Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая"

Свердловск

На прикрытом накрахмаленной салфеткой столе, в плетеной корзинке, желтели слоеные булочки, посыпанные сладкой крошкой. Проводница унесла стаканы из-под чая. Соседка Маши, пышная дама, собрала свертки и пакеты:

– В ресторане мы с Виктором Петровичем обедать не рискуем… – она поджала накрашенные губы, – даже в хороших поездах случается всякое… – дама повела рукой, – а у него желудок…

За сутки пути Маша достаточно наслушалась от генеральше о ее муже, служащем, как говорила дама, по технической части, о сыне, курсанте военного училища, об отдыхе в Крыму и поездке в Карловы Вары. Оказии в Свердловск, по выражению матери, Маше было никак не избежать:

– Ты школьница, – вздохнула Наталья, – пусть и выпускного класса, пусть и кандидат в мастера спорта. Одну я тебя не отпущу, даже в спальном вагоне… – о купе, и тем более о плацкарте, речь не шла. Самолетов мать побаивалась:

– Еще и за день до моего отъезда случилась авария под Сталинградом… – об аварии Маша узнала не от родителей. Отец никогда не обсуждал дома рабочие дела. Проходя по коридору мимо закрытой двери кабинета, Маша услышала раздраженный голос:

– Я прилечу сегодня вечером. Пусть армия уберет местных зевак, дармоедов, куда подальше. Надо провести закрытую экспертизу, понять, что это была за ракета… – отец замолчал. Маша затаила дыхание:

– Пилоты гражданской авиации знают о запретных зонах, – отчеканил генерал Журавлев, – сунувшись в окрестности полигона, они поступили на свой страх и риск. Плохая погода, не оправдание халатности экипажа… – за обедом отец ничего не сказал, только заметив, что не сможет проводить Машу в Свердловск:

– Срочная служебная командировка, – извинился он, – но мать уверяет, что ты в надежных руках… – надежные, пухлые руки Ларисы Ивановны, генеральши, тетушки Машиной соученицы, блестели маникюром и золотыми кольцами:

– Она навещала родню, – объяснила Маше мать, – ее муж служит под Свердловском… – Маше тоже вручили пакет провизии:

– Словно я не сутки в поезду провожу, а отправляюсь на необитаемый остров, – смешливо подумала девушка, – но Ларису Ивановну мне не переплюнуть… – в китайском термосе соседка везла даже борщ. Маша бросила взгляд на ее драгоценности:

– Змейка у меня с собой, – подумала девушка, – но на соревнования ее нельзя надевать. Только на шею, как талисман… – она скрыла вздох:

– Крестик тоже нельзя носить. Раздевалка общая, кто-то может его заметить, начнутся слухи… – Машу отпустили из школы на месяц, ради участия в университетских соревнованиях. Игры проходили в студенческие каникулы:

– Только сначала мы отправимся в поход, – она вспомнила письмо подружки, – родители мне разрешили… – небрежно помахав конвертом, Маша заметила:

– Лыжная прогулка, в окрестностях города. Мы будем жить в палатках, но это словно съездить на курорт, мамочка. Ребята опытные туристы, за мной присмотрят. Я все равно заселяюсь в студенческое общежитие… – в общежитие Маша отправлялась по брони от общества «Динамо». Мать открыла рот, отец улыбнулся:

– Думаю, в почти семнадцать лет можно провести пару ночей в палатке, Наталья. Мария у нас спортсменка, тренированная девушка… – мать беспокоилась о студенческой компании:

– Ты там будешь самая младшая, – Наталья покачала головой, – веди себя осторожно… – Маша фыркнула:

– Не самая. Люда пишет… – она уперла палец в строчки, – что в поход собрался какой-то Саша, ученик первого курса. Ему только летом будет семнадцать, он ребенок… – Маша поняла:

– Ровесник нашего Саши. Летом он закончит суворовское училище, пойдет в армию… – они получали открытки, с видами Ленинграда, посылки на годовщину революции и Новый Год. Саша собирался в пограничные войска:

– Он хочет служить на дальней заставе, в тайге или горах, а потом поступить в училище, как сын Ларисы Ивановны… – под жужжание генеральши Маша сжевала слойку. Лариса Ивановна беспокоилась о том, кто встретит Машу на вокзале:

– У меня, то есть у Виктора Петровича, служебная машина, – со значением сказала попутчица, – ты можешь поселиться у нас в гарнизоне. У нас пять комнат, на соревнования тебя отвезут, привезут обратно. Сергей… – так звали сына генеральши, – учится в Москве, но мы ожидаем его домой, в увольнительную. Зачем тебе болтаться по общежитиям… – по внимательному взгляду Ларисы Ивановны Маша поняла, что генеральша подыскивает себе невестку:

– Еще чего не хватало. Мне и семнадцати не исполнилось, – весело подумала Маша, – и вообще, я выйду замуж только по любви. Я и Марте так обещала… – приемная сестра, прочитав «Джен Эйр», рассудительно заметила:

– С точки зрения науки никаких голосов в голове не существует. У нее случились галлюцинации от волнения. Но она молодец, что не подчинилась косным стереотипам того времени… – упрямый лоб и тонкие губы Марты напоминали Маше саму Джен Эйр:

– Наша девочка тоже упорная и настойчивая, – ласково подумала она, – Марта непременно станет физиком. Но о любви она тоже любит поговорить. Она интересуется не только формулами. Это терменвокс на нее так влияет… – отец организовал Марте переписку с товарищем Терменом, работающим в закрытом институте. Маша привыкла к странным, электрическим, как она думала, звукам, доносящимся из спальни сестры. Несмотря на просьбы родителей, Марта отказывалась играть на терменвоксе прилюдно:

– Мне еще надо учиться, – объясняла девочка, – мне далеко до совершенства… – услышав Ларису Ивановку, Маша покачала головой:

– Я занимаюсь конным спортом, – Маша собирала вещи, – мне надо жить рядом с манежем. Тренировки начинаются рано утром, для лошадей так лучше. Тем более, меня встречают, на вокзале… – Лариса Ивановна настойчиво предлагала довезти Машу по нужному адресу. Генеральша звала ее в гости, на уральские пельмени:

– Точно, сватает, – смешливо подумала девушка, – она говорила, что ее сыну двадцать лет, что он может показать мне город… – город она намеревалась посмотреть с Людой Дубининой. Девушки познакомились прошлым летом, на волейбольной площадке, на волжском пляже. Девятнадцатилетняя Люда, по дороге в Среднюю Азию, в турпоход, гостила у куйбышевской родни:

– Она меня старше, но мы сошлись… – Маша пригладила белокурые волосы, – хотя о крещении я конечно, ничего не говорила… – девушка надежно зашила распятие и змейку в подкладку брезентового рюкзака. Она отказалась ехать на Урал в шубе:

– Вдруг начнется оттепель, – сказала Маша матери, – и куда я надену шубу, на студенческих соревнованиях… – Наталья настояла на канадской, дубленой куртке и кашемировой шапке. Маша взглянула на предместья Свердловска, в окне:

– Саша здесь родился. Его мать оставила его на попечении Советского Союза, поехала в авиаполк и героически погибла… – по словам Люды Дубининой, первокурсник Саша возвращался в город к началу похода:

– Он гостит у местной родни. С нами идет инструктор от городского туристического клуба, а в остальном, все будут выпускниками или студентами. Тебе понравятся наши мальчики… – Люда нарисовала веселую рожицу, – держи схему, как тебе пройти в общежитие института… – впереди появились очертания вокзала. Нащупав в кармане письмо подруги, Маша поднялась: «Свердловск, Лариса Ивановна. Давайте я вам помогу с багажом».

