Автор книги: Наталья Сухова
Жанр: Прочая образовательная литература, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
В несколько лучшем положении находились науки традиционные для духовных академий – словесность, философия. Статус философии – как и прежде, более высокий, чем у других небогословских наук, – закрепился, и философия в духовных академиях имела прибежище и достойное развитие даже в годы изъятия ее из университетских курсов[179]179
В 1850 г., при министре народного просвещения кн. П.А. Ширинском-Шихматове, в российских университетах были упразднены особые философские кафедры, для «ограждения от мудрствований новейших философских систем», и преподавание философии (в чрезвычайно умаленном составе) было возложено на профессора богословия. См.: Сборник постановлений по Министерству народного просвещения (далее: Сб. постановлений по МНП). Т 2. Отд. 2. Стб. 343.
[Закрыть]. Положение словесности было не так определенно, но так как в академическое образование, в качестве главного средства развития творческих способностей студентов, входило написание многочисленных сочинений по всем наукам курса, «умение писать» ценилось высоко и стимулировало интерес к словесности. Кроме того, словесность имела основание и в самом богословском курсе, в виде церковной словесности – богословия собеседовательного, или «приложения богословия к словесности». Именно эта наука учила одному из важнейших составляющих духовной науки – «употреблять слово Божие в поучениях для назидания Церкви»[180]180
Филарет (Дроздов), свт. Собрание мнений. Т I. С. 145.
[Закрыть]. Однако и у этих наук были сложности: путы схоластики преодолевались с трудом, и формально-отвлеченная постановка мешала им стать реальной помощью для богословия и приобрести самостоятельную ценность для развития студентов академии. Для самостоятельных студенческих сочинений давались в основном темы, сформулированные в лучших традициях средневековой западной учености, и ситуация менялась медленно.
Гражданская история имела твердое место вспомогательной науки для церковной истории, однако указание Устава 1809–1814 гг. о преподавании философии истории не исполнялось. Приходилось вновь проходить фактическую канву, готовя академических питомцев к преподаванию в семинарии. Это породило новую проблему, ставшую для академий хронической: невозможность изучить в едином курсе истории все события вела к расширению курсов или фрагментарному изложению наиболее сложных эпизодов.
Отношение к языкам – как древним, так и новым, – на протяжении всего периода действия Устава 1809–1814 гг. неоднократно менялось. Древние языки входили в комплекс наук, составляющих духовную «ученость», новые были лишь орудием для познания современной западной литературы. Разделение 1810 г. оставило в числе общеобязательных предметов лишь греческий язык; еврейский, французский и немецкий языки были сделаны альтернативными[181]181
Но для первого академического курса постарались найти носителей языка. Об особом преподавании латыни речь не шла, хотя латинских авторов должны были читать на уроках словесности. При разделении академического курса на два отделения – низшее и высшее – греческий язык преподавался на протяжении всех четырех лет, еврейский – по Уставу – также все четыре года, с меньшим числом часов, но на практике еврейский язык преподавался часто лишь для желающих, и из тех знали его в должной степени единицы. Из новых языков предлагался один по выбору, количество часов варьировалось. См., например: Чистович. История СПбДА. С. 300.
[Закрыть]. В 1840 г. Комитет по пересмотру конспектов, переработав академические программы, провел ряд изменений и в «языковой» области[182]182
1) Сделал латынь предметом изучения, ибо лекции на ней уже не читали, 2) умалил значение греческого и еврейского, 3) сделал оба новых языка обязательными, почти сравняв их в количестве часов с греческим. Главным инициатором усиления преподавания новых языков был гр. Пратасов, он настоял и на учителях-иностранцах. В 1850-х гг. к новым языкам был добавлен английский. Столичная академия пыталась и преподавание греческого языка усилить за счет определения наставниками природных греков. См.: РГИА. Ф. 802. Оп. 3. 1843 г. Д. 4271. Л. 1-10; Там же. Оп. 6. 1853 г. Д. 1554. Л. 1–3; ОР РНБ. Ф. 574. Оп. 1. Д. 393. Л. 1-10.
[Закрыть]. В дальнейшем отношение к древним языкам в академиях определялось двумя тенденциями: «классическая», настаивающая на максимальном увеличении часов на древние языки и изучении их словесности, и противоположная, ратующая за сокращение изучения древних языков в академиях, за счет повышения требований к поступающим семинаристам. Но традиционное доверие к духовным академиям, как переводческим центрам, и регулярные поручения от Синода по переводу деловых бумаг и конфиденциальных записок с греческого и латинского языков давали некоторое преобладание первой тенденции[183]183
ОР РНБ. Ф. 574. Оп. 1. Д. 394. Л. 1-23.
[Закрыть].
Таким образом, с небогословскими предметами в духовных академиях были связаны две существенные проблемы: их положение и значение в составе высшего духовного образования и содержание и методика их преподавания. Стремление преподавателей небогословских предметов разрабатывать полноценные лекционные курсы, при отсутствии четких указаний о специфике постановки этих предметов в высшей богословской школе, приводило к равноценности богословских и небогословских наук, что не могло не ставить вопроса о специальности высшей богословской школы[184]184
Епископ Иннокентий (Борисов) (предложение 1840 г.) сетовал, что преподавание светских наук в академиях поставлено по университетскому принципу, в результате «науки духовные, вместо помощи… наук светских, терпят немалый вред от них» уже тем, что каждая светская наука «силится захватить слушателя для одной себя». Епископ Иннокентий предлагал для каждой светской науки в академии разработать инструкцию: какие разделы и каким образом читать, чтобы содействовать богословскому образованию. См.: ГАРФ. Ф. 1099. Оп. 1. Д. 925. Л. 6 об.-8.
[Закрыть].
Новой проблемой стало для духовных академий введение в учебные планы предметов практического богословия и миссионерских предметов. Очерчивая в 1814 г. «древо» богословских наук, святитель Филарет обратил особое внимание на богословие деятельное (Practica), имея в виду практическое применение христианских догматов в жизни человека, а не практическую деятельность. Будущее пастырское служение выпускников и педагогическая задача академий делали необходимым присутствие в курсах академического богословия предметов, связанных с пастырством – гомилетики, литургики и др., – но постановка их не имела принципиального отличия от семинарской.
В «реалистические» 1840-50-е гг. встал с особой остротой вопрос о «практических» задачах академий: должно ли богословское академическое знание иметь прикладное значение, отвечая насущным проблемам церковной жизни? Вопрос был поставлен не графом Пратасовым, увлеченным идеей придания духовному образованию реальности, но ученым епископатом. Главным инициатором введения в академические учебные планы миссионерских предметов стал архиепископ Казанский Григорий (Постников), магистр первого курса преобразованной СПбДА.
