Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая"

По телефону Шелепин велел ей приехать в тюрьму к двум часам дня:

– Товарищ Котов занят оперативными обязанностями, – объяснил начальник, – надо провести срочный допрос на английском языке… – Циона предполагала, что речь идет о перебежчике из Британии или Америки. Кинув ключи в стеганую сумочку от Шанель, она поднялась в буфет:

– Очередной неудачник. Потеряв работу, оказавшись на грани нищеты, американский борец с капитализмом попросил о советском гражданстве… – Циона ни в грош не ставила западных коллег, с курсов Комитета. Взяв кофе и апельсин, она устроилась под ярко раскрашенной, сухановской стенгазетой. Желтую мимозу на картинке обвили красной лентой:

– Поздравляем советскую женщину, труженицу и мать… – на восьмое марта Циона получила с Лубянки роскошную корзину с шоколадом и фруктами:

– В СССР едут только никчемные люди, – она щелкнула золотой зажигалкой, – все нормальные отсюда бегут, куда глаза глядят. То есть бежали бы, позволь им государство. Я тоже скоро окажусь на вилле Макса… – она покачала носком итальянской лодочки, – на берегу горного озера. Мы привезем из Израиля Фредерику, найдем нашего мальчика. Нас ждет только счастье… – за кофе и сигаретой Циона начертила в блокноте схему:

– Шелепину понравится, – решила она, – все очень изящно. Я продолжу играть роль преподавательницы, Саломеи Александровны. Лада станет перебежчицей, то есть так называемой перебежчицей. К ней будет больше доверия. Актриса, творческий человек, она выбрала свободу. Кузен Мишель не устоит, она молодая, красивая девушка. Если она перебежчица, то она пересечет границу в Берлине. Саломея Александровна, – Циона хищно улыбнулась, – тоже приедет в город, например, на конференцию в университете. Я буду сопровождать переход Лады на западную сторону, надзирать за ней… – Циона ожидала, что ее саму на запад не отпустят:

– Но я и не собираюсь спрашивать разрешения, – она допила кофе, – Максу со мной здесь никак не связаться, дело надо брать в свои руки. Я исчезну из Берлина с документами Лады, а ее саму пусть ищут. Шпрее все скроет, и ее тело тоже… – в письме Циона просила Макса не ехать в СССР:

– Не рискуй собой, – шепнула она, спускаясь по лестнице в подвалы, – я сама обо всем позабочусь. Я люблю тебя, мы скоро встретимся…

Гремели железные, выкрашенные в серый цвет двери, Циона стучала каблуками по каменным плитам. Дежурный на последнем посту охраны, завидев ее, поднялся:

– Меня предупредили, товарищ капитан… – Циона была в штатском, но парень все равно отдал ей честь, – вот папка 880… – она приняла невидный картон:

– Вы без оружия, – поинтересовался лейтенант, – может быть, позвонить наверх… – Циона открыла обложку. С черно-белой фотографии на нее смотрел все еще настоящий муж.

От нагретой подушки пахло ландышем. Капли воды на кухне едва слышно стучали об эмаль старой раковины:

– Или это сосульки… – Эйтингон не открывал глаз, – лед начал таять. Середина марта, пришла весна… – ладонью он чувствовал тепло ее худенького плеча. Лада устроилась у него под боком, спокойно дыша. За полуоткрытой форточкой вились птицы. Наум Исаакович приподнял веки:

– Часов девять, а то и десять утра. Она актриса, она привыкла поздно вставать… – он погладил растрепанную, светловолосую голову. Поворочавшись, Лада что-то пробормотала:

– Не сейчас, – Эйтингон подвинул ее поближе, – сейчас я не могу думать ни о Саломее, ни обо всем остальном. Не могу и не хочу. Я хочу быть рядом с Ладой, хотя бы недолго… – вокруг царила блаженная тишина выходного дня:

– Воскресенье, – вспомнил Эйтингон, – как давно я не отдыхал, словно обычные люди. Только в детстве, в шабат… – Наум Исаакович рос в просвещенной семье, но его родители соблюдали субботние предписания. Он не двигался:

– Тишина и покой. На зоне такого не дождешься… – до его коттеджа доносился собачий лай, лязгали стальные ворота колонии, ревели автомобильные моторы. Эйтингона будили в шесть утра, согласно общему расписанию зоны:

– В шесть подъем, в девять отбой, – ему хотелось курить, но не хотелось отрываться от Лады, – пайка три раза в день, и шмон каждую неделю. Мне приносят не баланду в ведре, а судки с офицерской кухни, но это ничего не меняет. И что они хотят найти у меня под матрацем… – Наум Исаакович усмехнулся, – заточку, как у 880? Они понимают, что я никогда не сбегу из СССР, не брошу детей, но все равно держат меня взаперти, и будут держать. То есть выпустят, – Наум Исаакович рассчитывал на амнистию, в случае успешного исхода дела с 880, – но оставят под надзором… – он нежно, почти не дыша, коснулся губами затылка Лады:

– Надзор мне не страшен, я обойду дуболомов из Комитета. Но Лада даже не знает моего настоящего имени. Она считает меня бывшим зэка, жертвой сталинского произвола… – ночью Эйтингон коротко сказал ей, что потерял жену. О детях он ничего не упоминал, а Лада не спрашивала:

– Я действительно потерял Розу… – поднявшись, он укутал девушку пледом, – ее застрелил беглый нацист, фон Рабе, с которым до войны работал Воронов… – Наум Исаакович вышел на кухню, – я бы за нее отомстил, но кому мне мстить? И Воронов, и фон Рабе мертвы… – 880 подробно рассказал о патагонской операции:

– Мистер Питер Кроу там погиб… – Эйтингон следил за чеканным, медным кувшинчиком с кофе, – и Федор Петрович тоже участвовал в миссии. 880 нашел сына… – он вздохнул, – и я не имею права бросать детей на произвол судьбы. Они не мои дети по крови но кровь ничего не значит. Я обязан позаботиться о них, в память о Розе…

Он обвел взглядом бедноватую кухню. Наум Исаакович не собирался звонить в Суханово, или обыскивать вещи Лады:

– Шелепин отдыхает в выходной день, – напомнил он себе, – он не отдаст распоряжение о вызове 880 на допрос. Лада может проснуться, я не хочу вызывать у нее подозрений… – Наум Исаакович успокоил себя тем, что у него еще много времени:

– Делегация улетает в четверг. Я не смогу проводить Ладу, – он поморщился, – там будет Королёв… – он вспомнил тихий шепот девушки:

– Он меня отобрал сам, на пробах. Он сказал, что именно такой видит Катю… – так звали пресненскую ткачиху, – он приехал к нам в общежитие, повез меня в «Арагви»… – Королёв, как оказалось, из-за инвалидности, получил в свое распоряжение шофера, – в общем, – девушка помолчала, – мне было двадцать лет, я еще ничего не знала… – ночью Лада избегала называть его по имени:

– Словно она понимает, что это оперативный псевдоним, – горько подумал Наум Исаакович, – она человек искусства, она чувствует тоньше других… – девушка приподнялась на локте:

– Я не хочу о нем вспоминать, милый. Во Франции я ему скажу, что все закончено… – Эйтингон увидел жесткую складку, между ее бровями, – я не хочу больше быть с ним. Я останусь с тобой, у вас на севере… – Лада потерлась носом о его ухо, – тоже есть театры… – Наум Исаакович отхлебнул кофе:

– Ладно, потом я подумаю, что ей сказать, и как это сделать. Мерзавец Королёв, он заставил ее… – девушка вздохнула:

– Я думала, что он обрадуется ребенку. Он позвонил знакомому врачу и отвез меня на операцию. На следующий день мне надо было выходить на съемочную площадку… – ее щеки побелели:

– Мы репетировали смерть Кати. Режиссер потом сказал, что сцена войдет в учебники… – Эйтингон вспомнил:

– Она получила приз в Венеции, за лучшую женскую роль. Жюри плакало на этой сцене. Бедная девочка, как она справилась… – Лада добавила:

– Я хочу сыграть в фильме о войне, милый, но только в правдивом. Не в глянцевой, приукрашенной картинке, а в настоящем кино. Беда в том, что у нас никогда не выпустят на экраны истину… – допивая кофе, он решил, что надо привезти из Елисеевского фруктов:

– И вообще, у меня сегодня выходной день. То есть все считают, что я слежу за старыми приятелями якобы появившегося в Москве Волка. Поедем с Ладой по магазинам, погуляем в парке, в немноголюдном месте. Я не могу ее сейчас оставить и не оставлю… – мягкие руки легли ему на плечи, ухо защекотало легкое дыхание:

– Ты, наверное, проголодался… – Лада чмокнула его в щеку, – а я все на свете проспала, то есть не приготовила тебе завтрак… – развернув ее к себе, Эйтингон поцеловал припухшие глаза, размазанные следы туши, сладкие, сухие губы. Воробей, щебеча, кувыркался за окном, в форточку бил яркий луч солнца:

– Возвращайся в постель, – ласково велел Наум Исаакович, – завтрак моя обязанность. Вообще теперь все моя обязанность, Ладушка… – он постоял просто так, обнимая ее, счастливо улыбаясь.

Последний раз Джон видел жену больше двух лет назад.

Он рассматривал красивое, холеное лицо Ционы. Шелковая блузка цвета слоновой кости слегка топорщилась на высокой груди:

– Она здесь поправилась, она отлично выглядит… – женщина носила костюм из знакомой Джону ткани:

– Марта такие себе в Париже заказывает, в ателье покойного Диора… – плиссированная юбка тонкой шерсти облегала колено. Она расстегнула короткий жакет, цвета лесного мха. Завитые, рыжие волосы касались белой, открытой круглым вырезом шеи. Она носила только золотой хронометр, других драгоценностей Джон не заметил:

– Когда она сбежала, она украла побрякушки на каждый день, – вспомнил герцог, – бриллианты хранились в сейфе. Клянусь, когда я вырвусь отсюда, я продам все до последнего камня…

Он не хотел, чтобы Полина получила хоть что-то из вещей матери:

– Циона умерла, ее больше нет… – заточка холодила поясницу, – живой она из этой комнаты не выйдет… – охранники привели Джона в голый кабинет с привинченным к полу массивным, канцелярским столом и креслом с подлокотниками:

– Здесь Кепка приковал меня наручниками… – даже в тюрьме Джон не мог позволить себе сесть без разрешения женщины, – и оставил на сутки в компании прожектора и кувшина с соленой водой. Прожектор светил мне в лицо, в комнате усилили отопление… – Джон усмехнулся, – он забыл, что я воевал в Северной Африке. Но сознание я все равно потерял… – он покосился в угол:

– Здесь я валялся, когда его парни отбили мне почки, когда у меня треснуло два ребра. Кепка велел принести резиновые дубинки. Он сломал мне пальцы на руке, вырвал ногти клещами…

Он вздохнул:

– Ладно, это сантименты. Теперь понятно, по чьему наущению Валленберг написал письмо. Волк говорил, что он встречался с Ционой в Будапеште. Должно быть, Валленберг был в нее влюблен. Сука, мерзавка, она пожалеет, что на свет родилась… – перед выходом из камеры Джона, как обычно, не обыскали. Он подмигнул соседу по нарам:

– Скоро увидимся, не скучай… – на допросы Джона водили по пустынному коридору:

– Охрана звенит ключами больше для порядка… – стучали сапоги солдат, – понятно, что, кто бы здесь еще не сидел, с этими людьми я случайно не столкнусь. Мы можем встретиться только на очной ставке… – получив вызов на допрос в неурочный, воскресный день, Джон боялся увидеть в комнате арестованного Волка. В зарешеченном окошечке раздался голос: «На выход», он хмыкнул:

– Меня даже по имени не называют. Но мне присвоили номер… – в руках жены он увидел серую папку: «880».

– Как та высота, на Урале… – Джон заставил себя спокойно стоять у двери, – нет, Волк им не по зубам, никогда они его не поймают… – длинные пальцы музыкантши рассеянно листали бумажки, жена насвистывала «Венгерский танец»:

– Марта настаивала, что в Будапеште Циона встречалась с фон Рабе. Марта считает, что он жив, что он связался с Ционой, сентиментальная тварь. Она ничем не лучше своего так называемого возлюбленного, подстилка… – Джону было брезгливо думать о жене, – она вымылась и надушилась, но ей место в борделе, а лучше того, в могиле… – он вздрогнул от мелодичного, приятного голоса:

– Где Волков… – жена подняла серые глаза, – куда он направился с перевала… – Циона натолкнулась на холодный огонь, в упрямом взгляде мужа:

– Я отказалась от оружия… – рука коснулась кнопки вызова охраны под столом, – Шелепин не предупредил, что я буду допрашивать Джона… – Циона понимала, что начальство рассчитывает на неожиданность:

– Ему, наверное, подсадили товарища Скорпиона, нашу родню через Горского, а теперь перед ним появляюсь я. Они надеются, что Джон не совладает с чувствами, начнет говорить… – Циона разозлилась на специалистов из института Сербского:

– Лучше бы меня спросили, я с ним восемь лет прожила, то есть под его надзором. У Джона нет чувств, он шпион и убийца… – шпион и убийца похудел, на лице виднелись следы синяков, щеки запали:

– У него половины зубов нет, – Циона заметила перебинтованные руки мужа, – его пытали… – захлопнув папку, она поднялась: «Где Волков?». Она говорила по-английски, Джон ответил ей по-русски, с тяжелым, прибалтийским акцентом. Циона передернулась от откровенного мата. Запекшиеся губы ухмыльнулись:

– Ты подмылась, – Джон вернулся к родному языку, – но от тебя за версту несет борделем, шлюха… – он не двигался с места:

– Не подходи ко мне. Мне противно, что я когда-то ложился с тобой в одну постель. Не то, чтобы ты там отличалась умениями, – издевательски добавил он, – бревно остается бревном, что называется. Мои любовницы… – он увидел, что жена побледнела, – были гораздо красивей тебя… – Джону стало весело, – выросли в роскоши, а ты была и осталась деревенской дурой. Ты бросила музыку, ты бездарность. Я с тобой жил из жалости, моей дочери нужна была мать. Если бы ты не сбежала, я бы тебя запер в госпитале для умалишенных. Девочка выросла, – на него повеяло лавандой, – ты мне больше была не нужна. Она забыла тебя, Циона, она никогда о тебе не упоминает. Ты ей не нужна, ты вообще никому не нужна… – Ционе хотелось ударить кулаком в избитое лицо мужа, – кому понадобится уголовная подстилка без чести и совести… – Джон слышал частое, озлобленное дыхание, – и, кстати, если ты приоделась… – он смерил ее долгим взглядом, – то сходи еще и к врачу… – Циона покусывала губы, – пусть он тебе ушьет все растянутое… – Джон откровенно фыркнул, – портные такими процедурами не занимаются. Может быть ты сойдешь за достойную женщину. Хотя нет, на тебе пробы негде ставить, как говорят в Союзе… – Джон хорошо знал жену:

– Сейчас она взорвется, а мне только того и надо. Оружия при ней нет… – жакет облегал стройную талию, – окон здесь тоже не завели. Я рискую расстрелом, но лучше так. По крайней мере, она больше не будет поганить землю своим присутствием… – Циона занесла руку для пощечины, герцог велел себе: «Сейчас». Раздался отвратительный треск, жена низко завыла, пытаясь вырвать у него ладонь. Бросившись на Циону, герцог сбил ее с ног:

– Надо найти оружие, через мгновение появится охрана. Пистолет, наверняка, лежит у нее в столе. Я ей вывихнул пальцы, а надо их сломать… – он выдернул из-за пояса тюремных штанов заточку. Жена плевалась, царапая его лицо. Свободной рукой Джон разбил ей рот:

– Пусть навсегда затихнет, сволочь… – он ударил Циону затылком о каменный пол, – пусть умоется кровью… – жена дернулась, заточка выскользнула из его руки. Металл зазвенел, Циона скребла отчаянно болящими пальцами по полу:

– Еще сантиметр, еще половину… – первой дотянувшись до заточки, она вонзила острый черенок ложки в светло-голубой, прозрачный глаз мужа.

Наум Исаакович приехал в сухановский госпиталь поздним вечером воскресенья.

С трудом заставив себя подняться с кошмы, на диване в комнате Лады, он дошел до уличного автомата у церкви Иоанна Предтечи. С кухни вкусно пахло мясом. Лада обещала ему настоящий узбекский плов.

Они долго бродили по рядам Центрального рынка на Цветном бульваре, незаметно держась за руки. День выдался ярким, звенела капель. Лада надела широкие брюки серой шерсти, с черной водолазкой, легкомысленную, замшевую курточку, большие темные очки. На девушку оглядывались. Эйтингон шепнул:

– Все думают, что мы отец и дочь… – Лада погладила его ладонь:

– Пусть думают. Я привыкла, что на меня смотрят, только не всегда узнают… – на губах заиграла улыбка:

– Но ты меня узнал у ЦУМа… – Наум Исаакович кивнул: «Сразу». В мясных рядах Лада тщательно выбирала баранину:

– Это половина успеха плова, – заметила девушка, – вторая половина в руках повара. От качества мяса зависит вкус. Конечно, – она вздохнула, – рис нужен другой, половину специй сюда не привозят. И вообще плов должен готовить мужчина… – Эйтингон развел руками:

– Паэлью я тебе сделаю, как обещал… – он рассказывал Ладе об Испании. Наум Исаакович объяснил, что ездил туда в качестве специалиста, инженера:

– Но, что касается плова, я уступаю бразды правления тебе… – Лада бойко торговалась, иногда переходя на узбекский:

– Я заканчивала русскую школу, – объяснила девушка, – но с апой всегда говорила на ее родном языке… – они купили мясо, специи, оранжевый урюк, фунтик темного изюма. В стекляшке на рынке Наум Исаакович взял тяжелую кружку холодного «Мартовского» пива с Бадаевских заводов. Отхлебнув белой пены, Лада захрустела солеными фисташками:

– Гренки мне нельзя… – она скорчила рожицу, – из-за фигуры, а ты ешь, милый… – Эйтингон усмехнулся:

– От меня чесноком будет пахнуть… – Лада пожала его пальцы:

– Мне нравятся такие ароматы. Чеснок, пряности, специи, – она повела носом, – у тебя одеколон с сандалом… – на чугунной сковороде шипела баранина, Лада стучала ножом, нарезая лук. Наум Исаакович сунул в карман твидового пальто кошелек:

– Надо позвонить оперативному дежурному в министерство. Выходной день, ничего случиться не могло, но пусть не теряют меня из вида… – набирать номер на Лубянке с домашнего телефона Лады было нельзя:

– Она может что-то услышать, насторожиться, – напомнил себе Эйтингон, – потом я решу, как ей все объяснить… – заглянув на кухню, вдохнув перечный аромат баранины, он ласково коснулся губами слез на ее лице:

– Обещаю, что ты теперь заплачешь только от лука, – шепнул Наум Исаакович, – вернее, и от него не будешь. Нож надо держать под холодной водой. Я за папиросами, туда и обратно… – узнав на Лубянке о новостях, он глубоко затянулся горьким дымом:

– Я еду в Суханово, – наконец, сказал Эйтингон, – как я понимаю, товарищ Шелепин тоже в пути… – комсомольского вождя, как его называл Наум Исаакович, вызвали с загородной дачи. Закрывая дверь будки, Эйтингон сдержал ругательство:

– Услужливый дурак опаснее врага. Он торопился, хотел отрапортовать Хрущеву, что мы достигли результата, с высокопоставленным работником вражеской разведки, и что мы получили? Труп, то есть почти труп…

880, потерявший глаз, находился в палате интенсивной терапии, в медикаментозной коме. Капитану Мендес наложили повязку на вывихнутые пальцы.

Эйтингону отчаянно не хотелось уезжать с Пресни, от узбекского плова и скрипучей тахты, от растрепанного томика Лидии Чарской, дореволюционного издания, с выцветшей надписью: «Mon meilleur élève, Tashkent 1945». Сентиментальные повести из жизни юных аристократок Ладе подарила покойная учительница французского:

– Ладно, – решил Наум Исаакович, – сделаю вид, что случилась авария на производстве. Бедная девочка, она не верит мужчинам, после мерзавца Королёва, а я подолью масла в огонь. Она подумает, что я ее обманываю, что женат, что она командировочное развлечение…

Он не увидел недоверия или неприязни, в голубых, немного покрасневших от лука глазах:

– Надо так надо, милый, – просто сказала Лада, – позвони, если будет возможность… – она заторопилась:

– Я сделаю бутерброды, кофе. Я быстро, ты пока прими душ… – Эйтингон приехал в Суханово с алюминиевой, студенческих времен, фляжкой Лады и бумажным пакетом с провизией.

Глава Комитета его опередил. Заглянув в палату, он увидел Шелепина, на крутящемся стуле, рядом с постелью, где полулежала Саломея. Левая рука женщины висела на косынке, волосы растрепались, губы, замазанные американским антисептиком, распухли. Шелепин поднялся:

– Отдыхайте, товарищ капитан. Вы правильно поступили, защищая свою жизнь… – по лицу начальства Эйтингон видел, что глава Комитета недоволен:

– Еще бы ему быть довольным, – хмыкнул Наум Исаакович, – из-за его спешки мы потеряли ценнейший источник сведений… – Шелепин остановился в голом коридоре спецкорпуса:

– Скорпиона утром переведут наверх, – коротко велел он, – подготовьте фотографии, введите его в курс дела. Осенью начнем лондонскую операцию. Горячку пороть незачем, все пойдет, как мы планировали. Но сначала Скорпион, со своей группой, навестит Мюнхен… – Эйтингон знал о будущем участии Саши в устранении Бандеры:

– Его ставят страховать Лемана, то есть товарища Сташинского… – львовского студента, выходца из семьи украинских националистов, завербовали еще при министре Берия, – Саша справится, у него отличный немецкий язык… – из Мюнхена Саша, якобы немецкий студент, ехал в Лондон:

– Знакомиться с невестой, – усмехнулся Эйтингон, – то есть с Невестой… – Шелепин не сказал гражданину Эйтингону о еще одной операции, намеченной на осень:

– В Берлине он присмотрит за переходом группы Лемана на запад, а товарищ Саломея сопроводит нашего будущего агента в Париже… – Шелепин похвалил капитана Мендес за ясность ума и хладнокровие:

– Отличная операция, – одобрительно заметил он, – вы делаете большие успехи. В случае удачного ее завершения вас ждет орден, а пока отправляйтесь в отпуск. В Средней Азии сейчас все цветет. Побудете с мужем, оправитесь… – Шелепин пожал женщине руку.

Услышав начальство, Эйтингон кивнул: «Хорошо». Указав глазами на дверь палаты интенсивной терапии, он предложил:

– Может быть, нам зайти… – Шелепин пожал плечами:

– Для чего? У него проникающее ранение коры головного мозга, он не сегодня-завтра умрет. Если он и проживет какое-то время, то овощем, гниющим в своих нечистотах… – распрощавшись с председателем Комитета, Эйтингон постоял у крашеной эмалью двери палаты:

– Если он выживет, надо его отправить Кардозо для опытов… – Наум Исаакович записал себе в книжечку: «Профессор», – Саломее такое понравится… – он признавал смелость женщины:

– Рука у нее не дрогнула, в отличие от Будапешта. Но тогда она была девчонкой шестнадцати лет… – ему не хотелось смотреть на перебинтованную голову 880:

– Пусть подыхает, от него больше ничего не добьешься. Саша спит, незачем тревожить мальчика… – Наум Исаакович взглянул на часы:

– Второй час ночи. Должно быть, она давно легла… – спустившись вниз, поежившись от сырого ветерка, он пересек двор. Ветер разогнал тучи. В лужах на сером булыжнике, играли крупные звезды.

Административное здание вымерло, над кабинетами мерцали тусклые лампочки. Щелкнув рычажком выключателя, не снимая пальто, он набрал наизусть выученный номер. Лада сразу сняла трубку:

– Уже второй, должно быть, ты легла, – не здороваясь, сказал он, – в ночи млечпуть серебряной Окою. Я не спешу, и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить… – она помолчала:

– Ты посмотри, какая в мире тишь, ночь обложила небо звездной данью… Беспокой, милый, пожалуйста. Как у вас дела… – он отхлебнул кофе из фляжки:

– Ерунда всякая, давно разобрались. Поговори со мной, Ладушка… – присев на край стола, Эйтингон слушал ее нежный голос.

Яркое солнце било в глаза, сквозь большое окно кафе аэропорта Внуково. Лучи играли на серебристых фюзеляжах машин на летном поле, отражались в золоченых буквах плаката на стене:

– Новый рейс Аэрофлота по маршруту Москва-Копенгаген-Лондон, с 14 мая 1959 года. Бронируйте билеты в кассах или по телефону 2-3-58-35… – длинные пальцы с бордовым маникюром полистали книжечку расписания:

– Через два часа будете в Париже, Лада Михайловна, – припухшие губы слегка улыбнулись, – то есть через пять, но разница во времени для вас выигрышна. Приземлитесь к обеду, сезон устриц еще не закончился… – Циона приехала во Внуково на такси. Пальцы на левой руке женщины скрывала повязка. Она не хотела рисковать мартовским, обледенелым шоссе:

– У меня больше не ожидается никакого риска, – Циона облегченно покуривала на заднем сиденье машины, – Джон при смерти… – у 880, по словам врачей, начался менингит, – Меир мертв, а Волк сгинул в уральской тайге… – она поежилась, вспомнив яркие, голубые глаза:

– В Англии Джон о нем никогда не говорил, он не навещал замок. Они были очень осторожны, но осторожность им не помогла. Я вне опасности, никто не узнает, что я в СССР. Да я и не собираюсь здесь сидеть… – Циона победно улыбнулась. В ее парижской сумочке лежал заклеенный конверт, с номером почтового ящика на цюрихском почтамте.

Приняв письмо, Лада, озабоченно сказала:

– Что с вашей рукой… – она указала на перебинтованные пальцы, – и лицо… – девушка смутилась, – то есть простите… – Циона коснулась ее плеча:

– Ничего страшного. Я упала, на улице скользко… – договорившись по телефону встретиться с актрисой в кафе, Циона застала Ладу в одиночестве, над чашкой с витой надписью «Аэрофлот». На стойке, в стеклянной вазе громоздились оранжевые апельсины. На витрине, среди кружевных салфеточек, лежали пирожные и шоколад. Краем уха Циона уловила галдеж французских туристов по соседству:

– Они ездили в Ленинград, восхищаются Эрмитажем… – Циона подробно обсудила с Шелепиным будущую операцию:

– В СССР товарищ де Лу, – она тонко улыбнулась, – не приедет, даже если он получит официальное приглашение от министерства культуры. Маляр, как его звали в Сопротивлении, хоть и коммунист, но отлично поймет, что за цель мы преследуем… – Циона добавила:

– К тому же, он правительственный чиновник, директор крупного музея. Людей его ранга тоже не минуют несчастные случаи, но это вызовет… – Циона повела рукой, – ненужный интерес, осложнения…

Шелепин с ней согласился. Сначала председатель Комитета предложил организовать Ладе Михайловне, как ее звала Циона, командировку в Париж:

– Ее сожитель, – усмехнулся Шелепин, – пишет роман о деятельности Горского в эмиграции. Сделаем вид, что она тоже… – Шелепин сдвинул брови, – находится в творческом отпуске… – Циона покачала вымытой личной медсестрой головой:

– Нет. Перебежчице окажут больше доверия. Вообще, – она затянулась сигаретой, – внимание прессы ей обеспечено. Молодая, красивая девушка рисковала жизнью, чтобы выбрать свободу… – риска в переходе границы на Чек-Пойнт-Чарли никакого не было, но Циона подытожила:

– Журналисты всегда найдут, что написать. Однако Лада Михайловна откажется от интервью по соображениям безопасности… – Комитет не хотел ставить под угрозу репутацию советской девушки, комсомолки:

– Ей надо вернуться домой, сниматься в кино… – кивнул Шелепин, – на «Мосфильме» посчитают, что она в отпуске… – Ладе предстояло узнать о судьбе Янтарной Комнаты и других украденных гитлеровцами сокровищ:

– В постели у всех развязывается язык, – хмыкнула Циона, принеся свой кофе к столику. Лада приехала в аэропорт в замшевой курточке и темных очках. Распущенные, светлые волосы прикрывала беретка, пахло от девушки весенним ландышем:

– Кузен Мишель не устоял бы, – она скрыла улыбку, – ему нет пятидесяти лет. Он живет с тетей Лаурой только из чувства долга, из-за ее уродства… – листая досье на кузена, Циона заметила Шелепину:

– Нельзя недооценивать эту пару. Месье де Лу отправился на поиски жены в гитлеровскую Германию, а она водила за нос все МГБ, во главе с министром Берия… – Шелепин покраснел. Снимки бывшей Монахини, жены Маляра, неожиданно нашлись в архивах Комитета. Он сначала хотел устроить гражданину Эйтингону разнос. Монахиня, подобранная на необитаемом острове в Южной Атлантике, больше года просидела на закрытой флотской базе на Дальнем Востоке:

– Она искала мужа, – сказала Циона Шелепину, – покидая Европу, нацисты утащили его, с шедеврами, в свое логово в Патагонии… – гражданин Эйтингон неоднократно навещал женщину, проводил допросы, но ничего не заподозрил:

– Он был больше занят личными делами, – зло подумал Шелепин, – неподалеку он возвел целый Версаль для любовницы и детей… – Шелепин решил не ворошить прошлое:

– В конце концов, если судить по фото, ее бы и собственный муж не узнал. Но мистер Питер Кроу приезжал туда вовсе не за ней, а за Вороной…

Они пока не знали, что случилось с женщиной во время катастрофы на шотландских островах:

– Но если выжила ее дочь, то мог выжить и сын, и она сама. Британцы ее спрятали лучше украденных нацистами шедевров. Она нам нужна. Космическая программа только набирает силы. Мы должны опередить американцев, первыми отправить человека на орбиту. Королев обещает, что полет пройдет через два года, но с Вороной дело бы двигалось быстрее… – Шелепин отозвался:

– Разумеется, ваша подопечная будет вести себя тихо. Вы поработаете с ней над легендой, до осени время есть… – осенью Циона намеревалась навсегда покинуть СССР. Конверт отправился в сумочку Лады, она поздравила себя:

– Все прошло отлично, пора прощаться. Лада Михайловна, кажется, ждет звонка… – девушка бросала косые взгляды на черный телефон, на стойке буфета, – интересно, от кого? Ее так называемый автор летит с ней. Наверное, она ему изменяет с молодым. Ему почти шестьдесят лет… – зашуршал динамик:

– Пассажиров рейса Москва-Париж, просят пройти на регистрацию и взвешивание багажа, стойки вторая и третья, – французы засуетились, Циона поднялась, взмахнув полой отороченного рыжей лисой пальто, белого кашемира:

– Не смею вас задерживать… – она протянула руку, – счастливого пути и удачного фестиваля… – Лада вскинула на плечо сумочку:

– Надеюсь, мы продолжим занятия после моего возвращения, Саломея Александровна… – Циона кивнула:

– Несомненно. У вас хорошие задатки, вы бы могли даже играть на французской сцене… – она не сомневалась, что Мишель позаботился бы об актрисе:

– У него большие связи. Он бы организовал ей пробы, роли, ангажемент в театре, а она бы гнала информацию в СССР. Впрочем, ничего не случится, она не уедет дальше западного Берлина… – телефон все молчал. Лада обругала себя:

– Понятно, что он не позвонит. У него дела, откуда ему знать здешний номер… – пожав руку Саломее Александровне, она застучала каблучками к небольшой очереди, выстроившейся под фанерной табличкой «Москва-Париж»:

– Не позвонит, не позвонит… – молодой человек в сером костюме, с комсомольским значком, ставил галочки на машинописном листе:

– Отмечает членов делегации, – поняла Лада, – он проводил последний инструктаж вчера, на киностудии… – работникам Мосфильма юноша представился сотрудником министерства культуры, но все отлично знали, кто перед ними:

– Нас сопровождает гэбист, – Лада скривилась, – в Венеции его коллеги тоже ни на шаг от нас не отходили… – юноша выдавал конверты, с суточными в валюте. Лада знала, что многие в делегации везут икру и водку на продажу:

– Он тоже, наверняка, тащит… – Королёв, в роскошном пальто с бобровым воротником, вышагивал вслед за шофером, – у него пять чемоданов барахла с собой… – завидев Ладу, автор помахал ей:

– Не позвонит, – девушка сглотнула, – он не появлялся на Пресне с воскресенья. Все было развлечением, он уедет из Москвы, и забудет обо мне… – велев себе улыбаться, Лада встала в очередь.