Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая"

– Лицом к стене, руки за голову, ноги раздвинуть… – Джон хмыкнул:

– Я жалел, что мне не с кем поговорить. В бирманском лагере я был рядом с ребятами. Кепка решил обеспечить мне собеседника. Посмотрим, что за подсадную утку сюда привели… – в камеру втолкнули высокого, худого, бритого наголо парня. Под глазами темнели свежие синяки, на каменный пол, вслед за ним, швырнули чахлый узелок. На небритой щеке юноши выделялся свежий шрам:

– Горский, только светловолосый, – замер Джон, – кажется, Марта была права. Не зря русские гонялись за миссис Лизой. Ее встреча, в Мурманске с Мэтью не прошла бесследно… – серые глаза парня испуганно взглянули на него, Джон приободрился:

– Мне еще рано умирать. Интересно, что за чушь он будет лепить. Ясно, что он здесь не просто так… – соскочив на пол, Джон подмигнул мальчику:

– Твоя койка верхняя. Добро пожаловать, – он протянул руку, – надеюсь, мы станем друзьями.

Медленно вертелись катушки изготовленного в закрытом конструкторском бюро магнитофона. Хрустальная пепельница придавливала сложенную «Вечерку», с фотографиями международной весенней ярмарки в Лейпциге:

– Павильон Советского Союза… – на подиуме выстроились блестящие черным лаком лимузины, – посетители ярмарки у автомобилей… – в подвале, под снимком теснимой полицией толпы, сообщалось о забастовках на заводах США:

– Разгон пикета в Питтсбурге. Демонстрантов сбивают с ног дубинками, используют слезоточивый газ… – Науму Исааковичу не хотелось думать о дубинках, газе, или слезливом голосе Скорпиона в наушниках. Фальшивый зэка Князев пересказывал сокамернику отлично известную Эйтингону легенду, сочиненную на Лубянке.

Стряхнув пепел сигары, Наум Исаакович взялся за газету:

– В Ботанический Сад прилетели скворцы. Афиша выходного дня. Большой театр, «Князь Игорь», театр «Современник», «Пять вечеров»… – он с тоской посмотрел на черный телефон, на ободранном, канцелярском столе. Технические помещения, в Суханово не отличались изяществом интерьера.

На Лубянке Наум Исаакович, все-таки, побывал.

Посадив товарища Яринич, Ладу, в такси на улице Горького, он пешком вернулся к ЦУМу. Эйтингон почти ожидал увидеть рядом с универмагом наряды милиции, и не ошибся. Пробку расчистили, вдоль проезжей части выстроилось несколько темных «Волг». У входа в магазин прогуливалась пара неприметных мужчин, в драповых, комитетских пальто. Наум Исаакович оглянулся. За его спиной лежала вся Москва:

– Но куда я пойду… – рука нащупала в кармане портмоне, – деньги рано или поздно закончатся, за моей официальной семьей следят, а это… – он коснулся свернутого «Советского экрана», – это она нацарапала из вежливости, чтобы отделаться от назойливого старика…

По дороге к улице Горького он и Лада, как Эйтингон, про себя, называл актрису, говорили о театрах. Наум Исаакович изобразил инженера, работающего на севере. Голубые глаза девушки остановились на его седых висках, на старом, еле заметном шраме, на лбу:

– Я понимаю, – тихо сказала она, – вы, должно быть, привыкли к тем краям, за много лет… – Эйтингон усмехнулся:

– Она подумала, что я бывший зэка. Не бывший, а настоящий… – в рецензии на «Пять вечеров» он прочел, что в пьесе идет речь как раз о таком герое:

– Он вернулся на большую землю, после отсидки, после поражения в правах. Для Лады я, кажется, что-то вроде героя, жертвы сталинского произвола… – «Советский экран», с криво написанным номером телефона, прятался под «Вечеркой». Эйтингон признался девушке, что никогда не посещал «Современник»:

– Я вас проведу, – Лада тряхнула светлыми локонами, под шляпкой, – я играю в кино, но у меня много друзей на сцене. И мой… – она осеклась, – мой автор сейчас заканчивает пьесу, именно для «Современника»… – в наушниках жалобно плакал Саша:

– Он о детдоме рассказывает… – Эйтингон покачал носком потрепанного, сшитого на заказ в Лондоне ботинка, – парню тоже прямая дорога в театр, что в нашей профессии очень на руку. Но 880 молчит, он пока не признался сокамернику, кто он такой… – стоя напротив ЦУМа, Наум Исаакович понял:

– Пойти мне некуда. И я не могу скрываться, иначе они убьют девочек и Павла… – ловко перебежав улицу, он не отказал себе в удовольствии похлопать по плечу зазевавшегося коллегу: «Вы, кажется, кого-то ищете?».

На Лубянке Наум Исаакович выслушал гневный разнос Шелепина. Эйтингон, переживший нескольких руководителей службы безопасности, со времен Дзержинского, криво улыбнулся:

– Разнос. Во времена Лаврентия Павловича мне, бывало, грозили пистолетом. Пусть комсомольский вождь разоряется. Стоило мне сказать, что я увидел рядом с ЦУМом человека, похожего на Волкова, как он заткнулся… – под предлогом слежки за несуществующим Волковым, Наум Исаакович вытребовал себе полную свободу в передвижениях по столице:

– Если вы не хотите, чтобы трупы наших работников завтра плавали в Яузе, – сухо сказал он Шелепину, – не пускайте за мной наблюдение. Волков бывший вор в законе, король московских малин. Что бы ни рапортовала доблестная Петровка… – Шелепин дернулся, но смолчал, – в городе достаточно уголовников крупного полета. С такими людьми не шутят, а другого человека с моим оперативным опытом в Комитете… – Эйтингон повел рукой, – просто нет… – он получил в свое распоряжение темную «Волгу» с гражданскими номерами:

– Оружия мне не дали, но оружие мне и не нужно… – его светлость больше молчал, отделываясь сочувственными репликами с прибалтийским акцентом, – у меня впереди приватная операция, на серой стороне…

Вернувшись в Суханово, спустившись в морг, он оставил докторам распоряжение о перевозке тела Ягненка в институт Склифосовского. Наум Исаакович напомнил себе, что завтра надо заехать в больницу:

– И на почтамт, отправить Бергеру письмо на идиш. К мамелошн у него будет больше доверия… – он приглушил звук в наушниках. Науму Исааковичу надо было подумать:

– О Саломее она ничего не сказала, но мы с ней пять минут, как познакомились. Она бы и не стала ничего говорить… – Эйтингон заставил себя не протягивать руку к телефону, – судя по ее досье, она живет с этим автором, как она выразилась, то есть с Королёвым…

Бывший воспитатель пермского детдома стал членом Союза Писателей. Герой гражданской войны получил квартиру, в новом номенклатурном доме, в арбатских переулках, и свободно выезжал за границу:

– Еще бы, – кисло подумал Эйтингон, – его покойный ментор, Горский, тоже предпочитал Цюрих и Лондон… – Науму Исааковичу было неприятно просматривать досье Лады, но ничего другого не оставалось:

– Она сирота, – вспомнил Эйтингон, – ее вывезли из блокадного Ленинграда по Дороге Жизни. Отец погиб на войне, мать умерла… – девушке исполнилось двадцать пять лет:

– Она снимается с десяти лет, – хмыкнул Эйтингон, – в сорок третьем году сыграла первую роль в кино, девочки, потерявшей родителей… – Ладу, по паспорту Людмилу, заметил на ташкентской улице ассистент по актерам, с эвакуированного в город «Мосфильма»:

– Я ее не помню, мне на зону не привозили наши ленты, – вздохнул Наум Исаакович, – она молодец, к ее возрасту двадцать ролей. Поступила во ВГИК, закончила ВГИК, получила приз в Венеции за первый фильм о Горском… – Королёв был почти его ровесником:

– Еще и калека. Зачем он нужен молодой, красивой девушке… – в досье аккуратно собрали данные осведомителей:

– В Венеции она хвалила тамошние магазины, – Эйтингон вздернул бровь, – они что, ожидали от женщины недовольства итальянской модой… – к досье прилагался снимок Лады, в коротких, по щиколотку брюках, и легкомысленной блузке, в черных очках, на скутере:

