Текст книги "Вам – задание"

– Вот уже и третья военная зима приближается. Как думаешь, сколько еще зим нам придется в окопах провести?

– Мне кажется, что не больше, чем пережили уже. Смотри, Кузьма Андреевич, какими мы уже стали: и автоматы имеем, и самолеты, и танки, и пушки. И все не хуже, а лучше, чем у немцев. Значит, вскоре попрем их обратно и гнать будем до самого Берлина. Но пока, – Алексей грустно улыбнулся, – мне бы до Белоруссии дошагать.

Они вошли в блиндаж, где размещался взвод разведки, навстречу от стола поднялся старшина Гончар, он протянул Купрейчику письмо:

– Командир, получай второе письмо от жены, до пары, как говорится.

Мухин почесал смущенно затылок и, не скрывая удивления, сказал:

– Ну и чутье у тебя, Алексей! Не зря тебя в уголовный розыск направили, не зря. После войны обязательно иди в милицию снова, вспомнишь мои слова – носить тебе погоны с большими звездами. – И, повернувшись к Гончару, с улыбкой пояснил: – Понимаешь, идем сюда, а он все на рысь переходит. Я сразу догадался, что письмо ждет. Ну ладно, читай письмо да собирайся. В половине двенадцатого встретимся в окопах.

Мухин повернулся и направился к выходу. Алексей смотрел ему в спину и хотел что-то сказать, словно чувствуя, что сейчас надо задержать друга, не дать ему выйти из блиндажа. Но он, так и не найдя, что сказать, промолчал.

Позже, вспоминая Кузьму Андреевича Мухина, Купрейчик будет часто корить себя за то, что не остановил его, не задержал хотя бы на минуту.

Мухин тоже не знал, что на пустынном осеннем поле, через которое ему надо идти из блиндажа его ждет смерть...

30
БОЕЦ ПАРТИЗАНСКОГО ОТРЯДА
ВЛАДИМИР СЛАВИН

Осень 1943 года подходила к концу. Несмотря на длительную блокаду, тяжелые изнурительные бои партизаны действовали активно, постоянно наращивая силу ударов по оккупантам.

Отряд, в котором находился Славин, пополнялся за счет жителей близлежащих деревень и снова превратился в грозную силу. Теперь в отряде уже появились роты, которыми командовали офицеры Красной Армии и опытные бойцы, прошедшие суровую школу партизанской войны.

Вскоре отряд получил приказ передислоцироваться в новый район. Партизаны должны были проводить диверсии на автомагистрали, имеющей большое стратегическое значение, практически не давать врагу пользоваться шоссейными дорогами.

Командир отряда Глазков беспокоился за судьбу бойцов нескольких групп, которые после выхода из вражеского кольца пока не вернулись в отряд и наверняка воюют самостоятельно. «Если отряд уйдет из этого района, – думал Глазков, – то они вряд ли смогут нас отыскать». И тогда он решил оставить на прежнем месте нескольких человек, чтобы они дождались прихода своих, а затем двинулись на соединение с главными силами отряда. Выбор пал на четверых – Тамкова, Славина, Рогова и Крайнюка.

Старшим был назначен командир роты Андрей Леонтьевич Тамков.

Владимир в душе радовался, что попал в эту группу. Парень считал, что чем ближе будет находиться к Минску, тем больше шансов получить хоть бы какую-нибудь весточку о родителях.

После того как Славин увидел полуобгоревшие трупы людей, сожженные дома деревни, жуткая картина так и стояла у него перед глазами. Судьба родителей стала тревожить его сильнее. А теперь еще он узнал страшную новость о том, что учительница, которая жила в деревне рядом с матерью Крайнюка, оказалась его родственницей. Об этом стало известно несколько дней назад. Дело было так: Володя и Антон вернулись с задания и зашли к Глазкову. В этот момент в землянку вошел радист и молча протянул командиру радиограмму.

Глазков пробежал ее глазами, а затем удрученно сказал:

– Просят выяснить о судьбе семьи нашего участкового Мочалова. Рука не подымается писать, что Татьяна Андреевна и дети погибли.

– Как Мочалова? – бледнея, проговорил Славин. – Она... что... Мочалова?

– Да, а ты не знал? – Глазков, взглянув в лицо парня, встревожился: – Что с тобой?

– Петя Мочалов – мой двоюродный брат...

– Но ты же никогда об этом не говорил! – изумился Крайнюк.

– Я же не знал, что она его жена, – подавленно ответил Владимир и пояснил: – С ней до войны я виделся только два-три раза, и то последний раз в тридцать пятом или тридцать шестом. Петр, бывая в Минске, всегда заходил к нам, а она в город редко приезжала.

– Так ты ее просто не узнал, когда здесь мы с ней встречались?

– Мне все время казалось, что я ее где-то видел. Даже хотел спросить, но не решался...

– Да, хлопче, не везет тебе, – грустно проговорил Глазков. Тяжело опустился на табурет, стоявший у стола, и набросал текст ответной радиограммы, где сообщил о гибели жены и двоих детей Мочалова.

Славин в душе винил себя, что вовремя не узнал фамилии учительницы и не уговорил ее уйти в отряд.

Ярость и злость переполнили душу молодого партизана. Он просился на любое задание. Поэтому Глазков, уходя с отрядом, предупредил Тамкова: «Ты, Андрей Леонтьевич, смотри за Славиным, как бы он сгоряча глупостей не напорол».

Владимир не заметил, когда к нему подошел Тамков и тронул за плечо:

– Что, хлопец, призадумался?

Славин поднялся на ноги, смущенно ответил:

– О родителях думаю. Да и сестру давно не видел.

– Ну, с сестрой, положим, все в порядке. А родители... Тут уж ничем не поможешь. Остается одно: ждать. Ждать и надеяться. Вот что я хочу сказать: мы остаемся на базе. Надо как следует запастись боеприпасами, взрывчаткой. Поэтому найди Рогова и Крайнюка, получите все это и спрячьте в надежном месте, где-нибудь здесь, поближе.

– А может, в одну из землянок сложим? Все равно пустуют.

– Нельзя. У нас теперь охраны не будет, и если нагрянут немцы, то можешь не сомневаться, все перешерстят.

– Понял. Иду. – И Славин, закинув автомат за спину, пошел выполнять приказание.

После обеда отряд снялся с базы, а четверо бойцов осталось на месте.

Удивительным человеком был этот Тамков. Он ни на одну минуту не мог оставаться без работы, всегда чем-то был озабочен, постоянно суетился. Уже к вечеру, позвав Славина, Крайнюка и Рогова, предложил:

– Братцы, дело есть! Давайте устроим так, чтобы немцы не почувствовали, что отряд ушел отсюда. Будем тихонько им шкоду чинить. Взрывчатка у нас есть, оружие неплохое. Сегодня нас четверо, а через несколько дней будет больше.

В это время появилась девушка. Первым ее заметил Тамков. Он улыбнулся:

– Славин, к тебе гостья.

Владимир обернулся и увидел сестру. Партизан, сидевших в кустарнике, она не заметила и удивленно рассматривала опустевшую базу. Брат поднялся и, прячась за кустами, обошел поляну, тихонько подкрался к гостье и, приставив к ее спине указательный палец, скомандовал:

– Хенде хох!

Женя, вздрогнув, резко обернулась:

– Тьфу ты, черт! Напугал! Я и в самом деле подумала, что немец подкрался. Смотрю – на базе никого. Подозрительно стало.

Они отошли на край поляны, присели на сваленное дерево. Женя чем-то была взволнована и, еле сдерживая себя, расспросила брата, как он живет, потом сказала:

– Володя! Меня в спецгруппу перевели. Теперь часто буду уходить далеко. Ты уж следи за собой.

– В какую группу? Куда будешь уходить?

– Понимаешь, это тайна. Тебе скажу только одно: мое дело – разведка немецких тылов. – И перевела разговор: – Может, надо что-нибудь постирать?

– Нет, Женя, не надо.

– Знаешь, Володя, мой новый начальник на днях беседовал с твоим командиром. Разговаривали о папе и маме. Обещали выяснить, что с ними.

– Что он сможет сделать? – с тоской проговорил Владимир. – В гестаповские подвалы не проникнешь.

– Не знаю что. Но обещал, что об их судьбе узнает.

– Когда ты уходишь? – спросил Владимир.

– Завтра.

– Надолго?

– Дней на десять.

– А если мне понадобится разыскать тебя?

– Ищи через моего бывшего командира, – Женя поднялась. – Ну, мне пора.

Владимир, немного проводив сестру, вернулся в лагерь. В душе появилась тревога. Раньше Женя находилась на тыловой базе. А теперь она будет почти ежедневно чувствовать опасность, постоянно рисковать жизнью...

Наступил декабрь. Все ждали мороза, снегопадов, а земля разбухала от непрерывных дождей. По такой дороге передвигаться было трудно. Тот путь, который партизаны в летное время проходили за какую-то пару часов, сейчас не могли осилить и за четверть, а то и за половину суток, зато распутица, темные ночи позволяли им незаметно приближаться к охраняемым немцами объектам и наносить неожиданные удары.

Группа Тамкова за полтора-два месяца превратилась в небольшой отряд. Когда она соединилась с основными силами, Славина назначили начальником разведочно-диверсионной комсомольско-молодежной группы. Ребята с удовольствием шли на любое задание. Чаще всего их направляли на шоссейные дороги, где, установив мину, можно было не дожидаться подхода автомашины, а возвращаться на базу или приступать к выполнению следующего задания. Но Владимира тянуло к железной дороге, и он постоянно просил Тамкова, который так и остался его непосредственным начальником, послать на «железку». Наконец такой случай подвернулся. Славин возглавил диверсионную группу, которой поручалось пустить под откос эшелон.

Как только стемнело, отправились в путь. Вместе с Владимиром на задание шли Николай Терехов, Евгений Антошин, Алексей Бартошик и Сергей Панченков – брат Нади.

В полночь группа добралась до небольшой деревушки. Здесь жил старик, партизанский связной, бывший лесник. Накормив партизан, он посоветовал:

– Мне кажется, что вам надо подходить к дороге не лесом, а полем. Сразу за деревней начинается небольшая ложбина. По ней вы сможете приблизиться к самой дороге. Да и патрули в том месте ходят реже.

– Не засекли, через какой интервал они двигаются? – спросил Славин.

Старик улыбнулся:

– Часов, сынок, у меня нет. Ходики были, так староста, чтоб его разорвало, забрал. Но думаю, минут через десять появляются.

– Ну, этого нам достаточно, – махнул рукой Панченков.

Владимир улыбнулся, вспомнив, как тот во время тренировок на базе успел поставить «мину» за две-три минуты. Однако на этот раз надо было использовать не мину, а шестнадцатикилограммовый заряд тола.

Подрывники осторожно пробрались к дороге по той самой ложбине, о которой говорил старик-связной. Они слышали, как один за другим промчались три поезда в сторону Минска.

Минеры залегли и стали ждать. Из-за поворота вырвался тяжелый состав. На большой скорости он приближался к месту, где поджидал его «сюрприз». Славин рассчитал точно. Когда он дернул за конец шнура, ночную тишину всколыхнул оглушительный взрыв. На мгновение стало светло будто днем, партизаны увидели, как паровоз встал на дыбы, и сразу же наступила темнота, только слышались взрывы, лязг металла, треск.

В отряде командир поздравил всех участников операции с успехом, подозвал Славина:

– Владимир, тебя в штабной землянке сестра ждет. Хочет радостную весть сообщить.

– Какую?

– Пока секрет, – улыбнулся командир, легонько подтолкнул парня в спину. – Ну, иди!

Владимир быстрым шагом направился к штабной землянке. «Наверняка сейчас будет хвастать, что фрицам сильно нашкодила», – предполагал он.

Женя сидела на толстом чурбаке и подбрасывала в «буржуйку» дрова. Увидев брата, вскочила:

– Наконец-то! Я уже думала, что так и не дождусь тебя, – она обняла и поцеловала Владимира.

– Что за радостную весть хочешь сообщить?

Женя хотела немного помучить брата, но не выдержала:

– Мама приехала.

Владимир медленно опустился на скамью, сколоченную из жердей.

– Как приехала? Где она?!

– В деревне. Это недалеко отсюда, километров тридцать-сорок.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросил Владимир.

– Наш командир сказал. Ох и молодец он! Помнишь, я говорила, что обещал помочь нам.

– Конечно, помню.

– Так вот, он узнал, где немцы держат маму, и с помощью подпольщиков организовал побег.

– А с папой что?

– Пока ничего не известно. Мама тоже ничего не знает, – грустно ответила Женя и, заметив, что у Володи кое-где порвался пиджак, предложила: – Давай зашью.

Глядя, как Женя ловко орудует иглой, спросил:

– Ты видела маму?

– Видела. Всего один раз. К тебе прибежала, чтобы договориться, когда к ней пойдем.

– Как когда? Пойду сейчас к командиру и отпрошусь дня на три. Вот и пойдем.

