Текст книги "ID. Identity и ее решающая роль в защите демократии"

Чадра как линия разлома

Отказ большинства мусульманских эмигрантов интегрироваться в европейскую культуру превратился для Европы в огромный вызов. Видимым проявлением этого отказа многие европейцы считают чадру. Но что делать – чадра является неотъемлемой частью мусульманской культуры и identity. Как линия разлома, где встречаются два геологических пласта и где между ними создается неустойчивая и опасная трещина, так и чадра стала линией раскола не только между двумя культурами – европейской и мусульманской, но и между демократией и identity.

В 1989 году три мусульманские школьницы были исключены из французской школы за то, что отказались снять в классе свои хиджабы – традиционные исламские женские головные платки. Спор о праве на ношение чадры, хиджаба и различных других платков вспыхнул в самых разных частях старого континента. Во Франции это в конце концов привело к закону 2004 года, запретившему ношение платков и других «подозрительных» религиозных символов в публичных школах, включая кипу и бросающиеся в глаза кресты. Аргументом в пользу этого запрета служило то, что чадра, кипа и кресты являются знаком принадлежности данного индивидуума к какой-то одной, отличной от других группе. Французские власти считают, что общественное пространство не должно быть «засорено» подобного рода различиями, оно должно оставаться нейтральным. Закон получил широкую поддержку: опросы общественного мнения показали, что около 70 % французов поддерживают его. Даже среди французских мусульман 45 % женщин высказались в пользу этого запрета, и только 43 % проголосовали против. Высказывалось также опасение, что разрешение носить платки в общественных местах приведет к огромному давлению со стороны фанатиков на тех, кто раньше этого не делал. Таким образом, свобода индивидуума, свобода его выбора окажется под угрозой.

Те, кто выступал за запрет чадры, поддерживали тезис нейтрального общественного пространства, где торжествует объединяющий, а не разделяющий граждан принцип. Именно поэтому, считали они, религиозные различия могут проявляться дома, в частной, но не в общественной жизни. Сторонники этой точки зрения утверждали, что такая политика способствует укреплению демократических основ общества.

Так ли это на самом деле? Если ношение чадры или хиджаба является интегральной частью культуры, к которой принадлежит женщина, если это часть ее identity, если она видит в их ношении религиозную заповедь, сделает ли запрет ее более лояльной по отношению к европейскому обществу? Будет ли найден благодаря этому правильный баланс между требованиями identity и защитой демократии?

У меня есть свой собственный опыт в этом вопросе. После приезда моей жены Авиталь в Израиль в 1974 году (я в это время еще находился в СССР, поскольку не получил разрешения на выезд) она стала религиозной, черпая значительную часть своих сил в религии. Незадолго до моего ареста она решила покрыть голову, что является религиозной традицией еврейских замужних женщин (девушки не покрывают голову, религиозные мужчины носят кипу). Она написала мне о своем решении, объясняя это тем, что такой шаг укрепит ее связь со мной и с нашей исторической традицией, которая стала так важна для нее.

Но ее беспокоила мысль: не будет ли это слишком драматическим шагом для меня? Не станет ли ее слишком быстрое вхождение в религиозный мир препятствием в наших отношениях? Делясь своими сомнениями, она написала, что снимет платок, если я буду против. Я уважал ее чувства, но боялся, что мы слишком быстро движемся в неизвестном направлении. Кто знает, куда нас это приведет? Я ответил, что я предпочел бы видеть ее без головного платка.

Так она и сделала, но примерно через год после моего ареста, в то время как Авиталь колесила по странам и континентам, борясь за мою свободу, она решила снова покрыть голову. Поскольку я уже был в тюрьме, ей было намного труднее связаться со мной, но все-таки она сумела передать записку через мою маму. В ней она писала, что раздвоенность между верой, одушевлявшей ее и придававшей ей силы, и невозможностью ее внешнего выражения стала для нее мучительной. Она чувствовала, что в своем внешнем поведении она должна проявлять свою внутреннюю жизнь и веру.

Как диссидент, порвавший с миром двоемыслия и черпавший силы из своего внутреннего ощущения свободы, я признал силу ее аргументов. Мне было ясно, что если покрытие головы стало так важно для нее, если это поддерживало ее – тогда она должна была носить платок. Он стал частью ее внутреннего мира, он стал частью ее самосознания, ее identity.

Летом 2007 года бывший диссидент и бывший президент Чехословакии Вацлав Гавел, бывший премьер-министр Испании Хосе Мария Аснар и я организовали конференцию по безопасности и демократии. Конференция эта, состоявшаяся в Праге, стала форумом демократических диссидентов со всего мира: Судана, Китая, Кубы, Белоруссии, России, а также со всего Ближнего и Среднего Востока – Египта, Саудовской Аравии, Ливана, Ирака и Ирана. Среди двухсот участников и гостей две женщины ходили с покрытыми головами: моя жена и глава Американского исламского конгресса Зайнаб аль-Суваи. Они подружились, и Зайнаб сделала моей жене подарок – красивый арабский головной платок с приложенной к нему запиской: «Моей сестре по вере». Глядя на Зайнаб, я представлял себе, что бы она чувствовала, если бы ее дочерям было запрещено появляться в американской школе (она живет в Вашингтоне) в платке.

Европейские страны решали проблему покрытия головы и лица различным образом. Большинство согласились с тем, что в случае конфликта между профессиональными обязанностями и религиозными предписаниями религия должна уступить. Великобритания запретила никаб – мусульманский женский головной убор, закрывающий лицо, с узкой прорезью для глаз, как не соответствующий роли учителя. Но вопрос выходил далеко за рамки чисто профессиональных обязанностей. Премьер-министр Великобритании Тони Блэр назвал чадру признаком разделения людей. В Германии в четырех землях учителям было запрещено появляться в классе в головных платках, в Бельгии был запрещен никаб, голландское правительство полностью запретило ношение паранджи и других религиозных аксессуаров, закрывающих лицо. Этот первый в Европе тотальный запрет на исламский обычай закрытия лица был сделан «для соблюдения общественного порядка и во имя безопасности и защиты других граждан».

Мнение о том, что паранджа, чадра, хиджаб или любые другие формы покрытия головы и лица являются препятствием для успешной интеграции, широко распространено в Европе. Нет сомнений, что в этом есть доля истины – но только в том случае, если они являются частью намного более широких ограничений, жертвой которых становятся исламские женщины.

Однажды я выступал перед группой европейских политиков, которые с большой симпатией отнеслись к моей мысли о том, что между демократией и безопасностью существует тесная связь (а потому, по европейским стандартам, они могли бы считаться консерваторами). В ходе нашего разговора была также затронута и тема чадры. Мои собеседники были шокированы и удивлены тем, что, несмотря на такое широкое согласие по многим вопросам, здесь наши позиции кардинально расходились. Я был против французского закона о запрете ношения религиозных символов в общественных местах и выступал за право носить их в любом месте, за исключением ограничений, накладываемых некоторыми профессиями (например, учителя и врачи не должны носить чадру).

– Если вы разрешить покрывать голову или носить чадру одним женщинам, то другие, те, кто этого не хотят, не смогут сопротивляться давлению со стороны общины и своих семей, – говорили мои собеседники. – В результате интеграция, и особенно интеграция женщин, будет значительно затруднена.

Я ответил им вопросом: «Чего вы больше опасаетесь – того, что женщины будут ходить с покрытой головой, или того, что это будет сделано под давлением?»

– И того и другого, – последовал ответ.

– Вот в этом-то и заключается проблема, – сказал я. – Нет сомнений, что необходимо решительно бороться с насилием, которое начинается с насильственного покрытия головы и распространяется на самые различные сферы жизни женщины, от запрета покидать дом и получать образование до убийств на почве «опороченной семейной чести». Бороться с этими и подобными им явлениями – долг и обязанность демократического общества. Но все дело в том, что даже в случае добровольного ношения платка вы видите в этом проблему, поскольку для вас проблематична сама их культура, их identity. Вы хотите защищать демократию путем запрета свободного выражения самоидентификации. Путь этот выглядит очень соблазнительным, вам кажется, что таким образом можно преградить путь экстремистам, – но это ошибочная точка зрения, и цена этой ошибки, цена запрета identity может быть очень высокой.

