Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая"

– Только в Америке каминов несколько, а здесь один, и не работающий… – мраморный камин, в просторной гостиной на Фрунзенской, загородили экраном. Стены комнат играли глубокими красками. Гостиную сделали серовато-жемчужной:

– В тон картине, – объяснила товарищ Саломея, – полотно организовывает интерьер… – на большом холсте Саша увидел знакомый шпиль Адмиралтейства, облачное небо над Невой:

– Из запасников Русского Музея, – небрежно добавила женщина, – в СССР есть замечательные художники. Русские импрессионисты, так сказать…

Низкие диваны обтянули белой замшей, рояль блистал кремовым лаком. В квартире волнующе пахло лавандой. Пол в гостиной выкрасили в цвет голубиного крыла, на рояле стояла ваза с махровыми гвоздиками. Товарищ Саломея повела рукой:

– Квартира небольшая, но мне хватает. Это гарсоньерка, – пухлые губы улыбнулись, – холостяцкое пристанище… – Саша подумал про особняк Журавлевых в Куйбышеве:

– У них тоже очень просторно, много света… – комнаты товарища Саломеи смотрели на парк Горького, – получается, что она, то есть капитан, живет напротив бывшей квартиры Михаила Ивановича… – Саша узнал закрытый шлагбаумом двор мощное здание в классическом стиле. Товарищ Саломея привезла его на Фрунзенскую набережную в собственной машине. Женщина водила белую «Волгу», как называли автомобиль Горьковского завода. Рукав норковой шубы задрался, обнажив нежное запястье, с швейцарским хронометром. Она ловко рулила, не отрывая ладони от колена Саши:

– Я очень рада, что мы встретились в Москве, товарищ Скорпион… – они говорили по-английски, – я ожидала увидеть вас в следующем году, на занятиях, но я могу предложить частные уроки… – на товарища Саломею Саша нарвался в служебном буфете, в административном здании тюрьмы Суханово. Он брал только черный кофе, из-за диеты ему запретили даже молоко:

– Она так на меня насела, что пришлось согласиться поехать в Москву… – Саша обретался в сухановском офицерском общежитии, – товарищ Котов, наверное, не похвалил бы меня… – машинка выпустила облако пара. Саша поставил на поднос капуччино для товарища Саломеи:

– Лучше бы я полетел в Куйбышев, – горько подумал он, – тетя Наташа в больнице, Марта плакала в трубку. Михаил Иванович сдерживался, но было слышно, что и он хочет заплакать… – Саша чувствовал вину перед Журавлевыми, всегда относившимися к нему, как к сыну. Прислушавшись к звукам из ближней ванной, он присел на высокий стул:

– Но что бы я им сказал, – Саша отпил свой эспрессо, – я не имею права упоминать об операции на Урале. Все равно, я мог бы их поддержать… – он утешал себя тем, что проведет лето на Волге:

– Буду решать с Мартой математические задачи, гулять с ней в парке и ездить с Михаилом Ивановичем на рыбалку, – Саша встряхнул бритой наголо головой, – товарищ Котов намекнул, что новые операции меня ждут только осенью. В Академии я буду заниматься почти заочно… – душ в ванной выключили, – это хорошо, иначе мне придется все время встречаться с ней… – Саша успел побывать в отделанной терракотовой плиткой и муранским стеклом ванной:

– Она меня научила… – Саша покраснел, – я и не знал, что так можно. Это из-за осторожности, – понял юноша, – наверное, она все-таки замужем… – Саше стало неловко, – а если ее муж на задании, или вообще… – он взглянул в сторону Кремля:

– Нет, она бы не стала так рисковать. Хотя нас никто не видел. Шлагбаум теперь автоматический… – товарищ Саломея набрала четырехзначный код, – в подъезде нет вахтера, дверь тоже с шифром… – Саша подумал, что в квартире вряд ли поставлены жучки или фотоаппараты:

– Ей доверяют. Она говорила, что отчитывается только непосредственно товарищу Котову или товарищу Шелепину… – несмотря на кофе и сигарету, Саше отчаянно хотелось спать. В последние недели, с началом диеты и усиленной работы со специалистами над легендой, он сильно уставал:

– Тебе надо выглядеть, как зэка, – наставительно сказал товарищ Котов, – скажи спасибо, что мы не делаем тебе наколки… – Саша изучил в стали кофеварки запавшие глаза, темные круги на лице:

– Меня еще побьют, впрочем аккуратно. 880 клюнет, поверит моему рассказу. В конце концов, я, всего на три года старше его сына. Он увидит во мне своего мальчика… – так считали специалисты, из института Сербского, работающие с Сашей. С товарищем Саломеей Саша о заключенном не разговаривал:

– Он государственная тайна. Какие бы у нее не имелись допуски, нельзя ей ничего сообщать без разрешения начальства… – он услышал легкую походку женщины, звуки нажимаемых кнопок:

– Она звонит кому-то, – юноша поднялся, – но вряд ли она доложит товарищу Котову о наших… – он поискал слово, – встречах. Это не в ее интересах… – на него повеяло лавандой. Рыжие, распущенные волосы падали тяжелой волной на шелковый халат. Товарищ Саломея попрощалась с кем-то:

– Непременно буду… – трубка вернулась на американский, плоский телефон:

– Называется «Принцесса», – вспомнил Саша, – она говорила, что это новая модель… – серые глаза заблестели, она взяла с подноса чашку:

– Ты такой заботливый, милый… – молочная пена испачкала губы, халат распахнулся, – спасибо тебе… – залпом допив кофе, товарищ Саломея потянула его в сторону сумрачной спальни, с широкой кроватью:

– Пойдем, пойдем… – женщина прижалась к нему, – я успела соскучиться… – обнимая его, подталкивая к постели, товарищ Саломея захлопнула дверь.

Неожиданным образом, единственным местом в Москве, где Эйтингон мог получить чашку отменного кофе, стал институт Сербского, в Кропоткинском переулке.

Окна кабинета главы диагностического отделения, доктора наук Лунца выходили в пустынный дворик. По верху трехметровой ограды протянули колючую проволоку. Институт соседствовал с довоенным зданием, выстроенным для посольства Финляндии. После ясного заката, утро выдалось теплым. Над государственной границей, как весело думал Эйтингон, щебетали воробьи. Раскормленный, рыжий институтский кот, лежа в солнечном пятне, на ступеньках заднего входа, лениво прядал ушами.

Попивая сваренный на турецкий манер кофе, Эйтингон небрежно оценил расстояние до суверенной территории Финляндии:

– Лунц сидит на пятом этаже. Я себе переломаю не только ноги, но и позвоночник. Или вообще, приложусь к камням затылком, как Ягненок… – разминая сигарету, он фыркнул:

– Ерунда, никуда я не побегу. Я должен увидеть девочек и мальчика… – Эйтингон не просил о встрече с официальной семьей. Со старшими детьми и женой все было в порядке:

– Шелепин знает, что меня они не интересуют, – понял Наум Исаакович, – он читал мое досье, составленное во времена первого ареста. Лаврентий Павлович во всем отлично разобрался. Он понимал, кто мне дорог на самом деле…

Тело Ягненка исследовали в сухановском морге. Патологоанатомы не нашли в трупе пуль, или чего-то подозрительного:

– Чистая травма головы тупым предметом, – хмыкнул Эйтингон, – он попал под обвал скальной породы. Но какого черта он вообще полез в пещеру… – 880 ничего не упомянул о цели, приведшей Ягненка в опасную расселину:

– Никаких полезных ископаемых на плато нет… – Наум Исаакович задумался, – может быть, они искали пропавший отряд внутренних войск, или, наоборот, прятались от наших бойцов… – из десятка человек в отряде поисковая партия обнаружила только одно закоченевшее, изуродованное тело радиста:

– Точно в месте, указанном 880… – Наум Исаакович потер ноющий висок, – но это не наши гости постарались. Это дело рук проклятой дикарки, Принцессы… – раны на трупе офицера напоминали увечья капитана Золотарева. Принцесса тоже пропала:

– Словно сквозь землю провалилась, – Наум Исаакович с тоской оценил гору папок перед ним, – непонятно, где она, где Волков, что случилось с остальным отрядом…