– Прошлым летом Роберто Росселини приглашал ее сыграть русскую девушку, эмигрантку, участницу итальянского Сопротивления… – Эйтингон поймал себя на том, что не может отвести глаза от лукавой улыбки Лады, – она прошла пробы для фильма, но не получила разрешения на съемки от министерства культуры… – в бумагах он наткнулся на переведенное интервью режиссера:

– Синьорина Яринич актриса большого, трагического дарования. Я плакал, когда видел ее на экране, олицетворением русской революции… – Наум Исаакович взглянул на цифры номера:

– Не арбатская подстанция, а где-то на Пресне… – ему отчего-то стало легче:

– Она не живет у этого Королёва, то есть не под одной крышей. Она через десять дней едет в Францию, на фестиваль советского кино. Саломея, наверняка, представилась ей преподавателем иностранных языков, по ее легенде… – актриса могла всего лишь заниматься французским, но Эйтингона что-то беспокоило:

– Я знаю Саломею, она все делает для своей выгоды. Понять бы еще, что это за выгода… – на него повеяло холодным ландышем, мягкая рука коснулась его ладони:

– Рада с вами познакомиться, – Лада стояла у открытой двери такси, – не стесняйтесь, звоните, если соберетесь в театр… – Эйтингон знал, что телефон в комнате не прослушивается:

– Если бы и прослушивался, я всегда отговорюсь оперативной необходимостью. Все только ради того, чтобы узнать о намерениях Саломеи… – катушки магнитофона крутились, он снял с головы наушники:

– Ничего нового я сегодня не узнаю, его светлость осторожный человек… – посидев немного, он поднял телефонную трубку:

– Ее вообще может не быть дома, – уговаривал себя Эйтингон, – я звоню наудачу… – услышав низкий, хрипловатый голос, он едва справился с собой:

– Лада Михайловна, это ваш новый знакомый. Я сажал вас в такси, на улице Горького… – до него донесся легкий вздох:

– Я вас узнала. Ваши тюльпаны распустились, Леонид Александрович, зря вы волновались… – Эйтингон купил ей еще сомкнутые бутоны, – я сейчас любуюсь букетом… – Эйтингон откашлялся:

– Лада Михайловна, если вы не шутили насчет «Современника»… – она серьезно отозвалась:

– Я никогда не шучу насчет театра. Вы освободились, а говорили, что заняты… – Эйтингон помолчал: «Нет, Лада Михайловна, не занят. Я теперь вольный человек».

В камере часов не полагалось. Джон измерял время по шагам охраны в коридоре, громыханию двери, по скрипу тележки, со стальными судками. Он много слышал от кузенов о порядках в советских тюрьмах, о содержании в крепости Кольдиц и немецких концлагерях. Медленно отсчитывая секунды, он ждал, пока боец отойдет от зарешеченного окошечка:

– Опять мне нужна пересменка, – герцог не двигался, – только теперь не для этого. Суханово нельзя сравнивать со внутренней тюрьмой на Лубянке или Дорой-Миттельбау. Порядки здесь более мягкие… – как и в Бутырке, днем разрешалось сидеть и даже лежать на койках. Паек привозили не в общем ведре, а разложенным по порциям. Баландой в Суханово и не пахло. В обеденной куриной лапше даже попадались куски мяса:

– Что мне очень пригодилось, – герцог не разжимал ладонь, – осталось только не торопиться… – выслушивая исповедь нового сокамерника, он хорошо изучил беленые стены комнаты:

– Я на них много раз смотрел, но теперь мне нужно понять, как именно встать… – Джон был уверен, что в вентиляционное отверстие всадили не только жучки, но и фотокамеры:

– Оптика сейчас отлично справляется с ночными съемками. Мы сами используем такую аппаратуру на Набережной… – Джон понял, что никогда больше не сможет вернуться к работе:

– Если я отсюда выберусь, – поправил он себя, – а выбраться надо. Меня ждут дети, у меня есть семья, то есть еще будет… – он улыбнулся, – ее Величество не любит менять свои решения. Придется делать протезы, – он провел языком по корням выбитых зубов, – но у Авраама вообще все зубы вставные, а покойной Эстер это нисколько не мешало. Не вернусь к работе, так не вернусь…

Он лежал на боку, такое здесь тоже разрешалось:

– Марта отлично справляется. Буду возить Полину в школу, разбирать семейный архив, консультировать частным образом. Если с ней… – он суеверно избегал называть сестру ее величества по имени, – все сложится, мы тихо обвенчаемся. Я, наверное, вдовец… – это Джону еще предстояло выяснить, – лишняя помпа и Вестминстерский собор ни к чему. Все можно сделать в виндзорской часовне…

Кроме мисочки борща, на обед они получили по кусочку котлеты, с ароматным пюре и тонкой долькой соленого огурца. Хлеба, правда, в Суханово давали от пуза, как выражался Волк:

– Сахара в чай они тоже не жалеют… – по расчетам Джона, до пересменки оставалось четверть часа. Вечером он прикинул, как именно ему надо встать:

– Но вряд ли они просматривают пленку круглые сутки, – подумал Джон, – поднялся и поднялся. Может быть, у сокамерника случился кошмар, я его успокаиваю… – судя по рассказам так называемого зэка Князева, кошмар для него был делом обычным. По мнению Джона, Лубянка перестаралась с пафосом и трагизмом:

– Сценарий для гражданина Князева писал лично Кепка, – понял герцог, – Констанца рассказывала о его пристрастии к викторианским романам. Аристократ, то есть советский аристократ, прозябающий в детдоме… – по словам Саши, как называл себя внук Горского, он вырос в неведении о родителях:

– Кто мой отец, я и сейчас не знаю, – парень всхлипнул, – но мне сказали, что моя мать летчица, героиня, погибшая в борьбе с нацизмом… – ко времени реабилитации Горского, два года назад, Саша обретался в детской колонии, куда подросток попал за кражу:

– Я им не нужен, – горько сказал парень, махнув на дверь, – для чего Горскому внук уголовник? Они даже не разрешили мне взять фамилию деда. Не хотят, чтобы я позорил память соратника Ленина… – о своем происхождении Саша узнал случайно, подслушав разговор начальника колонии с воспитателем отряда. Джон исподтишка разглядывал красивое, несмотря на побои, лицо парня:

– Он похож на Мэтью. И на вице-президента Вулфа, шрам у него на щеке такой же. Он был на перевале, к гадалке не ходи… – Джон не помнил, кто в него стрелял, однако у мальчика он заметил темный, горный загар:

– Даже под его синяками видно. Насчет ожогов на спине, он врет, как сивый мерин… – якобы Князев объяснил ожоги пытками, – значит, кроме лавины, случился и пожар… – Джон беспокоился за Волка и племянницу:

– Племянница, – вздохнул он, – мы с Максимом все-таки породнились. Мария сойдется с Густи, они ровесницы. Она начнет учиться, получит диплом, займется конным спортом… – герцог подумал о сестре:

– Тони подростком из седла не вылезала, а потом пересела за руль. Надо Полину научить водить. Тони учил покойный папа… – он вспоминал розарий в замке, смех детей, плеск воды в тихой речушке:

– Возьмем к себе ребятишек на лето, – решил Джон, – все подрастают, но малышня еще остается малышней. У Адели и Генрика вряд ли скоро появится потомство, у них карьера. Но Густи выйдет замуж, парни Марты и Волка женятся. Я стану дядей Джоном, как папа. Хотя, может быть, у нас будут еще дети, мне пошел только пятый десяток…

Он напомнил себе, что надо поинтересоваться у парня судьбой Констанцы. Джон, правда, не ожидал, что Кепка поделился с юнцом государственными секретами СССР:

– Ему навешали лапши на уши, рассказали, что Мэтью и его мать любили друг друга, что Мэтью герой. Наверняка, Кепка скрыл от парня, что его отец американец, как скрывал Горский правду о себе. Но, тем не менее, надо спросить. Сейчас и спрошу… – охранники переговаривались вполголоса, но Джон все разобрал:

– Пересменка. Жучки шепот не запишут, можно не волноваться… – темная тень легко взметнулась с койки. Вытащив на свет куриную кость, Джон наклонился над спящим парнем. Длинные ресницы дрогнули, он поворочался:

– Что такое… – пробормотал фальшивый Князев.