Французский закон, запрещающий ношение религиозных символов в общественных местах, отражает веру французов в то, что сильные проявления национально-культурной самоидентификации угрожают их обществу. Они верят, что защита демократических завоеваний требует ослабления identity и создания абсолютно нейтрального общественного пространства, в котором отсутствуют резкие культурные различия. Они убеждены в том, что только так можно избежать конфликтов и защитить всеобщее равенство. Согласно этому взгляду, свобода не включает в себя право кардинально отличаться от остальных, право быть связанным с какой-то определенной культурой, историей или религией. Короче говоря, для того чтобы защитить свободу выбора и демократию, необходимо пожертвовать identity: чем больше одного, тем меньше другого.

Результатом такой политики является не образование нейтрального публичного пространства, а публичное лицемерие. Французских мусульман заставляют действовать по-одному, в то время как они чувствуют совершенно по-другому. Политика, заставляющая людей прятать свою identity, не выражать ее публично, не способствует укреплению демократии. Точно так же, как снявшая платок Авиталь не смогла примириться со своей раздвоенностью, каждый, кто хочет выразить свою identity в своем внешнем виде, будет чувствовать себя неудобно и неестественно, когда ему будет запрещено сделать это. Это недовольство и разочарование с неизбежностью рождает протест по отношению к законам и враждебность к обществу, которое приняло эти законы.

Проявления религиозной identity приобретают различные смыслы и значения в различных контекстах. Для некоторых женщин хиджаб – не только религиозная заповедь, но и демонстрация своей собственной культуры и выражение своей собственной личности. Отрицать за ними право носить его становится формой подавления их прав, а закон, принятый по этому поводу, не только не ведет к более активному участию в демократической жизни, а наоборот – может вызвать враждебность по отношению к ней.

Вместо борьбы с identity государство должно бороться с отрицанием демократии. Это имеет отношение как к чадре, так и к любым другим религиозным и культурным традициями. Путем законодательства, образования и, в случае необходимости, прямого вмешательства следует бороться с давлением, преследованиями, насилием и другими проявлениями дискриминации. Общество должно продемонстрировать свое нежелание мириться с насилием и давлением, а новые граждане должны понять и принять эту норму. Когда возникает непримиримый конфликт между традициями и демократическими нормами, традиции должны уступить: генитальные обрезания или убийства на почве «опороченной семейной чести» должны преследоваться по всей строгости закона, насильственная выдача девочек замуж должна быть запрещена. В то же время нужно понимать, что нет ничего недемократического в ношении хиджаба.

Вместо защиты демократических норм современная Европа, Европа postidentity, подрывает их. Для получения гражданства не нужно владеть языком, нет необходимости пройти минимальный курс основ демократического общества, не нужно даже отказаться от полигамии. В мечетях звучат полные ненависти к Западу и его культуре проповеди – и тем не менее это не мешает им получать государственное финансирование. Европейские страны пробовали различные стратегии, от мультикультурализма до ассимиляции. Тем не менее статистика свидетельствует о том, что вместо интеграции в Европе идет интенсивный процесс дезинтеграции. Свидетельством этому являются вспыхивающие время от времени погромы, устраиваемые исламскими фанатиками. Они сопровождаются антисемитскими инцидентами, причем в самих городах возникают зоны, куда боятся войти полицейские. В Великобритании общественные опросы показывают, что почти 25 % британских мусульман оправдывают террористические акты, потрясшие Лондон 7 июля 2005 года, войной в Ираке. Почти половина думает, что теракт «Аль-Каиды» в Нью-Йорке 9/11 является следствием заговора между США и Израилем.

Но Великобритания – не единственная страна в Европе, сталкивающаяся с этой проблемой. Ежегодная статистика показывает, что десятки тысяч рожденных в Европе мусульманских женщин выходят замуж не по своей воли, часто – под угрозой смерти. Оценки специалистов говорят о том, что под угрозой генитальных обрезаний в Европе находится около 22 000 девушек, в то время как 279 500 уже прошли эту унизительную и опасную операцию. В одной лишь Англии каждый год этой операции подвергаются от 3000 до 4000 тысяч девушек.

Тем не менее все эти формы насилия, как правило, не регистрируются и не обсуждаются. Причина – боязнь быть обвиненным в расизме или в создании атмосферы дискриминации. Наиболее ярким примером абсурдности сложившейся ситуации может быть высказывание британского министра внутренних дел Джейка Смита по поводу теракта, совершенного мусульманскими фанатиками во имя ислама. В лучших традициях Оруэлла он охарактеризовал этот акт как «антиисламский». Не увенчались успехом неоднократные попытки Аян Хирси Али, тогда еще депутата голландского парламента, создать базу данных об убийствах на почве «опороченной семейной чести» с учетом национального происхождения жертв – они были отвергнуты как дискриминационные. Ее призыв зарегистрировать случаи генитальных обрезаний путем медицинских проверок были охарактеризованы как «антилиберальные». Организовав, в конце концов, свое собственное расследование по поводу убийств на почве «опороченной семейной чести», она обнаружила, что в период с октября 2004 по май 2005 года было совершено одиннадцать таких убийств только в одной из двадцати пяти провинций Голландии.

Политкорректность, культурный релятивизм и идеология мультикультурализма, провозглашающего любые традиции морально эквивалентными, затрудняют борьбу с распространением экстремистских форм исламского фундаментализма. В то же самое время законы, запрещающие невинное ношение головного платка, укрепляют его.

То, что одновременно с запретом на ношение платка в школах французское правительство проявляет невероятную терпимость по отношению к насилию и дискриминации, которые царят во многих районах с преобладающим мусульманским населением, не случайно. Вместо того чтобы бороться с насилием всегда и везде и таким образом ликвидировать его в общественной и частной жизни французские власти решили объявить войну хиджабу. Результатом стало то, что многие видят в этой борьбе не реализацию священного для любой демократии принципа нетерпимости к любым формам насилия, а атаку на совершенно безобидную культурную и религиозную традицию, то есть identity.

Демократия не требует принесения в жертву identity, точно так же как она не ведет к универсальному космополитизму, лишенному корней. Наоборот – как показала Америка в течение двух столетий, сильные identities укрепляют демократию, а универсальный идеал может быть обогащен глубоким чувством приверженности людей к своему народу, культуре, нации.

Роль identity в американском общественном пространстве

В Америке история с хиджабом имеет другой финал. Когда в 2004 году американская школа в Маскоги, штат Оклахома, попыталась запретить одиннадцатилетней мусульманской девочке приходить на уроки в платке, государство немедленно вмешалось – но не на стороне школы, а на стороне девочки. Власти штата не только не ограничили, а наоборот – защитили ее право выражать публично свою собственную identity. Одновременно с принятием в том же 2004 году французского закона ведущие представители демократической партии подали в подкомитет американского конгресса по правам человека резолюцию, резко критикующую правительство Франции за ограничение свободы религиозного выражения. Резолюция была принята подавляющим большинством голосов.

Так почему же в Америке, в отличие от Европы, хиджаб не является проблемой? Разница заключается в том, что американцы совершенно по-другому понимают общественное пространство. Здесь оно не освобождено от identities, а наоборот – плотно «заселено» ими, в нем в равной мере и в полном соответствии с демократическими принципами представлены самые различные идентичности.

Под общественным пространством понимается любое место, находящееся за порогом частного дома, здания или учреждения. Государство не требует, чтобы граждане придерживались определенной identity, и не дискриминирует одну самоидентификацию в пользу другой. В то время как в Европе публичные проявление identity рассматриваются как угроза демократии, в Америке они не только защищены законом, но и воспринимаются как важный элемент демократии, укрепляющий ее.

Мой близкий друг, еврей по национальности, в свое время работал в штате покойного сенатора-демократа Генри «Скупа» Джексона. Желая продемонстрировать свою преданность работе, он пришел однажды на Капитолийский холм во время еврейского праздника. Сенатор Джексон удивился: «Почему ты здесь? Разве сегодня не твой праздник?» Мой друг ответил: «Работа с вами для меня важнее». Джексон, который не был евреем, сказал: «Слушай меня хорошенько, мой мальчик: если ты действительно хочешь быть хорошим американцем, в первую очередь будь хорошим евреем». Таким образом, в самом сердце американского общественного пространства, в конгрессе, identity в ее самых разных проявлениях не только приветствовалась, но и поощрялась.

Что кажется таким естественным для американцев, совершенно невозможно в Европе. В начале девяностых годов я посетил один из бастионов академической свободы, Оксфордский университет, где встретился с одним из самых независимых и мощных философских умов Европы, с человеком, к которому я испытывал величайшее уважение. В беседе с ним я сказал, что на меня произвела огромное впечатление деятельность местной студенческой ячейки ХАБАДа – еврейской религиозной группы, которая занималась тем, что знакомила студентов-евреев с традициями и религией своего народа. Мой собеседник решительно не согласился со мной: с его точки зрения, вся это деятельность была опасной провокацией. «Мы, евреи, никогда не должны забывать, что здесь мы гости. Мы можем быть евреями в нашем доме и в нашей семье, но наше еврейство ни в коем случае не должно быть частью публичной жизни».

Разница между американским и европейским отношением к identity имеет глубокие исторические корни. Сравнивая историю и ценности Американской и Французской революции, мы видим, что религиозная традиция и identity повлияли на рождение США в не меньшей степени, чем политические традиции демократии и Просвещения. Первые городские собрания проводились в тех же самых домах, которые служили церквями. Процедуры голосования, дебатов и дискуссий, в ходе которых избирались магистраты, были аналогичны тем, по которым избирались религиозные лидеры общин. Таким образом, демократия произрастала на почве индивидуального самосознания и социальной ответственности, своим корнями уходивших в протестантские религиозные принципы. С самого начала, частично в силу различных случайных причин, а частично и преднамеренно, Америка родилась как разнородная нация и таковой осталась и по сей день.

Европейцы прибывали в Америку из разных стран. При этом сами по себе они состояли из разнородных групп, ни одна из которых не могла контролировать другую. Помимо англичан, на атлантическом побережье США обосновались испанцы (во Флориде и в Калифорнии), французы и канадцы (в Новом Орлеане) и немцы (на Среднем Западе). Религиозная жизнь была не менее разнообразной: немецкие протестанты и кальвинисты на севере, члены англиканской церкви на юге, католики на атлантическом побережье, квакеры в Пенсильвании, голландские реформисты в Нью-Йорке и много, много других течений и сект, разбросанных по самым разным уголкам Америки. Начиная с созданной Роджером Вильямсом колонии Род-Айленд, где царили религиозная свобода и веротерпимость, религиозные авторитеты разрабатывали теологию, для которой свобода совести стала религиозным правом, а соблюдение ее считалось религиозной обязанностью.

Выкованная из этого разнообразия совместная американская identity нашла свое наиболее полное выражение в надписи на гербе нации: E pluribus unum: из множества – единство. Америка всегда была обществом эмигрантов, не объединенных этническими узами. Тем не менее ее основатели решительно отвергали идеи, которые сегодня продвигает мультикультурализм. Они отказались установить границы штатов в соответствии с языком, этническими или религиозным особенностями. Они разработали единую систему гражданского просвещения, которая ликвидировала неграмотность, подготовила народ к самоуправлению и, что не менее важно, объединила его в общих воспоминаниях, традициях и истории. Эта политика не ставила своей целью запретить или ограничить индивидуальные выражения религиозной, этнической или любой другой identity. Плюрализм, а не мультикультурализм был моделью для отцов-основателей США (единственным и страшным исключением из этого плюрализма было рабство негров в течение целого века после рождения Америки и их юридическое неравенство в течение еще ста лет).

Возраставшие в течение всего XIX века огромные потоки эмигрантов прибывали не только из протестантской Северной Европы, но также из католической Западной Европы (Италия, Ирландия) и католической, православной и еврейской Восточной Европы. В дополнение к своей собственной identity эти огромные массы новоприбывших адаптировали американскую самоидентификацию, создав новый, так называемый «дефисный» вид идентичности: ирландско-американскую, итальяно-американскую, польско-еврейско-азиатско-американскую и, хотя и с гораздо большими трудностями и после веков преследований и борьбы – африкано-американскую. В таких «дефисных», или, как я их называю, пересекающихся identities дефис, по словам одного из ведущих писателей на темы самоидентификации, демократии и плюрализма Майкла Вольцера это плюс, а не минус. По словам другого ведущего специалиста по американской эмиграции Джона Хигама, дефисность строит здесь и этническую, и американскую identity. В центре ее – глубокая верность идеалам демократии. Когда в 1958 году участников опроса под названием «Гражданская культура» спросили, что делает их американцами, подавляющее большинство ответили – свобода. Но и свобода имеет свою собственную историю, и верность свободе – это тоже вид identity, который выражается в верности обществу, где каждый вправе выражать свою собственную идентичность.

Американцы стремятся к более сильной и всеохватывающей identity, чем современные европейцы. Интеграция в американскую жизнь не проходит безболезненно, но при этом американская идеология всегда исповедовала разнообразие, основанное на общих гражданских идеалах.

В то время как Американская революция произрастала из различных религиозных конфессий и была основана на глубоком религиозном чувстве, Французская революция полностью отрицала религию. В то время, как лидеры американских религиозных общин принимали активное участие в революции, во Франции местное духовенство рассматривалось, как главный ее враг. Тесно связанная с репрессивными монархическими структурами, феодалами и правящей элитой, церковь была ярмом, которое нужно было сбросить для того, чтобы обрести свободу. В Америке никогда не было господствующей религии, и сразу же после революции церкви становились все менее и менее официальными, раздрабливаясь на различные самоорганизующиеся, добровольные течения, заботившиеся о своем финансировании самостоятельно. Гарантией сохранения этого добровольного характера американской церкви является соответствующий параграф в «Билле о правах», который гарантирует свободу вероисповедания и отделение церкви от государства. Это не только не ослабило, а наоборот – укрепило американскую церковь. В сущности, сама свобода воспринимается как святой религиозный принцип, или, как гласит известная формулировка в американской Декларации независимости, человек наделен своим Создателем неотъемлемыми правами. Не случайно Томас Джефферсон, который добивался утверждения «Билля о правах», провозгласившего отделение церкви от государства, говорил о таких дорогих ему принципах в религиозных терминах: «Всемогущий Господь создал ум свободным и выразил своим высшим желанием, чтобы он и впредь оставался свободным и не терпящим никаких ограничений». В своей классической работе «Демократия в Америке», опубликованной в 1830 году, Алексис де Токвиль отмечает, что Америка предлагает «интимный союз религиозного чувства с чувством свободы».

Этот интимный союз утерян многими европейцами, для которых американский индивидуализм символизирует материализм, культурную пустоту и отсутствие подлинной общинной жизни. На первый взгляд, европейская критика Америки не лишена оснований: карьеризм, эгоизм, преклонение перед успехом и богатством действительно в какой-то мере опустошают многих американцев. Но американский индивидуализм не сводится только и исключительно к материализму: он является основой для добровольного участия в общественной жизни и той гражданской культуры, которая строится на уважении и принятии общих для всех ценностей и целей. Парадоксальным образом именно американский индивидуализм делает возможным создание новых и постоянное пополнение уже существующих религиозных общин в Америке. Это способ восстановления своей связи с другими, это способ выйти за рамки своей ограниченной личности, это прорыв из тюрьмы эгоизма во имя целей, которые больше, чем просто физическое существование.

Американский опыт показывает, что религия, как и другие формы самоидентификации, не есть антипод демократии. Что же касается демократии, то именно она является гарантом свободного выражения и проявления identity. В этом смысле само свободное выражение любой – религиозной, национальной, культурной, этнической – identity становится не угрозой демократии, а ее признаком. Религиозная жизнь расцветает именно потому, что выступает как в форме личного самовыражения, так и в форме общинной солидарности. Французская революция, во имя идеалов свободы, равенства и братства акцентировавшая внимание на похожести людей, видела в религии, как и в любой другой identity, разделяющий фактор. Именно для борьбы с такими сильными identities тогдашнее французское правительство создало департаменты, которые сознательно уничтожали границы между различными региональными культурами. Цель состояла в том, чтобы объединить их в единое государство, управляемое из Парижа. Все диалекты, кроме парижского, были запрещены. Происходило это задолго до того, как во французских школах возникла проблема головного платка.

Американская революционная идея свободы по-иному относилась к той роли, которую играют различия в демократической жизни. Вот что писал об этом Джеймс Мэдисон в «Записках федералиста», эссе 10: «Свобода для фракций все равно что воздух для огня – пища, без которого он немедленно гаснет. Но было бы не меньшей глупостью ликвидировать свободу, жизненно необходимую для политической жизни, лишь по той причине, что она питает фракционность, равно как желать уничтожения воздуха, без которого невозможна живая природа, лишь потому, что он придает огню разрушительную силу».

Для отцов-основателей американской демократии фракция, часть была не только естественным побочным продуктом демократической жизни, но и, в определенном смысле, ее гарантом. Разнообразие различных интересов наряду с системой сдерживающих факторов и противовесов, встроенное в американскую конституцию, гарантирует, что ни одна группа не сможет захватить в свои руки монопольную власть. Наличие различных сильных identities и разных идеологий, которыми они питаются, становится непременным для защиты и сохранения демократии.