/ summits of pyramids topped with cyclopic eyes / square miles of masonic lies / place of René Magritte lookalikes…»[40]40
  «Город вертолетов, курсирующих в стрекозьем небе, пучки пирамид, увенчанных циклопическими глазными яблоками, квадратные мили масонских лжей, место, напоминающее картины Рене Магритта…» (англ.).


[Закрыть].

ПРОЗА. Да, разумеется, здесь, в искалеченной войнами, террором, коррупцией, заразой масскульта и ничем не подкрепленной иллюзией «особого» пути империи, он был недооценен: такова нелепая традиция Страны Чудес, о которой Кормильцев написал слишком поэтично, ибо не мог иначе: «Мир – это больница для ангелов, которые разучились летать…». Паззл. Шаманский бубен из букв. Ангелы «позабыли дорогу на небо, свалившись с лестницы», однако их легко распознать по тому, что «с каждым днем они все меньше и меньше верят в свое исцеление / все реже и реже пытаются взглянуть вверх…». В его рассказах персонажи тоже не слишком часто смотрят в небо; прозу едва ли можно назвать психоделической, хотя клише прибито к текстам и не вчера. Это просто очень четкая, литая и одновременно совершенно прозрачная (с точки зрения техники исполнения) конструкция – порой хрупкая, порой – чеканная, но неизменно – природная, незаемная, его, и только: «Серебристая лента сабли, отразившая солнце, заставила меня зажмуриться, и тотчас же сильный удар рассек мои шейные позвонки. Глаза открылись от нестерпимой боли, и, уже падая, я увидел, как попеременно сменяли друг друга небо, земля в застывших под ветром плюмажах ковыля и далекий горизонт, ощетинившийся фигурами конников. Все это таяло, гасло, теряло отчетливость с каждым оборотом летевшей вниз головы…»[41]41
  «Колесница Леонардо».


[Закрыть]. Не нужно анализировать тексты Кормильцева (любезноядых дипломированных зоилов – отставить): нужно просто читать, читать, вслушиваясь в завораживающий темпоритм – и, быть может, иногда перечитывать, если захочется «дотянуться» до формы, близкой к идеальной.

NON-FICTION, том третий (на самом деле, пьесы, эссе и рецензии): вот тут некая аналитика будет уместна. Противоречивая фигура поэта, переводчика и издателя в одном лице сама собой напрашивается на «разбор полетов». Его полярные вкусы воодушевляют и раздражают одномоментно: с одной стороны, он печатает в «Ультра. Культуре» книгу блистательного Тимоти Лири «Искушение будущим» (в серии «Жизнь Запрещенных Людей») – но издает также и «Пароход „Иосиф Бродский“» советско-имперского Проханова (о котором Виктор Топоров, кстати, отзовется неожиданно: «Так описывать современную действительность нельзя. Но по-другому – нельзя тем более»). Публикует роман прозаика Андрея Бычкова «Дипендра» с предисловием Юрия Мамлеева. Печатает книгу стихов и прозы Алины Витухновской «Чёрная Икона Русской Литературы». На его полке писатель Брет Истон Эллис и музыкант-литератор Ник Кейв уживаются с команданте Кубинской революции Че Геварой и камбоджийским диктатором Пол Потом, а знаменитый британский предприниматель, торговец марихуаной и гашишем Денис Ховард – с экс-председателем партии нацболов Эдуардом Лимоновым… гремучая смесь, которая не могла не привлечь внимания как «органов», так и не оттолкнуть продавцов. На первых порах у издательства были проблемы с дистрибьюторами – книжные магазины и оптовики не хотели брать на реализацию книги, казавшиеся им опасными. В интервью 2004 года жизнерадостный пессимист Кормильцев (первое определение – в силу его привычки радоваться жизни, второе – по причине того, что человек, как он заметил, все-таки смертен) заявил: «Я – издатель, что хуже всего. Это сплошное самопожертвование и никаких удовольствий. Уже два года я являюсь главным редактором издательства „Ультра. Культура“. Если бы я заранее знал, что будет такой кошмар, десять раз бы подумал, приниматься за это дело или нет». Лукавил ли он? Едва ли будет лукавить человек, говорящий правду в глаза – например, такую: «Интеллигентов с детства ненавижу, а русских интеллигентов – особенно. Хотя интеллигенты по существу только в России и существуют… Ненавижу за трусость. За отсутствие корпоративного мышления. За отсутствие желания защищать свои интересы…». Он имел право на эти слова, ибо всю жизнь чувствовал себя участником некоей борьбы, борьбы «некультурной», ведь в его терминологии культура (мертвое) противопоставлена искусству (живому). Он справедливо считал свободу конечной целью борьбы и преодоления человеческого в человеке (речь исключительно о новом этапе развития нашего вида). Он говорил, что печатать тексты других людей – значит высказывать свое отношение к происходящему через них: он создавал некую Мета Книгу, раскрывающую свой собственный противоречивый внутренний мир. Его интересовали тексты, строящиеся на неприятии, отрицании окружающей действительности – и тексты эти призывали менять ее и, разумеется, себя: «Мы ищем тех авторов, которые отображают конфликт с данной нам в ощущение действительностью и тем самым пытаются заглянуть под поверхность вещей».

Заглянуть под поверхность вещей!.. Он, экс-биохимик, ощущал связь между поэзией, химией и магией – он имел право так сказать, он чувствовал эти слова изнутри. Ну а «им, сидящим на другой стороне холма», напоминал: «Проблема нашего времени не в том, что люди стали делать больше гадостей, чем когда-либо, а в том, что многие разучились отличать гадость от негадости». Упс, в зрелом возрасте он решает креститься и принимает православие, по недомыслию считая буддизм «главным объектом внутренней философской критики»[42]42
  Портрет Бориса Гребенщикова был превращен… в мишень для дротиков – это была т. н. стена ненависти, располагавшаяся на кухне (из беседы 2007 года А. Кушнира с Ильей Кормильцевым и Олегом Сакмаровым, 2 том NONFICTION, с. 136).


[Закрыть], а перед уходом из этого тела, по разным источникам, принимает ислам, словно не желая понимать, что ни один Христос VS Аллах не спасет его, ну а буддийские тезисы – не более чем наука о об управлении умом, если подходить к ним «утилитарно».

Он написал несколько текстов, взорвавших мозг нескольких поколений. Да, он просто написал когда-то: «В комнате с белым потолком с правом на надежду…». Человек-Эпоха, «сделавший» эту эпоху – канувший в нее же с обратной стороны Леты.

Август 2018