Саша почувствовал прикосновение чего-то острого:

– Тихо, – потребовал холодный голос, с металлическим акцентом, – иначе я тебе глаза вырву, падла… – Джон неслышно выматерился, – хватит тискать романы, как говорят на зоне, где ты никогда не бывал. Говори правду, внук Горского… – кость чиркнула по веку, Саша дернулся:

– Я говорил правду… – в полутьме глаза 880 опасно засверкали:

– Меня расстреляют, но не раньше, чем ты ослепнешь, понял… – Саша закивал: «Хорошо. Да».

Передачи в институте Сербского принимали на заднем дворе здания, в обшарпанной пристройке, заодно служащей и дворницкой. Комнату не снабдили лавками. Очередь топталась в пыльном коридоре, по соседству с лопатами, кирками и метлами. Курить здесь не разрешали, из стылого предбанника тянуло дешевым табаком.

Соседка Фаины, морщинистая дама, поджала губы:

– Двери закрывайте, не май месяц на дворе… – Фаина скрыла улыбку:

– В мае родится мальчик или девочка… – об имени они с Лейзером, согласно традиции, не заговаривали, – брат или сестра Исааку. То есть названые брат и сестра, мы все расскажем мальчику, когда он подрастет… – в метрике, выданной в Барнауле, ребенка записали Бергером:

– Так лучше, милая, – заметил Лейзер, – если его родителей расстреляли, не стоит ему быть Судаковым. Мы не докажем мелухе, что это его фамилия, но и не надо… – о настоящем имени мальчика знали только они с Лейзером.

Фаина подпирала облезлую стенку коридора, под плакатом: «Сбылись мечты народные». Седоволосый, представительный мужчина с партийным значком широким жестом указывал внуку, в пионерском галстуке, на застроенные берега Волги. Фаина подумала о детском саде и школе, для малышей:

– Детский сад ладно, – девушка покачала головой, – его можно миновать, а школы не минуешь. В СССР обязательное среднее образование. Ребецин рассказывала, как они справлялись. По субботам и в праздники дети всегда заболевали. Можно брать с собой обед, чтобы не ходить в столовую. Только что делать с октябрятами, с пионерами? Нам даже в первом классе, до войны, рассказывали, что Бога нет… – Фаина вспомнила:

– В Мордовии на зоне сидела старая спекулянтка. Она до революции успела закончить гимназию, даже по-французски болтала. Она говорила, как это называется. Я сейчас, как умная Эльза, из сказки. У Исаака режутся зубы, а я думаю о школе… – Фаина зевнула.

Мальчик всю ночь висел на груди, обиженно хныча. Фаина принесла сосульку с крыльца. Она проводила кусочком льда по распухшей десне ребенка, Исаак немного успокаивался:

– Когда я утром отдала его ребецин, с бутылочкой, он улыбался и грыз сухарь… – Фаина потерла покрасневшие глаза, – так всегда случается. Он только со мной капризничает. С Лейзером он тоже как шелковый… – Исаак сидел на полу кухни, огороженный табуретками. Они с ребецин пекли гоменташи для праздника:

– Пять сотен штук, с изюмом, с вареньем… – из самодельной кошелки Фаины упоительно пахло выпечкой, – будет и лапша, и жареные куры, и картошка… – мужу она привезла завернутые в пергамент куриные ножки:

– Они давно остыли, но Лейзер здесь даже хлеба поесть не может… – Фаина приезжала в институт каждый день, – из казенного он только чай себе позволяет… – она привозила мужу домашнюю халу, банки с вареньем от ребецин, сушеные яблоки, из малаховского сада, бутылки с козьим молоком и пакеты творога. На задах синагоги, в сарайчиках, держали не только кур, но и козу. У ограды разбили маленький огород:

– Осенью будем с овощами, – подумала Фаина, – надо закрутки сделать. Синенькие здесь не растут, но из кабачков тоже хорошая икра выходит. Если мы останемся в Москве до осени, если Лейзера выпустят, а не отдадут под суд. Но сегодня Пурим, а в Пурим евреев ждут радость и веселье… – вечером Фаину ждали в Малаховке. На чтение Мегилы из столицы приезжала сотня человек:

– Мы с ребецин с ног собьемся, – недовольно подумала девушка, – ребята в ешиве не женаты, помощи ждать неоткуда. Но хорошо, что так много евреев выполняет мицву… – в сумке лежала и школьная тетрадка, с переписанным от руки свитком Эстер. Муж знал Танах почти наизусть, но заповедь обязывала евреев читать главы вслух:

– Лейзер и здесь миньян отыщет, – усмехнулась Фаина, – а если не миньян, то хоть пару евреев. Он иначе не может, он обязан сам выполнить заповедь и привести к ней других. Жаль только, что нам не дают свидания… – в тетрадку Фаина заложила полученное городской почтой письмо. Адрес написали на русском языке, отправителем значился абонентский ящик на главном почтамте Москвы. Фаина недоуменно повертела конверт, с изображением мимозы:

– Из института, что ли? У них есть адрес, они меня записали, как близкую родню Лейзера. Но зачем им посылать письма, если Лейзер у них сидит… – она и не подумала открыть конверт. Муж объяснил ей, что нельзя читать чужую переписку:

– Средневековый мудрец, раббейну Гершом, это запретил, – вспомнила Фаина, – и вообще, в Торе сказано: «Не ходи сплетником в народе своем»… – убираясь в синагоге, она слушала, как ребе занимается с юношами:

– Ребецин со мной Тору читает. Я, как в Алма-Ате, ей получаюсь вроде дочки… – пятеро детей малаховского раввина сгинули на войне или в оккупации, не оставив старикам внуков:

– Они тоже не захотят, чтобы мы уезжали отсюда, – поняла девушка, – но меня, наверное, еще ищут. Нельзя больше рисковать. У нас на руках скоро будет двое малышей, а потом трое, четверо, если на то Божья воля… – обитая дерматином дверь приотворилась. Санитарка высунула голову в коридор:

– Проходим по пять человек, готовим сумки, паспорта… – она окинула взглядом бедное пальто Фаины, надежно замотанную платком голову:

– Я вас помню, – неожиданно добродушно сказала пожилая женщина, – вы ребеночка ждете. Давайте я стул принесу, пока до вас очередь дойдет… – дама по соседству неодобрительно, пробормотала:

– От сумасшедших такое потомство и получится, лучше бы аборт сделала… – приняв от санитарки табурет, Фаина вздернула подбородок:

– Как будто вы сами передачу не принесли. В одном коридоре толпимся, – присесть ей, впрочем, не удалось. Из комнаты донеслось:

– Гражданка Бергер, пройдите в приемный покой… – подхватив кошелки, запахнув пальто, Фаина заторопилась через институтский двор. Яркое солнце било в глаза, над увитой колючей проволокой оградой щебетали воробьи. Ноги оскальзывались на сером, посыпанном песком, льде:

– Зачем меня зовут, – Фаина испугалась, ребенок недовольно заворочался, – а если с Лейзером что-то случилось, если его признали нормальным и возвращают милиции… – запыхавшись, она влетела в крашеную белой эмалью комнату. Фаина ахнула: «Лейзер!». Муж стоял посреди приемного покоя, растерянно опустив большие руки:

– Его в этой телогрейке арестовали, – вспомнила Фаина, – утром я спала с Исааком, он меня поцеловал, принес мне чай, как обычно, и ушел. О плакате он мне ничего не сказал… – она поняла, что не видела мужа больше месяца. Лейзер шагнул к ней, Фаина прочла по его губам: «Можно?». Муж протягивал к ней надежные, крепкие ладони. Мелко закивав, она, как в детстве, стащила зубами рукавицы. От него пахло дезинфекцией и привычным «Беломором»:

– Прости меня, прости… – Лейзер целовал ее, не обращая внимания на болтающегося сзади санитара, – прости, милая, но я не мог иначе… – Фаина всхлипнула:

– Это ничего. Я не надеялась, что тебя выпустят. Такое чудо, к празднику… – наклонив поседевшую голову, он прикоснулся губами к тонким пальцам:

– Дали справку, – смешливо сказал Лейзер, – инвалидность третьей группы, по психическому заболеванию. Надо пройти комиссию через год. Только сумасшедший захочет покинуть Советский Союз… – санитар неприязненно заметил:

– Обниматься на дворе будете, гражданин Бергер. Берите пожитки, скатертью дорога… – Фаина сунула в кошелку сверток с посудой мужа:

– Поехали. Я гоменташи привезла, жареную курицу, пирог с вареньем. В электричке перекусишь, а дома поешь как следует, и на празднике поешь. У Исаака зуб лезет, он еще потолстел… – Лейзер, улыбаясь, листал тетрадку:

– Ты Мегилу переписала, чтобы я выполнил заповедь… – Фаина, как была, с кошелками, нырнула под его телогрейку. Она слушала стук сердца мужа:

– В микву ходить не надо. Как я по нему соскучилась, даже и сказать нельзя… – девушка кивнула:

– Заодно писать научилась на иврите. Лейзер, какой-то конверт сегодня утром пришел… – он ловко надорвал тонкую бумагу:

– Кому я понадобился, мелуха все не успокаивается… – нахмурившись, он пробежал глазами рукописные строки:

– На идиш, – поняла Фаина, – кто-то из евреев пишет… – Лейзер сунул конверт за отворот ватника:

– В институт Склифосовского… – фамилию он сказал по-русски, – как доехать… – Фаина удивилась:

– На метро. Кольцевая линия, станция «Проспект Мира», а оттуда на Сухаревку, на троллейбусе или пешком… – Лейзер похлопал себя по карманам:

– Только сначала загляну в Марьину Рощу. Малаховка далеко, а дело срочное… – Фаина нашла в кошелке пачки «Беломора»:

– Держи. У тебя шапку, что ли, забрали… – Лейзер поскреб голову под кепкой:

– Ушанку я потерял на этапе, а на казенную мелуха денег пожалела. Ладно, весна на дворе, не замерзну… – он чиркнул спичкой:

– Езжай домой, милая, я к празднику появлюсь. Здесь мицва… – он коснулся ватника, – надо ее выполнить как можно скорее… – Фаина вздохнула:

– Надо, так надо. Гоменташей возьми, курицу… – она не могла отпустить мужа голодным, – и у тебя денег, наверное, нет… – Лейзер поцеловал теплый лоб жены:

– Остались с той пятирублевки, что ты мне передавала. Я в ларьке ничего не мог купить, кроме чая и мыла. На электричку мне хватит… – рассовав по карманам провизию, он подхватил кошелки:

– Пошли, милая… – стоя у метро, Фаина проводила взглядом широкую спину, в старом ватнике:

– Он на троллейбусе поедет в Марьину Рощу. Так дешевле, он говорит. Если бы не мицва, он вообще бы на своих двоих туда отправился, как в Свердловске. Наверное, умер кто-то, похороны важнее, чем праздники… – Фаина сжевала гоменташ:

– Господь о нас позаботился. Верно сказано, у иудеев в тот день будут радость и веселье… – помахивая почти опустевшей сумкой, она ступила на эскалатор.

Гравий хрустел под ногами. Вокруг дорожки оплывали обледенелые мартовские сугробы. В лужицах отражалось высокое небо, несущиеся вдаль рваные облака. Чернели голые весенние деревья. Неподалеку, на Боровском шоссе, ревели грузовики. Птицы щебетали в ветвях, под подошвами английских ботинок Эйтингона хлюпал снег. Ладонь колол острый камешек.

Он шел мимо надгробных плит, черного и серого гранита, с золочеными щитами Давида, с овальными медальонами фотографий. Московские евреи пренебрегали традициями, запрещавшими снимки умерших. Чугунная цепь скрипела под ветром, он остановился:

– Только на старых памятниках нет фото. Я тоже мог заказать обелиск со снимком… – по соображениям безопасности такого, конечно, делать было нельзя. Науму Исааковичу снимок был не нужен:

– Я никогда ее не забуду, сколь я жив. Но прошло десять лет, все вокруг другое… – обелиск карельского мрамора остался неизменным. Тускло блестела позолота сломанной виноградной лозы. Памятник был глубокого цвета грозовых туч. Надпись высекли на табличке белоснежного, каррарского камня. Буквы под шестиконечным щитом словно светились:

– Рейзл, дочь Яакова Левина. Праведную женщину кто найдет? Цена ее выше рубинов… – Эйтингон не добавил к памятнику годы жизни. Традиция такого не позволяла, и ему претили кладбищенские зеваки:

– Хотя со стороны я тоже смотрюсь зевакой, – он оглянулся, – но Бергер меня отсюда не увидит… – небольшая кучка мужчин стояла над отрытой неподалеку ямой. Легко нагнувшись, Наум Исаакович положил камешек к подножию обелиска:

– Я помню, что Розе было тридцать лет, – он вздохнул, – помню, и расскажу девочкам с Павлом, когда я их отыщу, приведу сюда… – надежда на встречу с детьми становилась все более твердой.

