Текст книги "Опоздавшие на поезд в Антарктиду"

В Харькове в это время по местному телевидению объявляют о происшествии, убитые горем родители обещают за любую достоверную информацию серьезное вознаграждение. Ну и уголовный розыск начинает рыть носом землю.

Когда Дима мне все это рассказывал, я уже о многом догадывался. И первый вопрос, который я ему задал: «Куда делся Гамлет?»

– Да мы и сами не знаем!!! Пропал он!!! Ну, мы так поняли, что с братом он решает вопросы по деньгам! Но на третий день вместо ожидаемого миллиона долларов мы все попали в СИЗО. Маму с девочкой взяли на подмосковной даче, нас – на квартирах, где мы сидели в ожидании. Только Гамлета не нашли, а теперь уж я думаю: а искали ли его вообще?!

– Дим, а ты ничего не замечал за ним? Ну, не общался ли он с ментами?

– Да в том-то и дело, что было! Общался! Я видел сам и спрашивал: что это значит? Он отвечал: «Так надо»! И не раз я в разговорах слышал, как он кого-то называет «Палыч»…

– А, случаем, «Палыч» этот не Михаил Павлович?

– Да, именно!

Я к тому моменту уже слишком хорошо знал, что собой представляет Михаил Павлович Терехин, и все понял: картинка сложилась мгновенно. Помнишь, я писал тебе, как он орал мне, что никому не позволит грабить этот город? Вот-вот, он его сам грабил. И операция эта, с похищением ребенка, была придумана им лично. Он очень хитрый. Это было его хлебное место, и он хорошо знал, как можно доить состоятельных людей. Гамлет, отсидев двадцать пять лет, был явно связан с ментами и лично с Палычем. Он просто работал на него. Это по его наводке Гамлет нашел бригаду исполнителей. Понятно, что руководил всем Палыч, как грамотный кукловод дергая за нужные ниточки.

Главная ниточка была коммерсант и его деньги. Гамлет позвонил ему и приказал перевести миллион долларов на счет в швейцарском банке. Он сам, как ребенок, купился на эту чепуху, и молодежь ему поверила.

Лично я, когда услышал все это, сразу понял, что детский лепет это. Банковская тайна – да, но если в дело вступает Интерпол и имеется мотивированное обращение этой организации, а также доказанное правосудием преступление, то никакая информация не скрывается. Банковская тайна не прикрывает преступления. Да и сам процесс поступления средств на счет не так прост. Подозрительные банковские операции и клиенты, а также источник происхождения денег проверяются. Словом, откровенному криминалу швейцарские банки не покровительствуют…

А миллион долларов – это большие деньги, и хвост за ними потянулся бы обязательно. Такие деньги имеют свою историю. И эта непременно бы выплыла. Удивительно, что Гамлет не понял, что его разводят на этой швейцарской «банковской тайне»…

Впрочем, Терехин знал, что никаких переводов в банк не будет, потому что это была его личная комбинация и он хорошо знал, чем все кончится.

Как только все закрутилось после пропажи ребенка и несчастный отец встретился с Палычем, тот его тут же успокоил: «Какой миллион?! Какой швейцарский банк?! Семьсот тысяч баксов наличными – и девочку живую и здоровую я тебе привезу уже завтра!»

Догадываешься, что было дальше? Коммерс привез деньги, семьсот тысяч долларов, и через сутки ему привезли ребенка. Девочка, к счастью, совсем не пострадала ни физически, ни морально. Она даже не поняла, что произошло. На «великого спасителя» Терехина и его коллег пролился очередной золотой дождь званий и наград.

Судьба исполнителей не завидна. Гамлет пропал. Диму забили насмерть на допросах, и мать его умерла в тюрьме – это место не для гламурных тетенек. Остальные получили большие сроки заключения.

И за всем этим – фигура легендарного Палыча – Михаила Павловича Терехина. В его истинной сущности лично я не сомневаюсь.

Была еще такая история у меня с ним. Прошло уже какое-то время после того, как нас с Сережей взяли на квартире у Виктории. Следствие было практически закончено, и Палыч потерял к нам интерес. Денег за нами никаких не было, поэтому и ему до нас дела никакого не было. И вот, как-то мы столкнулись с ним в СИЗО, и он, конечно, вспомнил меня. Даже, кажется, обрадовался этой встрече и пообещал зайти ко мне. И ведь пришел в тюрьму с большой сумкой – передачу мне принес.

Я, конечно, отказывался: неправильно это было – принимать от мента передачу. А он, как лепший кореш, боднул меня в бок: мол, бери-бери! От всего, так сказать, сердца. Уж очень, говорит, восхищен тем, какими мы с Сережей стойкими оловянными солдатиками оказались. «Ты знаешь, у меня все языки развязывали, кроме вас! Я таких не встречал!» – с восхищением сказал он.

Но не это главное. Главное, что он напоследок мне выдал:

– Мы с тобой одной крови: ты – бандит, и я – бандит, только ты – с одной стороны, а я – с другой.

Вот так. А ты говоришь – «бандиты»…

Потом, когда Илья Покровский узнал славную биографию Терехина, у него волосы на голове зашевелились. У мента этого в шкафу «скелетов» было столько, что хватило бы на все городское УВД с лихвой. Было похищение человека, отжимание чужого бизнеса, разбои и грабежи. Даже убийство его собственной жены было. По углам шептались о нем, и никто не сомневался в том, что устроил его сам Палыч, только доказать никто ничего не мог. Да и не доказывал никто ничего. Сам убил, сам расследовал.

Потом его понесло во власть – герой уголовного розыска, этот Шарапов-Жеглов, решил баллотироваться в городскую думу. И ведь прошел бы! Но тут произошло непредвиденное.

В ту пору из Харькова в Турцию активно ездили челноки за товарами. У каждого в нижнем белье был карман потайной с долларами. И эти денежные обозы повадились регулярно грабить лиходеи с большой дороги.

Проходило все по отлаженной схеме: на трассе автобусы останавливали гаишники и потрошили челноков. И если у каждого из них было не меньше трех тысяч баксов под полой, то несложно сосчитать, сколько «зелени стригли» эти бандиты в форме с каждого автобуса! Не меньше ста штук долларов!

Все эти ограбленные граждане писали заявления. Тоже можно посчитать, сколько их валилось в угрозыск! Наконец, это капитально достало всех в Киеве, и из столицы снарядили бойцов милиции собственной безопасности, которые быстро накрыли эту лавочку.

На очередном ограблении один гаишник был убит, а второй ранен. Гаишник в запале начал угрожать, что, мол, сейчас нагрянет сам Палыч и всех тут расставит по местам. Выяснить, кто такой этот самый Палыч, не составило труда. Так стало известно, что всем этим заправляет начальник местной уголовки Терехин, под чутким руководством которого гаишники уже третий год работают «романтиками с большой дороги».

Судьба Терехина была решена. Его увезли в Киев, где он провел год в тюрьме. Его лишили всех званий и регалий, и вышел он оттуда изрядно ощипанный, но непобежденный. Правда, говорили, что ему удалось сохранить за собой все, что он отнял у коммерсантов: ларьки продавали пиво, чипсы, сникерсы, носочно-чулочная фабрика выдавала миллионы носочно-чулочных изделий, фармацевтическое предприятие лепило из копеечного мела дорогостоящие таблетки от зубной боли, геморроя и волчанки. А еще он создал частное сыскное агентство по поиску украденных автомобилей. Причем все знали, что его сотрудники искали то, что сами и крали. Ну, как в том деле с похищением ребенка…

Вот такая история. На первый взгляд она кажется невероятной, но Илья верил, что все так и было.

«…Знаешь, когда он сказал мне в СИЗО «мы с тобой одной крови», меня чуть не стошнило, будто в дерьмо вляпался. Я, конечно, не белый и пушистый зайчик, но до Терехина мне как до неба. Всем нам до него как до неба…

Одно приятно, что он так про нас с Серегой сказал: «Никогда за всю свою службу таких парней не встречал».

А еще бутылку дорогущего коньяка выкатил и сказал:

– Я выпить с тобой хочу! Выпей со мной! Мне приятно будет, потому что я вас уважаю!

– Я не пью. – Это все, чем мог я ему ответить тогда на его «любовь».

Ольга привыкла к письмам оттуда и ждала их. Она все больше открывала для себя человека, который писал ей. И все больше верила ему. Не без помощи Лехи-Рассола.

Она уже и отвечала на письма Покровского длинными посланиями, рассказывая о себе, о соседях своих, Капустиных, и задавала много вопросов – о жизни его до и за, о сыне, о море.

Где-то после десятого письма Ольга спросила Илью: «А к тебе кто-нибудь приходит на свидания?»

Если бы он видел ее в этот момент, он бы не узнал эту ершистую девушку, которая за словом в карман не лезет и, невзирая на юный возраст, наверное, справилась бы легко с конем, которого на скаку надо тормознуть.

Ольга писала этот вопрос и сгорала от стыда. И строчка, которую она с трудом вывела на бумаге, мгновенно уползла вверх, а на вопросительном знаке у нее так дрогнула рука, что он получился смешным, как червяк, выползающий из яблока.

Он в ответном письме, которое ей приволок почтальон Леха-Рассол, ответил на этот вопрос подробно. Рассказал, что приезжали на длительное свидание родители, один раз приходил сын и регулярно навещают друзья. «А больше некому! А знаете что, Оля, приходите ко мне! Наверное, пора нам уже встретиться. Хоть через стекло по телефону поболтаем!»

Она долго думала – что делать?! Идти – не идти?! А Рассол стоял в полутемной прихожей, подпирая плечом дверной косяк, блестел хитрым глазом и ждал.

Наконец, не выдержал:

– Васькова! Ты долго решать будешь? И вообще, что тут решать?

Леха-Рассол отклеился от стены и потряс Ольгу за плечи.

– Ну хорошо… – Девушка помялась. – Леш, ну, ты помоги мне, ладно? Там, с документами все уладить, со всеми формальностями… И еще… Леш, ты как думаешь, это нормально, что я пойду к нему на свидание?

– Ой, да что ненормального-то?! Вы уже знакомы тысячу лет!

– Скажешь тоже – «тысячу»! – проворчала Ольга.

К свиданию она готовилась очень тщательно. Купила по такому случаю симпатичный светлый свитер с красивым воротом, накануне сходила в парикмахерскую, освежила стрижку. Мастер проявила рвение особое и уговорила Ольгу сделать укладку. Она долго не думала: все-таки свидание – дело серьезное. И промахнулись обе! Мастер переборщила с укладкой, и на голове у Ольги возникла какая-то бабская корзина. Еще бы! Один начес чего стоил.

Ольга расстроилась, а вернувшись домой, критически рассмотрела отражение в зеркале и принялась аккуратно расчесывать запутанные пряди, щедро залитые лаком. Хорошо, что Рассол не видел ее этим вечером – долго бы смеялся. Потом она хорошо промыла голову – от прически не осталось и следа – и высушила волосы феном.

– Ну вот, то, что надо! – удовлетворенно сказала, глядя на себя в зеркало.

Каждый раз, садясь в парикмахерское кресло, она говорила себе: «Не экспериментируй!», но будто под руку кто порой толкал. В итоге – испорченное настроение и потраченные деньги. А нужно всего-то освежить стрижку, к которой привыкла голова, и уложить волосы так, как привыкла. И никакого лака!

Она вообще не увлекалась косметикой. Никакой дикой раскраски. Тени – бежево-коричневые, тушь – асфальтовая, светлого тона крем-пудра – все под светло-русые волосы и серые глаза.

И в день свидания она не изменила своим правилам. Критично посмотрела на себя в зеркало и, все еще сомневаясь в правильности своего решения, поехала на свидание с Ильей Покровским в Обухово, где находилась исправительная колония. Дорогу туда Ольга хорошо знала, и как происходит процедура оформления свидания – тоже знала. Правда, ей не пришлось стоять в очереди – Рассол помог, и ей нужно было только приехать к указанному часу с паспортом.

Народу в помещении для ожидания было много. Как всегда, впрочем. Ольга огляделась вокруг.

С момента ее последнего визита сюда к Рассолу здесь ничего не изменилось. Здесь вообще, похоже, остановилось время. Унылые стены, наполовину выкрашенные зеленой масляной краской, как в общественном вокзальном туалете, и на вторую половину – до потолка – белые, мелом мазанные. Вдоль длинной стены – ряд складных деревянных кресел, подлокотники которых изрезаны и исписаны. Пол бетонный, с заплатками кафельной плитки двух цветов – серой и коричневой. Пол горбатый, будто снизу под ним пытаются прорасти мощные баобабы, и всего-то им осталось – это проткнуть полуразрушенное бетонно-кафельное покрытие. «Правда, от этого сразу развалится не только накопитель, но и находящийся за серым забором с крученой колючей проволокой по всему периметру четырехэтажный корпус, и все, что есть на территории колонии, и вся пенитенциарная система», – дорисовала картинку Ольга, вспомнив непроизносимое название системы перевоспитания.

Справа от входа в стене – окошечко, забранное крепкой решеткой с дверцей внутри, которая хлопала поминутно. Кладешь паспорт с заявлением в железный лоточек – дверца захлопывается. Через пару минут открывается, слышится зычное – «Следующий!», и снова хлопок.

Напротив этой стены – пыльное окно, за которым кусочек двора и кусочек неба в клеточку. Такой маленький, что кажется, будто за решеткой и мутным стеклом не воля совсем, а продолжение неволи, которая в этом отстойнике для ожидания свидания очень ощущается. А когда строгая тетка в форме, с крутой грудью – размера так седьмого примерно, а то и девятого, от одного вида которой комплекс неполноценности испытывают даже мужчины, – чуть не по головам пересчитывает присутствующих и командует «Не расходиться!», начинаешь понимать, что на свободе ты временно. А вообще-то твое место тоже за решеткой, и ты только чудом еще не сидишь за ней! И не верится, что за этим пыльным окном стоит теплый май и плавится асфальт, над которым дрожит воздух. И баобабы под бетонным полом уже проснулись и в рост тронулись!

Здесь же, внутри, климат иной, и время года другое, не определенное, безымянное, – просто другое. Нет ни дождя, ни солнца, ни ветра с залива. Лишь серое каменное небо над головой и зеленые стены, словно в туалете.

Да, и все это приправлено стойким запахом туалета, которым одежда пропитывается мгновенно. А «не расходясь» надо провести в ожидании еще минут сорок. В это время десятка три или чуть больше арестантов готовятся к встрече с родственниками, друзьями, знакомыми, которые в свою очередь волнуются перед этой встречей. И ради нее готовы потерять целый день, и нюхать этот жуткий запах, и валиться вечером с ног от усталости. Зато после такого свидания чувствуешь себя так, будто в церковь сходил и свечку поставил под образом.

Это не Ольга придумала. Это она от одной женщины услышала как-то в провонявшем туалетом накопителе. Женщина грустным тихим голосом разговаривала со случайными собеседницами, а они кивали согласно: «Да-да, будто в церковь сходишь…»

Двери глухие лязгнули, за ними – решетчатые, и первая партия – человек десять – вошла в тесный коридор. Слева ячейки, как в магазине, – для вещей. Справа – помещение для контролеров. За стеклом, забранным решеткой, неулыбчивые сотрудники этого не очень веселого заведения. Здесь, как и в накопителе, крошечное окошечко – только паспорт влезает в такое да мобильный телефон.

– Васькова!

Ольга вздрогнула от своей фамилии, прозвучавшей так громко. И хоть в стенах этого здания она слышала свою фамилию много раз, привыкнуть к этому не могла и, как всегда, покраснела, будто ее поймали за чем-то запретным и неудобным.

Она быстро протянула в окошечко паспорт и выключенный мобильник и взяла взамен жетончик с номером «13». Никаких суеверий по отношению к этому числу у Ольги не было. Тем более сейчас и тут. Если бы ей не разрешили свидание с Ильей, то до «шлюза» она бы не дошла, завернули бы раньше. А сейчас уже и захочешь уйти, так не получится – таковы правила.

– Проходим! – поторопила всех контролер. Та самая, с мощным бюстом, на который косились мужики. Она нажала на красную кнопку, и открылись двери в следующий коридор. А как только все прошли и железом лязгнуло за последним посетителем, так открылся выход из накопителя. Вот такая система «шлюзов»: пока одни двери не закроются надежно, другие не открываются.

Потом они шли узким полутемным проходом и, наконец, попали в помещение для свиданий. В центре его – стеклянный «аквариум», вдоль стен которого – столы по обе стороны. Снаружи – для тех, кто пришел с воли, изнутри – для обитателей колонии. На столах – телефоны. Места пронумерованы и разделены прозрачными перегородками. Такие кабинки, похожие на уличные таксофоны, только без дверцы за спиной и без крыши над головой.

Ольга нашла свою кабинку под номером «13», села на стул, придирчиво осмотрела свое отражение в стеклянной перегородке. Все было хорошо, но она не могла трезво оценить себя – волновалась! Руки на столе слегка подрагивали, и она спрятала их под стол. В голове у нее крутились заготовленные фразы, которые Ольга пыталась выстроить. Вроде бы они столько друг другу уже рассказали в письмах и даже по телефону разговаривали не раз, а ее вдруг затруси́ло. Без повода, можно сказать. И в письмах, и по телефону Илья Покровский ей нравился. Открытостью подкупил.

Не выкручивался, не изображал из себя жертву. Хотя если судить по тому, какое решение по его жалобе принял Страсбургский суд, то он как раз жертва и есть в какой-то мере.

В «аквариуме», с той стороны, где была стена, распахнулась дверь, и будто волна поднялась – все колыхнулось, поплыло. Мужчины, в черных робах, чистых, будто только что из магазина, молодые и не очень, с лицами серыми, коротко стриженные. Сколько их за три года перевидала Ольга! Когда первый раз увидела Рассола за стеклом, чуть не расплакалась, и ему ее настроение передалось. Глаза блеснули. И, подняв трубку телефона, он принялся уговаривать ее не переживать за него. Потом, когда она привыкла к мысли, что на ближайшее время у Лехи будет такая жизнь, она спокойно приходила на свидания. Но сердце все равно сжималось от жалости к этим людям с серыми лицами.

Издалека они все казались абсолютно одинаковыми, но те, кто находился по эту сторону «аквариумного» стекла, мгновенно выхватывали в серой толпе одинаковых людей родные лица. А Ольга терпеливо ждала. У нее был жетончик с номером «13», и Покровскому уже сказали, что его место у телефона под таким же номером. Здесь все просто. На чужое место не сядешь и мимо своего не пройдешь.

Входившие в помещение для свиданий быстро определялись. И чем меньше становилась толпа у двери, тем больше Ольга нервничала.

Покровского не было.

Она уже хотела встать и бежать отсюда, как дверь открылась, и в «аквариум» запустили еще одного обитателя исправительного заведения. Опоздавшего. Он сразу увидел пустующее место у телефона и решительно направился к нему. И эти пятнадцать метров, что разделяли их, показались ей расстоянием до луны, а время, за которое он преодолел его, – вечностью. Пока он шел, она успела вспомнить всю его долгую историю с мельчайшими подробностями, а разглядеть так и не успела, потому что боялась увидеть серое лицо.

– Ну, здравствуй! – услышала Ольга в трубке. Она не заметила, как подняла ее.

– Добрый день! – Ей с трудом дались эти два слова. А ведь уже разговаривали по телефону не раз! Но там был разговор другой, а тут – глаза в глаза. Трудно это.

– Опоздал немножко… – сказал Илья и запустил руку куда-то за пазуху.

Ольга следила внимательно за ним, а движение, когда он вытащил руку на волю, пропустила. И вдруг за стеклянной перегородкой увидела цветы. Он протягивал ей крошечный букетик первых весенних пушистиков, которые в начале мая, а то и в теплом апреле вылезают по канавам и пригоркам. Костяшки пальцев стукнулись в стекло. Ни потрогать, ни понюхать…

– Вот. Других нет тут сейчас. Знаешь, как они называются?

– Знаю. Мать-и-мачеха. – Ольга улыбнулась: у нее по-детски получилось «мачь-и-мачеха». Она старательно переговорила: – Мать-и-мачеха! Все время спотыкаюсь на этом названии!

И лед тронулся.

– А я их очень люблю! С детства. Всегда собирала весной и в баночку маленькую ставила на окно.

– У нас на Севере они иногда чуть не из-под снегу вылезают! Им срок приходит расти, и они лезут, даже если еще холодно. А в конце мая растут подснежники. Это у нас их так называют. На самом деле это сон-трава – сиреневые колокольчики на серых ножках. Они мохнатые, будто в пуху. Видела такие?

– Нет!

– Сердцевина у них желтая, как шарик из шелковых ниток внутри. Они вслед за солнцем поворачиваются. Иногда идешь по лесу, по сухой после зимы траве, и ничего не видишь – они сливаются с травой. А обернешься – стоят! Сиренево-голубые, на серых мохнатых ножках, на солнышко смотрят…

* * *

…И когда он вот так ходил по лесу, по сухой траве?! Не вспомнить. Не до прогулок было. А потом далеко слишком жил от архангельских лесов. Далеко и давно. А все как вчера. Он даже помнил, как пахнут эти северные подснежники, которые правильно называются сон-травою, как будто все эти годы он проспал, и ничего не забылось, даже такая мелочь. Водой пахнут, рекой и сыростью…

– …М-да. – Илья встряхнулся, возвращаясь к разговору.

Время пролетело быстро, за болтовней про весну, про цветы. Ни о чем значимом не говорили. Да и что значимое, а что нет?! У каждого свои ценности. Главное, что увидела Ольга под конец свидания, – это лицо. Оно у Ильи было совсем не серое. Так же как когда-то у Рассола. Вот у всех – серые, а у этих – нет! И факт этот ее очень обрадовал. Глаза у него были голубые, но не киношной синевы, а какой-то северной прозрачности.

В короткой стрижке почти не видна была седина. А может, и не седина это была, а такие же, по-северному, высветленные волосы. И только тонкие полоски-лучики в уголках глаз, которые называют гусиными лапками, выдавали предательски возраст. Ольга уже знала, что Илья старше ее, старше намного. Хотела спросить, какого он года рождения, но боялась обидеть. Да и было ей все равно.

Жалко было только цветов, которые он принес ей, а отдать не мог. И, прощаясь, он спрятал увядший букетик в карман, смущенно улыбнувшись. Она прочитала эту улыбку так: «Увы! Это для меня и для тебя цветы, а для остальных – это только мусор, и будет лучше, если я сам все уберу…»

– Я напишу, – сказал он напоследок.

– Я буду ждать, – ответила она.

После свидания она вышла на пустырь за серой стеной. Там в пожухлой прошлогодней траве уже вовсю пробивалась молоденькая зеленая поросль, в которой было полным-полно мать-и-мачехи. Ольга выщипывала цветочные стебельки из розеток листьев и косилась на окна четвертого этажа «казенного дома». Илья сказал, чтобы она не уезжала сразу, что он перезвонит, стоя у окна, и они смогут поговорить еще.

Она набрала уже целый букет, который с трудом умещался в руке, а звонка все не было. Наконец, в кармане куртки тренькнуло, Ольга достала телефон и от волнения не сразу попала в нужную клавишу. Телефон захлебывался мелодией, и она боялась, что ее услышат охранники и прогонят. Но никому не было до нее никакого дела, и после соединения она услышала знакомый голос:

– Оля! Смотри: третье окно справа на четвертом этаже, где открыта одна створка. Видишь?

Она увидела сразу и окно, и его с поднятой вверх рукой. Она помахала в ответ, показала ему цветы. Он тоже что-то показывал ей, но она не видела и спросила:

– Что там?

– Это твой букет, – сказал Покровский. – Я его поставил в воду.

Нет, все-таки он стал очень сентиментальным!

Взять хотя бы кошек! Ну, то, что в тюрьме и на зоне их обожают, знают все. Эти странные свободолюбивые существа почему-то спокойно терпят неволю и противоблошиные ошейники, на которых болтаются колокольчики и брелочки с именами. Есть кошки хозяйские, а есть общественные. Всяк, проходящий мимо кошки, своим долгом считает чеснуть ей брюхо или угостить вкусными – специальными кошачьими! – сухариками.

Кошка – это символ свободы, которая непременно наступит, даже если впереди долгие годы неволи, данные судом. Кошка – это связь с родным домом. В этом доме может не быть дорогих вещей, но кошка в нем есть обязательно. Это очень по-русски – кошка в доме. И, обретая несвободу, каждый сиделец, оправившись от шока, находит друга – ласковую скотинку с длинным хвостом.

Для зэков кошка сродни священной индийской корове. Обидеть кошку считается преступлением. Илья знавал одного упыря в подполковничьих погонах, для которого удовольствием номер один было уничтожить зверски кошачий выводок. Зэки рыдали, как дети, узнав, что этот урод в очередной раз нашел котят и унес их в котельную…

Илья, никогда не питавший на воле большой любви к кошкам, на зоне полюбил полосатую криволапую Фросю. Была она общественной, гуляла сама по себе, пищу брала из рук не у всех и спать в ноги приходила далеко не к каждому. На Фросю никто не обижался, понимая, что у барышни непростой характер. Ее холили и лелеяли, и эта бродяжка, не весть как попавшая за решетку, считала, что нет жизни лучше, чем та, что ей нечаянно обломилась, как кусочек голландского сыра с барского стола в голодный день.

Фрося была очень своенравной кошкой и в дни своих безумных загулов дарила любовь только одному коту – одноглазому Серафиму, а по истечении двух месяцев приносила одного симпатичного трехцветного котенка, непременно девочку. Фросины дети считались талисманами на счастье, на скорую свободу, и на них была очередь вперед на несколько лет.

Общественная Фрося с появлением Ильи изменилась. Она сразу выделила его, оказывая знаки внимания. Запрыгивала к нему на колени, ела из мисочки, которую он приспособил для нее в укромном уголке, и спала на его подушке.

* * *

Как он с ней расставался, когда пришло время отправляться в Россию – Илью обменяли на какого-то хохла, наворотившего разбойных дел в Москве, – он до сих пор не мог без слез вспоминать. Фрося каким-то неведомым чутьем узнала все заранее. Она не отходила от Ильи, заглядывала ему в глаза и плакала. И от этого и без того не очень радужное его настроение было совсем на нуле. А дня за три до экстрадиции Покровского на родину Фрося легла на пороге и больше не встала. Покровский носил ее на руках, качал, как ребенка, и понимал, что не сможет ей ничем помочь. Он объяснял ей, почему не может взять ее с собой, рассказывал, что сначала его повезут в Архангельск, а потом – в Питер.

– Ну, куда мне с тобой, а? Фрось! Ты уж оставайся тут, ладно? Тебя никто не обидит…

Никому и в голову не приходило покрутить у виска пальцем, глядя на него. Все всё понимали. И только Фрося не понимала: почему им нужно расставаться?!

Позже Покровский, вспоминая, как она свисала безжизненной тряпочкой с его рук, ломал голову над вопросом: в самом деле ей было так плохо от предчувствий или Фроська притворялась?

Через два года после суда в Архангельске, где ему, не доказав вину, влепили двенадцать лет, Илья оказался в Обухове. А еще через год там же появилась Фрося. Он не поверил своим глазам, обнаружив кошку на своей подушке! Как она преодолела расстояние более тысячи километров и откуда узнала, куда ей вообще идти, – это так и осталось навсегда загадкой для него. Четвероногая зэчка из лагеря под городом Запорожье пришла (а может, приехала?) в Санкт-Петербург!

Илья готов был признаться, что обознался, списал бы все на поразительное сходство кошки с его подружкой Фросей, если бы не одна особенность. В ухе у Фроси была метка – серебряное колечко. Откуда оно появилось у кошки – никто не знал.

Да и не в колечке было дело – сердце-то не обманешь. Фрося это была! Постаревшая, исхудавшая, но все такая же ласковая и теплая.

Фрося прожила с ним год. А в один из дней мая он проснулся утром и понял: Фроська ушла. Ее не было нигде. А вот уйти она могла только в одно место. Как-то Илья нашел ее далеко от здания, в котором они жили. Она сидела на хоздворе, у проволочного забора. Илья тогда решил, что Фрося именно этой дорогой пришла с воли, и, кажется, он не ошибся.

И уйти она могла именно туда.

…Выйти за забор кошка не смогла. То ли сама не захотела, то ли помешало что-то. Она лежала рядом, свернувшись калачиком, будто уснула.

Солнце жарило почти по-летнему, и Илья понял, что она пригрелась и уснула, а во сне ушла…

Он закопал Фросю тут же у забора, у ее тайного выхода на волю. Закопал без слез, потому что к этой поре на тему смерти научился рассуждать философски, понимая, что все тут гости, а вечность – она в другом месте. И хоть кошкам путь в храм закрыт, отбив ладонями маленький холмик, он перекрестился, не таясь. Он верил, что там все встречаются, и люди, и кошки. Значит, до встречи, Фрося!

Он верить стал там, где кончилась его вольная жизнь. Очнувшись после глубокого забытья, избитый, изломанный, униженный, он удивился тому, что еще жив, и тут впервые мелькнула мысль о том, что это не просто так, что кто-то хранит его.

«К вере тут часто приходят самым последним путем, – писал он Ольге. – Мне знаком этот путь. Я сидел в камере смертника в подвале. Мне было тридцать три года. И впереди – ничего! Приговор еще не прозвучал, шли суды, но два трупа, которые успешно повесили на нас, вели к «вышаку» – мораторий на смертную казнь тогда еще не был принят.

Время сжалось в комочек. Когда впереди маячит пустота, ничто, начинаешь считать не месяцы и не дни, а минуты и даже секунды. И вот в это время меня накрыл страх. Я думал о том, что там впереди, а ответа не было, и неизвестность пугала до холодного пота по спине.

Раньше я вообще не думал о смерти, просто не задумывался ни на минуту о том, что будет после нее. Какая разница?!

Я знаю, откуда это. Пока она не подступает близко, о ней не думаешь. Даже не о ней, а о том, что после нее! А вот когда наступает на пятки…

Я тогда стал взахлеб читать. Все подряд, все, что попадалось в руки. Я читал все без разбора, порой не понимая, что я читаю и что получаю от этого чтения…»

В тот момент Илье попалась книжка про Антарктиду, написанная известным журналистом Песковым. Он окунулся в чтение и будто попал в свое курсантское прошлое. Аню вспомнил, которая, как и он, о путешествии на ледяной континент мечтала. Аня, Аня… Как там она? Как Игорь? Покровский о них ничего не знал. Письма он им не писал. Он их никому не писал. У него не было даже конверта с маркой. Да даже если бы и был, Илья не стал бы писать никому никаких писем. А что писать? Что он сидит на Лысой горе и ждет приговора? И приговор этот, скорее всего, будет страшным. Нет уж! Если все так, то не будет он никому ничего писать. Придет время, и так все узнают.

Почему-то в этот момент он подумал не о том, как Ане тяжело одной материально, без копейки с его стороны, а о том, что обещал ей привезти камень из Антарктиды. Где та Антарктида и где тот камень обещанный?..

А потом он понял, что читает все не то, и попросил Библию. Он читал ее, не понимая ровным счетом ничего из того, что было написано. Он вгрызался в слова из другого мира, из другого времени и, не понимая их, получал удовлетворение от прочитанного. А хотелось – понимания.