Белый экран слепил глаза, музыка резко оборвалась. В комнате вспыхнул свет, запахло хорошим табаком доминиканской сигары. Наум Исаакович передал Саше серебряную шкатулку:

– Держи, мой милый. Для тебя пока сигареты. Все-таки Хичкок великий режиссер. Надеюсь, тебе понравилась лента… – «Головокружение» привезли на закрытую дачу Свердловского обкома партии прямо из Москвы. Эйтингон заказал сеанс, помня, что Саше нравятся серьезные фильмы:

– Советское кино он может посмотреть в компании сокурсников, – усмехнулся Наум Исаакович, – но американских лент он еще год не увидит… – Эйтингон был рад встрече с мальчиком:

– Только мне опять приходится разыгрывать комедию, – вздохнул он, – изображать возвращение из дальней командировки. Ладно, сегодня мы побудем вдвоем, а завтра сюда пожалует Саломея и остальные участники операции… – по сообщениям с севера, Команч, на котором в Советский Союз явилась шпионская миссия, пока не нашли. Наум Исаакович долго рассматривал карту окрестностей колонии, где сидел Валленберг:

– В тех местах черт ногу сломит… – он водил карандашом по бумаге, – непроходимая тайга, горные хребты, тысячи мелких рек и озер. Однако подходящих посадочных площадок не так много… – они понятия не имели, где именно его светлость и Ягненок спрячут легкий самолет. В руки Стэнли эти сведения не попали. Полковник Веннерстрем, в Швеции, тем более ничего не знал. Единственное, в чем Эйтингон был уверен, это в том, что гости пересекли воздушную границу СССР. Соответствующие службы в Карелии заранее получили предупреждение, однако они не могли поднимать истребители, для сопровождения Команча:

– Иначе его светлость сразу понял бы, что дело неладно, – напомнил себе Эйтингон, – они, наверняка, имеют при себе рацию для связи с Лондоном. Нельзя рисковать Стэнли, время для его переезда в СССР пока не пришло… – Наум Исаакович надеялся, что самолет отыщут и уничтожат:

– Таким образом, мы отрежем им пути отступления, – сказал он Саше за обедом, намазывая икру на свежий калач, – а дальше в дело вступит подразделение быстрого реагирования, дорогой Скорпион… – услышав новую кличку, студент Гуревич, смешливо, отозвался:

– Это мне больше нравится, чем быть Александром Яковлевичем, товарищ Котов. Но вряд ли я после окончания училища вернусь к настоящей фамилии… – Эйтингон потрепал его по крепкому плечу:

– Что делать, милый, такая у нас стезя. Что касается твоего желания поехать на заставу, то оно похвально, однако вряд ли это получится… – Саша понимал, что его ждет дальнейшая учеба в Москве:

– Среди работников Комитета мало молодежи, свободно говорящей даже на одном языке, а я знаю четыре… – в последний год, следя за успехами кубинских коммунистов, Саша не мог не взяться за испанский язык. Поболтав с ним, товарищ Котов одобрительно заметил:

– Неплохо, весьма неплохо. Молодец, что не забросил занятий, даже здесь… – Саша рассмеялся:

– В суворовском училище все считают, что меня на полгода перевели в Москву. Что касается Политехнического института, то после окончания операции меня уберут из списков, словно я там никогда и не учился… – Эйтингон десять лет назад прочитал грязный пасквиль, как выражался покойный Берия о романе Оруэлла:

– В книге тоже так делали, – вспомнил Наум Исаакович, – кто владеет прошлым, тот владеет будущим. Комсомолец Гуревич не существует, он никогда не существовал. Туристов, студентов, ждет загадочная гибель. Все займутся поисками группы, а мы тихо сделаем свое дело, и привезем его светлость, с Ягненком и Волковым, в Москву… – Валленберга пока оставляли в живых:

– Он может пригодиться, – сказал Эйтингон Шелепину, – такими людьми не разбрасываются. Он не старик, и, кажется, не выжил из ума… – по соображениям безопасности Саломея не посылала отчетов из камеры БУРа, однако выступала на завтрашнем совещании:

– О том, что она привечала Валленберга, она ничего не скажет, – хмыкнул Эйтингон, – понятно, что швед клюнул на ее прелести… – Саша налил им кофе:

– Фильм отличный, товарищ Котов, однако «Оскара» ему не дадут. Академия предпочтет веселую, развлекательную ленту… – юноша помолчал:

– Товарищ Котов, я у вас никогда не спрашивал… – Саша помялся, – вы знали моего дедушку… – Свердловск пестрил черно-красными афишами второго фильма дилогии о Горском. Саша каждый день слышал о сходстве с героем революции и гражданской войны:

– Ты только блондин, – говорили его соученицы, – а так вы одно лицо с актером… – Саша видел прижизненные фото деда:

– Артист подобран отлично, – подумал он, – действительно очень похож. И он не снимался в ролях всяких колхозников… – Горского играл молодой актер, выпускник театрального училища. Эйтингон стряхнул пепел в тропическую раковину. Он не собирался лгать мальчику:

– Но о Кукушке ему ничего знать не надо. Впрочем, я скажу правду. Если не считать митингов, я видел Горского два раза в жизни. Я приносил документы в «Метрополь», где он жил, между поездками на фронт, и относил их в Кремль… – он так и сделал, добавив:

– Я тогда был чуть старше тебя, мой милый. Горский для меня… – он показал рукой, – обитал где-то наверху, как Владимир Ильич. Мы смотрели на них, как на недостижимый идеал героев революции… – Саша повертел изящную чашку:

– Хотел бы я попасть в те времена, – горячо сказал юноша, – сейчас не с кем воевать, товарищ Котов. На Кубе победила революция, остались только шпионские миссии, вроде этой… – он поморщился:

– Вы были в Испании, потом сражались с фашизмом… – Эйтингон откинулся на спинку покойного кресла:

– Уверяю тебя, борьба далеко не закончена. Нас ждут сражения в Азии, Африке, Латинской Америке. Не зря ты учишь испанский язык, Эль Алакран… – Саша покраснел:

– В Свердловске хороший студенческий клуб, товарищ Котов. Я не только испанским занимался, но еще и музыкой. То есть, я умел играть на фортепьяно, но здесь были курсы гитары… – Саша указал на дешевый инструмент:

– Я даже разучил песню, к нашей встрече, правда, пока на русском языке, и привез сюда гитару… – Эйтингон смотрел в искренние глаза мальчика:

– Правды он никогда не узнает. Мистер Холланд и мистер Горовиц его родня, однако Саша считает, что его отец происходит из черты оседлости. Отлично, пусть считает и дальше… – Эйтингон ожидал, что в случае успеха операции, ему дадут встретиться с детьми:

– Или хотя бы позвонить девочкам и Павлу. С ребенком Саломеи вышла осечка, но эту операцию мы не провалим. Я не имею права так поступать. Мне дали увидеться с Сашей, это хороший знак… – он кивнул:

– Играй, милый, я с удовольствием послушаю… – у парня оказался приятный баритон. Наум Исаакович узнал песню:

– Молодец, он перевел слова с испанского. Должно быть, наткнулся на брошюру о той войне, в студенческой библиотеке… – звенела гитара, Саша улыбался:

 
Там, где бурные воды Харамы
Мы докажем рабочую твердь
И подняв наше красное знамя
Победим и страданья и смерть!
 

Наум Исаакович вспомнил:

– Петр таким был, в тридцать шестом году. У него тоже горели глаза, я надеялся, что он станет мне преемником, надежной заменой. Проклятая власовская тварь, хорошо, что он сдох… – о смерти Воронова в Патагонии ему рассказала Саломея:

– Впрочем, она только краем уха слышала разговоры его светлости о той миссии… – подумал Эйтингон, – ничего, скоро мы встретимся наедине, и узнаем подробности. О Янтарной Комнате мы тоже у него спросим… – он отстучал такт по столу:

– Саша никогда не предаст советскую власть, я уверен. Его не поймают в медовую ловушку, не подсунут очередную Антонину Ивановну… – Саша опустил гитару, Наум Исаакович подмигнул ему:

– В тридцать шестом году мы это пели в Мадриде, – поднявшись, он обнял Сашу, – и споем еще, я уверен.

Черный ГАЗ-12 мягко покачивался на расчищенной от снега дороге.

Рядом со съездом с шоссе, поставили стеклянную будку ГАИ. Узкая полоса асфальта, вьющаяся среди сосен, вела ко второму посту милиции, охраняющему ворота в дачный поселок Свердловского обкома партии. На обочинах белели пышные сугробы. Над серым асфальтом шоссе порхали, перекликаясь, снегири.