Утром он привез Шелепину на Лубянку записи бесед его светлости с фальшивым зэка Князевым. О проклятой Марте пока ничего сказано не было, зато 880, судя по всему, купивший легенду Саши, много рассказывал новоявленному родственнику о семье:

– То есть о его семье, – поправил себя Эйтингон, – никого другого он не упоминает. О его семье я и так все знаю от Саломеи… – о пропавшей жене герцог говорил с горечью:

– Либо он, действительно, по ней скучает, – подумал Наум Исаакович, – либо он актер похлеще Саши… – выходило, что его светлость отправился в СССР именно в надежде спасти жену:

– Якобы Саломея поехала в Будапешт встречаться с родней и попала в гущу событий… – слушая с Шелепиным пленку, Эйтингон вздернул бровь, – разумеется, он не признается встреченному вчера парню, пусть и родне, в истинном положении дел… – о Валленберге его светлость молчал. На Северном Урале, в колонии, где держали шведа, все было спокойно:

– Скорее всего, Волков бросил миссию, после гибели двух сотоварищей… – Шелепин хрустел сушками, от цейлонского чая веяло ароматным дымком, – и подался в Москву. Здесь его родные места, старые подельники… – глава Комитета тонко улыбнулся, – здесь легче спрятаться, проще податься на запад. Тем более, вы утверждаете, что вы его видели… – Наум Исаакович и глазом не моргнул:

– Видел, разумеется. Я провожу оперативные мероприятия, скоро мы получим результат… – они решили дать новоявленной родне свободу для бесед:

– 880 еще ничего не сказал насчет Марты, не упоминал о настоящей судьбе матери Саши, и сам ничего у него не спрашивал…

Шелепин хотел ввести в дело Саломею, но Наум Исаакович покачал головой:

– Рано. 880 еще не расслабился, я по голосу его слышу. Непонятно, действительно ли он скучает по жене, или это игра, как наши действия. Нельзя недооценивать его светлость… – в изложении Саломеи ее брак с герцогом выглядел пыткой, но Наум Исаакович хмыкнул:

– Hell hath no fury like a woman scorned… – Шелепин непонимающе на него посмотрел, Эйтингон скрыл вздох:

– Нет мстительней обманутой жены, с ней рядом толпы адских фурий не страшны… – Шелепин усмехнулся:

– Думаете, он ей изменял… – Эйтингон нисколько в этом не сомневался:

– Она его ненавидит еще и поэтому, – заметил он Шелепину, – но, хоть он и держал ее взаперти, он аристократ. Он не позволил бы матери своего ребенка прозябать на хлебе и воде. Истории Саломеи о его издевательствах и насилии надо делить на два, а то и на четыре. В общем, пока подождем, не будем устраивать встречу супругов… – Наум Исаакович хотел выяснить истинные намерения все еще герцогини Экзетер:

– Она не случайно познакомилась с Ладой… – про себя он называл девушку по имени, – ей что-то надо передать на запад. Но что, кому, и, главное, зачем… – он не до конца доверял перебежчице:

– Антонина Ивановна тоже нас всех водила за нос. Одной рукой печаталась в «Огоньке», а второй строчила подметный пасквиль, не хуже книги Оруэлла… – тем не менее, Эйтингон признавал талант покойницы:

– Никто лучше нее не написал об испанской войне. Хемингуэй слишком пессимистичен, а она поймала дух молодости, уверенность в себе, надежду на победу коммунизма… – он подумал, что, останься мистер Френч в живых, он бы сейчас не миновал Кубы:

– Ее было бы не удержать дома, – решил Наум Исаакович, – Розу тоже ничто не могло остановить… – он приехал на Лубянку с актом об уничтожении папок, касающихся катынских событий: