Текст книги "Все реки текут"

23

В апреле, в месяце, когда отмечали в том году Пасху, праздник Христова Воскресения, река пошла; сначала чуть заметная струйка, потом – грязный, извивающийся по самому дну русла поток – такой узкий и такой мутный, что трудно было поверить в то, что река когда-нибудь снова станет глубокой и чистой.

Отсутствующим членам команды были отбиты телеграммы, за другими были отправлены нарочные в Суон-Хилл; брезентовые чехлы с судов сняли и все приготовились к отплытию, как только будет достаточно воды под десятью эвкалиптовыми килями застрявших пароходов.

После двух вынужденных стоянок «Филадельфия» была в прекрасном состоянии, так как оставшиеся на ней матросы, чтобы хоть чем-то занять себя, драили, красили и ремонтировали судно, пока оно не стало, как новое.

На первой неделе мая «Филадельфия» двинулась вверх по реке. Тедди Эдвардс, всегда отличавшийся нетерпением, захотел и здесь быть первым и не стал дожидаться хорошей воды. Ему было достаточно двух дюймов под килем.

На мосту Соун-Хилл случилась задержка. Уже очень давно здесь не проходил ни один пароход, и подъемные механизмы заржавели, а механики разбаловались. Брентону было сказано, что проход будет открыт только через час. Тот весь кипел от негодования. Дели меж тем сошла на берег – купить белой шерсти и шелковых лент, а также показаться доктору. Тот остался доволен ее состоянием и сказал, что не предполагает никаких осложнений, но тазовое отверстие у нее узкое, и потому ей лучше рожать в Эчуке, в больнице.

В легких у нее доктор не нашел никаких отклонений от нормы. «Кто вам определил туберкулез?» – удивлялся он. Оказывается, даже врач, практикующий в крупном городе, может допускать ошибки. «Фактически, моя милая, я сильно сомневаюсь, чтобы у вас было что-нибудь более серьезное, чем хронический бронхит.»

Миссис Слоуп была страшно огорчена ее отъездом. Надев чисто выстиранное хлопковое платье, она пришла проститься. За чашкой чая она рассказала Дели, что их ферма уже заложена, а банк не дает больше кредитов. Если засуха не кончится в самое ближайшее время, придется им оставить ферму воронам, а самим переезжать в Мельбурн, в дом призрения.

– Должен же, наконец, пойти дождь! – упрямо произнесла она, устремив взгляд в незамутненную бездну небес – тех самых небес, что обращали свой чистый лик ко всем странникам, погибающим в безводной пустыне.

Дели с ней согласилась. В конце концов, близился холодный сезон, когда река возобновит свое течение.

– И тогда вы уплывете… Вы были… не могу выразить, чем вы были для меня. За столько лет я получила возможность поговорить с человеком. Спасибо вам, дорогая, и благослови вас Бог! – с этими, словами она сунула Дели собственноручно вышитую наволочку.

Та взяла ее огрубевшие руки в свои.

– Для меня тоже много значили наши встречи, – с чувством сказала она. – Благодарю вас за вашу доброту. Мне кажется несправедливым, что я так счастлива, а вам пришлось вынести столько всего – и эта засуха, и… и все остальное, – она запнулась, чувствуя, что не должна говорить более откровенно.

– Не говорите так, моя славная. Счастья вам! Надеюсь, у вас будет мальчик.

У Дели был мальчик, но ей не пришлось рожать в Эчукской больнице. Неделю спустя после начала плавания они все еще поднимались вверх по реке, прибегая к помощи лебедки и верпа, то у Черного пня, то у заводи Узкая воронка, то у водопада Келпи и во всех других опасных местах на узком, извилистом, полном коряг участке русла, который проходит вдоль острова Кембла.

Черные лебеди и дикие утки собрались здесь во множестве. Широкое дно озер Мойра, заливы и заводи были еще сухими, и птицы слетались у окаймленного лесами речного ложа, где их в течение года не тревожил ни один пароход.

Хотя уже прошли первые дожди, нанесенные ветром с нагорья, погода стояла все еще жаркая. Пессимист Чарли взяв на себя роль самозваного предсказателя погоды, мрачно предрекал новый засушливый год.

– Еще один такой год, каким были два последних, и речной торговле придет конец, помяните мое слово! – Он говорил так каждую весну. – На этот раз будет самое ужасное лето, вот посмотрите!

Однако его никто особенно не слушал.

В Юстане, в Тули-Бак и у переправы Гонн, где имелись перевозчики, шли разговоры о предстоящем строительстве моста.

– Только лишние трудности для навигаторов, – ворчал Брентон. Однако в Кундуруке они увидели почти отстроенный мост, соединяющий город Бэрхам штата Новый Южный Уэльс с противоположным берегом. Заслышав пароходный гудок, сбежались целые толпы зевак, так как «Филадельфия» пришла первой в этом сезоне. Под их ликующие крики Брентон на полной скорости прошел через поднятую секцию моста лишь на несколько футов шире самого судна.

Дели, находившаяся в рубке, страшно нервничала. Ребенок, которого она носила, заставлял ее больше думать о своей безопасности, чем раньше. Но Брентон только смеялся над ее страхами: ему льстило восхищенное внимание толпы.

Теперь начался свободный участок реки, и Брентон отдыхал в своей каюте, изредка поднимаясь в рубку. Волосы у него были взлохмачены, на подбородке засела многодневная щетина. Он стал безразличен к своей внешности, брился, когда придется и шлепал по палубе в порванных туфлях.

Никто не мог предполагать, что «Филадельфия» была первым и последним судном на ближайшие две недели. Возбужденная толпа, не дожидаясь, когда поднятая секция как следует станет на место, хлынула на мост, торопясь вернуться домой. Секция осела под их тяжестью, ворот бешено раскрутился и под действием центробежной силы разлетелся на куски, едва не убив рабочих. Новый подъемный механизм был завезен и установлен только спустя две недели.

Когда они покидали Бэрхам, там было жарко и пыльно; раскаленный северный ветер дул из пораженного засухой сердца континента. Основное направление судна было юго-восточное, но река так сильно петляла, что ветер налетал то со спины, то обжигал лицо.

День близился к вечеру. Брентон вглядывался в красное облако пыли, стоящее перед ним. Дели прилегла в каюте, пристроив поудобнее живот. Плод переместился вниз и затих, будто собираясь с силами перед актом рождения.

Внезапно на палубе раздались испуганные крики, топот ног, и Дели приподнялась в безотчетной тревоге. Она слышала, как на палубе загремели ведрами, как полилась вода. Ведь не собираются же они делать уборку в такой поздний час! И тут сквозь дверь каюты просочился едкий запах, который она хорошо помнила и боялась, – это был запах пожара.

Она выбежала из каюты и побежала в рубку. Брентон, плотно сжав челюсти, пытался развернуть «Филадельфию», потому что она направлялась прямо в ревущий горячий ураган; из носового отсека поднимались языки пламени и густой черный дым. Пламя, раздуваемое ветром, уже лизало свежевыкрашенные надпалубные сооружения. Попугай Шкипер свирепо ругался на датском языке, требуя отвертку.

– Быстро в шлюпку! – крикнул ей Брентон сквозь стиснутые зубы. Грубо выругавшись, он всем телом налег на штурвал.

– Я без тебя не пойду.

– Не будь дурой!

Огонь с ужасающей быстротой охватывал деревянные части судна, языки пламени уже доставали до иллюминаторов рубки.

– Уходите, ребята! Нам все равно его не спасти, – крикнул он людям, которые, несмотря на все их усилия, были отброшены огнем в среднюю часть судна. Бен с белым лицом и опаленными бровями, взбежал по трапу.

– Как быть с миссис, капитан?

– Спусти ее в лодку. Живее, малыш!

Бен взял ее за руку, но она вырвалась и побежала в каюту.

Времени раздумывать не было. Ее картины лежали на комоде, узел с детским приданым – на нижней койке. В одно мгновение она свернула холсты, засунула их за корсаж и бросилась вон. К тому времени клубы дыма уже ворвались в дверь. Бен схватил ее в охапку и увлек к корме; однако колесные кожуха были уже в огне, а трапы обрушились.

Дели кинулась назад.

– Где Брентон? Без него я не…

– С ним все в порядке. Он прыгнул за борт. Нам тоже придется прыгать.

Она застыла на месте, глядя на воду, которая показалась ей бесконечной дорогой вниз. Огонь уже лизал ей ноги, и Бену пришлось ее легонько подтолкнуть. С пронзительным криком она упала за борт и почувствовала, как над ее головой сомкнулась холодная вода.

Ей показалось, что она очень долго опускалась в бездонную глубину, но, наконец, она вынырнула и услышала, как на ее крик эхом отозвался продолжительный гудок парохода. Брентон закрепил рукоять гудка в нижнем положении, чтобы пар вышел и котел не мог взорваться от внезапной остановки судна. Не будучи в состоянии развернуть судно по ветру, он вывел «Филадельфию» возможно дальше вверх, на мелкое место, вдали от левого берега. Посадив судно на мель, он отвязал попугая и прыгнул за борт.

Средь облаков пыли и дыма Бен и Дели потеряли друг друга, и женщина ощутила гнетущее чувство одиночества. Она изо всех сил плыла к берегу, чувствуя, как ей мешает длинное платье и туфли – она не успела даже развязать шнурки. За Брентона можно было не беспокоиться, но теперь в ней начинала расти тревога за себя, за ту жизнь, что таилась в ее лоне.

Перед ней показалась мокрая рыжеволосая голова, сверкнула ободряющая белозубая улыбка.

– Все в порядке, родная, я нашел тебя.

Ее охватило ни с чем несравнимое чувство покоя. Она легла на воду, поддерживаемая его надежными руками, и отключилась…

Дели привело в себя сновидение, яркое и отчетливое. Ей снилось, будто она находится на далеком южном взморье с Томом, своим первым спасителем. Потом она увидела сидящего подле нее Брентона и улыбнулась. И тут ее вдруг пронизала жестокая боль. Казалось, чья-то безжалостная рука сжала и встряхнула ее, будто огромный терьер пойманную мышку, и отпустила, давая возможность прийти в себя.

Но когда она, расслабившись, уже готова была заснуть, боль схватила ее снова. Теперь она скрутила ее сильнее, чем в первый раз, и отпустила не сразу.

Охваченная паникой, Дели попыталась подняться.

– Брентон!

– Я здесь, дорогая, лежи спокойно. – Его большая рука мягко удержала ее на месте. – Ты лишилась чувств, когда я выносил тебя из воды, очень милое разделение труда. Мы, вероятно, недалеко от поселка Туромьэрри. Джим пошел узнать, нельзя ли достать повозку, если только на ней удастся пробраться сквозь заросли. В любом случае должен скоро подойти один из вышедших вслед за нами пароходов.

Схватка отпустила ее, и она смогла спросить про судно.

– Бедная наша старушка сгорела до ватерлинии; теперь она прочно сидит на песке, и мы обязательно восстановим ее. Слава Богу, баржа с шерстью уцелела. Наши деньги нам понадобятся после…

– Брентон!..

На сей раз страх в ее голосе и страдания в ее синих глазах встревожили его не на шутку.

– Ради Бога, что с тобой? Ты ушиблась?

– Брентон, я рожаю!

Он изумленно посмотрел на жену, ее страх передался ему.

– Нет!.. Только не это…

– Да! – новая схватка пронизала ее насквозь. Она в отчаянии стиснула его руку, от чего он поморщился и охнул. Только тогда она заметила, что рука у него наспех перевязана разорванной рубашкой. На минуту она забыла собственную боль и страх.

– Ты ранен?

– Я обжег руки о штурвал, когда разворачивал судно. Пришлось смазать их тавотом из румпеля, теперь только саднит немного. Тебе очень больно, родная?

– Пока не очень. Но с каждым разом болит сильнее, и мне становится страшно, – посиневшие губы Дели дрогнули; ее била мелкая дрожь, так как одежда на ней еще не просохла.

– О, Боже! Что же мне делать? – Брентон вскочил на ноги и начал в отчаянии рвать на себе волосы.

Внезапно перед ним возникла тщедушная фигурка; мокрые волосы Бена закрывали его бледное лицо.

– Прошу прощения, капитан, я принес с баржи сухие одеяла для миссис. У одного из матросов оказалась чистая пара белья, оно прокипяченное. Вам понадобятся чистое белье и горячая вода…

– Бен! Так ты что-то знаешь про эти дела?

– Да, капитан! Я много раз помогал повитухе вместе с моей матерью. Надо развести костер и вскипятить воду. А пока помогите миссис освободиться от мокрой одежды.

Капитан бросился исполнять то, что сказал ему юнга. На него жалко было смотреть – таким он был беспомощным и испуганным. В блаженных перерывах, которые наступали все реже и реже между учащающимися схватками, Дели не могла видеть без улыбки его смятение и его старания. Сама она, хотя и была взволнована, теперь уже не так боялась.

Она видела, как Брентон отвел юнгу в сторону и что-то ему сказал; Бен сурово кивнул в ответ, понимаю мол, и она догадалась, что речь шла о ней, о ее слабом здоровье и словах доктора, не советовавшего ей иметь детей. Однако страх прошел. Вся ее воля, все защитные силы были сконцентрированы на одном: выстоять во что бы то ни стало.

– О, Боже! Если бы только это прекратилось!.. – бормотала она снова и снова, хотя и понимала, что «это» не может прекратиться: теперь уже никто не в силах ему помешать.

И снова, как тогда, в первую ночь с Брентоном она почувствовала себя во власти чего-то, что было сильнее ее, некая неумолимая сверхсила вела ее за собой. Подобно былинке, уносимой разлившейся рекой, она, охваченная невыносимой болью, мечется в напрасных попытках избежать ее. Время от времени из груди ее вырывались стоны, потом началась рвота.

Брентон сжал голову своими забинтованными руками.

– Я не могу это видеть! Пусть кто-нибудь перевезет меня на тот берег, я поеду в Эчуку за доктором. Это может длиться часами. Куда же подевались остальные суда, хоть бы одно прошло! Если даже Джим достанет повозку, мы не сможем теперь ее увезти. Послушай, Бен…

Он сжал юнге руку и молча пошел к лодке.

Это и в самом деле длилось часами. Крупный ребенок Брентона, зародившийся в ее небольшом, хрупком теле, прокладывал себе путь медленно, в муках продвигаясь к свету.

Сила жизни не щадила сосуд, заключавший в себе новую жизнь; так семя выбрасывает из себя ростки с целью выйти на свет и начать расти; однако в этой длительной борьбе новая жизнь так же испытывает боль…

Дели смутно осознавала происходящее: уже затемно возвратился Джим Пирс; Бен хлопотал вокруг нее, успокаивал, мягкими прикосновениями вытирал пот с ее лица; фигуры мужчин маячили вокруг незатухающего костра. Эти часы показались ей очень долгими, длинней всей ее предыдущей жизни. Время будто застыло; все происходящее казалось не реальнее сна.

Дели почувствовала себя страшно одинокой, при том, что Бен находился рядом, убеждая немного потерпеть, пока прибудет доктор. И тут с внезапным побуждением, заставившим ее забыть обо всем на свете, она взглянула прямо над собой и увидела звезды.

Звезды! Вечно манящие, они величаво перемещаются по бескрайним небесным просторам, тогда как ей, Дели, кажется, что весь мир сжался до размеров крошечного пространства, в котором она принимает муки, чтобы дать жизнь своему первенцу. Млечный путь пролег по ночному небу, будто светлая река. Сверкающий бриллиантами Скорпион склонился к западу, точно гигантский вопросительный знак, извечный вопрос, остающийся без ответа.

Уже далеко за полночь началась последняя стадия родов. Теперь Дели не сомневалась, что умрет: нельзя вынести такое и остаться в живых. Но ей было все равно: какой бы ни был конец, лишь бы все кончилось, думала она, как бы со стороны слыша звериный вой, исходящий из нее самой. Затем ее охватило блаженное бессознательное состояние. Когда она пришла в себя, болей больше не было, однако чувство отрешенности осталось. Она не испытывала стыда перед Беном, помогавшим ей в весьма интимных вещах: они были будто двое посвященных в некое магическое действо, освободившее их от всего наносного и ложного.

Резкий северный ветер стих, сменившись прохладным и влажным южным бризом, очистившим воздух от пыли.

Предрассветные часы были ясными и тихими. Дели открыла глаза и взглянула на небо. Сквозь туманную пелену звезды, – знаки необозримо далеких миров, – казались ей частицей сновидений. Она лежала в состоянии полной прострации, не замечая, что не слышит детского плача.

Наконец, прибыли Брентон с доктором, которого он почти силой поднял с постели. Они доехали на извозчике до Перикуты, а оттуда продирались пешком сквозь густой кустарник. Пощупав пульс роженицы, доктор немедленно сделал инъекцию для стимуляции работы сердца. Дели слабым голосом попросила показать ей ребенка.

Повисла тяжелая пауза. Доктор, седобородый здоровяк с добрым усталым лицом, легонько похлопал ее по руке. Дели смотрела на него широко раскрытыми неподвижными глазами.

– Что-нибудь не так? Я это знала… Я все время чувствовала, – на нее было жалко смотреть. – Он – урод?

– Нет, моя милая. Чудный здоровый мальчик. – Доктор откашлялся. – Но к несчастью… Роды были тяжелые, он их не перенес.

– Не расстраивайся, родная моя, – вмешался Брентон, кладя свою обвязанную руку на руку Дели, безвольно лежащую на земле. – Главное – ты осталась жива. Благодарение Богу, ты спасена!

– Парень делал все, как надо, чтобы помочь роженице. Очень трудный случай. Надо наложить швы, и чем скорее, тем лучше. Если мне посветят, я это сделаю сейчас.

Он проинструктировал Бена, и тот устроил подобие стола из трех ящиков. На них положили Дели. Брентон не мог этого видеть, и фонарь пришлось держать тому же Бену. Худое лицо паренька выражало страдание, руки слегка дрожали.

В нос Дели ударил тошнотворный запах лекарства, перед глазами поплыли разноцветные круги. Уже теряя сознание, она подумала вслух:

– Чудный здоровый мальчик… Здоровый… Какое несчастье…

24

Мертворожденный ребенок был не единственной жертвой злополучного пожара. Пропал толстяк-кок, предположительно он утонул, однако тела его не нашли. Попугай Шкипер исчез. Механик Чарли, остававшийся возле своего ненаглядного двигателя до самого последнего момента, получил тяжелые ожоги обеих рук. Его поместили в эчукскую больницу, где он оставался во все время ремонта «Филадельфии», которую отбуксировали в сухой док.

Дели лишилась всей одежды, кроме той, что была на ней, всех кистей и красок, а также детских вещей, которые она приготовила перед родами. Но ее холсты, на которых она запечатлела эти два засушливых и жарких года, сохранились.

Немного оправившись, она решила показать их в Эчукском машиностроительном институте. Господин Гамильтон выставил одну из ее картин в витрине своего ателье вместе с объявлением о предстоящей выставке, а господин Уайз, ее бывший преподаватель, привел на вернисаж своих студентов из Художественной школы. Дели выручила порядочную сумму за счет входной платы.

Дэниел Уайз купил для школы один из выставленных холстов. Он был страшно горд достижениями своей ученицы. Она продала также две работы, написанные в традиционной манере, изображающие восход и закат в лагуне Муррея, где они стояли в плену целое лето.

Почти все остальные полотна были «слишком современными», они показывали засуху, зной, отчаяние в неприкрытой реалистичной манере, они были «неэстетичны и мрачны», как говорили меж собой посетители, и, помимо всего, они не были четко выписаны. Некоторые из них выглядели так, будто краски растворялись на свету.

Дели с ними не спорила. С нее было довольно, что Дэниел Уайз написал похвальную заметку о выставке. Дядя Чарльз приехал порадоваться на ее успехи и расчувствовался до слез, ковыляя от одной картины к другой, близоруко разглядывая ее имя. Но все впечатления от выставки были ничтожными по сравнению со смертью ребенка.

Брентон не разделял горя жены. Он знал, что ребенок не настолько был ею желаем, чтобы так убиваться. Он с недоумением глядел на темные круги под ее глазами и горькую складку у рта, чуть утратившего девическую свежесть.

Молочные железы Дели болели от подступившего молока, которое теперь было не нужно; она туго стягивала грудь, и ей казалось, что это повязка давит ей на сердце. Она не сказала ему о своем безотчетном чувстве вины. Она всегда думала в первую очередь о муже, потом о своих картинах, и вовсе не думала о будущем ребенке. Если бы им удалось вовремя достать лодку, если бы ее отвезли в больницу, где есть кислородные подушки… он мог бы родиться живым.

А картины? Она спасла их, но не спасла ребенка! Дели окинула критическим оком свои обрамленные полотна, висящие на стенах зала Машиностроительного института и почувствовала легкий прилив гордости. Кое-что у нее получилось, в технике она заметно прибавляет. Разумеется, это еще далеко не то, о чем она мечтала, чего добивалась, и все-таки ей удалось передать ощущение света, зноя, необъятных голубых просторов над глубинными районами страны.

Она решила послать три своих холста на весеннюю выставку Общества художников штата Виктория. Имоджин написала ей о деятельности общества в последнее время.

«Мы теперь – серьезная организация, хотя обе наши главные знаменитости – Артур Стритон и Том Робертс – сейчас в Лондоне. Во всяком случае мы придерживаемся принципа, что выставляться должны действительно работающие художники, а не старые ворчуны, которые малюют фарфор… Я очень много работаю. Написала Принс-Бридж: море золотистого света и темно-синие тени под арками; это – одна из моих лучших вещей за все время. Вообрази, в этом году мне исполнится – о, ужас! – двадцать два. Хочется жить и работать…»

Принс-Бридж! Дели представила себе Мельбурн в легкой утренней дымке, зеленые лужайки, серые мостовые, тающие в высоком небе, стройные шпили, их отражения в водах Ярры. Ей казалось, что в сравнении с выжженными солнцем равнинами внутренней Австралии это – другой материк, даже другая планета.

В Дели снова пробудилась тяга к цветущему благодатному городу. Как только она восстановила здоровье, а Брентон устроился в комфортабельном пансионе на период ремонта судна, она села в мельбурнский поезд.

С каждой милей ее возбуждение росло. Мимо пролегали голубые указатели: 80 миль до фирмы «Братья Гриффитс, чай, кофе, какао…» семьдесят миль… пятьдесят. Выйдя из здания вокзала на оживленные городские улицы с нескончаемым потоком экипажей, движущихся в обе стороны, она снова почувствовала себя молодой и беспечной.

Дели не была здесь два года. Все, что она пережила за это время, отступило, откатилось в сторону, не оставив заметных следов, разве что профиль лица стал строже, у рта затаилось выражение мятежной непокорности судьбе и скорбная складка пролегла меж прямых бровей.

Остановилась она у Имоджин, которая только что рассталась с очередным любовником и была рада приезду подруги. Дели бесцельно бродила по квартире, любовалась видом из окна, разглядывала и обсуждала последние работы Имоджин. За два года она успела отвыкнуть от всего и не сразу вживалась в прежнюю обстановку.

– Выглядишь ты хорошо, – сдержанно похвалила Имоджин, – но я убеждена, что такая жизнь не для тебя. Посмотри, какая ты худющая! Тебе не следует жить на корабле.

– А я не уверена, что это так уж плохо для художника, – перебила ее Дели. – Честно говоря, я жутко соскучилась по Мельбурну, по встречам и спорам студийцев, которые так много давали мне, и все же… В творчестве у каждого свой путь, но угадать, почувствовать его можно только наедине с самим собой, вдали от соблазнов большого города и влияния других художников.

– Насчет соблазнов ты, пожалуй, права. Я замечаю, что не могу работать в полную силу.

– О, такая как ты найдет соблазны где угодно, – засмеялась Дели. – Я тебя знаю.

Имоджин улыбнулась и грациозным кошачьим движением поправила свои блестящие черные волосы.

– Сейчас я совершенно свободна. Мой последний воздыхатель надоел мне до чертиков. Представляешь, он хотел жениться на мне! Жить где-то в деревне, в респектабельном доме, вместе с его вдовой матерью – как тебе это нравится?

– Видишь ли, моя жизнь на корабле дает мне все преимущества семейного очага без смертной скуки провинциального существования. До пожара у меня был даже небольшой садик – в ящиках. Все будет восстановлено заново, Брентон обещал мне даже установить бак, куда горячая вода будет поступать из котельной, и мы сможем пользоваться ею.

– Но ведь ты могла погибнуть во время пожара! Что до ребенка, мне кажется, все к лучшему. Я хочу сказать, он бы тебя связал, ведь ты художница…

– К лучшему?! – Дели смотрела на нее почти с ужасом, яркая краска разливалась по щекам и шее. – Боюсь, что ты ничего не поняла, Имоджин.

– Извини, дорогая… Я никогда не испытывала потребности в материнстве, такой уж у меня склад характера, – она поспешно сменила тему беседы: – Хочешь, я покажу тебе новый пеньюар, я сама его придумала и сшила: белый шифон, отделанный розовым…

Дели решила остаться в городе и принять участие в весенней выставке. Отборочный комитет пропустил три ее картины; однако ни одну из них продать не удалось. Спросом пользовались нарисованные цветы, знакомые виды Ярры, изображения знаменитых храмов, живописных коттеджей и тому подобное.

Ее пейзаж «В окрестностях Менинди» изображал ветхую лачугу на берегу, редкие деревья с серыми стволами и равнину, сливающуюся на горизонте с синим маревом. «Это не лишено интереса, но я не хотела бы видеть это постоянно», – услышала Дели реплику разодетой матроны.

Вторая картина живописала огромное грозовое облако на ярко-голубом небе, отбрасывающее густую тень на солончаковый участок буша. Третья, называвшаяся «На ферме», воспроизводила ужасы засухи, отчаявшихся людей, полумертвый скот, лужайки, усеянные известковой галькой, пески, наступающие на заборы, и всепроникающее чувство безысходности и одиночества.

Газетные критики ее заметили: «Обращают на себя внимание три необычные работы Дельфины Гордон: два довольно мрачных и безотрадных ландшафта, показывающие необжитые районы, и яркое, впечатляющее изображение облака…», «…неправдоподобно синий цвет и кричащие передние планы…», «…попытка передать атмосферу заброшенности…». Последнее замечание порадовало Дели, однако, суждения критиков занимали ее не слишком, ей было важно, что скажут собратья по кисти… Их отзывы и советы она желала услышать в первую очередь: только они могли увидеть, что она пыталась сделать и «оценить по достоинству» ее усилия. Она ощутила новую потребность творить, и одновременно – всепоглощающую тоску по Брентону.

Она бывала близка с ним в сновидениях и просыпалась, дрожа от страсти, от желания. Едва дождавшись назначенного визита к доктору, она получила от него подтверждение того, что говорил и доктор на Суон-Хилл: в легких у нее чисто. Ближайшим поездом она выехала в Эчуку.

В эту ночь они почти не спали. Ремонт «Филадельфии» близился к концу, а значит, как с сожалением сказал Брентон, в скором времени им предстояло вернуться на отдельные койки; и он пожелал «ковать железо, пока горячо».

– Ты, конечно, самый неутомимый кузнец, – сонно засмеялась Дели, когда он разбудил ее в четвертый раз. Брентон склонился над ней и вгляделся в ее лицо, будто не узнавая его в проникающем снаружи смутном рассеянном свете.

– Ты сама виновата, – сказал он. – Ты стала совершенно другая. Что произошло с тобой в Мельбурне?

– Ничего. Просто я ощутила себя другой. Э то такое восхитительное состояние!

– А почему ты стонала вечером, в первый раз?

– Мне было невыносимо хорошо.

– Сдаюсь!..

На следующий день она ощущала себя возрожденной, почти бессмертной. Усилия ребенка-мужчины, который завладел ее телом и чуть не разрушил его в своем стремлении выйти в жизнь, не пропали даром: вся любовь, которая скопилась в ней, будучи предназначенной для ожидаемого ребенка, обратилась теперь на мужа; каким-то непостижимым образом она сделалась для него и женой и матерью. В ту ночь она впервые получила полное удовлетворение.