Доложив Шелепину о прибытии тела полковника Горовица в столицу, Эйтингон услышал раздраженный голос:

– Насколько я помню, в Суханове имеются особые печи, гражданин Эйтингон… – он опять стал гражданином, – или вы предлагаете вручить труп американскому послу… – Наум Исаакович, сдержавшись, ничего не ответил. Положив трубку, он долго стоял у пуленепробиваемого окна выделенного ему в Суханове кабинета:

– 880 сказал, что Матвея похоронили на семейном участке еврейского кладбища, в Ньюпорте. Ягненок обо всем позаботился, возил туда пасынка, читал по Матвею кадиш… – Эйтингон дернул щекой:

– Я не могу поступить иначе. Никому, ничего, нельзя говорить, даже Саше. Никто не поймет… – он прислонился лбом к стеклу, – да я и сам не понимаю, зачем я рискую. Я, все равно, не верю в Бога. Но я обязан вернуть Ягненку долг, это заповедь… – в синагоге, открыто или тайно, Эйтингон появляться не мог:

– Я не могу остановить машину в центре, – горько подумал он, – и сказать охране, что прогуляюсь пешком. Я не могу зайти в Дом Литераторов на чашку кофе, не могу навестить новый театр… – Эйтингон читал рецензии в «Вечерке», – у памятника Маяковскому. «Современник», правильно. Рядом собирается молодежь, читает стихи. В Политехническом музее тоже читают. Совсем как мы, в начале двадцатых, когда мы бегали на выступления Маяковского, в том самом музее, на стоячие места к Мейерхольду и в консерваторию…

По брусчатке цокали каблучки барышень, у «Праги» еще стояли извозчики. Весна двадцать четвертого года выдалась ранней:

– Только умер Ленин, родилась проклятая Марта… – Эйтингон смотрел в окно на яркое, московское небо, – мне исполнилось двадцать пять лет. Я водил девушек в синематограф, в нэпманские кафе, к себе на Красные Ворота… – Наум Исаакович обретался в большой, запутанной коммуналке, – я тогда закончил военную академию РККА, собирался в Китай, в командировку… – Эйтингон работал в Харбине с русской эмиграцией:

– Только сначала я навестил Турцию, летом двадцать четвертого, – он достал черный блокнот, на резинке, – надо, кстати, проверить, как дела у полковника Пеньковского… – он поскреб чисто выбритый подбородок:

– Ладно. Мне осталось сидеть пять лет, потом даже сам Хрущев не запретит мне ходить в театр. Надеюсь, он к тому времени не разгонит «Современник»…

Визит в институт Сербского не был необычным. С будущим зэка Князевым, как стали называть Сашу, работали здешние специалисты. Не желая вызвать подозрений Лунца, Наум Исаакович, как обычно, поболтал с ним о Сашиной легенде и его поведении в камере. Эйтингон пощелкал пальцами:

– Кстати, принесите мне дела недавно поступивших на экспертизу. Может быть, нашему подопечному стоит побывать в вашем заведении… – прямо Наум Исаакович ничего просить не мог:

– Тем более, я не могу просить отложить папки евреев. Придется поработать самому… – попивая кофе, шелестя бумажками, он бормотал:

– Баптист, адвентист, православный, хлыст… – Эйтингон нахмурился, – надо же, они еще остались… – в первых двух десятках папок никого нужного не попалось. Ткнув окурком в пепельницу, он протянул руку к очередной обложке серого картона:

– Опять какой-нибудь баптист… – он даже не удосужился взглянуть на фамилию. Изучив черно-белое, милицейское фото, Наум Исаакович усмехнулся:

– Старый знакомец. Кепки он не снимает, молодец. Сразу видно, что ешиботник… – бородатый мужик угрюмо смотрел на него:

– Бергер, – прочел Эйтингон, – Лазарь Абрамович, двадцать третьего года рождения, доставлен по этапу из Свердловска для психиатрической экспертизы.

Покойно гудели громоздкие фены. За чисто вымытым окном, в синем небе, над Театральной площадью, виднелись белые, словно сахарные облака:

– Японская диета, – покачала худым пальцем мастер маникюра, – запоминайте. В день один грейпфрут, один стакан томатного сока и порция вареной говядины. Говядину можно заменить яйцом вкрутую… – от столика донесся веселый голос:

– Вместо грейпфрута можно взять капусту… – дамы прыснули, – но, хотя бы томатный сок всегда есть в продаже…

В магазине на Петровке, куда персонал ЦУМа бегал за неурочными булочками, стояли пластиковые конусы, с разноцветными соками. К томатному полагалась серая соль и алюминиевая ложка. Ложку бултыхали в плошке с розоватой водой. Дети толпились у прилавка, ожидая пышно взбитых молочных коктейлей.

Слушая маникюршу, Циона вспомнила кондитерскую в Банбери:

– Там никакого коктейля было не дождаться, это американские штучки. В Лондоне Полина всегда выпрашивала у отца кока-колу и коктейли… – она равнодушно подумала о рыжих кудряшках дочери, о сонном голосе:

– Мамочка, так жалко, что ты болеешь. Но, когда ты оправишься, ты будешь жить с нами, на Ганновер-сквер… – Полина ворочалась, обнимая потрепанного кролика, с черными пуговицами глаз:

– Дай мне руку, мамочка… – она прижималась мягкой щекой к ладони Ционы, – спокойной ночи, я люблю тебя… – о средней дочери Циона почти не размышляла:

– Она мне не нужна, она плод насилия. Пусть Джон о ней заботится. Мне нужны Фредерика и мой мальчик, мой Максимилиан. Мне нужен их отец, Макс… – пока что ей нужно было отправить письмо на цюрихский почтовый ящик.

Циона внимательно просматривала данные милицейских сводок, поступающие на Лубянку, однако никаких сведений о Генкиной, или Елизаровой, она еще не нашла. Воровка могла обзавестись десятком поддельных паспортов:

– Ничего, – говорила себе Циона, – мне надо сообщить Максу, что я жива, надо устроить себе командировку, в Берлин. Граница пока открыта, я окажусь на западной стороне… – в Академии Циона занималась с группой молодых офицеров. По некоторым намекам она поняла, что осенью в Западной Германии состоится большая операция комитета:

– Не случайно сюда прислали инструктором товарища Лемана, который такой же Леман, как я Мендес… – усмехнулась Циона. Она была больше, чем уверена, что ее напарник, так называемый товарищ Леман, родился и вырос в Карпатах. Циона хорошо помнила тамошний акцент в немецком языке:

– Он либо с юга Польши, либо вообще украинец. Комитет, наверняка, хочет избавиться от Степана Бандеры… – Леман о себе говорил мало, но Циона догадалась, что агента внедрили в Германию для убийства главы украинских националистов:

– Бандера живет в Мюнхене, – она задумалась, – жаль, что я не знаю украинского языка… – Циона вздохнула:

– Оставь, в Мюнхен тебя никто не пустит. Они еще боятся, что я сбегу обратно на запад…

Она держала правую руку в мисочке с теплой водой. Рядом стояла чашка кофе из закрытого буфета ЦУМа. Парикмахерская на седьмом этаже, тоже считалась закрытой, обслуживающей персонал магазина. Саломею Александровну, как здесь называли Циону, мастер принимала по звонку:

– Вчера у нее освободилось время, для массажа лица и маникюра… – Циона отпила кофе, – хорошо, что я узнала о салоне… – она могла бы вызывать мастеров на Фрунзенскую, но Циона скучала по большим магазинам:

– Проклятый Джон меня не выпускал дальше лавок Банбери, и то с охраной, – зло подумала она, – а сам возил любовниц в Париж. Он, наверняка, мне изменял, у него в крови ложь и предательство… – в ЦУМе не продавали ничего из того, что Циона не могла бы заказать по особому каталогу для сотрудников Комитета.

Женщине просто нравилось бродить между прилавками, рассматривая перчатки, шляпки и чулки, кожаные портмоне и атласные бюстгальтеры:

– Надо что-то подарить Саше, на первое мая, – решила она, – если он еще будет в Москве… – по виду юноши Циона поняла, что после Свердловска он начал оперативную работу:

– У него на спине следы ожогов, его побрили наголо, он худеет. На зону его, что ли, отправляют, опять к Валленбергу… – Циона не могла перебрасывать весточку для Макса через ограду какого-нибудь посольства:

– Он легализовался, сделал пластические операции, но над ним висит смертный приговор из Нюрнберга. Я не хочу ставить под угрозу жизнь любимого человека, отца наших детей. Нам надо воссоединиться, найти маленького Максимилиана… – услышав смешки дам, мастер вздернула выщипанную бровь:

– Пять килограмм в неделю, – наставительно сказала она, – это вам не шутка. Есть еще диета индийских йогов… – Циона зевнула, не разжимая губ:

– Совсем как профессор Кардозо. Он тоже жужжит о вреде мяса, сахара и соли… – муж аккуратно звонил ей каждый день:

– Интересуется моей диетой и самочувствием, – женщина потянулась, – спасибо Саше, у меня все отлично… – она летела на Аральское море к майским праздникам:

– Прогуляюсь на яхте, полежу на пляже. Будет еще не так жарко. Давиду надо тоже привезти какой-нибудь подарок. Но просить его отправить письмо бесполезно, это слишком рискованно. Нет, мне нужен кто-то, выезжающий за рубеж… – девичий, смешливый голос сказал:

– Я видела, что Софи Лорен съедает за обедом тарелку макарон… – Циона навострила уши, – а француженки не садятся за стол без бокала хорошего вина… – повернувшись, Циона ахнула:

– Вы обедали с Софи Лорен… – невысокая, изящная блондинка кивнула:

– В прошлом году, но на обеде была еще сотня гостей… – Циона узнала девушку:

– Она снималась в первом фильме о Горском. Она играла революционерку, его любовный интерес. Она ездит на кинофестивали, она сможет взять мое письмо… – Циона решительно протянула свободную руку:

– Рада встрече. Меня зовут Саломея Александровна, я преподаю иностранные языки, в университете… – девушка оживилась:

– Если вы знаете французский, я бы хотела… То есть, конечно, если у вас есть время… – улыбнувшись, Циона понизила голос:

– Для звезды советского экрана, я всегда найду свободные часы… – соседка покраснела, Циона вынула руку из ванночки:

– Алый лак, пожалуйста, – велела она маникюрше, – весной хочется ярких оттенков… – вдыхая знакомый аромат ацетона и лака, Циона закрыла глаза:

– Она поедет за границу с моим письмом. Макс его получит, мы наконец-то встретимся. Все будет хорошо.

«Волга» Наума Исааковича и охранников встала в безнадежной пробке, на Театральной площади. По дороге в Суханово он хотел заехать на Лубянку. Прошлой неделей, по личному распоряжению Хрущева, в печах особой тюрьмы начали сжигать бесконечные папки польских офицеров, расстрелянных в сороковом году, рядом с деревенькой Катынь, под Смоленском. После январского визита в СССР главы Польши Гомулки было принято решение окончательно, как выразился Шелепин, поставить крест на катынских событиях:

– Крест там был бы очень к месту, – Эйтингон разглядывал витрины ЦУМа, – вернее, кресты. Сорок тысяч папок, а для разбора бумаг выделили всего двоих сотрудников. Они до лета провозятся в подвале… – сожжение документов, впрочем, было ему очень на руку. Шелепин велел Эйтингону, с лупой, как сказал председатель Комитета, проверить внутреннюю переписку, касающуюся катынского дела:

– Попросту и ее сжечь, – хмыкнул Наум Исаакович, – мерзавец Воронов сдох, спасибо 880 и Федору Петровичу, Берия расстреляли, но я и Судоплатов еще живы… – о судьбе бывшего коллеги он мог только догадываться:

– Скорее всего, его тоже держат на зоне, используют для консультаций, но мы с ним не столкнемся… – циркуляры в сороковом году посылались именно между ними тремя и Лаврентием Павловичем:

– Воронов надзирал за делами на месте, а я и Судоплатов были в Москве. Ладно, я доложу начальству, что вместе с катынской перепиской в печь отправился и Ягненок. Остальное мое дело…

Не желая рисковать упрямством Бергера, Наум Исаакович не стал встречаться с проходящим экспертизу старым знакомцем. По словам Лунца, подследственный страдал вялотекущей шизофренией. Эйтингон не сомневался, что бывший бандит разумнее начальника диагностического отделения:

– Он вышел с плакатом на площадь, однако с его точки зрения, он исполнял заповедь. Верующие другие люди, нельзя к ним подходить с обычными мерками… – он распорядился выпустить Бергера, со справкой о психической неполноценности. Бумагу выдавали сроком на год, после чего инвалида обязывали еще раз проходить комиссию. Эйтингон ожидал, что через год Бергер появится на какой-нибудь площади, с очередным призывом:

– У него на лице написано, что он не успокоится, пока не окажется в Иерусалиме. Но это и хорошо. Благодаря таким, как он, наш народ не рассеялся, создал свое государство… – Бергера отправляли восвояси из института через неделю, в канун Пурима. Эйтингон поинтересовался адресом Лазаря Абрамовича. Лунц пожал плечами:

– У него есть супруга, то есть свиданий ему пока не давали, но передачи она приносит… – Даниил Романович зашуршал бумагами, – вот ее данные… – данные супруги Бергера Эйтингона не интересовали:

– Только адрес, – прервал он Лунца, – он требуется по оперативным соображениям… – вышколенный психиатр немедленно закивал. Адрес, как и предполагал Эйтингон, оказался подмосковным, малаховским:

– Там еще в двадцатые годы стояла синагога, – вспомнил Наум Исаакович, – наверняка, они и подпольную ешиву организовали… – он почесал висок:

– Осталось только сообщить в Малаховку о трагической гибели некоего Меира, сына Хаима и Этель, и переправить тело Ягненка в морг института Склифосовского, с просьбой о выдаче трупа родственнику, гражданину Бергеру, Лазарю Абрамовичу…

Эйтингон знал, что бывший ешиботник, бандит и зэка не подведет:

– Он похоронит Ягненка, с миньяном, как положено, он будет читать по нему кадиш весь год. Это мицва, и Бергер ее исполнит… – Наум Исаакович откинулся на сиденье «Волги». Насколько он видел, у Малого театра такси столкнулось с частной машиной:

– Дороги еще скользкие, не весь снег растаял… – он нашел в кармане пальто портсигар, – с Ягненком я все устроил. Пора зэка Князеву отправляться в камеру его светлости…

Машина Эйтингона стояла рядом с газетным ларьком. Он заметил яркую обложку «Советского экрана». Хорошенькая блондинка, в строгом черном костюме, с комсомольским значком, серьезно посмотрела на него:

– «Первое дело», – прочел Наум Исаакович, – новый фильм о советской юстиции… – посмотрев в Суханово «Молодых львов», Эйтингон укрепился во мнении, что в СССР никогда такого не снимут:

– У нас отличные режиссеры, но их творческие стремления ни к чему не приводят. Партии требуется кино о советской юстиции, – он зевнул, – даже названия фильмов наводят скуку… – переведя взгляд на выход из универмага, Эйтингон замер.

Блондинка с обложки, в изящном черном пальто, и явно заграничной, широкополой шляпе, стояла у хорошо знакомой ему белой «Волги». Эйтингон узнал рыжие волосы женщины за рулем:

– Что здесь делает Саломея и для чего ей нужна актриса… – имя девушки вылетело у него из головы, но Эйтингон помнил, что она снималась в первом фильме о Горском:

– Она играла Фриду. То есть Фрида, разумеется, стала то ли Катей, то ли Таней, московской ткачихой… – он всмотрелся в обложку:

– Ее зовут Лада. Красивое имя, редкое. Лада Яринич… – женщины, судя по всему, прощались. «Волга» Саломеи поползла в сторону Петровки. Машину Эйтингона надежно скрывал чадящий грузовик. Актриса озиралась, видимо, в поисках такси. Охранники не успели даже рта раскрыть:

– Деньги у меня есть… – Наум Исаакович хлопнул дверью, – хорош бы я был без денег… – кинув на прилавок ларька рублевку, он схватил журнал:

– Цветы, надо найти цветы… – после восьмого марта южные мужики, торговавшие из-под полы мимозами, исчезали с московских улиц:

– Ладно, значит, будет повод к новой встрече… – усмехнулся Эйтингон, – а пока я возьму автограф… – выдернув на свет паркер, он сорвал с головы потрепанное, твидовое кепи:

– Прошу прощения… – вежливо сказал Наум Исаакович. Она повернулась, в голубых, больших глазах заиграло полуденное солнце:

– Вас, должно быть, осаждают такими просьбами, – он склонил поседевшую голову, – но не откажите в автографе поклоннику вашего таланта… – на белых щеках заиграл румянец. Девушка смущенно приняла журнал:

– Мне очень приятно, товарищ. Как вас зовут… – Эйтингон скрыл вздох:

– Котов. Товарищ Котов… – он следил за движением тонких пальцев, со свежим маникюром:

– Здесь есть парикмахерская на седьмом этаже. Зачем Саломее нужна актриса? Яринич ездила на венецианский фестиваль, я читал в газетах. Ее выпускают за границу… – на него пахнуло нежным ландышем, Наум Исаакович очнулся:

– Большое спасибо. Позвольте, я помогу вам поймать машину. На улице Горького больше такси, я вас провожу… – он ожидал, что охранники окажутся рядом с ним меньше чем через минуту:

– Но больше мне и не требуется. Они не знают, с кем имеют дело… – сунув журнал в карман, он бережно подхватил девушку под локоть:

– Только сначала я обязан подарить вам цветы… – он помнил, что в ЦУМе есть цветочный лоток:

– Еще там есть второй выход. Ищите меня, ребята, хоть обыщитесь… – дверь универмага закрутилась. Эйтингон и девушка пропали в обеденной толпе покупательниц.

Каждый вечер Джон доставал с полки пожелтевший, закапанный чернилами томик «Риторики для Геренния». По книге учился его прадед:

– Граф Хантингтон, – читал он изящный почерк прошлого века на развороте, – Итон, 1875 год… – гудел камин, Джон слышал надтреснутый голос покойного отца. Над шотландским пледом, закрывающим колени, смыкались сухие пальцы:

– Технику описали в античности, – герцог улыбался, – называется, дворец памяти. Или библиотека… – он кивал на уходящие ввысь стеллажи старого дуба, – есть полки, куда не падает свет, комнаты, запертые на ключ. Туда ты складываешь все, что тебе не требуется… – Джон помолчал:

– Или все, о чем не должны знать другие… – отец внимательно взглянул на него. Бледное лицо озарилось янтарным отсветом, от хрустального стакана:

– У него тогда еще не было сильных болей, – вспомнил Джон, – он отказывался от морфия. Но, как он говорил, от старого портвейна и хорошего табака ему становилось легче. Когда доктора позволили ему курить, он вскользь заметил, что дело, видимо, идет к завершению. Правильно, это было летом тридцать девятого. Виллему исполнился год, Питер ухаживал за Тони… – проглотив вино, отец согласился:

– Именно. Владеющему этой техникой допросы не страшны… – он отдал Джону стакан, – ты сам выбираешь, какую книгу достать с полки, какую комнату открыть… – Джон так и делал.

В «Риторике» он хранил записи, как герцог называл сведения, выбранные для передачи русским:

– Ничего из того, что они не знают, – напоминал он себе, – ничего из нынешних операций… – прошлое было ярко освещено, настоящее терялось во тьме. Вспомнив о видениях в Тегеране, Джон начал разыгрывать галлюцинации, во время допросов с применением наркотиков.

Под потолком сухановской камеры горела забранная в проволоку лампочка. Он лежал на нижней койке двуярусной кровати, закинув перебинтованные руки за голову. Искалеченные пальцы тупо, привычно ныли:

– Все, увиденное мной тогда, сбылось, – понял Джон, – только Волка мне не показали. Должно быть, потому, что он спасся… – герцог был в этом больше, чем уверен:

– Спасся, нашел Марию, вывез ее из СССР. Если бы Лубянка его арестовала, или если бы он погиб, они бы не преминули устроить нам очную ставку, или предъявить мне труп… – он чувствовал себя виноватым перед памятью о Меире:

– Русские сожгут его тело, – вздохнул Джон, – но мне надо было что-то им дать, а Меир мертв. Это их заняло на какое-то время… – он листал «Риторику»:

– Если меня ждут очередные пытки, надо найти что-нибудь длинное, о чем я мог бы долго рассказывать. Например, патагонскую операцию… – сведения о судьбе Янтарной Комнаты, впрочем, хранились в одном из неосвещенных уголков. Джон не хотел подвергать опасности кузена Мишеля:

– Иначе русские от него не отстанут, а у него семья… – о детях он думал тоже перед сном, после неплохого, но скудного ужина. Кормили в Суханово, как в дорогом отеле:

– Здесь мало заключенных, – Джон зевнул, – еду готовят на офицерской кухне. Только порции крохотные, словно нас держат на диете… – он ощупал похудевшие, выступающие под тюремной курткой ключицы:

– Голодом они меня не заморят, пока что. И у меня есть, чем жевать. Мне еще не все зубы вырвали, то есть выбили… – для усиленных допросов Кепка, как понял Джон, пользовался услугами молодых офицеров:

– Не хочет руки пачкать, а юнцам, видимо, нужна тренировка… – били его аккуратно, после каждого допроса в комнате появлялся тюремный врач:

– Они пока не хотят меня убивать, – понял Джон, – электричество с наркотиками они пускают в ход с осторожностью. На миссис Анне тоже использовали такую технику, на допросах в сорок первом году. Ее спрашивали, где Марта, однако она ничего не сказала… – в ушах зазвучал знакомый, прохладный голос:

– Я тогда была готова умереть… – миссис Анна помешала пыхтящую овсянку на плите, – ты понимаешь, что ни один родитель не поставит под угрозу жизнь своего ребенка. Ты теперь отец… – она потрепала Джона по плечу, – тебе никакие допросы не страшны. Никто не заставит тебя рискнуть Маленьким Джоном… – босые ножки застучали по лестнице, на кухню всунулась растрепанная голова ребенка:

– Доброе утро, папочка, я кушать хочу… – фигура миссис Анны расплывалась в тумане, голос затихал. Свет погас, Джон повернул ключ в двери:

– Ее нет, ее никогда не было. Мне все почудилось, как с галлюцинациями… – припадки безумия, после лекарств, у него выходили отменно:

– Кепка все записывает, – подумал Джон, – но он тоже не лыком шит, его на мякине не проведешь… – чтобы занять голову, он вспоминал русские выражения, – я по его глазам вижу, что он сомневается в моих разговорах, то есть сумасшедшем бреду… – Джон не знал, для чего он тянет время:

– Волка, или кого-то еще здесь ждать не стоит, – вздохнул он, – понятно, что мы попались в ловушку, понятно, что Валленберг жив. Это была его рука, однако русские, наверняка, заставили его сочинить письмо, угрожая смертью. Надо прекращать, так сказать, встречи с Кепкой…. – Джон не был уверен, насколько еще его хватит:

– И я не знаю, какая очередная дрянь имеется в их арсенале… – он бросил взгляд на трубу над парашей, в углу, – в пять утра у охранников пересменка. Я не имею права выдавать сведения о Марте, о миссис Анне, обо всем остальном… – Джон вычислил время пересменки по еженощным звукам в гулком коридоре. Зарешеченное окошечко двери оставалось открытым, но боец покидал свой пост:

– Даже если в камере есть камеры… – он усмехнулся, – пока они сообразят, что к чему, я все успею закончить. Жалко детей… – сердце трепыхнулось болью, – но Марта и Волк, вкупе с короной, о них позаботятся… – у него оставалось минут десять. Герцог пошарил под собой:

– Разорвать простыню, связать тряпки, закинуть петлю на трубу… – ему пришла в голову старая песенка:

– Последний негритенок поглядел устало. Он пошел, повесился, и никого не стало… – улетая с островов, он напомнил Марте о письме, оставленном им для сына:

– Мальчик все поймет, – успокоил себя Джон, – я объясняю, что иногда самоубийство единственно правильный выход. Он почти взрослый, но ведь теперь он и Полина останутся круглыми сиротами. Ладно, хватит эмоций, думай о деле…

Он не успел встать с койки. Дверь неожиданно загремела, до него донеслись деловитые голоса охранников: