Текст книги "Крылья по графику. Пьесы для чтения"

Борис. Не трогай. Не твоё. (Входит Валентин, держит в руке бумагу)

Алевтина: Прощай. (уходит) And if forever, farewell forever.

Уходит со сцены.

Валентин. Ну и выкинул ты фортель. У тебя здесь такие перспективы. Останься.

Борис. Нет, мне лучше уехать. Такую возможность упускать нельзя.

Валентин. Ты едешь один?

Борис. Нет. С психотерапевтом твоей жены.

Валентин. Моя жена забракована?

Борис. Алевтина слишком экзальтированна. Доверчива, как все теоретики, только что ты сам увидел… А Изольда именно тот человек, который мне нужен. Она выдержанная, красивая. Никаких глупостей себе не позволит, но может сделать с мужчиной все, что захочет. Все, что я ей скажу. Мне нужен такой человек. Мы – прекрасная пара. А о способностях Изольды можно судить по поведению Алевтины. Она ведь шагу без ее указаний не делала.

Валентин. Прости, мне кажется всё это не красивым. Но наш брак тоже больше не существует. Скоро все документы о разводе будут готовы.

Борис. Она знает?

Валентин. Нет пока. Да, вот тебе конверт, о котором я говорил по телефону. Передашь, буду тебе обязан. С Алевтиной как-нибудь разберемся, не переживай. (Прощаются, обнимаются, расходятся).

СЦЕНА 5

Дом Алевтины из первого действия. Алевтина сидит с ногами в кресле. Поднимается, наливает кофе, выпивает, садится и говорит сама себе.

Алевтина. Вчера был день моего ангела. Мой нежный ангел висел весь день у меня перед окном, но нужного ничего не сделал… Твои письма – они чтоб меня уничтожить. Отстать? Нет, пока не разгадала тебя, не могу. В тебе основное – мужской шовинизм. Но эта наклейка тупее всего. Твоя заносчивость, как у большинства людей, от чувства неполноценности, а для любой женщины это поле работы сочувственного плача. Значит, у тебя в жизни был сверх ощутимый щелчок по носу либо от женщины, либо от родителей, либо от социума. Ты – резиновый мячик, отскакивающий как от стенки от всего моего, от моих чувств, моих слов, моих намерений. Я уже не знаю, кто ты. Уж точно не тот, за кем когда-то следила влюбленными глазами, ушами и всеми внутренностями. Ужасно деловой, хитрый, практичный – но чужой. Тот, кого я продолжаю ощущать, бедный больной мальчик, некрасивый, неулыбчивый, погруженный в своё, пытающийся от меня отбиться.

Нет, мне не надо твоего тела, желаний, хотений, суждений, но розовую раковину души я бы взяла. Держала бы в руках, держала, а потом положила бы в ящик стола, и время от времени доставала и рассматривала. На что она мне? Моя душа легкая лодочка, плывет по течению, по ветру, по хотению, а то зависнет на месте. Зато сама я умею сжимать зубы, губы и держать лодку, подчиняясь течению, но сохраняя ее внутренность сухой, а ты житель раковины – мягок, уязвим, но душа держит тебя по всем правилам морской жизни. Мне нужна только твоя душа.

Стук в дверь. Она вскакивает, бежит к двери, открывает и сталкивается с Михаилом.

Алевтина. Вы к кому?…

Михаил. Вы меня не помните? Я у Валентина работаю, меня Михаилом зовут… Я по его поручению.

Алевтина. Проходите. Что-то смутно припоминаю.

Михаил. Вам от него письмо. Протягивает письмо.

Алевтина. А по e-mail нельзя было? Что-то случилось? Моя помощь…

Михаил. Не волнуйтесь, ради Бога. Все в порядке.

Алевтина. Так вы курьер?

Михаил. Совсем меня не помните? Вечер, Валентин вам предложение делает.

Алевтина. Нет, не помню.

Михаил. Вы еще мне пощечину залепили.

Алевтина. Значит, было за что.

Михаил. Да роль у меня такая была.

Алевтина. Что за роль?

Михаил. Ну, хоть чаем угостите?

Пока она делает чай, он рассматривает комнату, рядом с компьютером листы напечатанной работы.

Михаил. Вы умная.

Алевтина. Знание как шляпка, украшает человека, но не меняет его. Я хитрая, пыль в глаза пускаю.

Михаил. Ну, уж насчет этого! Таких хитрюг – сотня на одного младенца. Все её обводят вокруг пальца, один Мишенька – преданный рыцарь.

Алевтина. Рыцарь? А пощечину забыл?

Михаил. Ну, я про это и говорю, будто ты не поняла. Как мы с Валентином и Борисом тебя водили за нос.

Алевтина. Что? (Садится)

Михаил. Что слышала. (Алевтина замирает) Я начинаю пьесу, Борис продолжает, Валентин дергает веревочку. А ты – ах, ах, ох, ох. Ух, ух. Ты, что не догадывалась?

Алевтина. Бориса оставь в покое.

Михаил. Борис пьеску и сработал. Он же артист. В молодости в театре играл.

Алевтина. Вы просто злобный завистник. Сам только что выдумал, или Валентин тебе написал? Да где гарантия, что ты сейчас не играешь? Я не хочу больше слушать эту ахинею. Уходи!

Михаил. Да я из всей кампашки самый, самый, самый честный парень. Встает перед ней на колени. Будь моей женой. Я полюбил тебя прямо с той пощечины. Что только захочешь, всё для тебя сделаю. Хочешь, Валентина убью.

Алевтина. За что? Что за подростковая кровожадность?

Михаил. Тогда Бориса. Он и есть самый злодей. Соблазнил девушку и бросил. Обман он и в Африке роман. То есть, роман и в Африке обман. Тьфу. Сама понимаешь. С трудом встает с колен.

Алевтина. Он – политический изгнанник… Жертва собственной глупости.

Михаил. Ну, если Изольду назвать его собственной глупостью, тогда точно.

Алевтина. Причем тут Изольда?

Михаил. Изольда причем? Долго хохочет. Ё…Ё. Ты невинна, как овечка. У него в Америке процветает бизнес. Женился он на Изольде, ну что тебе еще хотелось бы узнать?

Алевтина. (Бледнеет) Ерунда всё. Ты придумываешь со зла.

Михаил. Ну, хорошо, ну, не верь… Мне-то верить можно! Я для тебя всё, что угодно… Хочешь, отведу тебя на закрытый просмотр фильмов? (Алевтина улыбается саркастически.) Ну, хорошо, тогда принесу билеты в Гоголь-центр. Нет, ну, какая философия без современной культуры?… А он это, пишет тебе?

Алевтина. Письма по e-mail.

Михаил. Часто?

Алевтина. Ну, два письма. Ну и что?

Михаил. Два письма за год, не густо.

Алевтина. Не твое это дело.

Михаил. Да не переживай ты. Хочешь, я тебя с Валей помирю… В полпенька, тьфу… в полпивка… тьфу в полпинка. Только скажи, мол, Мишенька, по моему велению, по твоему хотению – и всё.

Подходит к ней и обнимает.

Алевтина. Пожалуйста, не надо.

Михаил. Брезгуешь.

Алевтина. Уйди. Уйди, пожалуйста.

Михаил. Зря. Зря. Зря. Не хорошо к старым друзьям так относиться.

Алевтина. Какой ты друг.

Михаил. Обижаешь. Я расстроен. И чаю не надо.

Алевтина. Нет, нет, выпей, пожалуйста. Может, покрепче чего-нибудь?

Михаил. За компанию выпью. Тебе, вижу, надо. (Достает из внутреннего кармана дорогую бутылку коньяка.) Имей в виду, Михаил будет ждать.

Оба выпивают. Он пытается обнять Алевтину. Она вырывается.

Михаил. А у Валентина новенькая.

Алевтина. Я рада. Он мне начислил большую сумму.

Михаил. Буратино-Алевтина богатенькая.

Алевтина. Это унизительно, принять деньги от нелюбимого. Я вернула.

Михаил. Ты блаженная. Точно, блаженная. Подарила бы Мишеньке в знак дружбы дачку на Рублевке. Нет, пожалуйста, в следующий раз Валины деньги можешь пожертвовать своему несчастному воздыхателю Мишеньке. Нет, может потеряла? Где след?

Алевтина (усмехается). В океане. Прошу тебя, уходи. Мне надо одной… подумать…

Михаил (снова пытается прижать ее к себе, она резко отталкивает его.) Хорошо… давай танцевать. (Поет какой-то шлягер, танцует. Алевтина бессильно садится на стул.) Ладно. Как скажешь.

Он медленно уходит.

Алевтина остается одна. Немного наливает из бутылки в стакан. Выпивает.

Алевтина. Ну да, ФИУС – финно-угорский союз. А? Каково! И растет развесистый ФИУС, а на нем зреет крупная клюква. А под ним в белом платьице. Ха-ха-ха. Ест клюкву, (заливается смехом) какова дура. Вот тебе и разбитое корыто… Жизнь в бочке твой удел… Ну а ты Боря, Бо… оря. Борец за жизнь. Держись. Теперь Изольда тобой повертит. Уж кто-кто, а она сможет. И рогами тебя украсит. Развесистыми. Голову удержать бы. (Пауза)

Боря, да что ж ты с собой сделал! (Тяжело вздыхает. Выпивает полстакана)

Трезвость только на дне стакана. Прощай, моё милое, рогатое существо. Ну, что ж, у него своя правда, у меня своя. Каждому по правде, и пинком под зад… Ступай в тик-ток, Алевтина, тебе надо увидеть реальность. Стоп! У тебя же содержание. Она открывает ящик письменного стола, берет бумагу от Валентина. Что же мне, отказаться от денег? Нет. Философы не всегда идиоты. Найдем, найдем для субсидии достойную помойку, на полгода хватит. К черту работу, отчеты, собранья, статьи. Смотрит на бумагу. Черт, да она просрочена. Слава тебе господи! Тошнит от всего этого.. Напишу-ка пьеску о прикладной лингвистике, витающей над философскими лопухами. И лопухи глотают острые крючки нейролингвистов. А от солнца философии отворачивают свои просветленные лица. Попросту, воротят морды. (Поднимается, наливает из бутылки стакан, выпивает. Голос громче и веселее.) Эй, эскапист! Выкапывайся из норы. Наше время. Пришло! Мы веселые алкоголики… всех стран – соединяйтесь. Прощай, милое рогатое существо! Вперед! По коням! Падает в кресло. Засыпает.

 
                                      Конец
 

Ноябрь 2021

Стужа
Монолог цветка

Здравствуйте, добрые Люди! Помогите!

Проблема у меня тяжелая. Хочется вам рассказать, но не знаю как.

Больше всего в жизни я не любил много говорить, и чтоб вокруг много говорили. С другой стороны, возьмем дерево или куст, уж никак их в болтливости не заподозришь.

Я один из них, синий цветок, и цветок нежный. Таким я себя чувствую, хотя вид…

В детстве веселый мальчик сломал меня палкой. Выжил, выпрямился, но стебель мой кривоват, а листья колючи, чтоб всякая дрянь не цапала меня.

Я – розовый на самом деле, а синий только на вид, это моя защита от стужи. Когда холод подступает, мой синий делается лиловым, я становлюсь частью холода, и он отступает, чтобы убить белых и розовых.

На северном склоне Парамоновского оврага я один такой высокий, смотрю на мелкие цветы и травы сверху вниз. Так я и жил, не особо задумываясь над своей жизнью, пока не появилась она. Всё произошло неожиданно.

Ранней весной прямо передо мной вылез стебелек с маленьким бутончиком. Как только у незнакомки показались лепестки, она сразу расплакалась, как все маленькие дети. Я чуть-чуть покачал ее, и она улыбнулась мне. Я растаял от нежности и назвал ее Лю. Сияло солнце, шли дожди, иногда даже ливни, и потоки глины неслись с горы. Я защищал малютку Лю, как мог, и она росла и цвела таким нежным розовым цветом, что соседи заглядывались на нее.

Я боялся пить воду, вдруг Лю засохнет подле меня, ведь ей, слабой и беспомощной, надо расти и крепнуть. Чтобы зверь или человек не наступил, или, не дай Бог, не сорвал Лю, я укрывал ее своими большими надежными листьями. А Лю, казалось, не понимала опасности. Она высовывалась прямо на солнце и, если я ворчал, начинала смеяться. На самом деле, чтобы она ни делала, мое сердце таяло от любви к ней. Хотя, всё-таки о себе я не забывал. Она привлекала внимание, но ведь рядом был я. Люди и звери любовались нами. Я даже немного подрос, а вечерами аккуратно стряхивал пыль со своих, кажется, похорошевших листьев, в те дни я казался себе изысканным, непобедимым и, может быть, даже великим. Тогда Лю меня и спросила, какого, мол, мы рода-племени.

Решил выяснить свое происхождение. Копал потихоньку, копал свою родословную и докопался до рюриковичей. Сидят они, эти рюриковичи, и говорят, говорят. И говор какой-то не рюрикочевский. Плюнул я и сказал Лю, что мы из великого рода Ченгизитов. Она обрадовалась.

Но всему хорошему приходит конец. Сильно похолодало, низкие лиловые тучи побежали над нами, и, наконец, пришла стужа. Бедная Лю, стиснув лепестки, изо всех сил прижималась ко мне, уверенная, что я не дам ей погибнуть.

Оказалось, что я бессилен. Вот передо мной всё, что от нее осталось – маленький мертвый стебелек, едва отличимый от земли. Я чуть не погиб от тоски, меня перестали заботить еда и питьё. Почти засох. Колючки сделались больше, а стебель и листья почернели. Люди и звери боялись подойти ко мне, но однажды передо мной оказался старичок.

Ткнул меня палкой и говорит:

– Я живу среди человечества. А вы где?

– А я среди растений.

– Вот видите, вы неправильно живете. Ведь вы не растение?

– А я не знаю. Где это можно узнать? Вы не подскажете?

– Наверно, в полиции, напишите заявление.

– Какое заявление?

– С просьбой.

– Но мы, растения, никогда никого не просим.

– И вас никто не просит?

– Просят, но мы всё отдали, у нас больше нет.

И старичок ушел.

Спасла меня шишка. Она всегда лежала подо мной, без зерен, открытая всем ветрам и невзгодам. Едва рассветало, она шумела «вжж вжж», и это значило, что она рада новому дню. Несколько раз она пыталась заговорить со мной, но я молчал. Тогда она разговаривала с ветром, травой, с прилетевшим неведомо откуда листом и при этом часто смеялась своим щербатым ртом.

Как-то я не выдержал и спросил:

– Чему ты, старая, смеешься?

– – Просто смеюсь, – был ответ, – я живу здесь давно и знаю, что опять будет хорошо, и даже обязательно лучше прежнего. И твоя Лю снова поднимется из земли. – Шишка помолчала и добавила, – только ты не подходи к ней слишком близко. Она любит солнце, а ты – от тебя идет мороз.

– Что ты говоришь? – возмутился я. – Я так любил ее, дышал на нее, радовался ей, но пришла стужа, и она погибла.

– Ты ошибаешься, – ответила шишка, – не было никакой стужи. Стужа внутри тебя, а Лю тебе доверилась и поэтому погибла.

Опять я замолчал на много дней. Мне не хотелось беседовать с бестолковой шишкой, но однажды заметил, как откуда-то прилетел лепесток, опустился на мой лист, тут же сморщился и упал на землю. До меня дошло, что со мною что-то не так. Если бы знал это раньше, я бы вел себя по-другому. Что же делать? Я не хочу никого убивать. Я хочу снова видеть Лю.

Шишка посоветовала мне измениться и стать по-настоящему добрым. Долго я трудился, изгоняя все холодные мысли, привыкая улыбаться любому проблеску уже остывающего солнца. Теперь мне кажется, я стал по-настоящему нежным цветком,… но подступила стужа, и я чувствую, что у меня нет сил, бороться с ней. По ночам стало подмораживать. Не могу же я просто умереть… Я снова прежний.

 
                                     Конец
 

Семь писем на другую сторону луны

Анна – женщина сорока лет, пишет письма любимому, не отправляя их.

Список упоминаемых персонажей:

Вадим – ее муж

Дима – сын, четырнадцать лет

Наташа – подруга, соседка

Виталий – предмет любви Анны

Надя – фиктивная жена Виталия

Катя – занимается с детьми соседки Наташи

Все события происходят в Подмосковном поселке, не самом дешевом.

Первое письмо

Незнакомец, здравствуйте!

Нам (вернее мне) повезло, что мы начали знакомство с почерка. По твоей записочке я определяю, что ты зануда. Зануда-преферансист. Противоречивый получился образ.

Противоречие – потенциал. Я рада.

Твоя природа – супер самец. Покалеченный социумом. А призвание – play boy.

Наконец-то мне повезло. Ты – другой, и кажется, нуждаешься в моей помощи. Ты появился, и мне надо с тобой объясниться. Буду тебе писать без надежды быть прочитанной.

Никогда со мной такого не было. Хочу не просто видеть тебя. Поцелуй? Нет… Хочу потом провести рукой по твоему плечу, потом по всей руке, взять твою игрушечную ладошку в руки и долго, долго целовать самую середину ладошки.

По-моему, я совершенно ригидная женщина. Или сумасшедшая? Ты не согласен?

Ты – резиновый мячик, отскакивающий как от стенки от всего моего, от моих чувств, моих слов, моих намерений. Сказал, что говорить со мной тебе приятно. Еще бы ни приятно. Я горю на костре, я люблю тебя. А ты груб, даже когда тебе приятно. Вдруг пришло в голову, что ты солгал насчет того, что Надя – твоя фиктивная жена.

Я уже не знаю, кто ты. Уж точно не тот, за кем две недели следила влюбленными глазами, ушами и всеми внутренностями. Ужасно деловой, хитрый, практичный – но чужой. Тот, кого я продолжаю ощущать, бедный больной мальчик, некрасивый, неулыбчивый, погруженный в своё, пытавшийся от меня отбиться.

Даже спиной я тебя узнаю. Звук твоей походки ни с чьей не спутаешь.

Конечно, ты не можешь быть таким деревянным, как кажешься. Таким анти-художественным, как хочешь мне себя представить. Во-первых, только ты и я вчера у меня на вилле уже в 12 часов ночи слушали записи, пел этот итальянский тенор, и ты так расчувствовался, что сказал что-то восторженное. Я ничего не сказала, хотя меня пробрало. Так что я – тот еще камушек. В этой каменности наше родство.

Во-вторых, помню твое сочувственное лицо, когда я говорила что-то про свои несчастья. Сочувствие было мимолетным, как проблеск солнца. Мимолетное сочувствие нельзя имитировать, для имитации нужно время.

Ты улыбаешься, но никогда не смеешься. Как Иисус?

Теперь я твердо уверена, что у нас с тобой ничего не получится. Твоя жена в четыре глаза смотрит за тобой. Вторая пара глаз – соседки. И это хорошо, это значит, что ты укоренен в этой фиговой, но всё-таки жизни. Рвать такой корень может только безумец.

Я, наконец, дочитала крошку Цахеса. Нашла одну тронувшую мысль. Влюбленный главный герой замечает о себе, что искренние проявления любви – мечтательность, желание остаться одному, ответы друзьям невпопад – все не только кажется, но и на самом деле, смешно и нелепо. В этом он видит насмешку природы ли, Бога над тем, что человек собой представляет.

Целую ладошку по центру, и добавь к каждой ладошке три раза люблю. Твоя Анна.

Второе письмо

Один делает что-то значительное и с сознанием, что потрудился, уходит на дно. Другой хватает сделанное и плывет с ним в лучах славы – как всякий плывущий на поверхности он минимально весит, зато блеск какой. Высовывай язык, говори ахинею, всё равно Эйнштейн.

Крошка Цахес у нас на каждом шагу.

А вдруг ты тупой, тупой, тупой. И все три раза неизлечимо.

Ты намотал меня на катушку и положил в карман. Ну и что, пусть там темно и пыльно, зато тепло и ты всегда рядом.

Отстать? Нет, пока не разгадала тебя, не могу. В тебе основное – мужской шовинизм. Но эта наклейка тупее всего. Твоя заносчивость, как у большинства людей, от чувства неполноценности, а для любой женщины это поле работы сочувственного плача. Значит, у тебя в жизни был сверх ощутимый щелчок по носу либо от женщины, либо от родителей, либо от социума. А преподавание? На занятиях преподаватель выступает в роли почти бога, так себя и чувствует. Но реальность-то другая, отсюда ущербность. Вся твоя иисусовость – маска, и зарабатываешь ты преферансом. Французское preferer – ключ. Ведь преферанс – это предпочтение. Предпочтение всему. Ты – то выигрываешь, то валишься за грань. Какой уж тут смех, когда еду купить не на что, и жизнь висит на волоске.

Ты моя загадка, загадка без отгадки,.

Загадка с насадкой. Насадка в губе.

Ад и Рай в судьбе.

Ты говоришь открыто и прямо, но никогда правду. Я всё придумываю, привираю, а получается только правда.

Вот насчет ты-вы. Твой неожиданный переход на ты мне показался трудным. Поняла, что ты у меня на пьедестале, и тыкнуть – свести все разговоры к обычной ерунде. Потом привыкла. Мне кажется, что у тебя сотня поклонниц, и все на ты. Почувствовала себя рядовой сотни.

Никогда не любила хороших мальчиков, только плохих. Мне наверно необходимо, чтоб они мучили меня, доставляли массу неприятностей, а я бы все это переживала, преодолевала и становилась сухой и жесткой.

До чего же мужчины не понятны. Загадочная мужская душа. Мужчина – оборотная сторона женщины, т.е. он существует на другой стороне луны, и мы никогда, просто физически, не можем увидеть его настоящим. Всё, что существенного они делают, объяснить изнутри для женщины невозможно. Разные двигатели, вырабатывающие причину поступка. Это противоречие самой природы или Бога. Два пола и разум – непереносимая ошибка.

Итак, что-то про тебя сказать, приближенное к правде, нельзя. Ты этого и не хочешь. И разговоры у нас такие: ты задаешь вопрос, я отвечаю про свое. Я задаю вопрос, ты делаешь вид, что его не слышал.

Ты меня присвоил? Приходи, когда присвоишь. Я чувствую себя твоим носовым платком. Скомканным и не очень чистым. Приходи просто посмотреться. Слова ведь не имеют никакой ценности. Приходи в Москве. Мы сядем друг напротив друга и будем молчать. Это здорово и соответствует твоему и моему характеру, как я их понимаю. Так, что еще мы можем? Шепнуть на ухо какую-нибудь глупость ты мне, я тебе. Например: снег пошел.

Кстати, я не знаю, есть ли у тебя уши. Уши – это главная часть мужского организма. Если нет ушей, можешь не приходить. У женщины главная часть – брови. У меня их нет, выпали от переживаний. Так что имеешь полное право не приходить.

Ты говорил, что домашние всегда были тобой не довольны. Чтобы они ни говорили о том, что ты не подарок, они не разобрались. Ты изумительный. Может быть, изумляющий, но все равно изумительный. Ты скрыт туманом таинственности, как чудо перьями. У каждого своя манера. Свой стиль. Я запала на тебя, потому что увидела своего – античника. У нас все шизоиды, все дико боятся раскрыться, и все несчастны в семейной жизни. Наша фишка – молчаливый, угрюмый тип. Ты светский человек, это я заметила совсем недавно, так что не то же. Еще наши – обязательно, на 90 процентов, горькие пьяницы. Большой талант – большой алкоголизм. Но мне пьяницы чужды.

Я начала угрызаться. Я, конечно, блефую, у меня на руках ни одного козыря, а я изображаю радостного ребенка. Может, это предчувствие смерти? Я чрезвычайно трусливая, склонная к автоагрессии и мрачная.

Я, я, я – это никому не интересно. Все хотят слушать про себя и никогда про других. Но сегодня ты выпал из поля зрения, я выдыхаюсь. Сатурн почти не виден. Даже луна почти не видна, в какой-то дымке. Хотя могла бы, ведь не нынче, завтра полнолуние. Вот убудет луна, и ничего не останется.

Да, Луна, скорей всего, уже убывает.

Кого ты опасаешься, кому не доверяешь, себе или мне?

Не вижу тебя третий день, и топливо кончается. На вилле темно, Вадим в отключке, Дима злой. Все мужчины – трусы…

Например.

Что ты мне сказал? Это мистическая история. Если без мистики, то ты ничего не говорил. А уж если включить программу мистификаций, то ты, конечно, увидел во сне, что мне сказал. Второй вариант, решил говорить, но по дороге передумал, стало почему-то не хотеться говорить. Третий вариант: под сильным градусом говорил, но другу. Друг, симметрично выпив, хранит это в недосягаемости своей головы.

Ты человек глаза, я человек уха. В Страстную Пятницу рассматривала твои рисунки. Мне нравится. Не хуже профи. Ты – недоразвитый гений. Я бы положила за тебя жизнь, если бы… Думала, думала: если бы я была другой.

Положим, мы с тобой соединились. Ты бы меня запихнул в ящик своих недомолвок, неудач, непонятностей (обид). Этот чугунный ящик – сейф. Я не знала бы, что происходит снаружи, я потеряла бы чувствительность к другим людям, к лесу, облакам. Одним словом, я жила бы мертвой. Сейф вырастал бы вокруг меня незаметно, постепенно, медленно, я бы считала, что другой жизни не бывает, выбирала бы мертвых друзей и подруг. В мертвом царстве живое воспринималось бы, как тупая наглая несдержанность, отсутствие ума, детскость, просто дебильность.

Я остаюсь без тебя.

Теперь про меня. Ты правильно чувствовал себя неловко. Конечно, ты вывел меня из долгой спячки, и я тебе благодарна, но в моих тебе комплиментах еще несколько моей несдержанности и привычки к легким победам, с первого взгляда.

На что ты обиделся, не знаю. Я обиделась на то, что ты препарировал меня как лягушку. Вот взгляните, это ее печень, это ее сердце, оно еще сокращается. Ты большой аналитик. Но прошло время, и моя обида испарилась, теперь мне кажется, что обиды не было, ты искренен, а это ценно. Да, больше мне писать некому. Не столько я тебя люблю, сколько влекусь к тебе. Но ты же знаешь, сколько мне лет. Ты испугался, что я тебя изнасилую… платонически? Над старостью смеяться грешно.

А посмеяться хочется. На мой взгляд, ты сильно замороженный, при —18. Хочется вылить на тебя шайку нежности и поглядеть. За рисунки, что ты оставил мне, спасибо.

Письмо третье

Я снова в своей вилле.

Наши длинные разговоры по телефону в Москве – напряженное разочарование.

Я тебе предлагала приехать, потому что у меня печальный опыт виртуального общения. У меня была подруга, на то время – единственная. Она уехала на два года в командировку, вернулась, и пару месяцев мы часами говорили по телефону и любили друг друга как прежде. Когда же встретились, не знаю за что, но она обиделась на меня так, что даже не звонила несколько лет. На звонки не отвечала. Может, я действительно, сильно злая, может. Но еще причина: лицо, жесты, руки дают несравнимо больше, чем все слова, и даже голос. Поэтому письма, как и телефонные разговоры – дефектное общение.

Ты плаваешь в своем Подберезовске, ведь ты Виталичка – ну вот на столечко, а больше – Лодочка. Холодные волны бьют в левый борт, холодные волны бьют в правый борт, а ты плывешь, задрав свой нос над водой, и за кормой вода гудит и бурлит. Плыви, Лодка, плыви.

И тут мне захотелось втоптать тебя в грязь. Ты ведь благородный рыцарь, а я, к сожалению, не молочница из соседней деревни. Хотела войти в образ молочницы, но, боюсь, плохо получится.

Хотя думаю, все-таки тебе нужна не молочница, а профи. Она бы тебя перелопатила.

Черт возьми, опять я по тебе умираю. Хотела сравнить твои глазки с мышиными, но, пусть мышиные, все равно самые прекрасные. Плюнь в меня, плюнь.

Убираюсь, пишу тебе между делом, чтоб не думать пристально о тебе и не улететь.

Продолжаю втаптывать тебя в грязь. Твоя мышиная мордочка смотрит из всех щелей моей виллы. Что же ей нужно? Убей Бог, не знаю. Ты вывалился на меня с неба, то ли после катастрофы, то ли после удачной высадки. Я на тебя тоже свалилась с неба. Ты мне чужой и не понятный. Я тебе чужая и не понятная. Три месяца, с марта, когда ты приехал, я в одиночку преодолевала чужого. Ты не хочешь помочь и вставляешь палки в колеса. Наверняка мой образ у тебя не верен на 90%, то же с твоим во мне. Но десять-то процентов мы завоевали. С чем тебя и поздравляю. Это было не просто.

Письмо четвертое

Ты приехал, а я боялась, что тебя больше не будет в поселке.

Почему-то разговор с тобой у меня вызвал беспокойство о тебе. Или здоровье или что-то дома… Если б ты был со мной откровенен.

Так ты змея по гороскопу! Ты долго сидишь в тайном месте и следишь, как лягушка расселась под листиком подорожника и блаженствует на теплом песке; смотришь, смотришь и, наконец, открываешь рот и глотаешь лягушку. Та кричит не своим голосом, и крик долго несется по берегу, вызывая дрожь содрогания окрестных лягушек.

Эти мерехлюндии тебя не касаются. Ты медленно, медленно пропихиваешь лягушку в свое туловище, туловище, туловище. Ааа…

И вот прошла целая неделя. Мы с тобой собирались поехать в Город. Собирались как обычно, но, когда сели в машину, я взглянула на тебя и увидела совершенно чужого человека. При этом просто никаких эмоций, будто не было моей сначала безответной, потом ответной любви – ничего, никогда не было.

Через день задумалась.

Вчерашнее бесчувствие – это нормально? И такое бывает у всех и у всех проходит? Или теперь я к тебе отношусь по-другому? Вообще-то приступы нежизни у меня были всегда. Я треснутый стакан. Идет все, как шло. Из стакана можно пить, но развалиться он может в любой момент.

Наконец, я поняла, что могу жить только в придуманных отношениях с придуманными людьми.

Реальные люди меня сначала восхищают, потом ужасают. Я настоящий, неподдельный трус. Думаю, что бросаться в стихию человеческих отношений удел сильных или безрассудных. Рассудительность приходит ко вторым, когда кончаются силы.

Письмо пятое

Что толку тебе писать, если тебя нет в обозримой окрестности, но мне надо привести мысли в порядок, да и утро так прекрасно, что буду продолжать, может быть, называть это письмами нелепо, но что в имени твоем осталось?

Не видела Виталия неделю, а сегодня после обеда пришла Наташа, хозяйка соседней виллы, и, между прочим, сказала, что ищет для детей учительницу французского. Оказалось, что Катя, до сих пор учившая их французскому, уехала. Ну конечно же, вместе с Виталием, их роман длился, по ее словам, несколько месяцев.

Я сидела, окаменев, не в силах поддержать разговор.

Несколько дней была в ступоре, даже температура поднялась. То ли Наташа знает что-то про нас и пытается меня поймать на крючок, то ли вообще ей всё фиолетово, а развлечений мало, вот и лепит.

Написала ему СМС только на четвертый день. Он сразу приехал, объяснил, что увлеченно работает, что портрет Кати почти окончен. Наехал на меня, еле отбилась, «что за извращенная я женщина, как могло это прийти в голову, ведь Кате по всем параметрам одиннадцать лет. В пору с ней в ладушки играть».

Потом оказалось, что приехал за деньгами. Вывернул пустые карманы, мол, не хочешь же ты, чтоб я с голоду умер. Дала всё, что было. Остался недоволен, велел попросить у мужа милостыню для бедствующего художника.

Потом рисовал картины радужного, нашего с ним совместного будущего. Вилла в Ницце, Дима в Сорбонне, его картины в Уффици, в Нью-Йорке, Токио.

Слушала, остолбенев. Наконец, ушел.

Как я ни думала, что Виталий вот-вот появится, и что Наташа – сказочница, а реальность сшибла меня с ног. Вновь и вновь возвращалась ко всему им сказанному, ко всем его гримасам. Самое ужасное: никому-никому нельзя эту новость выложить. Она ляжет в душу на дно и там прокиснет. А прокиснув, станет горькой и жгучей. Наташа? Кажется, я не выдержу и завтра ей все расскажу. Всё, но только не про беременность.

Вот-так так, дошло до меня. Он не любит. Хоть бы и говорил, прижимал меня к себе, все равно он не любит. Уж речь не о любви-обожании, любви-страсти. Бог с ней. Он просто не любит как сухой лист. И мотает его как сухой лист туда-сюда. Если человек не любит, даже если никуда не едет, сидит на месте, он всё равно мотается. Туда, сюда, pareil a la feuille morte… Мотается по белу свету. Разве может такой человек быть отцом… Пока в поселке пусто, может, побежать за ним? Спасти. Но как? Без денег? Нет. Сознайся, проживешь без него. И второго сына воспитаешь, если, конечно, Бог пошлет. Слава богу, любовь кончилась, все эти дикие переживания – всё. Я свободна. Камень свалился… Конечно, сейчас он невменяем, но так проявиться! Он не любит.

А потом я начала видеть сны. Запомнила особенно один.

Поминки по тебе, все сидят за белым столом. Поднимаю голову, по дорожке в стороне от виллы идешь ты. Выбираюсь из-за стола, подхожу, ты улыбаешься. Я тихо: «Может, скажем, что ты жив, и разгоним всех»? подходишь вплотную: «Зачем? Ну их с высокого дерева». Прижимаюсь к тебе. В голове рвутся снаряды. Один за другим.

Проснувшись, прочитала «Отче наш» и задумалась: похоже, ты, моя радость, хочешь меня утопить. Но оставить все, как есть, я не могу, сама не понимая почему. Мне надо узнать правду.