Текст книги "А Роза упала... Дом, в котором живет месть"

Старший лейтенант сам по себе был фигурой примечательной, пусть и опальной. Копейкин прибыл в сугубо провинциальный Поволжско-Уральский военный округ из самой Германии, где сначала бодро участвовал в серии операций типа «Чистые руки», «Оборотни в погонах» и «Смерть шпионам», а потом от него вероломно сбежала красавица жена. И не то страшно, что сбежала, ну баба, ну дура, ну что возьмешь, ну сучка не захочет… – так подлая обманщица кинулась коварно прямиком в объятья классового врага, западногерманского банкира херра Решке. Вместо себя жена оставила на частом гребне пяток белокурых волос, на добротном немецком столе недлинную записку, спокойно уведомляющую Копейкина о переменах его гражданского состояния, а в антикварной колыбели, чуть изъеденной жучком – трехлетнюю дочь Луизу Петровну, премилого пупса с северными светлыми глазами. То ли банкиру был генетически неприятен ребенок русского офицера, то ли красавице жене несколько прискучили однообразные обязанности матери, но малютка Луиза получила свой полусиротский статус и новое место жительства – средневолжский город Эн, крупный промышленный центр.

Это бред какой-то, похоже, размышлял Пека, спешно сдавая свои смертьшпионские дела. Не может представлять Советскую Армию, ее мощь и сплоченность за рубежом муж изменницы Родины – твердо решило его воинское начальство, – и пусть еще скажет нам спасибо, за то что мы – лояльное воинское начальство и сейчас не те времена… хотя времена всегда одинаковые, конечно. Копейкин в обтрюханной за месяцы скитаний по инстанциям шинели и стоптанных сапогах занял скромный полуинтендантский пост в спецкомендатуре средневолжского города Эн, а Луиза дружно засопливилась в ведомственном детском саду.

В первый же свой рабочий день Копейкин отличился дополнительно. Очень страдая внутренне от несоответствия своих амбиций и несвежих лиц новых сослуживцев, Копейкин решил несколько развлечься, перекинувшись по телефону парой-тройкой слов с бывшим однополчанином, весельчаком Зюзей. Пека и Зюзя – такая у них была слитная формула, типа Тарапуньки со Штепселем, а то и лучше. Разговор и разговор, но ситуация сильно осложнилась тем, что Копейкин плохо запоминал лица. Все человек помнил, фамилии-имена-явки, а лица – нет, вредная чекистская память лица упорно от себя отталкивала. Разговаривая с далеким Зюзей, Копейкин с болью прокомментировал собственное плохое настроение, апатию и непреодолимое отвращение к труду: «Да здесь и выпить-то не с кем… Одно бакланье…» Случившийся рядом незнакомый Копейкину статный военнослужащий с лицом прирученного моржа случайно оказался его непосредственным командиром, вовсе не считавшим себя бакланьем. Так бывает с командирами.

Пека Копейкин получил оскорбительный для офицера наряд вне очереди, Луиза осталась на пятидневке, и ее стошнило молочным супом с вермишелью, похожей на белых юрких червей. Вернувшись домой, Пека внепланово напился в одиночку, клятвенно пообещав мирно сопящему любимому ребенку «никогда больше», «никогда больше», и в дальнейшем действительно исходил преимущественно из ее детских интересов.

А еще Пеку очень огорчали провинциальные дамы. По роду службы посещая различные официальные и чуть менее официальные мероприятия, он постоянно встречал будто бы одну вечную женщину: невысокую грубо сработанную пышку в тесном розовом или лиловом костюмце с выделкой в ромбик. Никогда в длинном платье, никогда с красивой прической. Копейкин очень страдал.

Со временем, разумеется, Пекина жизнь приобрела более-менее внятные очертания, к Луизе была приглашена нянька Никитишна, просторная и добрая, с тромбофлебитными страшными ногами, похожими на дупла для белочек. Она стригла винегрет, варила нежную манную кашу, треугольную гречку из спецпайка и никогда – молочный суп с вермишелью, похожей на белых юрких червей. Луиза росла, великолепно интегрируясь в непростое детсадовское сообщество, чему более всего способствовали ее кудри цвета пшеницы – а давно замечено, что все предпочитают кудрявых детей.

