Текст книги "Собор"

Глава 43

Брайен Флинн, стоя у входа в исповедальную кабину, откинул боковую портьеру и осмотрел небольшую белую кнопку, встроенную в панель. «Последнее сообщение из исповедальни передал Хики…» Послышался звук приближающихся шагов. Подошел Хики, остановился и взглянул на часы.

– Пришло время встречи с прессой, Брайен.

Флинн пристально посмотрел на Хики:

– Ну-ка расскажи мне про этот звонок.

Хики бросил взгляд на исповедальную кабину.

– А-а, про этот. Да здесь и говорить не о чем. Я застукал Мёрфи, когда он пытался послать сигналы при помощи этой кнопки во время исповеди. Кто бы мог подумать, Брайен, что подобное совершит священник? Так или иначе, до меня вмиг дошло, что этот звонок связан с домом настоятеля. Ну, я и послал туда несколько отборных словечек, которых никогда еще и не слыхивали в добропорядочной опочивальне святых отцов. – Он зло расхохотался.

Флинн через силу улыбнулся в ответ, но объяснение Хики мало что прояснило, скорее, поставило еще больше вопросов. «Последнее сообщение…» Кто же послал прежнее сообщение или сообщения?

– Тебе следовало сказать мне об этом.

– Ах, Брайен, бремя командования так тяжело, и тебе не стоит беспокоиться о каких-то мелочах.

– И тем не менее…

Флинн взглянул на Хики и осекся: на бледном до белизны лице старика злобно сверкающие свинячьи глазки недвусмысленно выражали угрозу. Ему даже показалось, что Хики вот-вот произнесет: «Не заходи слишком далеко!» Поэтому он промолчал, повернулся и пошел прочь.

Хики улыбнулся и постучал по часам.

– Время идти и задать им перцу, парень.

Но Флинн не пошел к лифту. Он понял, что в его взаимоотношениях с Хики возникла трещина. И внезапно по его спине прошла дрожь, а затем его охватило чувство какого-то страха, не похожего на все страхи, которые он когда-либо ощущал. «Что со мной случилось?» – подумал он.

Хики прошел через арку исповедальни и по коридору двинулся к комнате для невест. Подойдя к дубовым дверям лифта, он остановился, неторопливо выключил сигнализацию и осторожно начал обезвреживать мину, прикрепленную к дверям.

Флинн тоже подошел и встал позади него.

Хики обезвредил мину.

– Ну вот и все… Я поставлю все снова на место, когда ты спустишься вниз.

Он открыл дубовые створки, за которыми виднелись автоматические двери кабины лифта. Флинн подошел поближе.

– Когда возвратишься назад, – продолжал Хики, – стукни по дубовым дверям – три длинных, два коротких. Я пойму, что это ты, и снова выну детонатор. – Он посмотрел на Брайена. – Ну, давай. Удачи тебе.

Флинн подошел еще ближе и увидел автоматические серые двери кабины лифта, на одной из приоткрытых дубовых дверей висела мина. В его голове непрерывно крутилась одна и та же фраза: «Я пойму, что это ты, и снова выну детонатор…» Флинн внимательно посмотрел в глаза Хики и сказал:

– У меня есть идея получше!

* * *

Инспектор Лэнгли и Роберта Шпигель стояли в ожидании в коридоре первого этажа, залитого ярким светом. С ними находились несколько полицейских из спецназа и три офицера-розыскника. Лэнгли нервно взглянул на часы – пошел одиннадцатый час. Он подошел к лифту и, нагнувшись, приложил ухо к дверям, но ничего не услышал и выпрямился.

Роберта Шпигель подошла к нему и сказала:

– Этого ублюдка ждут три национальных телекомпании и несколько местных коммерческих радиостанций. Он же применяет «метод Муссолини» – заставляет всех ждать до последнего, пока они не сойдут с ума от столь долгого ожидания.

Лэнгли молча кивнул. Она точно выразила его мысли и чувства, поскольку он сам чуть не сходил с ума, ожидая, когда же Брайен Флинн появится в серых дверях лифта. Но вот гнетущее молчание коридора взорвал шум тронувшегося лифта, он все нарастал по мере приближения к первому этажу. Наконец двери стали раздвигаться.

Лэнгли, трое офицеров и полицейские вытянулись, расправив плечи. Роберта Шпигель нервным жестом поправила прическу. От волнения сердце бешено стучало у нее в груди. Наконец двери открылись, и в них показался не Брайен Флинн, а Джон Хики. Он степенно шагнул в холл, улыбнулся и произнес:

– Финн Мак-Камейл, вождь фениев, просил засвидетельствовать свое почтение и передать искренние сожаления. – Он огляделся вокруг и продолжил: – Мой шеф – человек подозрительный, вот почему он так долго остается живым. Думаю, у него сложилось предубеждение – не показываться прилюдно в угрожающих ситуациях вроде теперешней. – Хики бросил взгляд на Лэнгли. – Он мыслящий человек и не хочет подвергаться искушению появляться перед вами или перед вашими британскими союзниками. Поэтому он послал сюда меня, своего верного заместителя.

Лэнгли подумал, что с большим трудом можно поверить в то, что Флинн испугался западни, да еще с четырьмя томящимися у него заложниками. Но его лицо не отразило никаких эмоций, и он лишь приветливо спросил:

– Вы, конечно же, Джон Хики?

– Возражений нет, вы абсолютно правы. – Хики театрально раскланялся.

– Следовательно, выступать придется вам.

Хики улыбнулся:

– Следовательно, мне. А с кем имею удовольствие говорить я?

– Я инспектор Лэнгли.

– Ах да… А леди? – Он посмотрел на Шпигель.

– Мое имя – Роберта Шпигель. Я из администрации мэра, – ответила та.

Хики снова отвесил поклон и взял Шпигель за руку.

– Вот как? Слышал вас однажды по радио. Вы гораздо более красивы, чем я представлял себе, слыша ваш голос. – Он состроил виноватую мину. – Пожалуйста, не поймите меня неправильно.

Шпигель молча вынула свою руку из его большой ладони. Она растерялась и не знала, как реагировать на его слова. Лэнгли постарался разрядить атмосферу, бодро предложив:

– Ну что ж, пойдемте на пресс-конференцию.

Хики не обратил на приглашение никакого внимания и громко прокричал:

– А кто эти джентльмены? – Он подошел к высокому полицейскому из спецназа и прочитал его имя на жетоне, прикрепленном на металлической пластине к нагрудному карману.

– Так, стало быть, тебя зовут Гилхули? – Он взял руку полицейского и с силой тряхнул ее. – Мне нравятся гэльские имена с мягким мелодичным звучанием. Я знал одних Гилхули в Талламоре.

Полицейский чувствовал себя весьма неуютно. Хики пошел дальше по коридору, останавливаясь около каждого полицейского, называя его по имени и здороваясь за руку.

Лэнгли и Шпигель обменялись взглядами. Лэнгли прошептал:

– Он корчит из себя Муссолини, как какой-то косноязычный недоумок из школьников.

Хики потряс руку последнего спецназовца, крупного парня в бронежилете и с ручным пулеметом в руках.

– Сегодня ночью Господь будет с тобой, парень! Надеюсь, наша следующая встреча состоится при более счастливых обстоятельствах.

Лэнгли нетерпеливо перебил его:

– Теперь можно идти?

– Веди, инспектор!

Он шагнул на ступеньку вместе с Лэнгли и Шпигель. За ними последовали три офицера.

– Ты должен был представить мне также и этих людей, – обратился Хики к Лэнгли. – А ты их проигнорировал, унизил как личности. Как можешь вести таких ребят в бой за собой, если считаешь их чучелами гороховыми?

Лэнгли не знал, что означает в данном случае «чучело гороховое», поэтому дипломатично промолчал.

– В древние времена враждующие воины приветствовали друг друга перед боем, – продолжал рассусоливать Хики. – А человек перед казнью пожимал руку палача или даже благословлял его, выказывая тем самым свое уважение. Сейчас мы снова на пороге войны и смерти и с глубоким пониманием относимся к каждой личности.

Лэнгли остановился у деревянных дверей, выполненных в модерновом стиле.

– Ну вот и пришли. – Затем он взглянул на Хики. – Это конференц-зал.

– Никогда прежде не доводилось захаживать на телевидение. Мне нужно гримироваться? – спросил Хики.

Лэнгли подошел к офицерам-розыскникам, но вдруг повернулся к Хики:

– Прежде чем введу вас в зал, я должен выяснить: вооружены ли вы?

– Я нет. А ты?

Лэнгли кивнул одному из офицеров, и тот, достав металлический детектор, провел им по одежде Хики.

– Ты можешь обнаружить в моем теле британскую пулю, которую я ношу с двадцать первого года.

Детектор не пискнул. Лэнгли подошел к двери и рывком открыл ее. Как только Хики вошел в зал, все разговоры моментально стихли. Конференц-зал, расположенный под ризницей, оказался длинным просторным помещением со светлыми панельными стенами и арочным потолком, выложенным звукоотражающей черепицей. Вокруг длинного центрального стола для предстоящей пресс-конференции стояли несколько карточных столиков. Из потолочных люков свешивались телевизионные камеры и лампы подсветки. Хики не спеша обвел взглядом зал, изучая лица смотрящих на него людей.

Ведущий программы репортер Дэвид Рот встал, представился и указал на стул во главе длинного стола.

Хики сел.

– Вы Брайен Флинн, человек, назвавший себя Финном Мак-Камейлом? – задал Рот первый вопрос.

Хики откинулся на спинку стула и устроился поудобнее.

– Нет. Я – Джон Хики, вернее, человек, называющий себя Джоном Хики. Вы, разумеется, наслышаны обо мне, и, прежде чем я начну выступать, давайте познакомимся поближе. – Он окинул взглядом всех присутствующих за столом. – А теперь представьтесь, пожалуйста, по очереди все присутствующие.

Озадаченный Рот с удивлением воззрился на старика, но затем, словно опомнившись, представился снова. Все мужчины и женщины, находившиеся в зале, включая операторов и техников, как и потребовал Хики, стали по очереди называть свои имена.

Хики вежливо кивал каждому. Когда процедура представления закончилась, он сказал:

– Приношу свои извинения, что так долго заставил вас ждать. Надеюсь, моя задержка не стала поводом для ухода представителей заинтересованных правительств.

– Их здесь не было и не будет, – пояснил Рот.

– О, понимаю… – На лице Хики появилось выражение притворной обиды и разочарования. – Ну да ладно, догадываюсь, они не хотят, чтобы их видели на экранах вместе с таким человеком, как я. – Он ослепительно улыбнулся. – Но правде говоря, и я не хочу связываться ни с кем из них. – Хики хрипло рассмеялся, затем достал трубку и закурил. – Отлично, тогда давайте начнем.

Рот торопливо подошел к одному из техников, и тот включил юпитеры. Другой осветитель направил свет лампы в лицо Хики, к которому в тот момент подошла гримерша. Хики легонько оттолкнул ее, и она быстро отошла.

– В какой конкретной форме должна, по-вашему, идти передача? – спросил Рот.

– Что значит в какой? Я говорю, а вы слушаете. Если вы будете внимательно слушать, а не смотреть в потолок и клевать носами, то потом я отвечу на ваши вопросы.

Кое-кто из репортеров рассмеялся.

Техники закончили настройку оборудования, и один из них обратился к Хики:

– Мистер Хики, скажите, пожалуйста, что-нибудь, чтобы мы смогли настроить звуковую аппаратуру.

– Звуковую аппаратуру? Ладно… Я спою один из вариантов песни «Люди за проволокой» и, пока буду петь, хотел бы, чтобы меня снимали операторы. Сегодня ночью я буду очень занят. – И он запел низким хрипловатым голосом:

 
Шагают по Белфасту
Сквозь утренний туман
Британские солдаты,
Неся беду в дома.
Безжалостные к детям
И к горю матерей
Они мужчин уводят
Отцов и сыновей…
 

– Спасибо, мистер Хики…

Не слушая звукооператора, Хики запел припев:

 
Едут по городу танки,
Рыщут броневики,
Видеть нас всех за решеткой -
Вот что хотят враги-и-и…
 

– Благодарю вас, сэр.

Свет камеры стал ярче. Кто-то крикнул: «Эфир включен!» Рот посмотрел в камеру и начал:

– Добрый вечер. Я Дэвид…

Его голос заглушало пение Хики:

 
И судьи их продажны,
И нет закона словно,
Их суд нас обвиняет -
Ирландия виновна-а-а!
 

Рот посмотрел в его сторону:

– Благодарю вас…

 
А над страною снова
Тень Кромвеля витает.
Британия – позорна.
Все люди это знают…
 

Рот покосился на Хики, который наконец-то, похоже, закончил песню. Затем повернулся снова к камерам и произнес:

– Добрый вечер. Я Дэвид Рот. Мы ведем прямую трансляцию… Как вы сами можете видеть, из зала для пресс-конференций собора святого Патрика. Недалеко от того места, где мы находимся, неизвестное число вооруженных боевиков из рядов ИРА…

– Фениев! – поправил Хики.

– Да… фениев… Они захватили собор и удерживают четверых заложников: кардинала…

– Все это они уже знают! – выкрикнул Хики. Рот встревоженно оглянулся.

– Да… Сейчас с нами здесь присутствует мистер Джон Хики, один из этих… фениев…

– Переведи камеру на меня, Джерри, – приказал Хики. – Чуть повыше… Вот так!

Широко улыбнувшись в камеру, Хики начал говорить:

– Добрый вечер и с днем святого Патрика! Я – Джон Хики, поэт, ученый, солдат и патриот. – Он поудобнее устроился на стуле. – Я родился примерно в тысяча девятьсот пятом году в небольшом каменном коттедже неподалеку от Клонакилти в графстве Корк. Моими родителями были Томас и Мэри Хики. В шестнадцатом году, еще совсем мальчишкой, я начал служить своей стране в качестве связного в ИРА. В пасхальный понедельник того года я находился в здании главного почтамта Дублина вместе с поэтом Пэдом Пирсом, лейбористским лидером Джеймсом Коннолли и их людьми, а также со своим отцом, Томасом, святым для меня. Нас окружили со всех сторон ирландские стрелки и мушкетеры – верные лакеи британской армии. – Хики прервался на минутку, снова выпустил несколько клубов дыма и продолжал: – Пэд Пирс зачитал прокламацию со ступеней почтамта, и его слова по сей день звучат в моих ушах. – Хики откашлялся и громко и отчетливо начал цитировать:

«Ирландские мужчины и женщины, во имя Господа нашего, во имя предков наших, от которых и пошли древние традиции народа, Ирландия с нашей помощью собирает детей своих под свои знамена и будет биться за свободу и счастье…»

Хики продолжал свой рассказ, сплетая в нем исторические факты и собственные измышления, документальные доказательства и личные пристрастия, выставляя себя как главного участника многих известных событий, произошедших за десятилетия после ирландского восстания в пасхальный понедельник 16-го года.

Большинство репортеров с открытыми ртами слушали историю Хики; другие были нетерпеливы и озадачены.

Казалось, Хики не обращал никакого внимания ни на них, ни на операторов, ни на осветителей. Время от времени он упоминал про собор, чем возбуждал интерес присутствующих, затем вновь уходил в пространные рассуждения относительно вины британского и американского правительств или правительств разделенной Ирландии, старательно избегая при этом говорить со злобой и ненавистью о народах этих стран.

Еще он рассказывал о своих страданиях, ранениях, своем замученном отце, смерти своих друзей, своей единственной потерянной любви, при этом вспоминая каждого человека по имени. Он сиял лучезарной улыбкой, когда говорил о своих революционных победах, и мрачно хмурился, когда предупреждал о тяжких последствиях раздела Ирландии. В конце концов он сам утомился от своего бесконечного рассказа и попросил стакан воды.

Рот воспользовался паузой и начал задавать вопросы:

– Не могли бы вы подробнее рассказать, как удалось захватить собор? Каковы ваши требования? Будете ли вы убивать заложников и разрушать собор, если…

Хики поднял руку вверх, призывая его замолчать.

– Я еще не закончил свое выступление, парень. Так на чем я остановился? А, да. Тысяча девятьсот пятьдесят шестой год. В этом году, помнится, ИРА, действуя с юга, развернула кампанию против британских оккупантов, захвативших шесть северных графств. Я командовал взводом в одном местечке недалеко от Дунского леса, нас осадил целый полк парашютистов британских войск, которых поддерживали эти убийцы из Королевской ольстерской полиции. – Хики продолжал в том же духе.

Лэнгли долго наблюдал за ним из угла, затем перевел взгляд на газетчиков и телевизионщиков. Они казались просто жалкими, но Лэнгли подумал, что зрители воспринимают Хики совсем иначе. Он придерживался довольно трудной манеры рассказа, где простота граничит с грубоватостью. Сидя перед камерой, он потел, курил, кривился, чесался – что-либо подобного по телевидению не передавалось уже давно.

Джон Хики, которого видели, сидя у своих телевизоров, больше пятидесяти миллионов американских семей, становился народным героем. И Лэнгли вовсе не удивился бы, если бы узнал, что уличные торговцы на Мэдисон-авеню уже вовсю продают майки с изображением Джона Хики.

Глава 44

Брайен Флинн стоял около алтаря, уставившись на экран поставленного на него телевизора. Морин, отец Мёрфи и Бакстер сидели на скамьях для духовенства и тоже молча смотрели телевизор. Кардинал сидел неподвижно рядом с ними, устремив взгляд на экран и молитвенно сложив вместе ладони.

Долгое время Флинн, не говоря ни слова, наблюдал за происходящим на экране, а затем, не обращаясь ни к кому, проговорил:

– Многословный старик, не так ли?

Морин перевела взгляд на него и тихо спросила:

– Почему ты сам не пошел, Брайен?

Флинн посмотрел на нее, но ничего не ответил. Тогда Морин наклонилась к отцу Мёрфи.

– А он, похоже, говорит как заправский оратор. – Она задумчиво добавила: – Жаль, что они не использовали такой метод общения с народом, вместо того что теперь натворили.

Отец Мёрфи, не отрывая глаз от экрана, заметил:

– Он, по крайней мере, вносит в души многих ирландцев чувство разочарования.

– Никого он не разочаровывает, а освежает их память, – резко обернулся к ним Бакстер. – Мне кажется, он слегка приукрашивает и искажает некоторые события, вы согласны со мной? – Никто не ответил, и Бакстер продолжал: – Например, если он однажды угодил в засаду целого полка британских парашютистов, то вряд ли сидел бы сейчас перед телевизионщиками и рассказывал всякие байки…

– Это не довод, – возразила Морин. Флинн услышал их разговор и посмотрел на Бакстера.

– Гарри, твой национализм так и прет из тебя. Хайль, Британия! Британия правит Ирландией. Ирландия – передовой аванпост империи и обречена им быть до конца света.

– Этот человек просто страшный демагог и шарлатан, – ответил Бакстер. Флинн лишь рассмеялся:

– Нет, просто он настоящий ирландец. Между собой мы иногда допускаем некоторые извращения фактов для поэтической гармонии, и все всё прекрасно понимают. Но послушай старика, Гарри, и кое-что тебе станет ясно.

Бакстер оглядел людей, что сидели рядом с ним. Морин, Мёрфи, Флинн, фении… и даже кардинал. Впервые он подумал о том, как мало понимает в происходящем.

К алтарю подошла Меган Фитцджеральд и устремила пристальный взгляд на экран. Хики, в традиции древних сказителей, прервал свой рассказ песней:

 
Родной Ирландии отважные сыны,
Куда бы их ни бросила судьба,
Своей отчизне дорогой верны.
И вера не ослабнет никогда.
И счастье те народы обретают,
Кто бьется за свободы идеалы,
Они прекрасны – и герои поднимают
Во славу родины полные бокалы-ы-ы…
 

– Проклятый старый идиот, – воскликнула Меган. – Он выставляет нас на посмешище перед всем миром со своим пустословием и дурацкими песнями. – Она повернулась к Флинну: – Какого черта ты послал его туда?

Флинн посмотрел на нее и спокойно ответил:

– Позволь уж старику прожить хотя бы один день в жизни, когда он в глазах всех выглядит героем. Он заслужил это после семидесяти лет непрерывных боев. Он, может быть, самый старый солдат в мире, который воевал всю свою жизнь. – Флинн примиряюще улыбнулся. – У него есть много что порассказать.

Его слова не успокоили Меган.

– Он должен был сказать, что единственное препятствие на пути наших переговоров – это Англия. В тюрьме Лонг-Кеш томится мой брат, и я хочу, чтобы он получил свободу и уже этим утром приехал в Дублин.

Морин посмотрела на нее насмешливо:

– А я думала, что ты сунулась в это чертово пекло только из-за Брайена.

Меган резко повернулась:

– Закрой свой поганый рот, стерва!

Морин вскочила было со скамьи, но отец Мёрфи быстро усадил ее обратно.

Флинн ничего не сказал, и Меган, еще раз бросив негодующий взгляд на Морин, отошла от алтаря.

А с экрана по-прежнему лился хриплый бас Хики. Кардинал все так же неподвижно сидел на своем троне и смотрел в пространство невидящим взором. Бакстер старался не слушать, что говорил Хики, он пытался разработать новый план побега. Отец Мёрфи и Морин внимательно смотрели телевизор. Взгляд Флинна был также устремлен на экран, но его мысли, как и у Бакстера, витали где-то далеко от этого места.

* * *

Джон Хики достал из кармана плоскую фляжку, налил в стакан немного темноватой жидкости и взглянул прямо в объектив телекамеры.

– Извините меня – сердце, знаете ли. – Он залпом осушил стакан и тяжело вздохнул. – Так получше. Да, на чем я остановился? А-а, вспомнил, тысяча девятьсот семьдесят третий год. – Он махнул рукой. – Ладно, хватит об этом. Послушайте лучше, что я вам скажу! Мы не хотим причинять никакого вреда никому в соборе. Мы не хотим зла руководителю римской церкви – кардиналу, этому святому человеку, доброму человеку… и священнику отцу Мёрфи, он тоже очень милый человек… – Хики наклонился вперед и соединил ладони. – У нас нет желания повредить хоть какой-то алтарь или статую в этом прекраснейшем доме Господа, который так дорог жителям Нью-Йорка и который столь преданно чтят все американцы. Мы не варвары и не какие-то там нехристи, ну да вы и сами знаете. – Он воздел руки в умоляющем жесте. – Послушайте меня… – Его голос задрожал, а на глазах появились слезы. – Все, что нам нужно, – просто получить шанс на жизнь для молодых людей, пропадающих в английских концлагерях. Мы не просим невозможного… не выдвигаем невыполнимых требований. Нет, мы только просим, молим, во имя Господа и человечности, освободить ирландских сыновей и дочерей из мрачных темниц, где человек поневоле деградирует. – Он глотнул воды и напряженно посмотрел в камеру. – И кто же они – те люди, которые ожесточили свои сердца против нас? – Он ударил кулаком по столу. – Кто же те, кто не дает нашим людям выйти на свободу? – Еще один удар. – Кто те, по чьей непреклонной воле находятся под угрозой жизни людей в этом великом соборе? – Хики двумя кулаками сильно ударил по столу. – Проклятые кровавые англичане – вот кто они!

* * *

Бурк, прислонившись к стене в кабинете епископа, смотрел телевизор. Шрёдер сидел за столом, а Шпигель откинулась на спинку кресла-качалки. Беллини шагал из угла в угол перед экраном, мешая всем смотреть, но никто не делал ему никаких замечаний.

Бурк подошел к двустворчатым дверям, открыл их и выглянул в приемную. Там у окна стоял, глубоко задумавшись, представитель федерального правительства Арнольд Шеридан. Изредка его отрешенный взгляд останавливался на представителях Великобритании и Ирландии. У Бурка создалось впечатление, что Шеридан собирался сообщить им какие-то неприятные известия из Вашингтона, но выступление Хики задержало его. Неловкая, чуть ли не гнетущая тишина повисла в кабинете, пока продолжался монолог Хики. Бурку вспомнилось, как однажды он сидел в гостиной какого-то дома, где находились задержанные подростки и взрослые, занимавшиеся просмотром порновидеофильмов с участием детей. Он закрыл дверь и опять уставился на экран.

Голос Хики вышибал слезу.

– Многие из вас могут спросить, правы ли мы, что захватили дом Господа, и это решение, уверяю вас, было самым трудным из всех, принятых нами в нашей жизни. И мы не столько захватили собор, сколько нашли для себя пристанище, вернее сказать, место, имеющее первостепенное древнейшее значение, – мы нашли здесь для себя священное убежище. А разве есть лучшее место, где напрямую можно просить Бога о помощи? – Он замолчал на несколько секунд, будто размышляя, что еще сказать, а затем тихо добавил: – В этот день многие американцы впервые узрели отвратительную рожу религиозного фанатизма ольстерских оранжистов. Прямо здесь, на улицах самого известного в мире великого города, безобразные религиозные преследования и извращения увидели все. Песни этих ханжей, которые вы слышали, заставляют учить малых детишек дома, в школах и церквах… – Хики выпрямился, его лицо выражало отвращение, смягченное лишь следами старческой печали. Он удрученно покачал головой.

Шрёдер отвернулся от экрана и сказал Бурку:

– Что слышно нового насчет этих оранжистов?

Не отводя глаз от экрана, Бурк ответил:

– Они до сих пор утверждают, будто являются твердолобыми протестантами из Ольстера, и, видимо, будут повторять то же самое до самого рассвета. Но наши следователи утверждают, все они говорят с акцентом, как ирландцы из Бостона. Скорее всего, их для этого дела наняли экстремисты из временной ИРА.

Говоря это, Бурк подумал, что выбор времени, выход на телевидение, тактическая подготовка, политические маневры и последние разведданные – все это говорит о том, что Флинн не пойдет на продление срока выполнения своих требований, ибо продление могло бы обернуться не в его пользу.

– Выпустить Хики в эфир – это грубая тактическая ошибка, – сказала Шпигель.

– А что я мог сделать? – попытался защититься Шрёдер.

– Почему бы мне не захватить его? – В их разговор вмешался Беллини. – Тогда мы сможем использовать его в переговорах об освобождении заложников.

– Замечательная идея! – подковырнул его Шрёдер. – Почему бы не пойти туда прямо сейчас и не схватить его тепленьким, пока не началась рекламная пауза?

Бурк посмотрел на часы: 10 часов 25 минут. Ночь ускользала так быстро, что, казалось, рассвет мог наступить раньше, чем все поймут, что уже слишком поздно.

* * *

Хики обежал взглядом зал для пресс-конференций и заметил, что Лэнгли исчез. Наклонившись, он обратился к оператору:

– Дай крупным планом, Джерри! – Хики всмотрелся в монитор и снова приказал: – Ближе! Вот так! Отлично, так и оставь! – Пристально глядя в камеру, он понизил голос и сообщил, что у него есть кое-какие соображения относительно конца этой заварухи: – Леди и джентльмены Америки и пока еще не родившиеся поколения, которые однажды узнают мои слова!.. На каждого нашего боевика приходится до двух тысяч солдат и полицейских. Мы окружены со всех сторон врагами, нас предали политики и дипломаты, секретные агенты возводят на нас поклеп и пытаются разложить наше движение изнутри. Мировая пресса замалчивает наши требования… – Он приложил ладонь к груди и продолжал: – Но мы не боимся, потому что знаем – у нас всюду есть друзья, которые желают успеха нашей миссии. Мужчины и женщины, старые и молодые, томящиеся в тюрьмах и лагерях Лонг-Кеш, Армы, на Крамлин-роуд – во всех этих ужасных застенках Англии и Северной Ирландии, все они сегодня ночью, стоя на коленях, молятся за свою свободу. Завтра по Божьей воле ворота Лонг-Кеш распахнутся, и жены заключат в объятия своих мужей, дети будут плакать от счастья вместе с родителями, братья и сестры снова встретятся… – Слезы бежали по морщинистым щекам старика, и он, достав большой носовой платок, вытер лицо и высморкался, а затем заговорил вновь: – Если мы ничего не добьемся сегодня ночью, то весь мир хотя бы узнает о существовании этих узников. Если же мы погибнем и вместе с нами погибнут другие люди, а этот великолепный собор, в котором я сейчас сижу, утром превратится в тлеющие руины, то это произойдет лишь потому, что мужчины и женщины доброй воли не смогли одержать верх над гнетущими силами тьмы и бесчеловечности. – Хики глубоко вздохнул и откашлялся. – До встречи в более счастливом месте… Господь благословляет всех вас. Благословляет Америку и Ирландию, а еще Он благословляет врагов наших, и пусть Он укажет им свет… Живи, Ирландия! – напоследок воскликнул по-ирландски Хики.

Дэвид Рот откашлялся и произнес:

– Мистер Хики, мы просим вас ответить на несколько конкретных вопросов…

Хики резко встал, высморкался в платок и пошел прочь от камеры.

Вернулся инспектор Лэнгли. Он открыл дверь, и Хики быстро вышел в холл и пошел по коридору в сопровождении Лэнгли и трех офицеров полиции. Шагая рядом с Хики, Лэнгли сказал:

– Вижу, что вы знаете, когда надо уходить.

Хики спрятал носовой платок и пояснил:

– Я просто не мог продолжать дальше, парень.

– Вот в чем дело. Но свое сообщение вы передали всему миру, так что теперь обставили всех. Почему бы вам не уйти из собора сейчас же и не дать всем нам передохнуть?

Хики остановился перед лифтом. Его манеры и голос вдруг резко изменились, от плаксивости не осталось и следа.

– Какого черта мы здесь торчим?

Лэнгли отпустил офицеров. Затем вынул из кармана записную книжку и, заглянув в нее, проговорил:

– Ну вот что, мистер Хики, слушайте внимательно. Меня только что уполномочили представители английского и американского правительств передать вам, что если вы сейчас покинете собор, то Англия начнет спокойно и постепенно процедуру освобождения – большинство людей из вашего списка будут отпущены под честное слово…

– «Большинство»? Что значит «постепенно»? Что значит под «честное слово»?

Лэнгли оторвался от записной книжки:

– Сверх того, что я сообщил, мне ничего не известно. Сведения получены по телефону. Я всего лишь полицейский, верно? Только нам двоим разрешили передать эти условия вашим людям. Понятно? Это, конечно, непросто, но вот послушайте и…

– Сводник ты подлый!

Лэнгли быстро взглянул на него:

– Что-что?

– Сводник – вот кто ты. Ты вроде сводника у дипломатов, которые не желают пачкаться и непосредственно предлагать нам, проституткам, деньги.

Лэнгли вспыхнул:

– Послушайте… вы… послушайте…

– Держи себя в руках, парень. Спокойнее!

Лэнгли глубоко вздохнул и сдержанно продолжил:

– Англичане не могут освободить сразу всех. Но не надо выкручивать им руки. Все будет сделано. Правительство США и генеральный прокурор согласны на то, чтобы оставить вас на свободе до суда под небольшой залог. Вам известно, что это значит?

– Нет. Неизвестно.

Лэнгли понемногу выходил из себя:

– Это значит, что вы заплатите этот хренов залог и можете катиться из нашей страны ко всем чертям.

– Ух ты!.. В этом есть что-то бесчестное.

Лэнгли не обратил на его слова внимания и продолжил:

– Никто пока не убит – а это главное. Поэтому у нас много возможностей для сделки с вами…

– Так, значит, есть много возможностей, не так ли? Мы совершили уже не менее дюжины преступлений, ужаснувших полгорода, оставили вас в дураках, подняли мятеж, стоящий вам миллионы долларов, испортили вам праздник, а комиссар полиции даже откинул копыта. Но вы не прочь считать, что было – то прошло, смотрите на все сквозь пальцы и позволяете нам бежать только потому, что никто не убит, как позволил бежать азартным игрокам в кости некий офицер полиции, наткнувшийся на них в темном переулке. Интересный конец. Он многое говорит о нравах в этом обществе.

Лэнгли еще раз вздохнул и добавил:

– Я не буду повторять это предложение – причины здесь очевидны, и никто больше не передаст его по телефону. Это все! – Он захлопнул записную книжку. – Компромисс справедлив. Выбор за вами – соглашаетесь или отвергаете.

Хики нажал кнопку лифта, двери открылись. Затем он обернулся к Лэнгли и произнес:

– Мы ведь будем иметь после этой сделки бледный вид, не так ли? Ну а вы – наоборот. Шрёдер не сойдет с телевизионных экранов целый год. Но нам будет ой как нелегко улететь отсюда самолетом. Все увидят нас и запомнят выходящими из парадных дверей собора святого Патрика с поднятыми руками. Мы с радостью сделали бы это, если бы сперва опустели лагеря для интернированных. Кроме того, в таком случае нам никак не сохранить лавры победителей, если победа будет достигнута дипломатическим путем или с помощью журналистских ухищрений.