Текст книги "Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая"

– Вместе с документами предали огню и… – передавая Шелепину конверт, он повел рукой, – я не стал, так сказать, оставлять след на бумаге… – глава Комитета кивнул: «Очень правильно». Насколько мог видеть Эйтингон, якобы сгоревший в сухановском крематории Ягненок сейчас лежал в невидном, деревянном гробу, рядом с отрытой в мерзлой земле ямой. В диаспоре тела не хоронили в саванах. Он прислушался:

– Бергер читает кадиш. Мне тоже надо прочесть, по Розе. Гольдберг ее забыл, и ничего такого не делает. Он женился, опять потерял жену, у него есть еще двое дочерей. Мои девочки ему не нужны. Он, наверняка, думает, что дети умерли… – о судьбе доктора Кроу 880 тоже не распространялся. Наум Исаакович зашевелил губами:

– И не будет. Если она выжила, это тайна Британии. Ничего, мы подождем, пока он начнет рассказывать Саше важные вещи, а не чушь, о которой нам и так известно… – Наум Исаакович не сомневался, что Гольдберг знает о смерти жены:

– Ворона близко сошлась с Розой, они даже подружились, если можно так говорить о Вороне. Она, наверняка, все выложила герцогу, о побеге, то есть попытке побега… – Наум Исаакович понял, что из СССР Ворону похитили выжившие нацисты:

– Однако они все мертвы, благодаря 880 и остальным, – он, медленно шел по аллее к воротам, – нацисты более никому не интересны, пора о них забыть… – в его блокноте, на плане еврейского участка кладбища чернела жирная точка. Наум Исаакович узнал о месте захоронения Ягненка в конторе, притворившись запоздавшим на погребение родственником.

«Волга» притулилась рядом с оградой. Наум Исаакович завел мотор:

– Непонятно, зачем мне данные, но пусть лежат. Как известно, кто владеет прошлым, тот владеет будущим… – разбрызгивая ледяную воду луж, машина выехала на Боровское шоссе:

– Надо купить цветы, – напомнил себе Эйтингон, – она говорила, что ей нравятся тюльпаны. Тюльпаны и ландыши. Она и сама словно ландыш… – через два часа он встречался с Ладой, у нового памятника Маяковскому, на Садовом кольце. Добравшись до развилки дорог, свернув к центру, «Волга» исчезла из вида.

Розовые тюльпаны свешивали закрытые бутоны из трехлитровой банки. Томатный сок давно разлили по граненым стаканам, щедро посыпав его солью и перцем, плеснув водки, из аккуратной, экспортного вида, бутылки «Столичной». После аперитива, как выразилась Лада, в дело пошли напитки попроще. На шатком столе громоздились полупустые бутылки азербайджанского портвейна, в янтарном масле из-под шпрот плавал серый пепел. С маленькой кухни доносился стук ножей, Лада крикнула:

– Еще минуту! Картошка сварилась, сейчас принесем винегрет… – ловкая вилка подцепила последний кусок копченой колбасы. Молодой человек, не снявший даже в комнате полосатого, лихо закрученного вокруг шеи шарфа, чавкнул:

– Нет, вы послушайте, послушайте, Леонид Андреевич… – Эйтингон заметил:

– Это писатель такой был, Леонид Андреев. Я Леонид Александрович… – юноша повел вилкой:

– Неважно. Послушайте, вы должны понять… – он откинул голову назад:

 
Мы, чем взрослей, тем больше откровенны.
За это благодарны мы судьбе.
И совпадают в жизни перемены
с большими переменами в себе…
 

Молодой человек забрал у соседа папиросу:

– Вы, должно быть, смотрите на нас с усмешкой… – Эйтингон, действительно, улыбался, – но ваше поколение совсем другое… – он приподнялся, – вы по сравнению с нами герои, борцы… – его сосед пробурчал:

– Герои и борцы оказали бы сопротивление произволу. Вся страна видела, как по ночам людей увозили в черных воронках и молчала… – юноша в шарфе прищурился:

– Не смей осуждать сгинувших на Колыме и в Магадане. Мы не испытали и сотой доли их страданий, мы не знаем, что такое жить, не чуя под собой страны… – по рукам гостей ходила слепая, машинописная копия хорошо известного Эйтингону стихотворения:

– Он, кажется, умер в лагере… – Наум Исаакович задумался, – впрочем, я до войны не занимался делами творческих союзов… – его тянуло напомнить собравшимся об «Оде Сталину», того же авторства, но Эйтингон оборвал себя:

– Зачем? Для них я инженер, командировочный с севера, а не литератор. И вообще, Пастернак сейчас герой дум, а до войны он тоже прославлял Иосифа Виссарионовича, да и после войны этим занимался… – Эйтингон примирительно сказал:

– Я не специалист, но стихи хорошие. Ваши?

Сосед юноши фыркнул:

– Евтушенко. То есть не его… – он подтолкнул юнца в полосатом шарфе, – он пишет совсем другое… – молодой человек покраснел:

– Я вообще архитектор, то есть учусь в архитектурном институте… – архитекторам Наум Исаакович не доверял со времен купеческих загулов так называемого возвращенца, предателя Воронцова-Вельяминова:

– Тем более, я видел, как парень смотрит на Ладу. Хотя он ее младше, он еще студент… – с компанией, сидящей за столом, они с Ладой столкнулись в фойе филиала МХАТа, на улице Москвина, где играл «Современник». Эйтингон, с букетом тюльпанов, подхватил девушку рядом с памятником. Ему нравился монумент Маяковскому:

– Он именно такой и был… – Наум Исаакович хорошо помнил выступления поэта, – независимый человек. Плевать он хотел на аудиторию, на Союз Писателей и на остальную бюрократию. Может быть, и хорошо, что он застрелился… – в тридцатом году Эйтингон пребывал в зарубежной командировке. Он понятия не имел, было ли самоубийство действительно самоубийством:

– Даже если и не было, – хмыкнул он, – никто мне ничего не расскажет, а документы давно сожгли, как я спалил в печи крематория папки польских офицеров. Маяковский вряд ли бы дотянул до нашего времени, он был неудобный человек… – сажая Ладу в машину, Эйтингон извинился:

– В день, когда мы с вами встретились, у меня не было под рукой автомобиля… – она закрыла лицо букетом, нежная щека порозовела:

– Словно лепесток, – понял Наум Исаакович, – брось, тебе надо думать о деле… – делом была предполагаемая встреча Лады с новой знакомой, Саломеей Александровной. Эйтингону, тем не менее, не хотелось наводить девушку на разговор о скором фестивале советского кино, во Франции, и о ее занятиях языком:

– Это будет подозрительно, – твердо сказал себе Наум Исаакович, – торопиться некуда, я подожду, пока Лада сама об этом упомянет… – голубые глаза внезапно погрустнели:

– У моего… – Лада запнулась, – автора такая машина. Вы, оказывается, богатый человек, Леонид Александрович… – Эйтингон подмигнул девушке:

– Автомобиль из министерского гаража. Я хотел произвести на вас впечатление, Лада Михайловна… – из-под широкополой шляпы, на стройное плечо в черном пальто, спускался светлый локон. Она накрутила волосы на палец:

– Вам это и так удалось, Леонид Александрович. Видно, что вы… – она смешалась, – в общем, жили в другое время… – тонкие пальцы вытащили из его портсигара папиросу:

– Я редко курю, это плохо для голоса, – Лада выпустила дым в открытое окошко, Эйтингон смешливо закончил:

– В общем, вы хотели сказать, что я старомоден… – Лада ткнула окурком в пепельницу:

– Иногда это хорошо, товарищ Котов… – Эйтингон махнул на памятник:

– Настолько старомоден, что помню его… – Лада ахнула:

– Маяковского? Расскажите… – всю дорогу до Петровки Эйтингон рассказывал о Москве двадцатых годов, о Мейерхольде и Вахтангове, о нэпманских подвальчиках и синематографах, о выступлениях поэтов и художественных выставках:

– Поэтому я и считаю, что мало одного желания говорить правду… – страстно заметила Лада после спектакля, – ребята стараются, но видно, что они не знают происходящего сейчас на… – она осеклась:

– В общем, чтобы жить в искусстве, нельзя забывать о прошлом, но нельзя и отгораживаться от настоящего. Мы ставим так, словно не было Мейерхольда и нет Сэмюеля Беккета… – Эйтингон вспомнил строки из досье:

– В прошлом году, участвуя в пробах для фильма Росселини в Риме, она сыграла мальчика, в «Ожидании Годо». Роль без слов, незнание языка ей не помешало. Она всего два раза выходила на сцену, в каком-то небольшом театрике, но имела успех… – за Ладой в Риме надзирали работники, занимающиеся безопасностью советского посольства. Эйтингон вздохнул:

– За Маяковским тоже следили в его заграничных поездках. Бедная девочка, она могла сниматься у Росселини, играть на лучших европейских сценах. Вместо этого она получает двадцать пять рублей в день, за роль свежеиспеченного советского адвоката, комсомолки, защищающей пошедшего по кривой дорожке сына врагов народа… – сценарий слезливой драмы тоже написал товарищ Королёв. «Современник» ставил его пьесу о трагической любви Горского и погибшей на баррикадах пресненской ткачихи. Лада коротко заметила:

– Репетиции начинаются осенью, а «Первое дело» выйдет на экраны в мае. Но фильм не фестивального уровня, – она приняла у Наума Исааковича пальто, – хотя мне пришло приглашение в Канны, от оргкомитета… – Эйтингон не сомневался, что Ладе измотают душу на комиссиях:

– Она уже ездила за границу, но ее опять будут спрашивать о решениях Двадцать Первого съезда и борьбе кубинских коммунистов. Кстати говоря, в Риме она играла в театре, не дожидаясь позволения министерства культуры. Удивительно, что ей это сошло с рук. Наверное, ее прикрыл Королёв… – к облегчению Эйтингона, автора Лады на спектакле его конкурента было не встретить. Наум Исаакович, впрочем, предполагал, что бывший воспитатель пермского детдома его не узнает:

– Для Лады он тоже герой, вроде меня, только гражданской войны. Понятно, что молодежь сейчас видит в нас примеры для подражания. Она с ним живет не из-за любви, а потому, что она сирота, она ищет отцовской заботы… – заметив в фойе машущего ей парня, в полосатом шарфе и куртке, Лада повернулась к Эйтингону:

– Здесь мои друзья, художники, архитекторы. Учась во ВГИКе, я много позировала, это полезно для актрисы… – Лада провела волнистую линию, вдоль бедра, – начинаешь лучше ощущать тело. Меня даже выставляли, то есть картину, со мной. Мы обычно собираемся у меня на Пресне… – Эйтингон развел руками:

– Не смею вам мешать. Спасибо за приглашение, очень интересная постановка. Я, разумеется, довезу вас и ваших друзей домой… – Лада насадила на голову шляпу:

– Еще чего не хватало, – девушка коснулась его руки, – никуда я вас не отпущу, Леонид Александрович… – водку и томатный сок они купили в Елисеевском, Лада вытащила из кухонных шкафов шпроты и кабачковую икру:

– Я снимаю квартиру с девушкой, тоже актрисой, – объяснила она, – у нее сейчас съемки в Средней Азии… – Лада жила в покосившемся деревянном домике, по соседству с церковью Рождества Иоанна Предтечи.

Юноша в полосатом шарфе откашлялся:

– Я хотел прочесть… – он внимательно посмотрел на Эйтингона, – нет, это не буду. Вам сейчас нужно другое, Леонид Александрович, поверьте поэту… – свои стихи он читал тише, чем чужие:

 
Утиных крыльев переплеск.
И на тропинках заповедных
Последних паутинок блеск,
Последних спиц велосипедных.
 
 
И ты примеру их последуй,
Стучись проститься в дом последний…
 

Наум Исаакович подумал:

– Он прав. Он юнец, но он прав. Именно это мне сейчас и нужно. Он настоящий поэт, они всегда все понимают… – Лада и черноволосая девушка, тоже автор, как она представилась Эйтингону, появились в дверях с эмалированной миской винегрета. Юноша пожалел:

– На «Кровавую Мэри» ушел весь сок, придется допивать портвейн. Откуда вы знаете английский язык, Леонид Александрович… – готовя аперитив, Эйтингон развлекал ребят байками о знаменитых коктейлях:

– Совсем, как в Мурманске, когда мы устраивали застолье для Матвея, – он поднялся, – ладно, попрощаюсь и надо ехать, полночь на дворе… – он отозвался:

– В двадцатые годы все молодые инженеры его знали. Нам выписывали американские журналы, для практики в языке, на производство приезжали иностранные специалисты… – девушки захлопотали у стола. Он тихо вышел в обклеенную ободранными обоями переднюю. Телефоны жилицы записывали на стене, у старомодного аппарата. Найдя среди вороха студенческих курток свое пальто, он замер. Пахнуло горьким ландышем, по скрипучим половицам простучали каблучки. Она носила черное платье с неглубоким вырезом, светлая челка падала на подведенные глаза:

– В Венеции газеты сравнивали ее с Бриджит Бардо… – Эйтингон поклонился:

– Спасибо за отличный вечер, Лада Михайловна, мне пора в гостиницу… – она перебирала в пальцах медную цепочку на шее:

– Вы звоните… – девушка шагнула вперед, – звоните, пожалуйста, Леонид Александрович. Я буду… – прохладные губы коснулись его щеки, – в общем, я всегда рада видеть вас… – прислонившись к стене площадки, Эйтингон нашел портсигар. Сердце отчаянно билось, он щелкнул зажигалкой:

– Нельзя, она молодая девушка, а ты старик и зэка. Тебе нужны только сведения о Саломее, больше ничего… – не заводя машину, он еще долго курил, глядя на танцующие тени, в освещенных окнах Лады.

Омлет в Суханово готовили на знакомый Джону советский манер. Белая, поджаренная сверху масса пружинила под алюминиевой ложкой. Несмотря на либерализм правил, вилок здесь не давали. Из стальных мисок вкусно пахло овсянкой. По кружкам разлили крепко заваренный, сладкий чай. На пайку полагался кубик сливочного масла. Половину герцог кинул в кашу. Вторую он аккуратно размазал черенком ложки по, как выражался Волк, полубелому хлебу. Сверху доносилось шуршание, загремела миска. Джон высунулся с нар.

Фальшивый Князев, как его звал герцог, смутился:

– Извините. Неудобно есть на койке… – по военной осанке парня Джон понял, что тот имеет отношение к армии:

– Вообще его надо пожалеть… – герцог повертел ложку, – он действительно сирота, он понятия не имел о настоящем положении дел… – Джон тоже не собирался рассказывать Саше правду:

– По крайней мере, не сейчас, – поправил он себя, – разоблачение сказок Кепки подождет. Пусть парень верит тому, чему верит, это не моя забота… – о Констанце или судьбе Волка с Марией юноша ничего не знал:

– Он был на перевале, он видел гибель группы, – размышлял герцог, – однако он настаивает, что ожоги получил, греясь с выжившими у разведенного костра… – Джон ничего не помнил:

– Он утверждает, что в меня стрелял его погибший напарник… – доев омлет, он принялся за кашу, – но как я узнаю, правда это, или нет… – свободной рукой он коснулся нового шрама на правом боку, под тюремной курткой:

– Лубянка так хочет получить от меня хоть какие-то сведения, что они начали пытки, несмотря на ранение. Хотя сюда они не бьют, опасаются опять отправить меня в госпиталь… – ему надо было подумать.

Взяв с пола кружку, Джон откинулся к стене, крашеной в невзрачный зеленый цвет. Под потолком начиналась потрескавшаяся штукатурка, с черным вентиляционным отверстием. Герцог вскинул глаза:

– На допросы меня не вызывают потому, что пока нам решили дать свободу для бесед. Они думают, что я купил Сашину легенду. Я растрогался, я выдам новоявленной родне семейные секреты… – ложка незаметно перекочевала из миски за пояс тюремных штанов. Джон намеревался спрятать ее под матрацем. Шмона, по выражению Волка, ему пока не устраивали. Сокамерник должен был отвлечь внимание охранника, забирающего посуду. Алюминий холодил поясницу:

– Я собираюсь с одной заточкой бежать из внутренней тюрьмы Комитета, – усмехнулся Джон, – но что делать, если другого пути у меня нет… – ложку еще надо было превратить в заточку. Он ожидал, что Кепке рано или поздно наскучит слушать байки из жизни британских аристократов:

– О детях, замке и владениях Экзетеров я могу долго говорить, – подумал Джон, – но товарищ Эйтингон подсадил сюда Сашу совсем не за этим… – о Ционе парень тоже ничего не знал:

– Но что-то промелькнуло у него в глазах, когда я начал ее описывать, – вспомнил герцог, – может быть, Кепка упоминал парню о ее судьбе… – Джон собирался принести заточку на первый же допрос. Его еще ни разу не обыскивали:

– Надеюсь, обойдется и сейчас, – пожелал он, – иначе свободы, что называется, мне не видать. Ладно, главное отсюда вырваться, добраться до старых знакомцев Волка, в Марьиной Роще… – к Журавлю Джон обращаться не хотел:

– Во-первых, он в Куйбышеве, далеко отсюда, во-вторых, они сейчас в трауре из-за потери дочери… – Джон не сомневался, что Комитет обставит исчезновение Марии, именно так, – а в третьих, то есть, на самом деле, в первых, нельзя рисковать Мартой… – теперь Джон знал, что сестра Ника выжила:

– Русские ее спасли в катастрофе, передали на воспитание Журавлевым. Может быть, Констанцу они тоже спасли, а теперь шантажируют ее судьбой Марты. Ладно, сначала надо очутиться в Лондоне. Потом подумаем, как спасти девочку. Но Журавлевых трогать не стоит…

В коридоре загремела телега с судками, Саша легко спрыгнул с нар. Сокамерник протянул ему стальную миску. Светло-голубые, прозрачные глаза, были спокойны:

– Он муж капитана Мендес, – напомнил себе Саша, – теперь понятно, почему она со мной… – юноша невольно покраснел:

– Меня проверяли и теперь проверяют. Капитан Мендес работала в Британии. Она вернулась в Советский Союз, чтобы залучить сюда мужа. Операция удалась, теперь надо его разговорить. Но ведь он молчит, то есть рассказывает только о ней и детях. Я не упоминал о папе, однако о моей матери он слышал, знает и о Горском. Горский его дальний кузен, у него есть русская кровь. Он видел фото Горского и понял, что я ему тоже родственник… – мистер Холланд улыбался. Саша вспомнил невозмутимый голос товарища Котова:

– Твой будущий товарищ по камере тоже не лыком шит. Но даже если он не купит твою легенду, ничего страшного. Я тебе разрешаю расколоться, как говорят зэка. Сделай вид, что испугался его угроз, согласись помогать, подай условный знак, через охранника. Ребята предупреждены, они не устроят обыск в вашей камере. 880 понадобится оружие, он, скорее всего, спрячет ложку… – так и случилось. Саша вспомнил пароль для охраны:

– Надо предупредить товарища Котова. Это испытание для меня. Комитет решает, насколько хорошо я справлюсь с будущими заданиями. Товарищ Мендес, наверное, подала рапорт насчет моих способностей… – Саша еще больше зарделся. Собрав посуду, он составил судки горкой на тележке:

– Я стою спиной к 880, он ничего не заметит… – протянув охраннику кружку, юноша попросил: «Еще чаю пожалуйста. И две порции сахара».

В тусклом мельхиоре кофейника отражался свет старого торшера, в углу комнаты. Лампа стояла на резном основании. Лада пожала плечами:

– Здесь вся обстановка такая… – девушка поискала слово, – купеческая. Готовясь к роли, в первом фильме дилогии, я много бродила по району… – она разлила кофе, – надо было почувствовать дух времени, что называется, пройти по местам, где стояли баррикады, где могла погибнуть моя героиня. В Риме это очень заметно… – она подперла кулаком подбородок, – там в каждом камне живет история… – Эйтингон подумал:

– В Ленинграде тоже. Но я по глазам ее вижу, что не стоит говорить о блокаде… – по пути на Пресню Наум Исаакович заехал в Елисеевский. Ему отчего-то не хотелось привозить девушке сладости из закрытого буфета в Суханове. Он выбрал коробку деликатных пирожных, сделанных на ленинградский манер, яркие, остро пахнущие апельсины, с черными наклейками:

– Это мы из Франции получаем, – дорогие фрукты покупали немногие хорошо одетые москвичи, – надо побаловать девочку. Что она может себе позволить, на двадцать пять рублей в день? Она актриса, ей нужна красивая одежда, духи, помада… – Наум Исаакович вспомнил меха и драгоценные камни, отправлявшиеся на Дальний Восток, французские сыры и ящики вина, кашемировые свитера и флорентийское мыло для Розы:

– Я для нее ничего не жалел, – Эйтингон завел машину, – Королёв, наверняка, скупердяй. Он провинциальный журналист с рабфаком за плечами. Откуда ему знать, как обращаться с женщинами… – он позвонил Ладе из автомата на Пресне:

– Если я вам еще не наскучил, и если приглашение остается в силе, – весело сказал Наум Исаакович, – то я сейчас в ваших краях, Лада Михайловна… – поднявшись на второй этаж, он ощутил горький запах ландыша и кофе:

– Мне чудится, через дверь… – он постоял, справляясь с собой, – поговори с ней насчет Саломеи, выясни все, что надо, и уходи… – Лада завела подержанный, довоенный патефон:

– Пластинки я привезла из Рима… – усадив Эйтингона в потертое кресло, она принесла кофейник, – поет знаменитая американская дива, мисс Фогель. Она погибла в сорок четвертом году, с Гленном Миллером. Вы, наверное, никогда ее не слышали, там… – Лада махнула за окно.

Над Москвой-рекой пылал весенний закат. Пахло мокрым снегом, растаявшим льдом, в зеленоватом небе всходила прозрачная луна. Голые ветви деревьев, вокруг колокольни храма святого Иоанна Предтечи, усеивали воробьи.

Лада встретила Эйтингона в том же черном платье:

– Я была на киностудии… – девушка покраснела, – идет запись звука к «Первому делу». Я сама пою… – она указала на гитару темного дерева, – сначала хотели взять настоящую певицу, но режиссер решил, что так будет достоверней. Хоть это и не сьемки… – она подергала вырез платья, – но надо хорошо выглядеть, я играю главную роль… – комнату наполнял низкий, сильный голос покойной невесты погибшего Ягненка:

– It’s still the same old story

A fight for love and glory

A case of do or die

The world will always welcome lovers….

Эйтингон поднялся:

– Не откажите в любезности, Лада Михайловна. Я очень давно не танцевал… – он понял, что последний раз танцевал именно с Розой:

– Больше десяти лет назад… – на белой шее девушки билась голубоватая жилка, – под танго Лемешева, то есть еврейское танго. Та мелодия, что звучала в Бреслау, в подвальчике, где мы познакомились. Я привез Розе пластинку Лемешева, единственный экземпляр, записанный особо для меня… – он ловил ее легкое, сбивчивое дыхание:

– Никогда не слышал, – почти шепотом отозвался Эйтингон, – но я все понимаю, Лада Михайловна… – ему не хотелось думать о Саломее, или о маленьком конверте в его портмоне. Порошок Эйтингон получил в лаборатории на Лубянке, отговорившись оперативными целями:

– Она подумает, что задремала из-за усталости… – светлые волосы девушки щекотали ему щеку, – она ничего не заподозрит. Гость ушел, она прикорнула на диване… – Эйтингон бросил взгляд на покрытую среднеазиатской кошмой тахту. Замки в двери квартиры стояли простые, вернуться ему не представляло никакого труда:

– Если она не упомянет, для чего к ней прицепилась Саломея, я обязан обыскать ее вещи, – напомнил себе Эйтингон, – на следующей неделе она улетает в Париж. Кстати, с Королёвым… – он поморщился. Писатель направлялся в творческую командировку, как выражались в документах его Союза:

– Работать над романом о жизни Горского в эмиграции, – хмыкнул Эйтингон, – он не успокоится, пока не выжмет все из его ментора. Знал бы он об истинном происхождении Александра Даниловича… – он предполагал, что американское прошлое Горского навсегда вычеркнули из истории страны:

– Если не считать проклятой Марты. Предательница Кукушка оформила ей гражданство США, – зло сказал себе он, – однако мы еще найдем мерзавку… – Эйтингону вообще-то надо было сидеть в технических помещениях сухановской тюрьмы, слушая записи бесед родственников и сокамерников. После завтрака он узнал, что Саша подал сигнал тревоги:

– Все идет, как мы и ожидали, – доложил он Шелепину по телефону, – 880 украл ложку. Он собирается сделать заточку. Скорпион разыграл разоблачение, через пару дней надо вводить в дело Саломею… – Наум Исаакович не хотел вспоминать Суханово:

– Пока он смастерит заточку, пройдет как раз пара дней. Торопиться некуда, Саломея под рукой. Она никуда не убежит, как, впрочем, и его светлость… – закрутив девушку по комнате, он подпел:

– As time goes by… – голос мисс Фогель оборвался, он склонил голову:

– Спасибо вам… – Лада присела на тахту:

– Английского я совсем не знаю, – смущенно сказала девушка, – в ташкентском детдоме нас учили французскому. Наша преподавательница до революции закончила институт благородных девиц… – Эйтингон подозревал, что с неразберихой военных лет в детдоме позволили работать какой-нибудь ссыльной. Лада погладила кошму:

– Она хвалила мое произношение… – девушка вздохнула, – говорила, что у меня аристократическая манера. Сейчас я занимаюсь с преподавательницей из МГУ, Саломеей Александровной. У нее семья, дома уроки неудобны. Мы встречаемся в городе… – Эйтингон велел себе не проявлять излишнего любопытства:

– Время есть, она еще не завтра улетает в Париж. Но я должен выяснить, что она увезет за границу, и для кого… – он принес Ладе пирожные:

– Кошма у вас узбекская. Я до войны… – Эйтингон помолчал, – навещал Среднюю Азию… – в полутьме ее глаза заблестели:

– Я вижу, что вы не хотите говорить о прошлом, Леонид Александрович, – Лада кивнула, – я ничего не спрошу. Кошму ткала моя апа, приемная мать… – девушка посмотрела за окно, – она меня в одиннадцать лет забрала из детдома. Она была вдова, работала уборщицей на киностудии. Ее единственный сын погиб под Сталинградом. Апа меня вырастила… – тонкая рука лежала на кошме, – даже когда я поступила во ВГИК, я каждый год к ней ездила… – Лада запнулась, – она умерла, три года назад. Она очень любила ходить в кино, только плохо знала русский. Я ей всегда переводила реплики актеров… – девушка взглянула на тарелку:

– Такие пирожные продавали в «Севере», – сказала она, – родители повели меня в кафе, когда я закончила первый класс, в сороковом году… – шуршала замолчавшая пластинка, тикали часы. Лада отложила вилку:

– Я почти все забыла, Леонид Александрович, так легче. Осенью сорок первого мы еще ходили в школу, но потом начались бомбежки. В сентябре на папу пришла похоронка, мама плакала… – за окном зажигались фонари, – нашу школу разрушило, при налете. Мама пошла за землей на Бадаевские склады, то есть на их развалины, и не вернулась… – Лада отставила тарелку, – за мной прислали милиционера, он отвел меня в морг. Случился налет… – она пошарила по столу, – я опознала маму, то есть ее останки. Из морга меня отвезли в детдом, а в декабре отправили на большую землю, по Дороге Жизни, – Эйтингон не успел щелкнуть зажигалкой, – мне было восемь лет, а весила я, как трехлетняя. Нас посадили в поезд, и так я оказалась в Ташкенте… – осенью сорок первого, прилетев в Ленинград, Эйтингон обедал со Ждановым в закрытой столовой Смольного:

– Нам подали уху из ладожской форели, запеченных тетеревов, суфле из цветной капусты с зеленым горошком, яблочный пирог, пломбир и крымское вино. Жданов обещал, что город будет стоять насмерть, так и случилось. К снятию блокады, кроме трупов, в Ленинграде никого не осталось. Иосиф Виссарионович никогда не любил этот город… – Лада потушила сигарету:

– Я вам спою, – девушка неожиданно улыбнулась, – но не из «Первого дела». Вы, наверное, не знаете эти стихи… – Наум Исаакович знал.

Он курил у открытой форточки, слушая перезвон струн:

– Эмигрантская поэтесса, жена нашего агента. Она вернулась в СССР, повесилась, в эвакуации… – у Лады был высокий, девичий голос:

– Ландыш, ландыш белоснежный, розан аленький,

Каждый говорил ей нежно, моя маленькая…

Над колокольней зажигались слабые звезды, она наклонила светловолосую голову к гитаре:

– Ходит вправо, ходит влево Божий маятник… – музыка стихла, Эйтингон шагнул к дивану:

– Спасибо за кофе, Лада Михайловна, мне… – рядом повеяло прохладными цветами:

– Не уходите, Леонид Александрович… – приподнявшись на цыпочки, Лада обняла его, – я прошу вас… – гитара скользнула в угол дивана. Мягкие волосы упали на его плечо, Лада шепнула: «Останьтесь со мной, пожалуйста».

Белая «Волга» Ционы появилась у ворот сухановской тюрьмы к обеду.

Звонок Шелепина застал ее в ванной. В Москве Циона вставала не раньше одиннадцати утра. Подняв ногу из пышной, пахнущей лавандой пены, Циона рассматривала аккуратно накрашенные ногти:

– Давид считает, что шести часов сна достаточно, – женщина зевнула, – но я предпочитаю десять, а лучше двенадцать… – с учениками она занималась во второй половине дня. Уроки с Ладой, как она называла девушку, Циона тоже назначала на послеобеденное время. У девушки оказалось на удивление неплохое произношение:

– От учительницы в детдоме, – вспомнила Циона, – наверняка, ей преподавала какая-нибудь ссыльная… – Лада сразу согласилась взять письмо:

– Для моей подруги, – объяснила Циона, – она член французской компартии, мы познакомились на фестивале молодежи и студентов. Она сейчас живет в Цюрихе, заканчивает диссертацию в университете… – Циона объяснила нежелание пользоваться почтой срочностью послания:

– Я отправляю ей материалы для работы, из нашей университетской библиотеки, – женщина улыбнулась, – хочется, чтобы весточка дошла в Швейцарию не летом, а раньше… – Лада обещала в Париже сходить на почту:

– Правда, я не знаю, где там почтовое отделение, – смущенно сказала девушка, – но язык, как говорится, до Киева доведет. В крайнем случае, я попрошу товарища де Лу мне помочь… – выяснилось, что организацией фестиваля советского кино занимается нынешний директор музея Оранжери и заместитель министра культуры Франции. В тамошних газетах кузена Мишеля звали «красным бароном». Циона часто наталкивалась на его статьи, готовя материалы для занятий с учениками на курсах Комитета:

– Он поддерживает Хрущева, пишет о важности переоценки прошлого, осуждает преступления сталинского режима, – хмыкнула Циона, – кузен Мишель остался идеалистом. Хрущев свалил Берия, а теперь полощет его имя на каждом углу. Можно не сомневаться, что его самого тоже свалят. В СССР память не в чести, как и в Германии, где бывшие нацисты сидят на государственной службе… – Циона говорила себе, что к ней и Максу это не имеет никакого отношения:

– Мы помним только о нашей любви, остальное неважно. Любовь побеждает все, войны и политика бессильны перед чувствами…

Она, впрочем, признавала, что кузен Мишель последователен:

– Он никогда не хвалил Сталина. До пятьдесят шестого года он вообще сидел в опале, французские коммунисты считали его уклонистом… – Циона не боялась, что Лада опишет ее кузену:

– Ей это ни к чему. Мишель не дурак, он не поедет в Советский Союз. Можно не опасаться, что мы увидимся… – она передала товарищу Котову сведения о послевоенных занятиях кузена:

– Очень обрывочные, – нахмурилась Циона, паркуя машину в служебном дворе, – то, что мне удалось услышать в замке. Мишель знает о судьбе Янтарной Комнаты, русские постараются залучить его в Союз. Или нет, учитывая внешность тети Лауры, – женщина усмехнулась, – они, скорее, подошлют к нему агента, медовую ловушку. Например, кого-то вроде Лады… – она замерла, с ключом в руке:

– Нет, она не играет, она искренна. Но будет безопасней привезти письмо в аэропорт… – Циона прищурилась от яркого солнца, – хотя это может стать моим шансом. Арестуй русские Джона, из него бы выбили признание о случившемся с Янтарной Комнатой, но откуда им взять Джона… – обведя глазами унылые фасады, выходящие на служебный двор Суханова, Циона даже развеселилась.