Текст книги "ID. Identity и ее решающая роль в защите демократии"

Реакция на угнетение или битва идеологий?

Казалось бы, в битве идей тоталитарные, антидемократические силы и сторонники идеологии postidentity должны быть по разную сторону баррикад. Они диаметрально противоположны по своей системе ценностей, целей и методов: одни находятся в агрессивной конфронтации с миром демократии и свободы, другие, сделавшие права человека своим знаменем, являются неотъемлемой частью демократического мира. Тем не менее то, что верно на уровне теории, часто не имеет ничего общего с практикой.

Если диктаторы относятся к миру свободы и демократии с враждебностью, страхом и презрением, то есть так, как они и должны относиться к идеологическому врагу, угрожающему самому их существованию, то идеологи postidentity, напротив, относятся к тоталитарному миру с пониманием. Они уверены, что не человеконенавистническая идеология, а колониальное угнетение в прошлом и капиталистическая эксплуатация в настоящем являются причинами ненависти к Западу, что источник насилия и террора – в конкретных проблемах, которые нужно решать. Само собой понятно, что проблемы эти созданы Западом, и потому он в первую очередь отвечает за их решение.

Когда в центре внимания оказывается не человеконенавистническая идеология, а историческая вина Запада, борцы за права человека очень быстро превращаются в союзников тех, кто начисто отрицает эти права. Идеология postidentity оправдывает диктаторов и дает им карт-бланш на укрепление своего режима. В ситуации, когда во всех бедах виноват исключительно свободный мир, «Аль-Каида» и другие террористические группы могут завоевать если не симпатию, то хотя бы понимание: их действия – реакция на эксплуатацию и притеснения со стороны Запада. Но стоит поменять угол зрения – и тогда битва «Аль-Каиды» против мира демократии предстанет в своем истинном свете. Она станет еще одним сражением в не прекращающейся на протяжении столетий борьбе радикального ислама против самих основ свободного мира. В этом случае различные конкретные причины, которыми пытаются объяснить враждебность исламских фундаменталистов по отношению к Западу: пребывание американских сил в Саудовской Аравии, война в Ираке или карикатуры против пророка Мухаммеда, – приобретают совершенно иное значение – они справедливо рассматриваются как предлог, а не как глубинная причина для атак.

Нет сомнений, что проблемы есть и что нужно бороться с неравенством, нищетой и несправедливостью. Более того – их игнорирование может раздуть пламя тлеющего идеологического конфликта. В то же время решение этих проблем само по себе вовсе не снимет с повестки дня главную причину конфликта: дым, может быть, исчезнет, но огонь останется.

Эта путаница между реальными проблемами и идеологией сопровождает нас на протяжении всего кровавого ХХ века. Как правило, демократии стараются всеми силами избежать войны, и потому вместо борьбы с врагом часто идут на уступки и удовлетворяют его требования, рассчитывая таким образом умиротворить агрессора. Этот подход существовал задолго до того, как postidentity стала господствующей идеологией, – история нацистской Германии является в этом смысле наиболее показательным примером. Путем признания отчасти справедливых претензий Германии лидеры Англии и Франции надеялись удовлетворить аппетиты Гитлера. Вместо того чтобы противостоять агрессивной, человеконенавистнической нацистской идеологии, вместо того чтобы бросить вызов кровавому режиму, который продолжал наращивать свою военную мощь, они делали одну уступку за другой, объясняя это тем, что необходимо снять с немцев тяжелое ярмо Версальского мира. Но умиротворение агрессора только усугубило ситуацию: растущая мощь нацизма и страх, который он внушал, только укрепляли желание западных политиков любой ценой задобрить немцев, они продолжали обманывать себя, надеясь, что таким образом можно избежать грядущей войны.

Аналогично этому коммунистическая идея диктатуры пролетариата никогда не была популярна в свободном мире. Совсем другое дело – экономическая эксплуатация и несправедливость: в глазах интеллектуалов свободного мира коммунисты боролись против этого зла, они боролись за справедливое бесклассовое общество и потому были правы. Именно поэтому западные либералы сосредоточили свои усилия не на борьбе с идеологией, из-за которой погибли миллионы людей, а на диалоге и торговом сотрудничестве с СССР. Для того чтобы наладить нормальные отношения с советским режимом, мы сами должны прекратить капиталистическую эксплуатацию и угнетение, наивно полагали они. Такой подход дал возможность коммунистическому режиму беспрепятственно проводить массовые репрессии, конфисковывать имущество своих граждан и распространять свою идеологию классовой борьбы по всему миру. В этом ему помогали сотни тысяч, если не миллионы активистов борьбы за мир, международное сотрудничество и взаимопонимание.

Отсутствие веры в абсолютные ценности и концепция изначальной вины Запада облегчают сторонникам postidentity возможность обойти идеологический конфликт во имя «решения конкретных проблем». Попытки объяснить конфликт между мусульманским фундаментализмом и свободным миром экономическим, политическим или любым другим видом угнетения вообще широко распространены в свободном мире. Согласно этой логике, именно бедность и эксплуатация, а вовсе не человеконенавистническая идеология ваххабизма, взращенная в Саудовской Аравии и оттуда двинувшаяся на Европу, Азию, Африку и Америку, являются причиной терактов. Совершенно упускается из виду также промывание мозгов экстремистскими сектами последователей имама Хомейни, которые призывают к всемирному джихаду и гарантируют место в раю каждому смертнику-шахиду, погибшему в борьбе с «неверными».

Политика неравенства и эксплуатации, которую проводят транснациональные корпорации, израильская оккупация Палестины или война в Ираке – вот что, по мысли сторонников postidentity, является главной причиной конфликта. Беспорядки исламских экстремистов в Париже и полные ненависти к Западу проповеди имамов в лондонских мечетях являются, в их интерпретации, прямым следствием преступлений, совершенных Западом.

Такой подход не позволяет правильно оценить угрозу, которую представляют собой идеологии, поддерживающие и направляющие террор. Настоящий конфликт заключается здесь не в тех или иных актах несправедливости, совершенных Западом по отношению к третьему миру, а в коренном различии идеологий. Игнорируя этот факт, любой ценой стараясь избежать столкновения, сторонники этой точки зрения, по сути, предают свои собственные идеалы.

Часто это происходит не сразу, а постепенно, так, что на первых порах подмена незаметна. Бывший британский премьер-министр Тони Блэр был одним из немногих европейских политиков, который, похоже, понимал всю глубину идеологического конфликта. Покидая свой пост, он в телевизионном интервью не побоялся обратиться к британским мусульманам со следующими словами: «Никто вас не угнетает, ваше ощущение дискриминации ни на чем не основано», – после чего добавил: «Причина, по которой нам так трудно победить в борьбе с террором, состоит в том, что мы не так с ним боремся. Мы не обращаемся к этим людям и не говорим им прямо – проблема не в ваших методах, а в ваших идеях». Но вскоре после этого обращения он, уже в качестве специального представителя квартета (США, Россия, Евросоюз и ООН) на Ближнем Востоке, снова отступил к классической позиции защитника угнетенного третьего мира и заявил, что не арабская диктатура и исламский фундаментализм, а израильско-палестинский конфликт является основной причиной всех проблем в регионе. Таким образом, глубинные конфликты идей предстают в форме локальных, экономических или территориальных конфликтов, которые будто бы легко поддаются решению путем удовлетворения требований «угнетенной стороны».

Этот подход не только не разрешает существующие проблемы, а, наоборот – увековечивает их, поскольку отказывается иметь дело с идеологией и методами ее внедрения и распространения. Он ничего не говорит о войне идей, которая ведется на всех фронтах, о пропаганде ненависти к Америке и Западу, о ширящемся в мусульманском мире антисемитизме, о массовом промывании мозгов с целью подготовки армии шахидов и о торпедировании демократических инициатив в арабском мире. Намного легче иметь дело с исторической виной Запада и решением конкретных проблем – в конце концов, это полностью зависит от нас и, главное, не требует конфронтации с идеями и методами того мировоззрения, которое и является основной причиной ненависти к Западу.

Мир, в котором не за что умирать

Даже когда мир postidentity готов провести ясную черту между диктатурой и демократией, даже когда зло названо по имени – у многих не хватает смелости бороться с ним. Причина этого проста: возможность личностной самоидентификации людей, главный источник их внутренней силы в этой борьбе находится под непрерывным обстрелом вот уже на протяжении трех поколений.

Эти атаки очень сильно повлияли на многие аспекты жизни людей в условиях демократии, и борьба за защиту прав человека не является в этом смысле исключением. Если нет никакой серьезной разницы между странами, где признают права человека, и теми, где их нарушают, если все относительно, то нет вообще никакого смысла рисковать своей жизнью ради защиты определенных ценностей и определенного образа жизни. Если государство – это не более чем гостиница, то нет никакого смысла бороться за изменение условий проживания в ней – намного легче просто переехать в другую гостиницу. С немалой долей самоиронии Оскар Ван ден Богард отвечает на вопрос, почему же все-таки Европа не дает отпор фундаменталистам: «Я не боец, да и кто вообще может быть бойцом? Я никогда не учился бороться за свою свободу – я умел только наслаждаться ею».

Для того чтобы защищать свободу, нужны силы и страсть. Откуда же им взяться, если личность не имеет никаких обязательств перед историей и традициями, если связь между поколениями разорвана? В ситуации, когда identities изменчивы, как Протей, когда они воспринимаются как фикция, когда есть «хороший» политический национализм и «плохой» культурный, мистическая связь времени и пространства – то, что Линкольн называл «мистической связью памяти» – рвется.

В тюрьме я понял, что только связь с чем-то большим, чем ты сам, освобождает тебя от страха смерти. То, что справедливо для отдельного индивидуума, справедливо и для общества в целом. Без сильной identity, без преданности определенным ценностям, без чувства связи с прошлыми и будущими поколениями можно наслаждаться жизнью в условиях демократии, но невозможно защищать ее в момент опасности. В этом заключается определенный парадокс демократии: своим комфортом и удобством она в каком-то смысле расслабляет своих граждан, в результате чего возникает соблазн пойти на все, заплатить любую цену, чтобы спасти эту комфортабельную, удобную, эгоистичную жизнь от бурь, потрясений, войн. В итоге это страстное желание любой ценой не подвергать свою жизнь опасности становится самой большой опасностью и угрозой для самой демократии.

Теоретики postidentity, опиравшиеся на опыт Второй мировой войны для того, чтобы построить свою модель безопасного и прочного мира на основе ликвидации самоидентификации, ошибались. Причиной войны были вовсе не сильные identities, а отсутствие демократии. То, что могло предотвратить войну, – это не ослабление identity, а укрепление демократии. То же самое справедливо и сегодня.

Отрицая необходимость укрепления демократии, творцы теорий postidentity заводят борьбу за права человека в тупик, а ослабляя и подрывая postidentity и проповедуя моральный релятивизм, они лишают демократию сил для защиты от агрессии. В отличие от тиранов, которые заставляют людей идти на смерть, демократия должна опираться на свободную волю свободных людей, готовых защищать свои ценности и свой образ жизни. Что же дает эту волю к сопротивлению, как не сильная identity? Человек должен любить культуру своего народа, чтобы защищать ее, он должен любить не абстрактное всемирное государство, а свою страну, ее истории, традиции и народ, чтобы быть готовым пожертвовать ради них жизнью.

Люди готовы идти на жертвы, когда речь идет о четком и ясном выборе между добром и злом. Но если все относительно, если все – фикция, если невозможно никакое ценностное суждение – тогда нет ни добра, ни зла. Postidentity создала мир, в котором нет никаких абсолютных ценностей, а если это так, то не за что и бороться. В таком мире враги демократии имеют огромные преимущества. Они готовы бороться и умереть за свою человеконенавистническую идеологию. Единственная сила, которая способна остановить их и одержать над ними победу, – это сильная identity людей.

Глава пятая
Роль identity в общественной жизни

В 2003 году я получил приглашение участвовать в конференции по антисемитизму, организованной ЮНЕСКО в Париже. Политики и общественные деятели, включая тогдашнего министра внутренних дел Франции Николя Саркози, подчеркивали неготовность Франции, с ее богатой историей, традициями и принципами, мириться с проявлениями антисемитизма и кампанией по демонизации Израиля, набиравшей тогда силу в Европе. Синагоги поджигались, кладбища осквернялись, евреев оскорбляли, а иногда даже нападали на них на улицах. Дело дошло до того, что главный раввин Франции порекомендовал верующим евреям не носить традиционный головной убор, кипу, в общественных местах.

Страстные речи, прозвучавшие на конференции, подтвердили то, что всем было и так хорошо известно: во Франции ведется атака и на евреев, и на Израиль. Несмотря на громадные идеологические различия, мусульманские экстремисты и левые радикалы вместе участвовали в антиизраильских демонстрациях. Весьма показательно, что на громадной демонстрации против войны в Ираке плечом к плечу шагали члены еврейской организации и мусульмане. Евреям это, правда, не очень помогло – антисемитизм оказался сильнее антивоенной солидарности, и еврейские участники демонстрации были избиты своими мусульманскими соратниками.

В ходе конференции мне пришла в голову мысль встретиться с известными французскими еврейскими интеллектуалами, которым была близка тема прав человека. Я хотел услышать их реакцию на те нападки, которым подвергался во имя защиты прав человека Израиль – единственная демократическая страна на Ближнем Востоке. Более того, мне хотелось понять, разделяют ли они мнение некоторых членов французской еврейской общины, считавших, что причиной очередной вспышка антисемитизма в Европе стали действия Израиля.

Гостеприимная пара хорошо известных в Париже еврейских интеллектуалов охотно взялась за организацию этой встречи. То, что я услышал на ней, ошеломило меня: само собой, все согласились с тем, что эксцессы мусульманских фанатиков совершенно нетерпимы. «Но не следует забывать, – объяснили мне, – что этот фанатизм разворачивается на фоне провала сионизма. Даже если на каком-то этапе сионизм и был хорошей идеей – мнение, которое не каждый из присутствовавших готов был разделить, – то сегодня он стал достоянием прошлого. Восток есть Восток, а Запад есть Запад, – говорили они. – Невозможно создать островок Запада в самом сердце Востока и надеяться, что это сработает». (Я сразу вспомнил эксперимент Аллена Блума, в котором он подверг испытанию моральные ценности своих студентов. В обоих случаях и студенты, и интеллектуалы предпочитали не быть там, где их моральным ценностям мог быть брошен вызов.)

Тем не менее мои собеседники были уверены, что французское общество не заражено антисемитизмом.

– Вы убедитесь в этом, когда сионистский эксперимент будет закончен и евреям придется бежать из Израиля. Тогда мы во Франции сделаем все для того, чтобы как можно больше евреев приехали к нам и стали равноправными гражданами Франции.

– Вы – часть нас, – говорили они мне, – часть Европы и европейской культуры, вы нужны нам для подлинной битвы, битвы будущего.

– В чем же заключается эта подлинная битва? – поинтересовался я.

– Подлинная битва – это не арьергардные бои против каких-то там мусульманских фанатиков, – отвечали они. – Подлинная битва ведется за то, как будет выглядеть наше общество, за то, что будет с нашей культурой, за то, куда пойдет свободный мир. Подлинная борьба идет не между исламом и Западом, а между европейской цивилизацией и США.

Главный идеологический враг Европы – Америка? Такая точка зрения поразила бы меня в любое время. Но услышать это в 2003 году, через два года после теракта «Аль-Каиды» в США, в момент острейшей конфронтации между свободным миром и миром тоталитаризма, когда Европа сама стоит лицом к лицу с судьбоносным вызовом радикального ислама, который угрожает ей снаружи и подрывает изнутри? Такое отношение к стране, которая воевала вместе с Францией в двух мировых войнах, к стране, которая помогала обеспечить безопасность Западной Европы в течение более чем полувека, было для меня совершенно непостижимо.

Ненависть к Америке распространена сегодня в Европе довольно широко. Очерк в «Форин афферс» говорит о «растущем противоречии между США, которые видят себя моральным лидером свободного мира, и Европой, для которой США – не более чем порочная супердержава». Те, кто обвиняют в этом президента Буша и его политику, ошибаются: цитируемый очерк был опубликован в мае 2000 года, всего через три месяца после того, как Буш стал президентом, и задолго до теракта 9/11, резко изменившего курс американской внешней политики. Что же касается семян антиамериканизма, то они были посеяны задолго до того, как бывший техасский губернатор въехал в Овальный кабинет. В 1989 году французский постмодернист Жан Бодрийяр писал в своем очерке «Америка»: «Америка – это полностью прогнивший мир богатства, власти, идиотизма, безразличия, пуританства, чистоплюйства, нищеты и бездумных трат, разбазаривания технологии и вечного насилия». С самого окончания «холодной войны» европейцы обвиняли Америку во всех смертных грехах, начиная со звериного капитализма и поддержки смертной казни и до растущего влияния американской культуры в век глобализации. В 1999 году французский министр иностранных дел Юбер Ведрин предупреждал, что Франция «не может принять политику однополярного, культурно однородного мира, она не согласится на монополию единой сверхдержавы». С таким же успехом он мог сказать, что Франция просто не может принять Америку.

Всего лишь через девять месяцев после теракта 9/11 и за девять месяцев до того, как американские войска были посланы в Ирак, статья в журнале «Ньюсуик» в июне 2002 года описывала «новые осложнения в трансатлантических отношениях» и делала вывод, что речь идет о «серьезном столкновении… Связано ли это с Джорджем Бушем? Ни в коей мере».

Для многих в Европе Буш – это карикатурная, но тем не менее весьма показательная иллюстрация грубого, примитивного, наивного и морализирующего американского общества в целом. То же самое можно было услышать по поводу известной речи Рейгана, в которой он назвал СССР империей зла. Эндрю Александер, британский консервативный комментатор газеты «Дейли мейл», охарактеризовал ее как «суперпримитивный взгляд на мир». Бывший премьер-министр Джеймс Каллаган соглашался с этим, выражая уверенность что «европейцы лучше, чем США, разбираются в сложностях и тонкостях современного мира». Бывший французский министр иностранных дел Кув де Мюрвиль также обвиняет американскую политику в том, что она неспособна «учитывать реалии мира». В своей статье в «Интернэшнл геральд трибьюн» Роберт Кайзер соглашался с консервативным британским издателем, что «примитивная вера рейганистов в то, что мир делится на хороших и плохих парней, вызывает тревогу».

В отличие от них для меня, как и для других политзаключенных, известие об этой исторической речи, в которой СССР был наконец-то назван своим настоящим именем – империей зла, было лучом надежды в темном царстве тюремного карцера. Мы не только признавали моральную правоту Рейгана – может ли режим, который в массовом порядке убивал своих граждан, арестовывал и высылал невинных людей, не быть злом? – но также знали, что для того чтобы сопротивляться и в конце концов победить, нужно было отбросить моральный релятивизм и назвать вещи своими именами.

История доказала, что прав был Рейган, а не его высоколобые критики. Но сегодня мы вновь и вновь слышим мнения таких людей, как специальный советник французского Института международных отношений Доминик Мойси, который недавно заявил, что «сочетание религии и национализма в Америке является пугающим. Мы чувствуем себя преданными Богом и национализмом, и поэтому мы строим Европейский союз так, чтобы он служил как барьер, предохраняющий от религиозных столкновений».

Для многих европейцев Америка – это торжествующий материализм, с одной стороны, и примитивное религиозное манихейское деление мира на добро и зло – с другой. В свою очередь, немало американцев считают европейцев трусливыми, неблагодарными гедонистами, всецело зависящими от американской защиты и готовыми, для обеспечения своей комфортабельной жизни, пойти на сделку с любым агрессором.

Впрочем, есть и исключения: благодаря своему опыту граждане бывшего советского блока совсем по-другому относятся к Америке. Исключения можно найти даже в сердце старой Европы, и самое яркое из них – французский президент Николя Саркози. Новый президент Франции без всяких обиняков подтвердил близкие отношения, связывающие Америку и Францию, особо отмечая тот факт, что Франция «обязана» Америке тем, что «мы свободные люди, а не рабы». Саркози не побоялся также сказать, что Америка «построила величайшую в мире нацию».

И тем не менее отрицательное отношение к США и американцам в Европе преобладает. Отмечая глубокую враждебность к Америке во французской политической жизни, Жан Франсуа Ревель проницательно заметил в «Большом параде», что «если убрать антиамериканизм, то от современной французской правой и левой политической мысли ничего не останется».

Identity в Европе и США

Частично эту враждебность можно приписать диаметрально противоположным концепциям identity и демократии, которые лежат в основе американского и европейского взгляда на мир. Европа идет по пути космополитизма, выстраивая себя на основе универсального идеала. В рамках этого идеала разрушаются любые барьеры между людьми, а культуры рассматриваются как абсолютно равнозначные, включенные в единое глобальное пространство. Но что происходит, когда люди теряют ощущение живой связи со своей культурой и историей, когда она выхолащивается и превращается в лучшем случае в музейный экспонат, а различия становятся «почвенным космополитизмом», – все это остается вне поля зрения. В этой модели важно только то, что во имя мира и торжества демократических прав различия должны быть уничтожены.

Американский взгляд на мир, наоборот, приветствует различия. Это мир, в котором различные индивидуумы и группы связаны со своей, особенной историей, традициями и образом жизни, при этом общей платформой для всех групп является верность идеалам демократии. Приветствуется не только право каждого полностью выражать свою специфическую, отличную от других identity – само коллективное участие в демократической жизни становится важным источником и признаком американской самоидентификации. Таким образом, демократия выступает и в качестве средства, и в качестве цели.

В США различные культуры сосуществуют друг с другом, иногда пересекаясь, иногда отдаляясь друг от друга. Социальные рамки при этом не требуют сглаживания различий. Все, чего они требуют – это верности системе, которая защищает права каждого, и участия в общественной жизни, которая является основой системы. В этой модели демократия и identity не только не противостоят, но наоборот – поддерживают и укрепляют друг друга. В отличие от этого в европейской истории identity и демократия, как правило, находились в постоянной борьбе. В самоидентификации видели в первую очередь связь человека с данным конкретным местом, традициями и обычаями, в то время как роль демократии заключалась в том, чтобы снять, уничтожить эти различия, вывести человека из его культурного и религиозного «местечка» и сделать его гражданином мира. Выбор был ясен и однозначен: можно присоединиться к частному или общему, быть гражданином национального государства или гражданином мира, исповедовать определенную, отличную от других религию или быть гуманистом, защищающим общечеловеческие ценности. Другими словами, можно поклоняться или identity, или демократии – но никак не им обеим одновременно. Неудивительно поэтому, что и в сегодняшней Европе identity и демократия находятся по разные стороны баррикад.