Копейкин осваивал разные отцовские науки, он хотел быть максимально полезным ребенку каждую текущую секунду, и, если Луиза, смешно коверкая слова, спрашивала, к примеру, почему дует ветер, он подробно рассказывал ей о высоком и низком давлении, а также о разнице потенциалов, откуда уже недалеко было и до закона Ома, прихватывал и закон.

Пека понемногу выучился отличать среди прочих товарища командира – прирученного моржа и около десятка сослуживцев еще, это позволило ему упрочить свои позиции в коллективе и обзавестись полезными знакомствами и в некотором смысле «блатом».

Вот и возглавлять похоронную комиссию генерала Старосельцева по блату выпало ему, Пеке, а сложного тут ничего и не было – ритуал знакомый, никаких неожиданностей не предполагал. Траурный оркестр, ордена на шелковых маленьких подушках, троекратный салют – и можно спокойно отправляться домой, играть с любимицей Луизой в дочки-матери или настольный хоккей.

Но тут возникла дочь покойного генерала, с роскошным именем Роза, опухшими от слез раскосыми глазами, спутанными черными волосами и непрерывным «только не здесь» на вздрагивающих губах. А потом и Тамара Мироновна – неловко застывшая обвалившейся снежной бабой на антикварном дубовом паркете, между громоздким шкафом и створкой окна.

Дорогой читатель, вот, наконец, и появились последние из действующих лиц. Как-то это называется в классической драматургии, когда на сцене присутствуют все герои? Вот и я не помню. На сцене присутствуют все герои, а на Северной веранде – к сожалению, не все, не скажу пока, почему. С некоторыми героями опять случились некоторые неприятности, если взыскательный читатель позволит такое умеренное выражение.

– Мандарины? – удивилась Марго, глядя на Юраню, методично выкладывающего на стол маленькие оранжевые мандарины с настоящими зелеными листами. – Откуда? Вроде бы не сезон…

– Сезон-сезон, девки, – пояснил Юраня, расположив цитрусовые в форме большой буквы «О», – мандаринам – завсегда сезон, лучшая закуска в мире, я считаю. Легкая такая, мля…

Марго не ответила, махнула рукой. Было лучшее время дня, немного «между» – еще не вечер и уже не день, время пить чай, смотреть на любимые лица и говорить на приятные темы. Юля только что звонила в больницу, у Лильки было все хорошо, Лилька жалобно просила еды и забрать ее домой.

«Англичанка» взяла мандарин, мгновенно очистила его, резко запахло елкой. Ирина сложила корочки аккуратной горкой, напоминающей пагоду. Ярко-синяя лента в ее волосах была единственным цветовым пятном сегодня: белые волосы, белое лицо, белый сарафан, белая, очень белая кожа.

– Нет-нет, благодарю вас… – Лукаш Казимирович отрицательно покачал головой, отказываясь от хорошо охлажденной водки, бутылка запотела, Юраня нетерпеливо катал ее какое-то время в ладонях, разглядывая математика с укором. – А эта-то где? – вспомнил он наконец. – Розка где? Я огорчусь, мля, если Розка со мной сейчас не выпьет!

Марго прикрыла нежное лицо руками и отодвинула чашку с холодным чаем:

– Я ее с утра не видела. Может быть, закрылась у себя и скрывается в комнате. Приступ аутизма. У членов нашей семьи часто встречается…

Ирина вежливо улыбнулась. Подкатила к себе еще один мандарин.

– Нет-нет, – встрепенулась Юля, – не аутизм. Роза вроде бы на работу собиралась. Что-то там такое. Срочно-важное.

Лукаш Казимирович погладил ее ладонь пальцем.

Юля улыбнулась, подумала и решила выпить водки. Она ужасно устала за вчерашний день, вернулась после мероприятий по спасению Лильки под утро, спала часа два с отвратительными кошмарами, проснулась от телефонного звонка. Долго разговаривала с дочерью о кошке Наташе и с коллегами по работе о текущем ремонте больницы, с заведующим отделения о небольшом отпуске за свой счет.

Юраня почти с любовью осмотрел Юлю с наполненной стопкой и удовлетворенно выпил. Закусил мандарином с листами.

Юля же неожиданно для себя после водочного глотка буквально взбодрилась и сказала обществу:

– Такое, оказывается, увлекательное дело – проехаться по улицам не водителем, а пассажиром. Можно глазеть себе по сторонам. Сегодня глазела, например. Перетяги повесили, через дорогу, пять штук подряд, красно-черно-желтые, с надписью заглавными буквами: ГЕРМАНИЯ СОВСЕМ РЯДОМ.

Я прямо испугалась. Немного…

Юраня сочувственно простонал и быстро выпил еще. Марго нервно закурила. Лукаш Казимирович налил Юле водки еще и прокомментировал:

– Германия совсем рядом… Угрожающе…

– Тут еще дело в том, – оживленно пояснила Юля, – что я осенью должна поехать в Германию, в город Висбаден, на стажировку в клинику… И тут – раз! – совсем рядом, говорят. Немного мистически, нет?

«Англичанка» Ирина произнесла с мандариновой долькой во рту:

– Одна моя хорошая знакомая любит гадать на рекламных блоках. Перед началом говорит себе: вот этот сюжет будет иметь важное значение для завтрашнего дня. И ждет.

– И что? – заинтересовалась Марго.

– Смотрит. Если реклама МТС – ждет звонка от абонентов МТС…

– Ага, если Билайн – от абонентов Билайн, – подхватил глумливо Юраня, – если Мегафон – от абонентов Мегафон…

Ирина усменулась и замолчала. Забытый на перилах Розкин телефон кстати заиграл нечто бравурное, типа марша, но со скрежетом и не замолкал очень долго.

– Да отключите кто-нибудь мерзкий звук! – взбешенно прокричала Марго, ломая в пепельнице недокуренную сигарету.

Телефон замолчал сам.

Лукаш Казимирович очистил мандарин, положил перед раскрасневшейся Юлей и сказал, чудно подменяя «л» на «в»:

– Недавно читаю лекцию по системному анализу, звонит мобильный, оглушительно, обычно я выключаю звук, а это как-то забыл, выхватываю трубку из кармана, вместо кнопки «отбой» впопыхах нажимаю на «громкую связь», и вот по громкой связи мой возбужденный приятель громко требует у меня немедленно координаты дешевых стриптизерш.

– Дешевых стриптизерш!.. – захохотал Юраня, хлопая себя ладонями по коленям. – Ладно бы хоть дорогих!..

Юраня даже привстал, чтобы согнуться от смеха пополам и недолго постучаться лбом о край стола:

– Де-ше-вых стрип-ти-зе-р-ш!..

Последнее слово он умудрился разделить на пять полноценных слогов.

– А-а-а-а-а! – на веранду с криком вбежала Флора, и закричала еще: – А-а-а-а-а-а-а! Там мама! Мама лежит, под вишнями, и не встает! А-а-а-а-а-а-а!

* * *

– …влюбилась в него жутко, конечно. Сам понимаешь, я – восьмиклассница, идиотское коричневое платье, оторванные манжеты болтаются, дурацкая прическа с начесом – такая мода была. Челка, вытравленная гидроперитом. Должна была получиться светлая, а получилась – ярко-рыжая.

– Смешная.

– Точно, оборжаться. А он – ну просто звезда, уверяю тебя, в масштабе школы он и был вполне себе звездой. Сейчас это красиво называется диджей, а тогда – диск-жокей. Не сказать красивый, но – блистательный. Я так в него влюбилась, что перестала даже в школу ходить. А я ведь хорошей была всегда ученицей, даже иногда отличницей. А тут как представлю, что встречусь с ним, а он на меня традиционно – никакого внимания…

– Бедная моя.

– Девчонок вокруг него всегда было… Вечно кто-то прыгал около, танцевал ритуальные танцы, заглядывал в глаза, писал записки, подбрасывал письма, дарил билеты на модные концерты и кинофестивальные сеансы. Отверженные ревели в туалетах и в раздевалках, между шубами.

– Просто роковой мужчина.

– Да, да! И вот представляешь. Такой произошел неописуемый случай. Подходит на перемене ко мне Он сам, лично, и говорит, а я просто вся трясусь как припадочная. И говорит… Совершеннейшие пустяки, в общем-то, говорит…

– Ты сейчас-то не трясись.

– Не буду. Это я так. Прости.

– Перестань, душа моя, какое еще прости…

– Так вот. Говорит: привет, а что, с этого года на «Осенний бал» и малявок пускают? Малявки – это мы как раз были, восьмой класс.

– Ага. Малявка ты моя.

– Да. Я просто офигела, ничего не отвечала, пялилась на него во все глаза, вот и все. Полагаю, он решил, что я умственно отсталая девочка-даун.

– Хи-хи!

– После этого знаменательного события я почему-то вообразила, что он у меня почти что в кармане. Ну вот не спрашивай, почему. Сначала недели две ждала. Потом написала ему письмо… О-о-о-о, не представляешь, какое. В стихах, господи. В стихах!

– Девочка, которая – поэт.

– Написала и отдала. Подстерегла его у питьевого фонтанчика.

– А он?

– Ну что он. На следующий день подошел и сказал: спасибо.

– И все.

– И все, да. Я тогда решила, что раз он не оценил мою любовь, то оценит нелюбовь, если она будет достаточно убедительной. Хотела не любить его сильнее всех. Чтобы он закачался от силы моей нелюбви. И упал, что ли. Ну вот как-то так.

– Замечательный настрой.

– Самой стыдно. Быстро прошло.

Дом. 1960 г.

…Поминками распоряжалась Тамара Мироновна, «просто Тамара» – с небольшим кокетством представлялась она высокопоставленным траурным гостям. За ее черный подол – ночь шила специальное платье из благородного крепсатина – цеплялся пятилетний Павлик, с ямочкой на треугольном подбородке и яркой родинкой на мочке уха, удивительно похожий на военного строителя, а на кого ж еще было походить бедному Павлику? Из Тамариных многочисленных детей двое мальчиков, стараниями покойного генерала, обучались в Суворовском училище, один уже его закончил и благополучно продолжал образование в чем-то таком очень летчицком, Тамара, разумеется, знала – в чем именно, но сейчас подзабыла, столько дел…

Высокопоставленных гостей было много, и всех их надлежало принять по-королевски, вдобавок строго соблюсти русские поминальные традиции. Генеральский шофер трижды привозил полный багажник продуктов с главнейшего городского рынка: говяжью грудинку, роскошные пласты вырезки, сочащуюся янтарным жиром осетрину, золотистый лук, свежайшее масло, деревенскую сметану, и травы, травы…

Тамара Мироновна молниеносно жарила блины, орудуя тремя раскаленными чугунными сковородками, мешала кутью в просторной салатнице с блеклыми цветочками – народу-то, народу, понадобится много кутьи… В фарфоровых соусниках бронзовел мед, все как полагается, да.

В одной огромной алюминиевой кастрюле, взятой взаймы из школьной столовой, томились кислые щи, в другой – рыбная солянка, рядом в начищенном котле булькал традиционный гуляш – день был непостный, так чего ж. Картофельное пюре взбивалось с маслом и кипящим молоком. Компот был сварен и охлаждался, разлитый в празднично блистающие новые ведра.

Неизвестные многим прочим каперсы и оливки дожидались своей очереди – а в каждую тарелочку порционно, вместе с ломтиком лимона.

Старшая Тамарина дочка вышла замуж за целого осетина и уехала в древний город с современным названием Орджоникидзе, и есть уже внучка Лиана, ну и что, что немного не русское имя, зато к фамилии и отчеству подходит идеально. Лианочка красавица, у нее черные кудри и пушистые большие глаза, а Орджоникидзе через двадцать лет переименуют обратно во Владикавказ.

Посуды у генералов много, Тамара достает парадный столовый сервиз на двадцать четыре персоны, и еще один. И еще один, на всякий случай. На первом сервизе ловкие охотники пленяют изящных животных с грустными человеческими глазами, на втором – красивые цветы сплетаются друг с другом в причудливые узоры, а третий – чисто белый, с золотой такой волнистой каемкой, слегка выпуклой.

Младшая Тамарина дочка, нежная девочка с прозрачной кожей и ярко-синими змейками тонких вен – в каждой звучал пульс хорошей наполненности, а толку-то – три года назад утонула в неглубоком до обидного пруду, Тамара всегда заостряла на этом внимание, воробью по колено, кошке не напиться, словно будь пруд достаточно глубоким по ее меркам, гибель нежной девочки не была бы такой обидной.

А пироги-то, пироги!.. Духовитые, румяно запеченные, заботливо смазанные для добавочного блеску корочки перышком, смоченном в сбитом яйце, укутанные полосатыми крахмальными полотенцами!.. Вот этот – с капустой, тот – с курагой и изюмом, а вот этот, в форме рыбы – разумеется, с рыбой. С сомятиной.

Так что в прилежащем к Дому флигеле осталась Тамара Мироновна одна – с мальчиком Павликом, хорошим таким мальчиком, грядущим первоклассником, в его птичью ладошку она вложила сегодня горсть мокрой земли и тихо велела бросить в глубокую прямоугольную яму, чуть не на треть залитую водой. Павлик быстро-быстро вытряс чумазую ручку, спрятался за черные людские спины и закрыл испуганные круглые глаза, прощаясь с доброй тетей Лялей – матерью, которой он не знал.

Розочка не видела ничего, к мысли «только не здесь» как-то сама собой добавилась мысль «это не со мной», так проходили какие-то ее минуты, часы – а вообще времени никакого не было в Доме, избыточно наполненном тучными людьми, редкими слезами и продолжительными речами, напоминающими выступления членов Политбюро по телевизору. Телевизор, разумеется, в семье давно был.

А потом у Розочки что-то совсем странное произошло в голове, потому что она вдруг с каким-то явным облегчением встала, серебристо расхохоталась и в несколько «гигантских» шагов оказалась в своей Персиковой комнате, где с ненавистью сдернула темно-синюю юбку и пиджак, и надела желтое платье в крупные черные горохи, к нему – красный лаковый пояс и красные длинные лаковые бусы, завязанные узлом. Повернувшись на каблуках-рюмочках, Розочка еще немного, минут десять-пятнадцать, похохотала перед зеркалом, потом посерьезнела и речевкой несколько раз выкрикнула: «Эй, Крылов, давай забей пять голов в ворот свиней!»

Каждый новый выкрик был громче предыдущего.

За ЦСК МО, получивший недавно свое новое название ЦСКА, очень болел генерал. И Розочка совершенно не поняла, почему набежали какие-то люди, уложили против воли на аккуратно заправленную неширокую кровать, потом стали нелогично приподнимать ее голову за дрожащий подбородок, заливая в рот противную тепловатую воду, Розочка хотела возмущенно потребовать, чтобы позвали маму, маму, можно и папу, но получились одни рыдания.

Спустя два часа, а может быть, три часа – в этот день не было никакого точного времени в Доме, на просторной Лялиной кухне сидела Тамара Мироновна – в долгожданном одиночестве. Устала за день. Роза еще. Непонятно, как с ней и что. Вроде бы спит у себя, а иной раз заглянешь в комнату – нет, не спит, сгорбилась на кровати и бормочет что-то, все больше про футбол. Тамара Мироновна бегло перекрестилась. Пустырника пойти заварить… Тамара Мироновна встала, подошла к угловому кухонному шкафу, таившему в своих недрах запасы сушеных трав: шалфей – от кашля, пижма – от тараканов, и ромашка – ото всего. Ничего не произошло, просто что-то сильно толкнуло ее под левую лопатку, будто бы укусила особо крупная и злая оса, и не вот себе просто укусила, а свирепо прогрызла кожу и ввинтилась вглубь тела, продолжая попутно его понемногу выедать.

Скорее, это могла бы быть не оса, а крыса – покойница генеральша как-то рассказывала обморочным шепотом, что для допросов особой категории к правому подреберью обвиняемого плотно приставляли стеклянный куб с копошащимися крысами.

Еды им не полагалось, и с течением времени они начинали выкусывать куски плоти, прокладывая себе узкий и влажный от льющейся крови лаз.

Но об этом Тамара Мироновна подумать не успела, тяжело оседая, сползая по дверце углового шкафа с сушеными травами. Она даже не сумела сообразить, видит ли на самом деле подвижное худое лицо сегодняшнего распорядителя похорон, или он с какого-то перепугу ей пригрезился. Ничего не произошло, просто крыса-оса добралась до бедного Тамариного сердца, впилась в него всеми хоботками, мелкими острыми зубками и разорвала его. Достаточно сильно.

Пека Копейкин никому не грезился, не имел он такой тактической задачи, просто, только добравшись до дому и уже отпустив Никитишну, он обнаружил, что забыл получить подпись родных и близких усопшего на специальном бланке-заказе. Это называлось: оформить отношения, и могло, в принципе, происходить по-разному. Предыдущий Пекин клиент, полковник Мертвецкий, был бы немало удивлен, наблюдая за страстными объятьями своей неутешной вдовы с подтянутым Копейкиным – если, конечно, его полковничья душа действительно витала в доме. Полковница долго не отпускала Пеку, стареющая львица, с большой белой грудью и мягкими умелыми губами.

Бывали вдовы и принципиально иного образа мышления, предпочитающие падать в глубокие обмороки и быть уносимыми в прохладные затемненные комнаты друзьями дома или распорядителями похорон.

Бывало все ровно – в большинстве случаев.

В генеральском Доме как раз и предполагался такой вот случай из большинства, только Пека вовремя не подсуетился с подписью. Пришлось вновь вызывать недовольную Никитишну, дожидаться ее приезда, собираться и ехать. Никитишна грозно кричала ему вслед, что она должна быть дома не позднее чем через полтора часа. Луиза прыгала вокруг нее на одной ножке – недавно научилась.

Разумеется, Копейкин не ожидал увидеть домоправительницу – так он про себя обозначил статус Тамары Мироновны – без чувств на полу, очень похожую на пожилую покойницу.

– Вы что же это, Тамармиронна, помирать задумали? – проорал он ей в ухо. – Так вам ведь ни духового оркестра, ни салюта пока не полагается…

Вытащил из кармана валидол, предназначенный для вдовиц принципиально иного образа мышления, с усилием впихнул пахучую таблетку женщине в плотно сжатый рот.

«Скорая помощь», грубый бородатый доктор в расстегнутом халате, с сильными крепкими пальцами, пищанье кардиографа, брезентовые носилки и – перекрывая все это, диагноз: «обширный инфаркт».

Тамара Мироновна, укрытая до подбородка клетчатым полушерстяным одеялом, уехала в бело-красной карете, никогда не превращающейся в тыкву.

Из своей комнаты выползла Розочка, кутаясь в огромный цветастый платок. Раскосые темные глаза опухли, длинные черные волосы по-вороньи как-то топорщились. Заплакала жалко, сморкаясь в шелковую платковую бахрому.

Пека растерянно опустился на красивый стул с мягкой выпуклой спинкой, абсолютно не представляя, что ему делать. Пека молчал, потому что если он чему научился за годы безупречной службы, то это открывать рот только через пару секунд после появления в голове мысли, в крайнем случае – одновременно с этим. В голове было пусто.

* * *

Марго открыла меню в переплете коричневой искусственной кожи, провела рукой по бледной щеке, будто пытаясь стереть страх и боль, вопросительно посмотрела на Юраню:

– Ты что-нибудь из супов будешь? Первое блюдо?

Модный ресторан «Старая квартира» никогда не нравился Марго. Эти стилизации под коммуналки времен социализма – граненые стаканы, алюминиевые вилки, простые белые тарелки с вензелем «общепит» и песни Эдуарда Хиля – казались ей не забавными, а стыдноватыми и жалкими. Но Юраня привез ее пообедать именно сюда, возражать и спорить не было желания.

– Непременно буду, – отвлекаясь от необходимости изображать клоуна, Юраня делался серьезным даже излишне. – Здесь великолепные щи. С кислой капустой.

Юраня положил широкие ладони на клеенку в духе интерьера, изрисованную кувшинами и виноградными гроздьями.

– Удивительно, насколько грубые ошибки допускают домохозяйки, приготавливая щи! – оживленно произнес он.

Марго устало отложила меню. Позвала официанта. Невысокая коренастая девушка с бейджем «Ваша Танюша» открыла маленький блокнотик. Одета она была в школьную форму – коричневое платье, белый фартук. Красный галстук.

Марго почувствовала легкую тошноту. Есть расхотелось.

– Чаю мне, пожалуйста, – сказала она.

– Что ты, что ты, – забеспокоился Юраня, – что значит: чаю? Давай-ка возьми пюре с сосисками, салат какой-нибудь… Селедку под шубой… Мимозу…

– Нет, чаю, черного. Сахар и лимон.

– Чай со слоном? – уточнила пионерка Танюша.

– О господи! – Марго затошнило еще сильнее. – А нормального у вас нет? Без слона? «Ахмад»? «Метр де тэ»?

– Есть, – обиделась Танюша, – пожалуйста. Возьмите кофейную карту. Точнее, чайную. Просто многие любят именно что со слоном…

Вдоль стены на толстой бельевой веревке болтались хлопчатобумажные разноцветные детские колготки, ползунки с уже неразличимым узором и просторные «семейные» трусы в клетку. На обшарпанном письменном однотумбовом столе стопкой желтели О «Правды» и «Известия» с бытописаниями пленумов и прочих побед коммунизма.

Марго поморщилась. Тяги к плебсу она не испытывала никогда. Только этот редкий мужчина напротив и мог заставить ее сидеть в этой фальшивой насквозь столовке и пялиться на чьи-то подштанники. Этот редкий мужчина мог заставить ее делать и многое другое. Приятные воспоминания.

– Так что я сказать-то хотел… Прекрасно зная, что щи – народное русское блюдо, они что, глупышки, делают?

– Что?

– Пережаривают лук с морковкой! – Юраня возмущенно жестикулировал. – Представляешь?

– Ну и что, в борщ тоже все пережаривают, это такой закон супов, – вяло ответила Марго, тема разговора ее не интересовала нисколько. Лук, морковь… Тьфу.

– Ничего похожего! – кипятился Юраня. – Русской кухне вообще не свойственно обжаривание каких-либо ингредиентов. Это тебе не украинская, где сала невпроворот…

Юраня погрозил Марго пальцем, будто бы уличив ее в жарке ингредиентов блюд русской кухни. Марго вздохнула.

Появилась Танюша, расставила тарелки. Звякнула столовыми приборами. Неприязненно подвигала чашкой с чаем.

– Ты скажи лучше, что обо всем этом думаешь? Лилька в больнице. Розка с разбитой головой в больнице. А ты говоришь: щи…

– Разговоры, не имеющие ни малейшего шанса повлиять на исход какого-то события, не должны вестись вообще, – пожал плечами Юраня. – Мы же сейчас заехали поесть. Потом сразу к сестрам твоим. В больницу…

Он положил на колени полотняную желтенькую салфетку с вышитым крестиком знаком зодиака. Кажется, Близнецами. Или Рыбами. Марго поморщилась – некрасиво. Журнал «Работница» в свое время предлагал советским женщинам не только несколько затейливых способов испечь праздничный торт из черствого хлеба, луковой шелухи и манной каши, но и образцы маловразумительных вышивок.

– Ага. А разговоры про пережаренный лук? – вредно поджала губы она.

– Так это я как раз на тебя влияю!

Юраня проглотил очередную ложку щей.

Марго погладила рукой чуть шероховатую стену, в старомодных глянцевых фотообоях с видом на море. Солнце почти не заглядывало в полуподвальное помещение ресторана, стена была холодной. Взяла чашку с чаем. Сделала глоток.

– Слишком много новых людей появилось в Доме, – неторопливо проговорила, – жильцы, педагоги.

Юраня взял в руки высокий запотевший стакан с клюквенным морсом. Посмотрел на Марго.

– Да-да, а некоторые еще с успехом изображают идиотов. Я в детстве обожала книжку Успенского, «Школа клоунов», по-моему. Там были клоун Наташа и клоун товарищ Помидоров…

Юраня помолчал.

– Товарищ Помидоров? – уточнил через некоторое время.

– Зачем ты это делаешь? – Марго смотрела в стенку. Смотрела в сторону. Отыскивала взглядом официантку Танюшу. Не смотрела на Юраню.

– Это моя защитная стена, – ответил Юраня, отпив, наконец, морсу. – Двойной ров. Пионерская комната. Медпункт. Келья.

– А можно без аллегорий?

– Разумеется. Я так отдыхаю. Просто отдыхаю.

На Южной веранде

Маленький столик, обычно используемый Котом и Куклой для вечерне-утренних чаепитий, ломился от разнообразных спиртных напитков, выставленных батареей. В глаза бросалась квадратная резная бутылка золотистой текилы и гигантских размеров водочный штоф зеленоватого стекла. Пестрели этикетками чинзано и пара сортов мартини – bianco и extra dry, девичий вкус Куклы. Незатейливо тускнела пара пива, оттеняемая благородным Black Label, заботливо распакованным из коробочного плена. Как говаривал однокурсник Кота, интеллигентный алкоголик Хрюнов: «Водка для тех, кто собирается бухать, и вино – для тех, кто думает, что не собирается…»

Кот нервно отдирал фольгу с бутыли шампанского, некрасивыми лохматыми клочьями, нервно отбрасывал их на благородного дерева пол террасы, наконец, отодрал и принялся нервно раскручивать проволочные путы. Молчал. Нервно.

Кукла, аккуратно причесанная, длинные волосы громоздким узлом собраны у основания высокой шеи, плотно сжала губы темно-красного, чуть зловещего оттенка, комкала подол нарядного горошкового платья и мучительно придумывала, чего бы такого сказать людям, сидящим напротив.

«Может быть… Признаете ли вы автономность Южной Осетии? Нет, не то… Или вот: а как вы относитесь к магии цифр? В этом году случится десять, десятое, десятое, наверняка будет свадебный ажиотаж… Не то, не то… Надо что-нибудь такое, общего типа… Про кризис… Повторится ли финансовый кризис в будущем, и как этого избежать?.. Нет, нет… Дура, быстрей давай соображай… что-то такое, оригинальное, самобытное…»

– Великолепнейшая стоит погода, не правда ли? – оригинально произнесла она, встретилась глазами с Котом и быстро добавила самобытности: – Такая мягкая!..

Люди, сидящие напротив, неуловимо напоминали Кукле персонажей каких-то классических диснеевских мультфильмов, однозначно не Тома и Джерри, не русалочку Ариэль и морского конька, и не Микки-Мауса с его верной женушкой, распустехой Минни.

«Белоснежка и семь гномов!» – сообразила Кукла и откинулась на спинку складного деревянного кресла, довольная.

Да, женщина своей гладкой прической в форме танкистского шлема, игриво украшенной чуть сбоку миниатюрным красным бантиком, и педагогически-строгим выражением скуластого лица, страшно была похожа на беглянку Белоснежку, изгнанную королевну. Ноги она геометрически точно сложила, перекрестив лодыжки в атласных бантах от королевских туфелек.

Мужчина был вылитый гном, один из семерых, собирательный образ. Никакой бороды, разумеется, а гладковыбритое румяное лицо, пшеничного цвета кудри, круто вздымающиеся вокруг головы, смеющиеся голубые глаза, общее впечатление умудренности и некоторой хитрости. «Гномьи качества», – подумала одобрительно Кукла.

– Смешной случай сегодня со мной произошел, господа. – Мужчина заговорил хорошим голосом, низким, но не чрезмерно. – Видите ли, я работаю немного за городом. Двадцать пять километров, ничего страшного, и езжу ежедневно одной и той же дорогой. Да другой просто нет, – мужчина пожал плечами, – так вот. Всю прошлую осень я с большим удовольствием покупал у одной из таких сувенирных старушек, что продают всякие дары леса у обочины, прекрасные соленые грузди. Старушка роскошно называлась бабкой Никифоровной. Потом пришла зима, старушки и грузди вполне логично исчезли, по весне стали понемногу проявляться. Сморчки, строчки, топинабмуры там всяческие… Но моей нет и нет. А я, понимаете ли, все на службу опаздываю в последнее время.

Мужчина-гном почему-то сердито взглянул на жену. Женщина-белоснежка раскраснелась аллорозой.