Мысль о миссионерской деятельности выпускников духовных школ была не нова: это осуществлялось на практике, составлялись и особые проекты, правда, не всегда лицами достаточно сведущими. Один из таких проектов, принадлежащий члену Совета Министерства внутренних дел Ф.Л. Переверзеву, предлагал использовать «избыток» выпускников семинарий и академий в качестве «духовных миссионеров», «для распространения Евангелия между иноверцами»[185]185
РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Д. 708. Тайн. сов. Ф.Л. Переверзев происходил из духовного сословия, учился в семинарии и университете. Записка Переверзева в архиве датирована 1867–1868 гг., но эта датировка вызывает сомнения. Наиболее вероятная датировка – 1849 г., ибо практически идентичный список этой записки (хотя без подписи) сохранился в фонде святителя Филарета (Дроздова), которому проект Переверзева был послан для отзыва. Отзыв святителя датирован 11 ноября 1849 г. См.: записка «неизвестного лица»: ОР РГБ. Ф. 316. П. 66. Д. 33; отзыв святителя Филарета: Там же. Д. 17. Л. 110. Но К.С. Сербинович, состоявший в должности директора ДУУ с декабря 1857 г. по январь 1859 г., писал на проект Переверзева отзыв. Записка поражает некомпетентностью: автор считает, что «Духовные академии и семинарии имеют единственною целию приготовление юношества к званию священнослужителей», а программы тех и других школ «заключаются в изучении Богословия и Церковного красноречия» (Л. 1). Основными средствами к разрешению проблем духовных школ автор «проекта» видит в ограничении учащихся в академиях и семинариях детьми духовенства (детей церковнослужителей допускать лишь в духовные училища); полном запрещении духовному юношеству выхода в гражданскую службу и другие ведомства (избытки переводить на миссионерскую службу) и введении обязательности духовного сана для начальствующих и преподающих в духовных школах.
[Закрыть]. Директор ДУУ К.С. Сербинович, комментируя записку, отметил, что миссия, являясь «высшим назначением духовных лиц», требует высочайшего призвания и может быть уделом лишь «для избранных лиц»[186]186
РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Д. 708. Л. 65.
[Закрыть]. Но были и другие мнения: духовные школы могут и должны готовить своих воспитанников к профессиональному миссионерскому служению. Архиепископ Григорий, начав «миссионерскую кампанию» со средней духовной школы, имел в виду и высшее научное развитие миссиологии, хотя бы по отношению к русскому расколу[187]187
По представлению архиепископа Григория Святейший Синод в 1853 г. издал указ о введении учения о русском расколе в семинариях с начала 1853/54 уч. г. В курсе предполагалось преподавать: а) историю русского раскола, б) современную статистику русского раскола, в) обозрение сочинений, написанных как раскольниками, так и против них, г) положительное опровержение раскольнического учения, д) практическое наставление миссионерами для их будущего служения. См.: ОР РГБ. Ф. 316. П. 68. Д. 31. Л. 1–7 об.
[Закрыть]. В академиях учение о расколе входило в курс обличительного богословия, но в 1853 г. при СПбДА учредили особое миссионерское отделение «для приготовления воспитанников на дело с раскольниками»[188]188
Был проект учредить близ Петербурга или Новгорода особый миссионерский институт, но средств для этого не было. В миссионерское отделение поместили 20 иереев-миссионеров из зараженных расколом епархий. Лекции читали: сам архиепископ Григорий, находящийся в то время в столице, ректор академии епископ Макарий (Булгаков) и молодой бакалавр иеромонах Никанор (Бровкович). Мероприятие дало богатые плоды: наука о расколе получила три солидных сочинения, составленных на основе читавшихся лекций: Григорий (Постников), архиеп. Истинно-древняя и истинно-православная Христова Церковь – изложение в отношении к глаголемому старообрядцу: В 2 кн. СПб., 1854; Макарий (Булгаков), епископ. История русского раскола старообрядчества. СПб., 1855; Б.А. (т. е. Бровкович Александр. – С.Н.) Описание сочинений, написанных раскольниками в пользу раскола. СПб., 1861. Т 1. См.: РГИА. Ф. 802. Оп. 16. Д. 45.
[Закрыть]. Но дело требовало большей стабильности и основательности, и в 1855 г. учение о расколе вошло в общий курс академического преподавания, в 1857 г. в академиях учредили отдельные кафедры учения о русском расколе, но без расширения штата преподавателей.
В принципах преподавания этого нового предмета были существенные разногласия. Экстраординарный профессор МДА Н.П. Гиляров-Платонов, совмещавший преподавание учения о расколе с основным предметом – герменевтикой, – не читал обычных лекций, но старался разбирать источники – раскольничьи книги, а также научные сочинения о расколе, с соответствующей критикой[189]189
В МДА класс учения о расколе был сделан параллельным физикоматематическим наукам, в младшем отделении. По воспоминаниям студентов, Гиляров-Платонов читал вдохновенно и «мастерски». См.: Голубинский Е.Е. Воспоминания // Полунов А.Ю., Соловьев И.В. Жизнь и труды академика Е.Е. Голубинского (далее: Голубинский. Воспоминания). С. 181–182.
[Закрыть]. Однако воззрения Н.П. Гилярова-Платонова на раскол и на меры, принимаемые по отношению к раскольникам, попытки излагать студентам «неформальный» вариант предмета вызвали недовольство митрополита Московского Филарета (Дроздова)[190]190
По мнению самого Н.П. Гилярова-Платонова, это было одной из причин его удаления из академии в 1857 г.: ОР РНБ. Ф. 847. Оп. 1. Д. 532. Л. 1–5. Эту же причину называет в своих письмах к отцу В.Н. Потапов, бывший в те годы студентом МДА: ЦГИА СПб. Ф. 2162. Оп. 1. Д. 17. Л. 72 об.
[Закрыть]. В КазДА, имеющей с самого преобразования в 1842 г. особую миссионерскую задачу, общий «миссионерский» подъем 1854 г. привел к организации четырех миссионерских отделений – противораскольнического, противомусульманского, противобуддистского и черемисско-чувашского, – из которых три первых оказались жизнеспособными[191]191
В КазДА с 1842 г. преподавались «инородческие» языки, связанные с мусульманством (татарский и арабский) и буддизмом (монгольский и калмыцкий). Изучали их студенты по собственному выбору, но первый же академический выпуск 1846 г. дал талантливых исследователей в этой области: Н.И. Ильминского, А.А. Бобровникова. Преподавание языков давалось КазДА непросто: по штату в ней было положено лишь 14 преподавателей, в то время, как в остальных, «старших», академиях – по 18. См.: Знаменский. История КазДА. Вып. 2. С. 8–9.
В 1854 г. в отделениях, кроме соответствующих языков, было введено преподавание миссионерской педагогики, этнографических подробностей, связанных с теми или иными верованиями, и полемики против этих верований. См.: РГИА. Ф. 796. Оп. 141. Д. 1042. Л. 41–44.
[Закрыть].
Но «неукорененность» в Уставе миссионерских наук не давала им твердого положения в учебных планах. В 1858 г., по представлению ректора КазДА архимандрита Иоанна (Соколова), не терпящего произвола в действиях студентов, Святейший Синод утвердил новый порядок миссионерского образования в КазДА: изучение раскола и ислама стало обязательным для всех студентов. Это привело к существенному ослаблению занятий миссионерскими науками: сказались перегрузки и отсутствие желания у большинства студентов заниматься специфическими предметами. Лишь по ходатайствам преподавателей миссионерских наук, поддержанным академическим Внутренним правлением, в 1866 г. в КазДА было восстановлено «отделенское» строение миссионерского образования[192]192
В младшем отделении изучали противомусульманское направление, в старшем – противораскольническое. Преподавание предметов противобуддистского направления было сохранено без дополнительного разрешения высшего начальства. В ходатайствах приводились вполне определенные аргументы: «…если только Церкви нужны профессиональные знатоки восточных языков и миссионеры с реальными знаниями» (курсив мой – С.Н.) Непонимание ректором академии архимандритом Иоанном специфики миссионерского дела и его обострившиеся отношения с корпорацией привели к потере для академии талантливого ученого Н.И. Ильминского, покинувшего академию и перешедшего в местный университет. См.: РГИА. Ф. 796. Оп. 141. Д. 1042. Л. 71–97; Там же. Ф. 802. Оп. 7. Д. 22076. Л. 1-12.
[Закрыть].
