Текст книги "Крылья по графику. Пьесы для чтения"

Всё. Завтра иду. Куда? Расскажу всё Наташе.

Письмо шестое

Но ни завтра, ни послезавтра я никуда не пошла. И никакой Наташе не сказала. Сидела в каком-то ступоре безвылазно на своей вилле. Сидела, лежала, снова сидела, автоматически брала в руки веник, заметала сор, что-то чуть-чуть готовила – всё это делала, едва сознавая себя. Думала, мы все вокруг живем медленно, медленно, будто совсем не живем. А время быстрее, быстрее – другие летят вместе с ним.

«Ах Таня, Таня, мне так весело» – спела сестричка Тани загробным, синим голосом. Да, по ту сторону много веселья, и Чайковский, похоже, это знал. Оперу передавала программа Орфей, и умелец Вадим ее записал, уже час крутит. Мне же ничего не хочется, все кругом настолько пусто. Умереть тоже не хочется. Но жить в бесчувствии, в нежелании вступить в следующий момент, это мне кажется преддверием тех мест, о которых много знал Чайковский… Интересно, пройдет это состояние или останется. Похоже, химия у меня такая. Химия отвращения.

Девушки звали на волейбол. Ответила, нет. Для того, чтоб около себя что-то увидеть, надо было сделать над собой огромное усилие. Людей не могла понять. Не могла представить, что эти движущиеся тела могут чувствовать. Вокруг ходили манекены…

Слышу музыку.

Пустыня. Идет колонна солдат. Запыленные лица, как маски, ничего не выражают. Следующий повтор музыки – вторая колонна. Лица те же или другие? Потом следующий повтор музыки – еще колонна, четвертая, десятая. Глаз нет, нет ни мыслей, ни чувств – они идут убивать и быть убитыми. Шагов не слышно, только барабанная дробь боли в голове. Темп сумасшествия убыстряется, заставляя укрыться одеялом с головой. Апофеоз бессмысленной жизни.

Это Вадим поставил пластинку Болеро Равеля…

Даже Диму не могла видеть, не говоря уже о Вадиме. Они болезненно отвлекали меня от главного. Потихоньку добралась до мысли об уходе, как об избавлении от всего разом. Накупила 10 упаковок валиума, просила знакомых якобы на дачу. Они покупали в разных аптеках, в основном, за границей. Все готово, но не хватало решимости, какого-то толчка.

Да, я понимаю, что проникнуть в твою голову и там поселиться никому не удастся. Ты – зеркало. Все отражаешь на своей поверхности, а внутри ничего нет. Смотрю на тебя как в зеркало. Кроме меня никого. Но другая, другой увидят там тоже только себя. Вот такой кошмар.

Получила СМС от него.

«Лети, птичка. У меня такой характер, хочется того, чего нет, я думаю, большинство людей так. Ты про меня ничего не знаешь.

Когда года через три после окончания Губки понял, что я художник, послал свое техническое образование. На преподавание попал по жесткому знакомству. Не то, чтоб в живописи разочаровался, нет, скорее наоборот. Мои картины ценят знатоки и маршаны. Эти жуки приходят, приводят клиентов, и те берут. Мои картины теперь разлетелись по частным коллекциям Южной Америки, Европы, Азии. Меня в журналах называли гением. Я гений, да. Спокойно, так случилось, но я еще талантлив, черт возьми.

И вот за два года до нашего знакомства мне и еще двоим художникам предложили сделать экспозицию и провезти ее по Нью-Йорку, Парижу, Токио. Мы собрали лучшее, еще денег собрали – и всё. Ни картин, ни маршанов. Вот тут меня и начали грызть всякие язвы, и глушить стал водкой. Ну, дальше знаешь всё про меня. Получилось, что получилось. Теперь в Москве начал работать, кое-что продал. А ты, негодяйка, не пришла ко мне. Я же твой портрет по памяти нарисовал. От моих портретов искусствоведы балдеют.

Да, ко мне приходит Катька. Приносит еду. Так что с голоду не умру. Она ничего. Только спивается.

Картина, что я так радовался, когда ее закончил, пошла не за пол-литра, нет, всего лишь за чекушку. Я выпил, ободрился, уснул, но проснулся тотчас в белом мраке. И белое не снег, не простынь, а просто шлейф небытия. Принцесса Смерть неспешно удалялась. Я с ней вот только что встречался? Картина вспомнилась. Так значит, все взаправду?

Не пугайся. Приезжай. Твой.»

И приписка:

«…Не верю, не верю, не верю. Не смеши.

Я потихоньку встаю на ноги. Вот-вот продам последнюю картину с роялем в тапочке за 800 долларов. Еще на одну есть покупатель. Это многофигурный этюд на пляже. Приезжай, пропьем.

А я расписался с Катькой. Не боись, она нас двоих прокормит. До скорого. Твой.»

Если не понятно, чему он не верит, отвечаю: тому, что ребенок его.

Ждать плохого – плохо, но ждать непонятного – плохо вдвойне.

Но уж как полезет на тебя какая-нибудь мерзость, так только отплевывайся.

В пустоту добавилось отвращение. Я увидела, как все они не искренни, как они играют. Никто не говорит, не ходит, руки не поднимет попросту, от себя, без задней мысли. Наташа – подруга, играет добродетель, рассудительность, а как сочувствует! И мне и Кате… Наташа играет добрую куклу, Вадим умного идиота, даже сын, сын играет американца: с улыбкой, с двойкой, с погоней за наслажденьями. Что там, за игрой? И есть ли что-нибудь? А лучше всех играет Катя. Катя играет роковую любовь. Все играют, потому что не чувствуют ни любви, ни ненависти, ни сочувствия другим людям. Возможно, всё человечество – большое дерево. Наступила осень и все листья висят сухие. Порыв ветра – и всё. Но наступит ли весна?

Письмо седьмое

Стала приходить к Наташе. Чуть-чуть там отогревалась, зато по возвращению домой особенно ощущала тяжесть. Смотрела на Диму, сидящего за столом, не видя его. Шла в спальню и ложилась. Каждый раз, укладываясь на ночь в постель, я уходила в большое путешествие, и это путешествие могло стать опасным. И дело не во снах, просто ложилась с тяжелым сердцем.

Конечно, много таблеток пила, чтобы спать, и вот однажды ночью…

Рано заснула, но спала недолго. Проснулась оттого, что мне что-то говорят, вернее кто-то со мной разговаривает ясным отчетливым голосом. Я только слушаю, и мне становится безумно интересно, кто это говорит. Я прошу показаться, из-за ширмы никто не выходит. Я начинаю нервничать, вскакиваю, но не на пол, а на кровать, кричу: «Покажись! Я должна тебя видеть!».

Никого. Я в отчаянии начинаю прыгать, матрас подо мной пружинит, пихает меня в разные стороны, наконец, плюхаюсь в постель…

Понимаю, что сплю, хочу поднять руку, не могу. Шевелю пальцами и вижу свою руку совершенно неподвижно лежащей на подушке. Голос продолжает говорить, но не так агрессивно. Отвечаю, но не слышу себя, чувствую только, что шевелятся губы. Веки тяжелые —открыть глаза не могу, рука очень тяжелая – поднять не получается. Еще время проходит, и я с огромным трудом выхожу из сна. Первая мысль – сатана. Пять раз читаю «отче наш». А может быть, я умерла, а потом воскресла, самореанимировалась?

Вадим спит спокойно, скорей всего я не кричала и не прыгала. Всё произошло в другой реальности, не во сне. Где?

Боялась заснуть в ту ночь и на следующую. Но сон не повторялся.

Начала приходить в себя.

О чем ты? Ей одиннадцать лет, ему двенадцать. Они что? отвечают за то, что делают?

Про нее все знают. Думаешь, и он не умный? Дурак?

Боже мой, что это всё время спускаешься на деление дурак – умный.

Я себе говорю: успокойся, ты не дура – и это печально. Потому что недурак в девяти случаях из десяти агрессор. Ведь как страдают дураки от умных. Умные угнетают этих несчастных, не дают им развернуться, ограничивают их развитие. Большая часть дураков – дурашки, такие ласковые нежные волоокие существа или с глазами серо-синими, такими ясными, что в них можно увидеть то, что видят они. Как им тяжело с нами, умными. Они же понимают, что их обманывают, с ними не считаются, ими пренебрегают. Прощать умных – это их служебная обязанность. Только скажет: «Как не хорошо обманывать», и тут же поведется на следующий развод. Чтоб обороняться от нас, умных, им приходится объединяться, слипаться в некоторые колонии. Там они чувствуют себя в безопасности – поют, танцуют, веселятся – их несильный ум при поддержке такого же рядом раскрепощается, неумные выдумки расцветают, включаясь в экспансию всемирной глупости. Мне кажется, западную культуру можно отличать от нашей, если вглядеться в дураков. Их среднестатистический дурак всегда ищет выгоды, наш – веселья.

А что же умный? Умный – это ужасная поганка, заполнившая лес. Мухоморы, бледные поганки – этих видишь издали. Но сколько других видов, подвидов, опасных, как чума.

Я родилась, конечно, дурашкой, и жила дурашкой до тридцати лет. Потом начала умнеть, умнеть и, voila, перед вами поганка. Может, ум – это вид дебилизма?

Да укачивай, укачивай себя «умным занудством».

Садилась на стул у открытой двери веранды и подолгу неподвижно сидела. Говорила себе:

«Вот трава, деревья. Не надо строить никаких планов, никаких предположений. Просто смотреть и дышать. Теперь, после того света я могу делать всё, что хочу. Я по-настоящему свободна. Какая всё ерунда – твои заботы».

Занялась уборкой, готовкой. Однажды Дима пришел раньше обычного. Я предложила пойти к пляжу. Быстро пообедали и пришли на берег. Дима что-то рассказывал, а я сидела напротив него и улыбалась своим мыслям: Смотри-ка, уже не дитя. И на девочку не похож. Будет мужик. С большими руками, ногами. Взглянула на свои не маленькие руки. Будет единственным по-настоящему моим мужчиной.

Сын что-то спросил. Вместо ответа наклонилась и поцеловала его в жесткую макушку.

Предложила искупаться. Он отказался. Холодно.

Я опустилась на одеяло и закинула руки за голову. Небо казалось красивым и непонятным. Дима начал сыпать мне на живот песок. И опять я засмеялась и почувствовала себя юной девушкой.

Спросила об уроках. Оказалось – сочинение, «Луч света в темном царстве».

Снова стало смешно, и мы засмеялись вдвоем.

Подул холодный ветер. Я поднялась. Дотронулась до холодного плеча Димы: «Пойдем, напишем твою темноту вместе».

Дима прекрасен. Я люблю его больше жизни. Или меньше? Снова потянуло писать тебе.

Тебя больше нет в моем обиходе после всего, что произошло. Никаких мышиных мордочек, никаких ладошек. Всё это принадлежит тебе и никак ко мне не относится. Наверно, если это не любовь, то всё-таки любовь: на заднике моего сознания я рыдаю, и к сердцу подступает темнота, а при ясном сознании ты – абсолютно со мной не связанное постороннее существо. Неужели в Москве мы не увидимся?

Виталик, Талоточка и даже Лодочка – неуютные, неподходящие варианты. Даже с одним веслом. Это моя невменяемость. Что со мной произошло? Помрачение, мрак, помутнение. Испытала впервые в жизни сексуальное влечение в 40 лет. Подарок судьбы или ее грубая насмешка? Во всяком случае, я узнала о себе больше, чем за последние 15 лет. Но прошло ли это наваждение? Есть сомнение. Во всяком случае, знаю, что не предсказуема. В жизни, если она продолжится, может случиться что-то неподконтрольное. Плохо, но греет. А где мои якоря? Где спасательные жилеты? Где Лодочка, хоть с одним веслом?

В письмах тебе (или себе?) и, главное, в разговорах с тобой никогда не могла найти верный тон. Что бы это значило? Единственное объяснение – отсутствие серьезного чувства. Мне нужен был секс и больше абсолютно ничего. Это со мной действительно впервые в жизни. Но секс только с тобой и больше ни с кем.

Салют кончился, и дым разошелся. Глупая эта жизнь стала чуть-чуть глупее. Поплакать о тебе, обо мне так и не удалось. Уметь плакать, тоже нужен талант.

Пора вспомнить о себе и о маленьком. Неужели будет маленький Виталик?

Кажется, я опять улетаю. Дача бестолковая. Но на Москву надеюсь. Мне кажется, я не письма тебе писала, по крайней мере, не тебе, а печальную повесть своей неадекватности. Образ твой бледнеет. Как мне хочется, чтоб ты прочитал все эти «письма»…

Конец дневника

Москва 10.01.22

Разбитый корабль

Рассказ Ги де Мопассана L`Epave 1886 (На разбитом корабле), инсценировка в двух картинах с эпилогом

Действующие лица:

Жорж – тридцатилетний страховой агент,

Англичанин – отец трех дочерей, очень высокий, худой, похож на сэндвич с беконом. Ярко-красное лицо, обрамленное длинными седыми бакенбардами,

Кейт — младшая дочь, 17 лет, яркая, меньше сестер ростом, очень живая, хорошенькая блондинка,

Две его старшие дочери – как и отец, с очень длинными ногами, красивые, но суховатые. Видимо, все четверо – по-разному, но рыжие

Обстоятельства, предшествующие истории

Парижанин Жорж работает в страховом агентстве. 30 декабря он планирует встречу Нового года, когда неожиданно ему поручают срочное задание: ехать накануне Нового года на остров Рэ, находящийся в Атлантическом океане, чтобы оценить состояние потерпевшего крушение судна. Он садится на поезд, потом три часа плывет на пароходе, и вот маленький островок в океане. Утром 31-го отправляется из гостиницы к потерпевшему крушение трёхмачтовику. Два часа идет по вязкому влажному песку, обходя ямы. Желтый песок и мутная от песка вода.

И вот он у цели. На берегу торчат обломки. Корма погрузилась в песок, а нос висит в воздухе, на борту надпись Мари-Жозеф, название корабля.

Первая картина

31 декабря, канун Нового года. Жорж стоит в трюме судна, где свет проникает через большие щели, и записывает что-то в блокнот. Внезапно доносятся слабые человеческие голоса. Жорж выскакивает из трюма и видит четырех людей в экзотических для этой местности одеждах, на них длинные непромокаемые плащи.

Ж О Р Ж Слава богу, я испугался, что погибшие на судне мне решили рассказать, как они умерли. Почти их увидел.

Пришедшие рассеянно улыбаются, и Жорж видит, что его не поняли. Люди не говорят по-французски.

А Н Г Л И Ч А Н И Н Нет, нет, это мой фэмили.

М Л А Д Ш А Я Д О Ч Ь Папа, я переведу мэсьё всё, что ты хочешь сказать. Мэсьё, мы приехали из Англии, я и две мои сестры. Меня зовут Кейт. Сюда мы долго шли по песку, чтобы посмотреть трехмачтовик, потерпевший крушение.

А Н Г Л И Ч А Н И Н Ах, мсё, вас, ваш эта Мари-Жозеф?

Ж О Р Ж Да, владелец.

А Н Г Л И Ч А Н И Н Мерси, можно, я Мари нанести визит?

Ж о р ж Да, мсьё Пожалуйста, вот удобный проход на судно.

Англичанин произносит длинную фразу, из которой Жорж слышит только многочисленные «грасиос». Все пятеро находятся на засыпанной песком палубе среди обломанных балок.

Старшая что-то говорит младшей сестре.

К Е Й Т Мы хотим узнать, что здесь произошло?

Ж О Р Ж Да, это страшная история. Корабль шел мимо острова, когда налетел ураган.

Вторая сестра что-то тихо говорит Кейт

К Е Й Т Мы все просим рассказать, как это было.

Ж О Р Ж О, это непередаваемо. Капитан приказал спустить лодки и надеть спасательные круги. Люди бежали, не понимая, что они делают. Лодки были спущены, но огромный вал подхватил их и унес, почти полностью разломав судно.

Кейт подходит к нему, дотрагивается до его куртки указательным пальцем и отскакивает к сестрам, в ее глазах ужас и восторг.

К Е Й Т Вы были там?

Ж О Р Ж (смущенно) Почти. Я читал в судовом журнале. Всё произошло так стремительно, что люди вряд ли осознали, что это последние минуты их жизни. Разрушив всё, что мог, порыв ветра вынес корабль на берег. Песок это теперь, потому что сейчас отлив. Катастрофа произошла во время прилива, и…

К Е Й Т Не надо, не надо про дальше. Мы уже видим всю невероятную картину. Ужас. Ужас.

Англичане рассаживаются на длинном обломке балки, достают из карманов плащей альбомы и карандаши и начинают рисовать. Старшие сестры вокруг отца, младшая сбоку от них, там, где еще есть место на балке для Жоржа. Жорж достает блокнот и, стоя, продолжает работу. Кейт смотрит на него и улыбается. Жорж смотрит в ее альбом. Она нарисовала кота.

Ж О Р Ж Мне нравится. Подарите мне.

Кейт улыбается и закрывает альбом.

К Е Й Т Вы здесь живете?

Ж О Р Ж Почти

К Е Й Т Мы тоже почти. Мы приехали из Англии на зиму в Биарриц для получения культурных знаний и жизненного опыта. (Снова улыбается). Мы так долго добирались сюда, а тут всего лишь обломки. Если бы вас не встретили, то умерли бы от тоски.

Ж О Р Ж С такими веселыми сестрами?

К Е Й Т Не смейтесь. Если они вам показались не веселыми, это потому, что они очень умные.

Ж О Р Ж Не сомневаюсь.

К Е Й Т Я не такая умная.

Долго улыбаются друг другу

Жорж садится с ней рядом. Разглядывает ее влюбленными глазами.

К Е Й Т Покажите, что вы пишите.

Ж О Р Ж Это тоже очень умно и совсем не весело. А чем занимается ваш папа?

К Е Й Т Он пи… пи…

Ж О Р Ж Писатель? А про что он пишет?

К Е Й Т Я почта вам одну книгу. Из дома. Вам понравится, пришлю много книг. Вы прочтете их с ног до головы.

Ж О Р Ж С головы до ног. По-английски я, к большому сожалению, ни слова.

К Е Й Т О! это так просто. Хотите, я вас научу.

Ж О Р Ж Очень хочу, но не на этой балке.

К Е Й Т Балка есть балка. Даже очень комфортабельная.

Ж О Р Ж Балка восхитительна, пока вы на ней сидите… И пока вы улыбаетесь.

К Е Й Т Во Франции это называется комплитет?

Ж О Р Ж Называйте, как хотите, но балка действительно очаровательна.

К Е Й Т (внезапно посерьезнев) Послушайте. Другой звук.

Ж О Р Ж (выглядывает наружу, с ужасом) Что мы наделали!!! (чуть придя в себя) Вокруг вода. Нас затопило. Простите, я не знал, что так быстро начнется прилив, я виноват перед вами, увлекся разговором и забыл, что время выбираться.

Англичанин что-то говорит дочерям, и все четверо готовятся покинуть судно.

Ж О Р Ж Если мы сейчас по невысокой воде пойдем в гостиницу, мы не успеем. Большая вода затопит нас, вы видите, вода затопила всё, что было песком, да и. песок сделался вязким… Мы утонем….

Кейт тихо переводит.

А Н Г Л И Ч А Н И Н What делать мы?

Ж О Р Ж Я предлагаю пересидеть прилив здесь.

А Н Г Л И Ч А Н И Н Yes. Yes

К Е Й Т Папа с вами согласен

Садится на прежнее место и улыбается Жоржу.

К Е Й Т Теперь потерпевшие крушение – это мы.

Сестра, рядом с которой сидит Кейт, смотрит на нее и вскидывает голову, мол, выше нос.

К Е Й Т Всё будет о кей.

Ж О Р Ж (с удрученным видом снимая пальто) Позвольте предложить вам. Становится холодно.

К Е Й Т Нет, нет. Вы замерзнете.

Жорж укутывает ее в свое пальто.

Вторая картина

Быстро становится холодно, дует ледяной ветер, темнеет, и скоро наступает полная темнота.

Ж О Р Ж Можно спуститься в трюм. Там не так дует. Я посмотрю что там.

(Подходя к трапу, светит фонарем) Там вода.

Все сидят на прежней балке. Старшие сестры прижались к отцу, он сильно подавлен.

Жорж прижимает к себе Кейт.

Он берет ее за талию и целует волосы.

Кейт начинает дрожать.

С нескольких сторон зажигаются и гаснут маяки.

Вспыхивая разными цветам, свет слепит.

Англичанин вынимает из плаща спички, чиркает, в надежде увидеть время.

А Н Г Л И Ч А Н И Н Поздравляю вас с Новым годом. Пять минут нового года.

Жорж протягивает ему руку, и англичанин крепко жмет ее.

Раздается страшный треск под ногами, пол под ними ходит ходуном, потом наступает затишье.

Англичанин запевает: GOD, SAVE THE QUEEN

Три девушки подхватывают, голоса срываются, но гимн продолжается.

Кейт, сразу после хорового пения продолжает петь одна.

Она поет длинную балладу и, по тому, как длятся гласные,

Жорж понимает, что баллада очень печальная.

Песня кончилась и, пользуясь тем, что никто не понимает французский, Жорж говорит вслух, как себе.

Ж О Р Ж Про королеву сначала стало смешно, но теперь кажется, что ваш гимн и твоя баллада – это что-то античное. Пение готовых к смерти воинов, во славу Цезаря.

К Е Й Т Я не понимаю твои слова, но вполне знаю, что ты…

Ж О Р Ж Рано или поздно волна швырнет нас в это отвратительное желтое варево…

(Кейт дрожит и стучит зубами)

Ж О Р Ж (прижимая ее к себе) Ну, ты же со мной, значит ничего плохого не будет. Вот когда тебя здесь не было, мне было страшно. Полная тишина, но в ней начинаешь слышать странное шуршание древоточцев, они работают без устали… а скрип крабовой клешни – вообще смертный приговор.

К Е Й Т (пытаясь улыбнуться) Значит, краб нас приговорил?

Ж О Р Ж Катрин, Катрин! Мы, ты и я, спасемся, даже если я с тобою прыгну сейчас в этот океан. Бог не допустит, чтоб мы расстались.

В это время страшный толчок срывает всех пятерых с места, все валятся на пол, и Кейт оказывается в его объятиях. Он страстно целует ее щеки, висок, волосы. Она слабо пытается выбраться из его рук.

А Н Г Л И Ч А Н И Н Кейт! Кейт!?

К Е Й Т Yes.

А Н Г Л И Ч А Н И Н Я желательно консэрв три мой дочь.

Жорж выпрямляется и видит огни подплывающей барки.

Ж О Р Ж Спасены! Мы спасены! Это барка из гостиницы, они выслали найти нас.

А Н Г Л И Ч А Н И Н Мы ужин! Мы ужин!

Все спускаются с палубы, исчезая из виду

Эпилог

Из темноты сцены выходит немолодой человек, садится на стул с письмом в руках и говорит:

На следующее утро мы расстались, обещая писать друг другу. Они уехали в Биарриц, и я чуть было не отправился за ними. Была бы еще неделя знакомства, я женился бы на ней…

Никакие рассуждения здесь не годились.

Я вернулся в Париж. С тех пор прошло двадцать лет, теперь я владелец страховой компании, где тогда работал. Мне уже пятьдесят.

Два года о семье ничего не было слышно, но на третий год третьего числа пришло письмо. Кейт писала, что вышла замуж, живет в Америке.

С тех пор каждый Новый год мы обмениваемся письмами. Пишет про жизнь, про детей, про проблемы со здоровьем, но, ни слова о муже. Я почти всегда под Новый год пишу ей о том самом Новом годе, о Мари-Жозеф. Мне кажется, что я никого так не любил, как ее. Нет, вернее, я никого бы так не любил, как ее. Вот черновик моего ответа на ее первое письмо. Я прочитаю отрывок.

…как ни странно, я был счастлив, и счастье продолжалось несколько месяцев. Пока я ждал письма. Ведь счастье, это когда о себе не вспоминаешь. Я смотрел в твои невообразимо синие глаза, трогал волосы и ждал. Представлял себе, как едва получив от тебя письмо, я еду на вокзал встречать тебя. Смотрел на пассажиров, и вдруг среди них мелькала ты, твои волосы…

Нет, я вполне отдавал себе отчет, что это только воображение. И постепенно твое лицо уходило от меня. Я вспоминал нашего Жозефа, свет маяка, вой ветра, но лицо в проклятой рутине каждодневных событий исчезло. Я остался без тебя… Пиши, чтобы обломки памяти не утонули в желтом вареве быта…

(Откладывает лист письма)

Следующие письма уже не писались с такой живостью.

Я знаю, что моей Катрин уже не существует. И я сам не похож на того отчаянного парня… Ее, сводящие меня с ума волосы, – она это написала, – седеют, тускнеют. Не в силах я этого себе представить.

 
                                     Конец