Внутри лимузина, среди вороха шотландских пледов, уютно пахло кофе. В воздухе витал горьковатый аромат лаванды. На полу разбросали иностранные журналы, пачки сигарет, оранжевые шкурки мандаринов. На заднее сиденье водрузили несколько подушек.

Рыжие волосы растрепались. Пассажирка, зевнув, приподнялась. От водительского места салон отделили плексигласовой перегородкой. Палец со свежим маникюром нажал кнопку, Циона поинтересовалась: «Долго еще?». До нее донесся уважительный голос шофера:

– Не больше четверти часа, товарищ. Здесь ограничение по скорости… – по мнению Ционы, лимузин тащился, словно черепаха. Свердловск они не навещали, объехав город по окружной дороге, но даже на шоссе обкомовский водитель упорно отказывался нажать на газ:

– Словно он везет драгоценную вазу, – зевнула Циона, – ладно, я хотя бы выспалась…

Колонию она покидала в валенках, ватнике и шапке-ушанке. В вохровской машине ее ждала шуба. В Ивделе капитан Мендес воссоединилась с багажом. Саквояжи прислали машиной из Свердловска. Женщина носила изящные ботинки, твидовое платье и платок итальянского кашемира. В парижской сумочке лежал ее паспорт и офицерское удостоверение.

Из управления внутренних дел, по особой связи, Циона позвонила профессору, как она, смешливо, за глаза, называла мужа. Покуривая, она слушала нудное жужжание. Новоиспеченный Герой Социалистического Труда рассказывал о новогодней вечеринке в институте. Циона рассматривала свои ногти:

– По соображениям безопасности маникюршу сюда не привезут, но надо озадачить милиционеров поисками инструментов. В городке должна найтись парикмахерская. Пусть отрабатывают содержание, дармоеды… – ей доставили маникюрный набор. За полгода жизни в СССР Циона неплохо освоила язык, однако говорила с сильным акцентом:

– Ничего, кому надо, меня понимают… – она открутила крышку термоса, – а остальных я заставляю себя понимать… – Циона помнила, как Максимилиан отдавал приказы в Будапеште:

– Он не повышал голоса, но по его осанке и жестам было ясно, что он имеет право распоряжаться. Ему не отказывали, не могли отказать… – никто не отказывал и Ционе. Вместо ордена, по окончании операции, она вытребовала себе квартиру в Москве. Собираясь в колонию, на Северном Урале, она сказала Шелепину:

– Вы отправляете меня на закрытые курсы, преподавателем, но я не намерена прозябать в общежитии… – голос женщины заледенел, – я жена выдающегося ученого, офицер разведки, в конце концов… – выдающийся ученый не покидал остров, но Циону планы мужа не интересовали:

– Захочет, пусть навещает Москву. Я, так и быть, раз в месяц прилечу к нему в гости. Надо поддерживать видимость брака, пока за мной не приехал Максимилиан… – оказавшись в Москве, Циона хотела отправить весточку в Цюрих, по известному ей адресу. Шелепин обещал ей трехкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной:

– И служебный автомобиль, – она вспоминала карту Москвы, – надо подумать, как связаться с Максом, не вызывая подозрений. Он пользовался документами княжества Лихтенштейн… – Циона сомневалась, что в столице СССР есть представительство крохотного государства:

– Через главный почтамт письмо отправлять нельзя. Работники соблюдают инструкции, при подаче конверта надо предъявлять паспорт… – Циона надеялась на командировку в Восточный Берлин:

– Британцы меня хорошо подготовили… – устроившись с ногами на сиденье, она пила кофе, – город я знаю. Я уйду через зональную границу, но сначала надо достать местные документы. И надо найти нашего мальчика… – она сглотнула, – нашего сына. Максимилиан обрадовался Фриде, однако он ждет наследника фон Рабе. Прямо он ничего не говорил, но я все видела по его глазам… – Циона велела себе никуда не торопиться:

– Время есть, – она рассеянно смотрела в затемненное окно, – надо как следует подготовить операцию. Мне должны доверять, снять с меня конвой и наружное наблюдение… – ее охранник сидел рядом с шофером, шурша «Известиями». Циона еще не знала, как отыщет своего ребенка:

– Я его не видела, – поняла женщина, – я была без сознания, из-за начавшихся судорог. Его унесли, отдали мерзавке Генкиной, или Елизаровой… – Циона внимательно изучила фото воровки, но СССР кишел похожими женщинами:

– Тем более, сейчас, когда все закутаны в тулупы и платки… – одну из работяг, как презрительно думала Циона, она увидела на автобусной остановке, на окружной дороге. ГАЗ пронесся мимо. Циона разглядела замотанного в одеяла младенца, на руках у девушки:

– Может быть, Генкина опять попадется на краже. Но мальчик мог умереть… – Циона отерла глаза, – мерзавка могла сдать его в детдом… – дома ребенка в Казахстане и Узбекистане ничего о подкидыше не сообщали. Циона обещала себе поговорить по душам с Генкиной:

– Как я поговорю по душам с Джоном, – нехорошо улыбнулась она, – когда его отыщут… – в таком исходе событий женщина не сомневалась:

– Письмо Валленберга подлинное, пусть хоть под микроскопом его проверяют… – на зоне можно было достать бумагу и химический карандаш, – они клюнут на приманку… – о Валленберге Циона не думала:

– Он все равно, что мертв, его рано или поздно расстреляют, – она щелкнула зажигалкой, – у него половины зубов нет и голова лысая. Доходяга, как выражаются в лагерях. Но СССР не удалось его сломать, как в книге Оруэлла. Он не Уинстон Смит, он не пошел на предательство… – на зону Циону привезли с тщательно разработанной легендой. Валленберг поверил ее якобы аресту, в конце войны, в Польше:

– С той поры я больше десятка лет болтаюсь по лагерям, – Циона затянулась сигаретой, – мне отвесили большой срок, за бандитизм… – Циона рыдала у него на плече, моля избавить ее от неминуемого расстрела:

– Я обещала выйти за него замуж, – хмыкнула женщина, – сказала, что люблю его, что в Будапеште была девчонкой и ничего не понимала… – по легенде, Циона знала кое-кого из охранников БУРа:

– Их перевели со мной из женской колонии, – шептала она Валленбергу, – за деньги они отправят письмо в Москву. Конверт перебросят через ограду шведского посольства… – Циона потянулась:

– Он всему поверил и все купил. Но ничего не случилось, – она усмехнулась, – хотя охранников предупредили, они бы не вмешались. Господин Валленберг джентльмен, он не позволил себе ко мне притронуться, даже после десятка лет колонии… – Циона поняла:

– С осени ничего не было, а отсюда я лечу в Москву. Профессор подождет, ничего страшного. Но надо найти кого-то, для здоровья… – похлопав себя по щекам, собрав волосы в хвост, она нащупала ногами ботинки. Подол платья задрался, Циона провела рукой по черному нейлону чулка:

– Совещание большое, будут молодые офицеры. Товарищ Мендес заслужила отдых. На даче, наверняка, есть баня. Надо вызвать мастера, привести в порядок волосы, ногти…

Шлагбаум поднялся, створка железных ворот отъехала в сторону. ГАЗ скрылся за мощной оградой дачного поселка.

За окном большой кухни девичьего этажа общежития политехнического института покачивалась деревянная кормушка для птиц. Красногрудый снегирь, схватив кусочек замороженного сала, вспрыгнул на запорошенный снегом карниз. День оказался серым, туманным, но теплым.

Люда Дубинина открыла форточку:

– От плиты будет жарко, – объяснила девушка, – не шутка, сварить две сотни пельменей сварить… – на вечеринку приходила вся будущая туристическая группа. Склонившись над засыпанным мукой столом, Маша раскатывала тесто:

– Семь парней, а всего двенадцать человек. Саша Гуревич еще навещает родственников, товарищ Золотарев, инструктор городского клуба, встретит нас в Ивделе… – девочки, Люда и Зина Колмогорова, показали Маше на карте будущий маршрут. Через два дня, двадцать третьего января, они выезжали на пригородном поезде на север области, в Серов:

– Пересаживаемся на узкоколейку… – Зина Колмогорова водила пальцем по карте, – и отправляемся в Ивдель. Дальше рельсы не идут, – девушка улыбнулась, – товарищ Золотарев организует грузовик, в деревню Вижай… – после ночевки в Доме Колхозника им предстояло пройти на лыжах к горе Ортотен:

– Не больше пары сотен километров, в общей сложности, – небрежно заметила Зина, – но у вас в Куйбышеве такого снега не бывает… – Маша, обиженно, отозвалась:

– Бывает и побольше. Ты видела, что я отлично хожу на лыжах… – комната Зины и Люды больше напоминала склад туристического снаряжения. Согласно путевке, Маше полагалась свободная койка в спальне, где жило восемь девушек. Задобрив вахтершу шоколадкой, из собранного матерью пакета, Маша получила разрешение обосноваться на пустующей кровати в комнате девушек:

– Наши соседки уехали домой… – Зина рылась в груде ботинок, – когда мы вернемся из похода, переберешься на положенное место… – к рюкзаку девушка успела пришить кумачовый квадрат:

– Студенческий лыжный пробег в честь XXI съезда КПСС… – Маша сделала себе такой же:

– Рюкзак у тебя хороший, – со знанием дела сказала Зина, – видно, что импортная вещь. У нас такие есть только у альпинистов. Они ездят в Польшу, в Болгарию, на совместные восхождения, с тамошними спортсменами… – Маше стало неловко. Рюкзак она выбрала по заграничному, глянцевому каталогу, на английском языке. Пухлое издание снабдили страницами машинописного перевода, на русский, но Маша отлично владела тремя языками:

– Как говорит мама, – невесело подумала девушка, – моя дорога ясна. Золотая медаль, филологический факультет университета, красный диплом, замужество… – она вспомнила тихий голос Ивана Григорьевича Князева:

– Не блуждай в тьме, Мария. Ты вышла к свету, благодаря Иисусу, Богоматери, и своей святой заступнице, однако твоя дорога не закончена… – Маша понятия не имела, где сейчас Иван Григорьевич:

– Прошло больше двух лет, – поняла девушка, – он и тогда был пожилым человеком. Прощаясь, он говорил, что обязан выполнять долг христианина. И Зою нам спасти не удалось. Она, наверное, умерла, бедняжка, как и матушка Вера… – о смерти медсестры, в женской колонии, Маше сказал священник, отец Алексий. Маша не могла открыто ходить даже в окраинную церковь, но отец Алексий и его жена приглашали ее по воскресеньям на чай. Священник жил в коммунальной квартире:

– Детей нам Бог не дал, – коротко сказала матушка Надежда, – вернее дал и забрал. Тем более, батюшка десять лет отсидел, от звонка до звонка… – чай они пили дешевый, матушка Надежда пекла серые коржики, но Маша любила приходить в чисто прибранную комнату, с лампадками у образов:

– Отец Алексий читает Евангелие, мы разговариваем… – убирая рюкзак, она коснулась тайного кармана, с крестиком и семейным кольцом, – но маме или девочкам о таком не расскажешь. Они не поймут, среди молодежи нет верующих. Вернее, есть, но в газетах о них печатают фельетоны, о религиозном дурмане…

Мать показала Маше старинное распятие, из тусклого золота, с изумрудами:

– Когда Марта подрастет, я ей отдам вещицу, – заметила Наталья, – все-таки, ее родовая ценность. Наверное, ее отец с матерью были немцами, бежали сюда от Гитлера. Крестик они захватили, как память… – Маша сдула со лба прядку белокурых волос:

– Еще полсотни пельменей, и дело в шляпе. Хорошо, что у девочек нашлось мясо… – кусок мороженой говядины достали из-за окна:

– Папа привез, из колхоза, – объяснила Зина Колмогорова, – в городе такого мяса… – девушка оборвала себя, Маша подумала:

– Она хотела сказать, что не достать. Я вообще не хожу в магазины, и не знаю, что там продают… – кухонными делами в особняке Журавлевых занимался повар. Ткани мать выбирала по каталогу, им привозили белье, чулки и сумки. Маша ездила на примерки в закрытое правительственное ателье. Школьные платья ей и Марте сшили из лучшей итальянской шерсти, цвета желудей, фартуки они носили шелковые.

Зина Колмогорова ловко резала вареную картошку для винегрета:

– Соленые огурцы тоже домашние… – девушка выудила один из банки, – моя мама их в кадке ставит, по-старинному, с хреном и вишневым листом… – Люда Дубинина принесла к столу миску вареной свеклы и моркови:

– Мальчики обещали селедку и еще кое-что… – Зина подмигнула Маше, – в походе сухой закон, но за успех пробега надо поднять стопку. Думаю, у тебя все получится. Насчет куйбышевской зимы, – девушка улыбнулась, – я шучу. Я не сомневаюсь, что у вас есть снег… – отправившись с Машей на берег Исети, девушки оценили ее лыжную технику. Маша покраснела:

– Я вообще не пью… – Зина отмахнулась:

– Мы тоже. Парни принесут бутылку портвейна, каждому достанется по наперстку… – кроме пельменей, винегрета и селедки на стол ставили лимонад. Люда спустилась в ближний магазин, на первом этаже унылого, общежитского здания:

– Она принесла вафли к чаю, успела, – Маша взглянула в окно, – сейчас что-то выбросили, как говорится… – очередь змеилась по снегу. Женщины притоптывали ногами, в валенках и сапогах, надвинув на лица шарфы:

– Вроде и не холодно, но ветер сырой… – в конце Маша заметила невысокую девушку в тулупе, с кошелкой, – бедняжка, у нее ребенок на руках. Хоть бы ее вперед пропустили, хотя многие стоят с детьми… – рядом чиркнула спичка, Зина затянулась папироской:

– Дают вермишель, по килограмму в руки, и постное масло, – заметила девушка, – Людка молодец, взяла бутылку и не прогадала. Пока она в магазин сбегала, весь район узнал, что масло выбросили. Сейчас бы пришлось не меньше часа стоять. В общем, в середине февраля мы вернемся в Свердловск, и все пойдем болеть за тебя, в манеж… – она похлопала Машу по плечу, – а завтра мы тебе покажем город… – девочки хотели сводить ее в новый музей-квартиру Горского:

– На открытие приезжал его соратник по борьбе, товарищ Королёв, – заметила Люда, – он читал лекцию в студенческом клубе. Он написал сценарий к фильму о Горском… – завтра вечером девушки шли на «Огненные годы». Люда понизила голос:

– Представляешь, говорят, ему шестой десяток, а он встречается с… – подружка зашептала. Маша ахнула:

– Она играла в первом фильме, революционерку, погибшую на баррикадах Пресни. Я плакала, в месте, где Горский несет ее на руках, под красным флагом. Но ей едва за двадцать… – Люда закивала:

– Это точно. Она тоже сюда приезжала. Они жили на дачах обкома, то есть на одной даче. Я слышала, что дилогию посылают на зарубежные фестивали, актеров тоже туда отправят… – девушка вздохнула: «Счастливые». Зина рассмеялась:

– У нас есть свой Горский, то есть Гуревич. Но Сашка блондин, брюнетом ему было бы лучше… – Маша, мимолетно, подумала:

– Гурвич, Гуревич, фамилии похожи. Саша внук Горского, и очень его напоминает. Он тоже светловолосый… – девушка хмыкнула:

– Ерунда, совпадение. Что Саше делать в Свердловске, он сейчас в училище… – Зина повернулась:

– Парни идут, первые ласточки… – во двор завернуло трое ребят, с гитарой наперевес и авоськой, – надо прибрать свинарник…

Вытирая стол, Маша забыла о неизвестном ей Саше Гуревиче.

Самодельный манеж застелили клеенкой. В углу тесной комнатки притулился кухонный стол, с электрической плиткой. Проводка в деревянном здании начала века была ненадежной, провода висели под беленым потолком комнаты. В задернутое шторами окно бил мокрый снег.

На протянутой над головой Фаины бечевке сохли кофточки и ползунки Исаака:

– Десятый час ночи на дворе, а ты ни в одном глазу, как говорится, – недовольно сказала девушка, – шел бы ты спать, милый… – пухлый мальчик, сидя в манеже, поднял голову от резной погремушки:

– А, – Исаак улыбался белыми зубками, – а!