Таким образом, введение миссионерских предметов в академические учебные планы усилило многопредметность, при этом добавило две новые проблемы: специфика этих предметов не всегда учитывалась при их введении в учебные планы, то есть в образование каждого студента; учебные программы этих предметов не были определены и с трудом совмещали научное исследование и практическую направленность.
Проблему представляла и исторически сложившаяся и закрепленная Уставом 1814 г. замкнутость духовно-учебной системы и, в частности, духовных академий. Духовные академии были учебными заведениями не только закрытого типа, но и сильно обособленными от других учебных заведений и от общества[193]193
Этот порядок академического обучения, принятый как наилучший еще в начале XVIII в., был закреплен реформой 1808–1814 гг. См.: Духовный регламент. Часть вторая. Домы училищные. П. 10–13.
[Закрыть]. При изменениях, произошедших за первую половину XIX в. в русской науке и русском обществе, эта обособленность стала сковывать научную работу, сказывалась на учебном процессе. Решение вопроса о сохранении этой замкнутости или отказе от нее, хотя бы в некоторых отношениях, стало одной из академических проблем. Она имела два аспекта: научно-профессиональный (взаимообмен преподавателями или студентами с другими высшими учебными заведениями) и миссионерско-апологетический (популяризация богословского знания).
После 1814 г. все вакантные преподавательские должности академии замещали своими выпускниками, практически не приглашая для этого университетских ученых, несмотря на разрешение Устава[194]194
Академический Устав 1814 г. позволял принимать на профессорские места лиц «не из духовных», имеющих «диплом на свое достоинство» от российского или известного иностранного университета (§ 28, 29, 31, 32). К образованию первого курса СПбДА, для начала «профессорской» традиции, были привлечены лучшие силы из всех областей наук – например, математик академик С.Е. Гурьев. КДУ имела при этом печальный опыт истории с профессором И. Фесслером, приглашенным в 1810 г. из Львова в СПбДА, преподававшим еврейский язык, философию и церковные древности и вскоре обвиненным в рационализме, пантеизме, идеализме, мистицизме, малосовместимыми с Православием. В связи с этим в 1812 г. КДУ потребовала от Внутреннего правления СПбДА заявления об ответственности за иностранных профессоров, служащих при академии. См.: ОР РНБ. Ф. 574. Оп. 1. Д. 304. Л. 1-10; Чистович. История СПбДА. С. 193–220; Чистович И.А. Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине XIX в. Комиссия Духовных Училищ. СПб., 1894. С. 48–52; Котович А. Духовная цензура в России. СПб., 1909. С. 93–96; Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии // Сочинения. М., 1989. С. 170–171.
[Закрыть]. Преподаватели-специалисты помогли бы академиям поддержать образовательный уровень по небогословским наукам, но российским университетам самим не хватало в эти годы кандидатов на профессуру. Сказывалась и особенность Устава 1814 г.: конкурс на вакантную должность не объявлялся, кафедру избранному профессору могли предложить лишь осведомленные частные лица. Университетские профессора иногда преподавали в академиях в качестве временных преподавателей, не оставляя своих основных кафедр[195]195
Так к 1867 г. на историко-филологических факультетах шести русских университетов было 34 незамещенных профессорских кафедр из общего числа 66, положенных по штату. В 1843–1853 гг. преподавал в СПбДА философию профессор Санкт-Петербургского университета и директор Ларинской гимназии А.А. Фишер, получивший образование в Кремсмюнстерском иезуитском лицее и Венском университете. С 1858 г. преподавал там же еврейский язык профессор Санкт-Петербургского университета, доктор еврейской словесности Д.В. Хвольсон. В КазДА в 1845 г. преподавали арабский с татарским и монгольский с калмыцким языки университетские профессора А.К. Казем-Бек и А.В. Попов, а естествознание и медицину – профессора П.И. Вагнер и Н.А. Скандовский (он был и врачом академии), в 1865 г. – славянскую палеографию – профессор В.И. Григорович. См.: Знаменский. История КазДА. Вып. 2. С. 7–8, 328, 143–159, 383–387.
[Закрыть]. Иногда у высшего начальства возникало желание сделать более эффективным преподавание новых языков, для этого приглашали «природных иностранцев»[196]196
В СПбДА в 1844–1857 гг. преподавал французский язык К. де Шамиллон, в 1856 г. английский – Г. Бишону. См.: Чистович. История СПбДА. С. 62.
[Закрыть].
Обратная связь, то есть влияние академий на университетское преподавание, осуществлялась в виде замещения университетских кафедр богословия академическими магистрами. Но были случаи приглашения академических выпускников и преподавателей в университеты для преподавания и «университетских» наук, прежде всего философии и русской истории[197]197
Такая помощь была оказана Киевскому университету при его образовании: с 1833 г. там преподавали философские науки профессора КДА О.М. Новицкий, П.С. Авсенев (в монашестве Феофан), С.С. Гогоцкий, В.П. Чехович. В начале 1860-х гг., при возобновлении университетских кафедр философии, на них пригласили академических философов: в Московский университет перешел профессор КДА П.Д. Юркевич – «единственный в России», кто оказался достаточно подготовленным, чтобы занять без предварительной заграничной командировки университетскую кафедру после «философской амнистии; в Казанский – М.М. Троицкий, магистр КДА. Для Петербургского университета министр народного просвещения граф Е.В. Путятин просил профессора философии МДА В.Д. Кудрявцева, но этому воспротивился святитель Филарет (Дроздов), и Кудрявцев остался в академии. См.: Малышевский. Указ. соч. С. 103–110; Переписка святителя Филарета и министра народного просвещения Путятина // РГИА. Ф. 832. Оп. 1. Д. 91. Л. 10–13 об.; Шпет Г.Г. Очерк истории философии в России // Шпет Г.Г. Сочинения. С.48.
[Закрыть]. Но излишняя инициатива в этих внеакадемических занятиях вызывала недовольство духовного руководства[198]198
Святитель Филарет (Дроздов), узнав в 1861 г. об университетских лекциях бакалавра КазДА А.П. Щапова, настаивал на подробном расследовании, «по чьему разрешению читает исторические лекции в университете (чего Устав без особого разрешения не допускает), наблюдал ли ректор, по своей обязанности, с какою основательностию и в каком духе читаны были сии лекции..?» Святитель Филарет имел в виду § 41 Устава 1814 г., запрещающий преподавателям духовных школ принимать на себя посторонние обязанности «без ведома местного училищного начальства». См.: Филарет (Дроздов), свт. Собрание мнений. Т. V Ч. 1. С. 57.
[Закрыть].
С развитием науки – а к середине XIX в. это развитие нельзя было не замечать – вставал вопрос о желательности и даже необходимости более широкого контакта академий с другими высшими учебными заведениями. Становилось очевидным, что в стенах академий ограниченным числом академических преподавателей, нельзя поддерживать развитие небогословских наук академического курса на современном уровне. Предложения о предоставлении студентам академий возможности слушать лекции лучших специалистов в области словесности, языкознания, гражданской истории в стенах самих академий или в университетах требовали обсуждения. Особенно актуально это было для кандидатов, намеченных на замещение соответствующих профессорских кафедр в самих академиях. В середине XIX в. в академических кругах неоднократно высказывалось сожаление об отсутствии контактов членов корпораций с университетами. Но систематические связи, которые могли бы способствовать развитию академической науки и преподавания, профессиональным дискуссиям, расширению научного кругозора, разработке методологии, требовали хотя бы частичного размыкания академического «затвора».
Был непрост для академий и вопрос популяризации богословской науки[199]199
Устав 1814 г., ставя перед академиями задачу «распространения и поощрения учености в духовенстве», ничего не говорил о расширении этого круга.
[Закрыть]. Академии продолжали дореформенную традицию проповедей для народа, иногда перераставших в регулярные беседы нравственного и богословского содержания[200]200
Автобиография, или записки о жизни Платона, митрополита Московского // «Из глубины воззвах к Тебе, Господи». Творения преосвященного Платона, митрополита Московского. М., 1996. С. 19–20; Малышевский И. Указ. соч. С. 72–76, 102–103.
[Закрыть], приучая к составлению проповедей студентов. Вопрос о более активной деятельности в этом направлении вставал в академических кругах, и одним из способов этой активизации стали духовные журналы, издаваемые академическими корпорациями[201]201
Первый академический журнал был основан в 1821 г. при СПбДА – «Христианское чтение»; в 1837 г. при КДА – «Воскресное чтение»; в 1843 г. при МДА – «Прибавления к изданию Творений святых отцов в русском переводе»; в 1855 г. при КазДА – «Православный собеседник». Малышевский И. Указ. соч. См.: С. 116–117.
[Закрыть]. Но начало издательской деятельности поставило перед академиями новую проблему: назидательно-популяризаторская настроенность отвлекала академии от их основной задачи, научно-богословская сужала круг возможных читателей, не способствовала катехизации общества и лишала журналы надежд на окупаемость.
Одной из самых болезненных и трудноразрешимых проблем были проблемы методической организации учебного процесса. В проекте Устава духовных академий 1809 г. оговаривалась «метода» академического учения, главными принципами которой были развитие собственных сил и деятельности разума. Лекции, сочинения и чтение источников – система, ставшая основой обучения в академиях и подразумевающая систематичность, творчество, самостоятельность и хорошее знание источников[202]202
РГИА. Ф. 802. Оп. 16. Д. 1. Л. 3-96. Первая – учебно-академическая – часть проекта Устава духовных училищ была составлена в 1809 г. М.М. Сперанским, остальные две составил архиепископ Рязанский Феофилакт (Русанов).
[Закрыть]. Но излишняя увлеченность «рассуждениями» формально-отвлеченного характера стала со временем препятствовать научно-исследовательским тенденциям в академическом образовании.
Новая система обучения ставила вопрос об учебных пособиях. С 1820-х гг. этот вопрос вызывал противостояние двух точек зрения: чтение по печатным учебникам – «классическим книгам» – или составление преподавателями собственных лекционных записок[203]203
Киевский митрополит Евгений (Болховитинов), сторонник первой точки зрения, считал преподавание по старым классическим книгам удобным по трем причинам: 1) записи лекций отягощают студентов, 2) составление лекций отнимает у преподавателей время, которое можно употребить на занятие наукой, и 3) конспекты начинающих преподавателей примитивны, однобоки, лишь в дальнейшем, при усиленной разработке науки, могут складываться серьезные научные системы. Сначала следует достичь достойного уровня в самостоятельной науке, построить систему, определить в ней точное место и значение каждого вопроса, а затем уже учить по этой системе студентов. Школа должна быть ограждена от случайностей, непродуманных до конца и непроверенных временем выводов.
Противоположной точки зрения придерживался святитель Филарет (Дроздов), настаивающий на преподавательском творчестве как необходимом условии учебного процесса. Решение КДУ 1825 г. о возврате к строгой латыни и обязательным «классическим книгам» в преподавании богословия святитель называл «обратным ходом, от общевразумительного учения к схоластицизму». См.: Филарет (Дроздов), свт. Собрание мнений. Т. II. СПб., 1885. С. 209–210; Малышевский. Указ. соч. С. 90–94.
[Закрыть]. Определившись в середине 1820-х гг., эти два мнения проявлялись и в 1850-х гг., несмотря на официальное разрешение КДУ 1837 г. читать лекции по своим конспектам и на русском языке[204]204
Профессор протоиерей Соллертинский считал именно это разрешение моментом окончательного перерождения «академического института» в академию: богословский учебный процесс требовал самостоятельных – и по существу, и по форме, и по языку – научных разработок преподавателей, а родной язык способствовал и проникновению учащихся в самые глубины преподаваемого предмета. См.: Соллертинский. Указ соч. С. 21.
[Закрыть]. Образованный в том же 1837 г. при СПбДА Комитет для пересмотра учебников представлял собой попытку, хотя и не во всем удачную, устроения богословского «методического центра». Но хотя Комитет, меняя свой состав и формы деятельности, проработал вплоть до 1844 г., им не были разработаны даже формы желаемых методических пособий[205]205
ОР РНБ. Ф. 574. Оп. 1. Д. 1010. Л. 1-13 об.; Там же. Д. 1011. Л. 1-56.
[Закрыть]. Стереотип «конспектов» не давал развиться творчеству преподавателей-практиков, хотя потребность в этом явно чувствовалась. Некоторые профессора практиковали особую форму лекций – специальные курсы по отдельным вопросам, составляющим предмет их научных занятий[206]206
В КДА в конце 1840-х гг. профессор философии И.М. Скворцов, раздав молодым преподавателям разделы основного философского курса, сам читал специальные лекции по нравственной философии, по подлинной логике Аристотеля, критическому обозрению Кантовой религии. См.: Малышевский. Указ. соч. С. 109–110.
[Закрыть].
Развитие богословского образования должно было обновлять и литературное оснащение учебного процесса. Однако в этом отношении духовно-учебное дело двигалось очень медленно: если усилиями наиболее добросовестных профессоров строились серьезные курсы лекций, издание их в виде учебных пособий было сопряжено с дополнительными сложностями: переработка и систематизация рукописного материала, литературное изложение[207]207
Так в догматическом богословии вплоть до 1840-х гг. приходилось опираться на давно устаревшие латинские по языку и по форме курсы лекций преосвященных Феофилакта (Горского) («Догматы христианской православной веры» [на русском, немецком, латинском и французском языках, 1784]), Иринея (Фальковского) («Компендиум православного догматического богословия» [на лат. яз., 1802]), русский, но исполненный в подобной же, старой, манере, митрополита Платона (Левшина) («Православное учение веры» М., 1765), архимандрита Макария (Петровича) («Православное учение» СПб., 1783)).
[Закрыть]. Использование иноконфессиональных богословских трудов вызывало дополнительные проблемы: если «аудиторный» вариант допускался, то предъявление таких курсов на суд рецензирующих архиереев и коллег из других академий кончалось часто жесткой критикой. В случае же значительного цензурного изъятия «всего неудобного» труды лишались научного значения, особенностей и главных достижений авторов[208]208
В 1844 г. святитель Филарет (Дроздов) не одобрил «конспекты» по догматическому богословию бакалавра СПбДА иеромонаха Макария (Булгакова), отметив латинское влияние (в различении «формы» и «материи» в Таинствах и др.) Но иеромонах Макарий, переработав курс, издал их под заглавием «Введение в православное богословие». 17 лет (1842–1859 гг.) рассматривалось исследование епископа (архиепископа) Филарета (Гумилевского) «Историческое учение об отцах Церкви» и др. Курсы по древней церковной истории двух профессоров – протоиерея А.В. Горского в МДА и И.В. Чельцова в СПбДА – так и не были изданы в полном виде. В 1856–1857 гг. столичный митрополит Григорий (Постников) решил издать «самостоятельные» учебные курсы профессоров СПбДА по всем богословским наукам. Но тройная цензура – автора курса, ректора, митрополита – настолько выхолостила текст, что автор одного из них, профессор И.В. Чельцов решил, что продолжать печатать по такой программе «было бы бесцельно». См.: Бриллиантов А. Профессор Иван Васильевич Чельцов. Биографический очерк. СПб., 1911. С. 46–48.
[Закрыть].
Таким образом, процесс создания и издания учебно-богословской литературы составлял дополнительную проблему академического образования. Несмотря на сильную централизацию, Духовно-учебное управление не смогло построить ни системы обновления учебных пособий, ни способов поощрения авторов, ни принципов и критериев, которым должны отвечать учебники и пособия. В результате к научно-учебной писательской деятельности приступали лишь единичные ревнители учебного процесса, большая же часть академических профессоров ограничивались совершенствованием собственных лекций.
Особое внимание следует обратить на проблемы, связанные со студенческим составом духовных академий. Устав 1814 г. фактически ограничил духовно-учебную систему духовным сословием, приток извне бывал в исключительных случаях[209]209
За 1838–1866 гг. в МДА обучались лишь пять человек недуховного сословия, и лишь один – архимандрит Леонид (Краснопевков), будущий епископ Дмитровский и архиепископ Ярославский, – «устоял». См.: Беляев А.А., прот. Профессор Московской духовной академии П.С. Казанский и его переписка с архиепископом Костромским Платоном (далее: Казанский. Переписка) // БВ. 1912. Т II. № 5. С. 131. Хотя закон по-прежнему допускал приготовленных лиц всех состояний в духовное звание, при известных условиях.
[Закрыть]. Система округов при приеме абитуриентов работала, но не очень жестко, бывали отступления и при распределении академических выпускников по семинариям[210]210
Устав 1814 г. предоставил академиям право определять число вызываемых из той или иной семинарии округа в состав нового учебного курса, в пределах числа казенных стипендий. Но в некоторые годы более половины семинаристов, вызванных в состав нового курса в СПбДА, были из Тамбова, Москвы, Киева и т. д. С 1839 г., после упразднения КДУ, довольно свободно вызывала семинаристов из разных округов и КДА: в 1843 г. десять первых магистров были не из Киевского округа. Окружная академия должна была обеспечивать подопечные семинарии преподавателями, но первые годы действия Устава 1814 г. СПбДА оказывала «донорскую» помощь другим округам; до 1846 г. Казанский округ снабжался выпускниками МДА, иногда СПбДА и КДА. Сами академии приглашали на преподавание выпускников других академий. См.: Списки студентов Киевской духовной академии 1819–1869 гг. // ТКДА. 1869. № 11–12. С. 419–422.
[Закрыть].
Большое внимание в академиях уделялось воспитанию: традиция духовных школ вплоть до 1869 г. осуществляла неразрывный учебно-воспитательный процесс. Лекции по нравственному богословию обычно читал инспектор, хотя были и исключения. Инспектор ближайшим образом соприкасался со студентами, что часто делало его фигурой одиозной: оценки благонравия учитывались при составлении разрядных списков, влияющих на получаемую выпускником ученую степень. Академические студенты чаще всего мирно подчинялись требованиям – академии для большинства были царством науки и взаимоуважения, но бывали и сложные периоды[211]211
Многое зависело от личностей ректора, инспектора, епархиального преосвященного. Классическим примером является «Филаретовская эпоха» в МДА 1821–1867 гг., когда все стороны жизни академии, учебного процесса, студенческого быта определялись взглядами святителя. Примером ректорской властности может служить правление архимандрита, а затем епископа, Иоанна (Соколова) в КазДА (1857–1864), затем в СПбДА (1864–1866): в столичной академии им была даже нарушена традиция свободного выбора студентами тем для курсового сочинения.
[Закрыть]. Проблема бунта была потаенной, но неотьемлемой частью учебно-воспитательного процесса, проявляющейся при неосторожных действиях конкретного инспектора или преподавателя[212]212
Первый бунт разразился на второй год обучения первого курса преобразованной СПбДА. «Типичными» академическими возмущениями были беспорядки 1858 и 1861 гг. в СПбДА: первое – против инспектора архимандрита Викторина (Любимова), второе – против резких действий преподавателя А.И. Предтеченского. См.: Чистович. СПбДА за последние 30 лет. С. 74.
[Закрыть]. Воспитание в академиях состояло не столько в дисциплинарных мерах, сколько в настойчивом желании начальства и наиболее ревностных членов корпораций установить иерархию ценностей, естественную для духовных академий. Утренние и вечерние молитвы, общие богослужения и богословские занятия должны были содействовать друг другу, составляя единый процесс высшей церковной школы. Но воспоминания преподавателей и студентов свидетельствуют о сложности этой задачи.
С учебным процессом была связана проблема посещения студентами лекций. Отношение преподавателей к этой проблеме было неоднозначным: было досадно читать в полупустой аудитории лекции, на подготовку которых тратилось много сил и времени, но насильно загнанные слушатели вдохновляли мало[213]213
Парадоксальной академической традицией посещение лекций было поставлено в противовес занятиям сочинениями. Архиепископ Савва (Тихомиров), вспоминая студенческие годы в МДА, отчасти сетовал на свои добросовестные посещения занятий: «…не мог серьезно заниматься сочинениями, при утомленных силах». Менее добросовестные, пропускающие лекции, больше «сберегали времени и сил для занятий сочинениями». Ситуацию периодически старались исправить ректоры и инспекторы, ревнующие об учебной дисциплине: режим ужесточался, студентов отправляли на лекции, но при ослаблении общей дисциплины аудитории вновь пустели. Е.Е. Голубинский признавался в воспоминаниях, что в начале его преподавания в МДА с 1861 г. «по временам чувствовалась горькая обида на студентов за их “равнодушие к…лекциям”», но он «считал недостойным порядочного ученого и порядочного профессора зазывать на лекции балаганным способом». См.: Савва (Тихомиров), архиеп. Хроника моей жизни (далее: Савва (Тихомиров), архиеп. Хроника).
Т 1. Сергиев Посад, 1898. С. 325–326; Смирнов И.К Московская Духовная Академия в 1854–1858 гг Из воспоминаний Ив. Кузьм. Смирнова // У Троицы в Академии. 1814–1914. М., 1914. С. 136; Голубинский. Воспоминания. С. 191; Модестов С.С. Из воспоминаний протоиерея С.С. Модестова. Прохождение академического курса (1852–1856 гг) // У Троицы в Академии. 1814–1914. М., 1914. С. 115–116; Голубинский Д.Ф. Памяти протоиерея Димитрия Феодоровича Касицына // ДЧ. 1902. Т 3. С. 509; Голубинский. Воспоминания. С. 202–203.
[Закрыть].
Таким образом, особая предназначенность высшей духовной школы делала академии уникальными высшими учебными заведениями, в которых должно было неразрывно соединяться образование, воспитание и духовное возрастание. Это обуславливало и специфические проблемы академий, которых не знали другие высшие школы: учебные и научные задачи академий должны были решаться с учетом этой предназначенности.
Устав 1809–1814 гг. предполагал для выпускников духовных академий две ученые степени – магистра академии и кандидата богословия – и звание действительного студента[214]214
Устав разрешал получать ученые степени не только студентам академий, но любым выпускникам семинарий, из монашествующих или белого духовенства, выдержавшим экзамены по общеобязательным академическим предметам. Но на практике таких случаев не было, что подтверждало слияние академии и учебного института.
[Закрыть]. Степень кандидата присуждала академическая Конференция, в степени магистра утверждала КДУ (после 1839 г. – Синод). Выпускные сочинения проверяли академические бакалавры, затем предназначенные на магистерскую степень сочинения просматривал архиерей, после решения о присуждении степеней магистерские сочинения посылались в КДУ (после 1839 г. в Синод)[215]215
Устав 1814 г. § 408–412. Это побуждало ректора или архиерея академического города – он же являлся председателем Конференции – давать указание преподавателям «подправлять» сочинения потенциальных магистров. Иногда этим занимался сам ректор или даже правящий архиерей. Считалось, что со степенью магистра должны оканчивать студенты, которые все четыре года учебы в академии стояли в разрядных списках в первом разряде, но они иногда подавали слабые курсовые сочинения. Тогда проверяющим бакалаврам приходилось серьезно работать над исправлением таких сочинений. Многоэтапное дело о степенях длилось обычно более года, нередко магистерские степени получали выпускники двухлетней давности, что, кроме прочих неудобств, сказывалось на времени производства их в чины. См., например: Голубинский. Воспоминания. С. 203–204.
[Закрыть]. Каких-либо конкретных научных требований к магистерским сочинениям не предъявляли, то есть их не рассматривали в качестве конкретного научного исследования. Чаще всего все представленные на степень магистров утверждались в таковой, но бывали и «отказы»[216]216
В тяжелом для академий 1825 г. ни один из представленных СПбДА и КДА на степень магистра не был утвержден, что вызвало «в училищах неблагоприятное для учения уныние и недоумение о том, чем недовольно начальство и чего оно желает от училищ». В 1841 г. Синод не утвердил в степени магистра выпускника СПбДА И.И. Лобовикова, оставленного в академии бакалавром греческого языка, степень была дана через два года, по представлении нового сочинения. В 1861 г. только трое выпускников КазДА были утверждены в степени магистра, в связи с делом о панихиде по жертвам с. Бездны. См.: Филарет (Дроздов), свт. Собрание мнений. Т. II. С. 209; Сагарда. Указ. соч. С. 253.
[Закрыть]. Сочинения писались только на богословские темы, то есть остальные академические науки не могли иметь для студентов научного интереса. Темы выпускных работ практически не учитывались при распределении на духовно-учебные места, даже при оставлении лучших выпускников на академические кафедры[217]217
Конференции получали замечания от Синода, если тема магистерского сочинения была небогословской: «…история сельских приходов в России», исследование «древних русских заговоров как явления религиозного» и т. д. См.: Письмо [П.В. Знаменского] к Д. Корсакову // ГАРФ. Ф. 109. Оп. 3. Д. 1393. Л. 5 об.; Потапов В.Н. Письма к отцу // ЦГИА СПб. Ф. 2162. Оп. 1. Д. 18. Л. 10–13 об.
[Закрыть].
Таким образом, с учеными степенями выпускников в духовных академиях был связан ряд проблем, требующих разрешения. Наиболее серьезной проблемой была неопределенность научных требований, предъявляемых к сочинениям на степень магистра, – это не позволяло сделать магистерскую степень ступенью научно-богословской аттестации. Исключение небогословских тем из «магистерского» списка подчеркивало неопределенность положения небогословских наук в академиях и не позволяло совершенствовать подготовку преподавателей по этим наукам.
На бакалаврские места в академиях оставляли обычно лучших магистров, никакой подготовки к преподаванию не было: бакалавры составляли лекции, уже начав читать курс. На вакантные места в семинарии определяло академическое Внутреннее правление, исходя из достоинств семинарии (академический город, университетский город, крупный город, близкий к центру) и разрядного списка выпускного курса[218]218
От распределения зависела возможность поддерживать свой образовательный уровень – семинарские библиотеки в провинции были бедны, – в первую очередь старались заботиться о талантливых и усердных. Духовно-учебная деятельность имела преимущество даже перед священнослужением: при сравнении иерейского старшинства годы духовно-учительской службы считались преимущественно перед годами епархиальной. См.: Филарет (Дроздов), свт. Собрание мнений. Т. III. С. 170.
[Закрыть].
Реформа 1814 г., при всех ее успехах, не сумела в задуманной полноте воплотить идеалы творческого обучения и развития аналитических способностей учащихся. Это имело место в академиях, но в семинариях освобождение от латинского плена не сняло другой беды – системы заучивания, – отягощенной формализацией мышления. Академические выпускники не смогли реализовать в достаточной степени в средней духовной школе главные идеи реформы 1814 г., что свидетельствовало о недостаточном успехе самих педагогических институтов. В академиях не существовало системы подготовки преподавателей как таковой: неоднократно составлялись проекты введения педагогики и изучения практических приемов проведения занятий, но в реальности дальше фрагментарных попыток дело не шло[219]219
Проекты введения в академиях преподавания педагогики составлялись неоднократно – в 1837 и в 1855 гг., но не получали осуществления. Попытки педагогических занятий: ректор СПбДА епископ Макарий (Булгаков) поручал студентам читать подготовленные и обработанные части курсовых сочинений в классе, а затем делал замечания как о самой лекции, ее содержании, достоинствах и недостатках, так и о методах изложения перед слушателями. См.: ХЧ. 1905. Ч. II. № 11. С. 677–678; Чистович. СПбДА за последние 30 лет. С. 75.
[Закрыть].
Таким образом, духовно-учебная деятельность, ставшая главной для большей части выпускников академий, не было организована на должном уровне. Преподаватели не были подготовлены ни с педагогической, ни со специальной стороны, отсутствовала методика. Запас знаний ограничивался общеакадемическим минимумом, который, ввиду многопредметности, был поверхностным. В результате выпускники академий не смогли в своей педагогической деятельности реализовать в полной степени идеи реформы 1814 г. и преодолеть формально-схоластические традиции дореформенной духовной школы.
Непростым было и положение членов профессорско-преподавательских корпораций духовных академий. Устав 1809–1814 гг. составил академические корпорации из профессоров и бакалавров, последние должны были готовить студентов, разрабатывать и читать, по поручению и под руководством своего профессора, лекции по определенным разделам науки[220]220
Согласно проекту Устава 1809 г., преподавательская корпорация каждой духовной академии состояла из шести профессоров – по числу классов преподаваемых наук – и двенадцати бакалавров. Название «бакалавр» («баккалавр» в написании XIX в.) было взято из практики заграничных университетов, где оно давалось студенту, прошедшему первое испытание и получившему первую ученую степень, но не имевшему прав учителя или доктора. В русских духовных академиях 1808–1869 гг. бакалавром назывался магистр, оставленный при академии в качестве адьюнкт-профессора при кафедре, но на практике занимавший сразу самостоятельную кафедру. Этимология слова: 1) bacca (лат.) – ягода, всякий древесный плод, в поэтическом смысле – жемчужина; laurus (лат.) – лавр, ветвь или венок, также – триумф, победа; 2) baccalarii – низший класс рыцарей, не имевших возможности отправиться на службу независимым образом со своей собственной свитой. Носители этого звания в российских духовных академиях в шутку, подразумевая свои служебные обязанности, приводили другой перевод: baculum (baculus) – палка, трость для опоры при хождении, или даже: палка, трость для нанесения удара. См.: Начертание правил. § 85; также статья «Баккалавр» в Православной богословской энциклопедии (под ред. А.П. Лопухина). Т II. СПб., 1903. Стб. 260–261.
[Закрыть]. Но увеличение числа предметов сделало бакалавров самостоятельными преподавателями, читающими лекции и полностью отвечающими за свой предмет, без права на «стажерский» период. Преподаватели академий должны были совмещать научную и преподавательскую деятельность, поэтому и в подготовке смены профессорскому составу необходимо было совместить научную подготовку и практический преподавательский опыт. Но Устав 1809–1814 гг., пытаясь решить эту задачу учреждением бакалаврских должностей, не смог отстоять реализацию идеи. Вопрос о соответствии ученой степени и кафедры не вставал: выпускники, оставляемые при академиях до 1869 г., были всегда магистры, докторской же степени для профессуры Устав не требовал; продвижение на профессорскую кафедру определялось штатными профессорскими кафедрами.
Бакалавров назначали на вакантные кафедры, без учета склонностей или темы выпускного сочинения: выпускник считался универсалом во всех предметах академического курса, научные и педагогические тонкости он познавал на опыте. Лучшие выпускники академий, талантливые, усердные и обладающие определенными знаниями, вели учебное дело, но ждать хороших курсов лекций и научных результатов было трудно. Бакалавров часто переводили с одного предмета на другой, иногда весьма далекий от читаемого ранее, приходилось вновь привлекать студенческие энциклопедические познания. В 1840-50-е гг., при увеличении числа предметов, прежнем штатном составе и совмещении двух-трех предметов в лице одного преподавателя, уровень преподавания упал. Процесс развития и светских, и богословских наук к середине XIX в. делал эту систему маложизненной. Ревизоры академий, начиная с конца 1850-х гг., отмечали примитивность конспектов академических лекций, их сходство с семинарскими[221]221
Показателен отчет о ревизии СПбДА 1867 г. Ладожским епископом Палладием (Раевым): «…Конспекты составлены не в широком взгляде на науку, а в таком объеме и составе, в каком конспекты составляют в семинариях. Вопреки § 120 и 122 действующего академического Устава, не указаны источники и учебные руководства, использованные при составлении лекций, почему не видно, следили ли они за развитием наук по лучшим современным сочинениям, держались ли в уровень с последними открытиями.» Письма бакалавров-выпускников описывают ситуацию, в которую они попадали: первые годы преподавания были для них не только напряженным трудом, но переживанием. См.: Отчет о ревизии СПбДА 1867 г. // РГИА. Ф. 797. Оп. 37. 1 отд., 2 ст. Д. 1. Л. 349–358 об.; Потапов В.Н. Письма к отцу (1858 г.): ЦГИА СПб. Ф. 2162. Оп. 1. Д. 18. Л. 20–21 об. и др.
[Закрыть]. Делались выводы, во-первых, о необходимости специального и более глубокого изучения определенного круга наук, совмещенного с практическими занятиями (сочинениями, рассуждениями), во-вторых, о необходимости особой подготовки лучших студентов к преподаванию этих наук[222]222
«Из наших высших духовных училищ выходят люди, не знающие обстоятельно ни один предмет. Чтобы студенты, слушая уроки по всем предметам в классах, для домашних занятий подбирали себе один или два предмета, по каким больше имеют склонности; по этому порядку приспособить и упражнения и сочинения, вместо двухнедельных рассуждений завести третные [то есть, рассчитанные на одну треть года – С.Н.], предложения давать по всем предметам в большом числе, как для курсовых, и предоставлять студенту избирать предложение по той науке, которою он исключительно занимается». См.: РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Д. 705. Л. 29 об.-30.
[Закрыть]. К концу 1850-х гг. это наводило на мысль о необходимости специальной системы подготовки лучших выпускников духовных академий к профессорскому званию по конкретным богословским наукам.
Отторжение бакалавров от обсуждения и принятия решений по вопросам учебного процесса было отчасти скорректировано окончательным вариантом Устава 1814 г.[223]223
§ 38 предоставлял епархиальному архиерею право, по представлению академического Внутреннего правления, «достойнейших из бакалавров», числом до четырех, возводить в степень экстраординарного профессора богословских, философских, словесных, исторических наук. Эти младшие профессора получали по-прежнему бакалаврский оклад, но получали право присутствовать в Конференции «наравне с ординарными». В дальнейшем – 1865 г. – и оклад экстраординарных профессоров был несколько возвышен по сравнению с бакалаврским.
[Закрыть] Но право участия младших преподавателей в высшем академическом органе, решающем учебные и научные вопросы, стало одной из академических проблем.
Таким образом, состав академических корпораций вносил две проблемы: отсутствие системы специальной подготовки кадров для профессорско-преподавательского состава и неравномерность прав членов корпораций при практическом равенстве учебных обязанностей.
Комитет об усовершенствовании духовных училищ видел в реформированных академиях центры духовного просвещения и богословской науки. «Ученость» должна была стать главным делом академических профессоров, наряду с учительством. Опыт в целом оказался удачным: проектируемые высшие духовные школы оказались жизнеспособны, и, при уклоне в сторону учебную и тяготах административных, можно было говорить о начале богословской академической науки. Но академической науке приходилось подтверждать и даже доказывать, с одной стороны, свою церковность и верность Православию, с другой, – право научного исследования на определенную свободу, гипотезу, критику, сомнение[224]224
В 1825 г., когда возникли сильные и упорные сомнения в правильной постановке академического образования и правомыслии учащих и учащихся, ректор СПбДА архимандрит Григорий (Постников) напечатал лучшие диссертации выпускников 4-го курса, как оправдательный документ. См.: Письмо архимандрита Григория святителю Филарету (Дроздову) от 30 августа 1825 г. // Письма духовных и светских лиц к митрополиту Московскому Филарету. Изд. А.Н. Львова. СПб., 1900. С. 85; Некоторые упражнения студентов Санкт-Петербургской Духовной Академии шестого учебного курса: В 4 ч. СПб., 1825. Символично было в этой апологии сочинение одного из студентов, Ив. Сиротинского, на тему: «Когда и для чего нужен свет разума по отношению к религии». См.: Указ. сб. Ч. IV С. 273–311.
[Закрыть].
Одним из ярких примеров проявления этой проблемы явилось дело протоиерея Герасима Павского. Студенты СПбДА, выпросив у начальства академии позволения литографировать уроки, размножили и распространили в 1839–1841 гг. учебный перевод книг Ветхого Завета с еврейского текста, сделанный протоиереем Герасимом на занятиях в академии. В переводе были обнаружены, кроме мелких филологических неточностей, догматические изъяны: мессианские пророчества переводились с буквальной точностью, без учета их прообразовательного смысла. Дело, в котором участвовали все три преобразованные академии и большая часть семинарий, повлекло серьезное расследование. Обвиняемый профессор-протоиерей, выразив свою преданность учению Православной Церкви, настаивал на особой предназначенности перевода, обосновывающий его специфичность: особый жанр – учебно-научный филологический перевод и особый круг читателей – студенты высшей богословской школы. В результате были поставлены вопросы о правах и ответственности науки в духовной школе и о специфике применения научных методов в исследовании источников богословского знания[225]225
Профессор еврейского языка СПбДА протоиерей Г.П. Павский обвинялся: 1) в отступлении от текста как еврейской Библии, так и славянской; 2) сосредоточении внимания студентов на буквальном ветхозаветном смысле текста, без указаний на его прообразовательное значение. И заключение: 1) перевод слова Божия может быть только делом всей Церкви и правительства, но не частного лица, 2) излишнее доверие к тексту еврейскому и филологам новейшей еврейской словесности ослабляет значение канонического греческого и славянского текста. Аргументация протоиерея ГП. Павского: «…Я строго отличал одну науку от другой и твердо помнил, что из круга своей науки я не должен выходить. я не позволял себе вносить в свой перевод ничего противного ясным положениям Православной Церкви; а вводить в него догматические указания прямо и положительно я не имел права и обязанности.» Цит. по: Чистович И.А. История перевода Библии на русский язык. СПб., 1899. Репр. М., 1997 (далее: Чистович. История перевода). С. 165–166, 173–174. Дело о расследовании: РГИА. Ф. 796. Оп. 205. Д. 192–213.
[Закрыть].
Павский Герасим Петрович, протоиерей, профессор СПбДА
Таким образом, оформлявшиеся богословские науки пытались синтезировать в себе методы и традиции богословия и сродных себе светских наук, не всегда находя «золотой» путь.
Реформа 1808–1814 гг. ввела в русскую богословскую науку знаки подтверждения научной квалификации – ученые степени кандидата, магистра и доктора. Первые две степени Устав определял выпускникам академий, свидетельствовать же об истинно научной зрелости должна была докторская степень. Устав 1814 г. не требовал для занятия ординарной профессорской кафедры докторской степени. Таким образом, ученая степень практически не была связана преподавательской должностью, и никаких «служебных» побудительных причин к усиленной научно-литературной деятельности не было. Бакалавры и профессора, долгие годы серьезно занимающиеся своим предметом, нередко не имели ни изданных монографий, ни научных статей: магистерское сочинение так и оставалось их главным ученым трудом. Моральный долг каждого члена академической корпорации и указания Устава – развивать богословскую науку – исполняли далеко не все: это объяснялось тяготами преподавательской жизни, отсутствием контактов с коллегами из других академий и компетентных специалистов в своей корпорации.
Еще меньше академических научных трудов появлялось в печатном виде. Были опыты публикации лучших магистерских сочинений выпускников[226]226
В СПбДА издавались «Некоторые опыты упражнений воспитанников Санкт-Петербургской Духовной Академии», в которых печатались по решению КДУ и под ответственностью академической Конференции лучшие проповеди и рассуждения богословского и церковно-исторического характера. Издание началось со 2-го академического курса (1814–1817 гг.) и продолжалось на протяжении нескольких курсов. Подобные «опыты» были предприняты в МДА с 6-го курса (1828 г.), а в КДА, по крайней мере, с 5-го курса (1832 г.)
[Закрыть], часть магистерских работ была опубликована позже, в начале 1860-х гг., в новых духовных журналах, но по большей части академическая наука развивалась прикровенно. Критерии, предъявляемые к статьям в академических журналах, некоторым казались слишком строгими[227]227
Особенно это касалось журнала МДА «Прибавления к Творениям святых отцов в русском переводе», подчинявшегося высоким требованиям святителя Филарета.
[Закрыть].
Таким образом, одна из основных идей Устава 1814 г. – настойчивое поощрение к разработке духовной науки – в самих академиях не реализовывалась в полную силу.
Докторская степень свидетельствовала не только о научном уровне, но и о праве быть «учителем христианским»[228]228
Устав 1814 г. указывал, какое сочинение может претендовать на докторскую степень: 1) разрешение одной из задач, предложенных Конференцией, 2) открытие новых способов улучшить одну из наук, относящихся к духовной учености, 3) сочинение на самостоятельно выбранную автором тему, но которое может иметь особое влияние на пользу Церкви. Но на практике конкретное сочинение представлялось редко. Получали степени доктора и за конкретные научные труды (выпускник СПбДА протоиерей Г. Павский, архимандрит Григорий (Постников), архимандрит Иоанн (Доброзраков), в дальнейшем архимандрит Макарий (Булгаков) и др.), но и в 1865 г. ректор МДА протоиерей А.В. Горский был утвержден Святейшим Синодом в степени доктора богословия заслуженно, но без представления какого-то специального труда. См.: Устав духовных училищ 1814 г. § 413–428; Савва (Тихомиров), архиеп. Хроника. Т III. С. 203, 210–211, 219–221, 230–231.
[Закрыть], давалась на практике лишь лицам священного сана, с учетом их деятельности на благо Церкви и духовного просвещения. Предусматривалось и возведение в докторскую степень, без каких-либо особых требований и испытаний, «знаменитых мужей, прославившихся духовной ученостью». Обладателей докторских степеней было мало: Конференция СПбДА за весь период своей деятельности до 1869 г. присудила лишь 21 докторскуюх степень, Конференция МДА – 2, Конференция КДА – 4, Конференция КазДА за 1842–1869 гг. – лишь 1. Комитет об усовершенствовании духовных училищ требовал докторской степени от ректоров академий, Устав 1814 г. считал это преимуществом для ректора, но на практике требование не исполнялось[229]229
Согласно Уставу 1814 г., докторская степень давала преимущество на ректорство перед любыми званиями и должностями. См.: Устав духовных училищ 1814 г. § 12–13. Но даже в столичной академии после трех ректоров-докторов: святителя Филарета (Дроздова) (1812–1819 гг., с 1814 г. доктор богословия, с 1817 г. епископ), архимандрита Григория (Постникова) (18191826 гг., с 1822 г. епископ), архимандрита Иоанна (Доброзракова) (18261830 гг.), последовал ряд ректоров уже без высшей богословской степени; в дальнейшем степень никак не определяла преимущества в выборе академического ректора. К моменту введения Устава 1869 г. из четырех академий лишь две имели ректора с докторской степенью: МДА – протоиерея А.В. Горского и КазДА – архимандрита Никанора (Бровковича), причем последний получил докторскую степень накануне введения Устава, в 1869 г. Ректоры двух других академий – протоиерей И.Л. Янышев и архимандрит Филарет (Филаретов) – были магистрами богословия.
[Закрыть]. Таким образом, докторство было особым поощрением «духовной учености», и сама степень открыта была для придания авторитета высшему духовному просвещению в России – «высшему духовному представительству», которое не было бы в полноте реализовано без докторства. Проблема, связанная с высшей богословской степенью, определилась, когда проект университетского устава 1863 г. потребовал от профессора, занимающего университетскую кафедру богословия, степени доктора соответствующих наук. Святитель Филарет (Дроздов) дал обстоятельное объяснение, что отношение к докторской степени в духовной науке отличается от отношения к таковой в университетах[230]230
Донесение Святейшему Синоду митрополита Филарета с отзывом на проект устава университетов, средних учебных заведений и народных училищ. 15 мая 1863 г.// Филарет (Дроздов), свт. Собрание мнений. Т. V Ч. 1. СПб., 1888. № 707. С. 431–435.
[Закрыть]. Однако поставленный вопрос требовал четкого соотнесения богословских ученых степеней со светскими.
В середине XIX в. богословская академическая наука подводила итоги первого этапа своего развития[231]231
В 1859 г. праздновала свое пятидесятилетие преобразованная СПбДА, а 1864 г. – МДА, в 1869 г. – КДА; в 1867 г. отметила двадцатипятилетие вновь открытая КазДА.
[Закрыть]. Несмотря на праздничное воодушевление, среди благодарственных слов в адрес академий, прозвучали трезвые оценки, и это было первым результатом: академическая наука была способна к самоанализу. Главной слабостью богословской учености было названо крайне малое число специальных научных исследований: «специальности нашей богословской науки только намечены, но не разработаны вполне»[232]232
Певницкий В.Ф. Речь о судьбах богословской науки // ТКДА. 1869. № 11–12. С. 207.
[Закрыть], множество частных вопросов требуют исследования. Тем не менее с учреждением регулярной высшей богословской школы, с выделением ей собственного поприща деятельности наука получила в академиях надежное основание, со временем стала претендовать и на известную самостоятельность, в лучших своих достижениях – и на оригинальность. Но все же большая часть учебных пособий и более специальных работ представляли собой плод систематизации и научной классификации наследия отцов и учителей Церкви и плодов мирового христианского богословия, отчасти адаптированных православным сознанием.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?