Он надел заштопанный пиджак, попросил сестру немного подождать, побежал к землянке командира. Тот, выслушав, положил руку на плечо парня:

– Знаю, хлопец, что истосковался по матери. Но отпустить не могу. Видишь, зима начинается. Надо уходить подальше в леса. А то здесь, как только выпадет снег, немцы сразу обнаружат наши следы и, как котят, перебьют. Уходим завтра. Так что отложи свидание на более поздний срок. Когда устроимся на новом месте, отпущу дней на десять. Только потерпи...

31
КАПИТАН ПЕТР МОЧАЛОВ

Ночь. Мороз. Студеный ветер постепенно заносил снегом окопы. Два уже немолодых солдата с тревогой посматривали в сторону стоявшего недалеко капитана. В распахнутой шинели, без головного убора, он молча смотрел туда, где находился противник.

Бойцам было холодно, самое время свернуть самокрутку и, пряча ее в рукаве, затянуться крепким табачком. Но нельзя, рядом комбат. Еще, чего доброго, взгреет за курение на посту. А наблюдателям находиться на морозе еще не меньше часа. Один из них чуть слышно проворчал:

– И чего он торчит здесь? Шел бы к себе в землянку. Там, небось, от жары хоть до исподнего раздевайся.

– Не говори, курить так хочется, аж во рту свирищит.

– Это точно. Когда у меня в руке цигарка дымится, то мне кажется, что она даже душу отогревает.

– А оно так и есть. Дым же теплый, вдохнешь – и во внутрях теплее становится.

– А комбат-то без шапки, так и простыть можно. Ишь как немецкую позицию изучает, наверно, завтра в атаку приказ поступит.

– Вряд ли. Вот получим пополнение, тогда фрицев дальше попрем.

Красноармейцы, конечно, не могли видеть лица Мочалова, его отсутствующий взгляд. В правой руке он сжимал листок бумаги. Час назад к нему в блиндаж вошел Гридин. Его усталое худое лицо казалось черным. Он молча взглянул на ординарца. Тот набросил на плечи шинель, натянул на голову шапку и, взяв для чего-то топор, лежавший на охапке дров у жарко полыхавшей печи, вышел.

Мочалов, словно предчувствуя беду, молча смотрел на командира полка. Тот каким-то чужим, надтреснутым голосом сказал:

– Петя, держись, браток, беду принес тебе!

Он протянул Мочалову листок бумаги и, словно оправдываясь, пояснил:

– Только что из дивизии доставили.

Мочалов развернул листок и вполголоса начал читать: «По сообщению штаба партизанского движения жена и двое детей Мочалова вместе с другими жителями деревни сожжены. Эти данные получены от партизанского отряда, дислоцирующегося в указанном районе».

В глазах Петра поплыл туман. Мозг не хотел воспринимать смысл прочитанного. Мочалов еще и еще раз вчитывался в написанное, вдумывался в его смысл. А сердце твердило: «Нет, нет, это не о них! Это какая-то ошибка! В конце концов, мало ли Мочаловых в армии?» Но постепенно Петру становилось все яснее, что речь идет о его Тане и детях. Он вспомнил, как еще Тарасов говорил ему, что выясняют судьбу его семьи. Ох как не хотелось Петру верить в случившееся!

Он как в бреду набросил на себя шинель и, шатаясь, пошел к передней линии окопов. Оказавшись в расположении своей бывшей роты, Петр остановился в траншее, где не было людей, и подставил лицо морозному ветру. Мысли были беспорядочными и гнетущими. Петр понимал, что уже больше никогда не увидит Таню, не погладит пышные волосы Юли, не обнимет хрупкое тельце сына, не прижмет их к своей груди. От сознания этого становилось жутко, хотелось куда-то бежать, кричать. Мочалов не видел ни солдат, находившихся в дозоре, ни командира полка Гридина, который следом за ним пришел в эту траншею и, сжимая в руке шапку Мочалова, не решался подойти к нему.

Петр находился в каком-то страшном забытьи. Мысли смешались, и в памяти всплывали то лица жены и детей, то суровая действительность напоминала о себе осветительными ракетами, пулеметными очередями трассирующих пуль.

Наконец Гридин решился подойти к нему. Он молча надел на голову Мочалова шапку и только после этого тихо сказал:

– Пойдем, Петя, – и потянул его за рукав, – пойдем.

Мочалов, словно во сне, побрел за подполковником. Они молча шли по траншее, пока не набрели на пулеметное гнездо. Пулеметчики, узнав командиров, вытянулись по стойке «смирно». Гридин скомандовал «вольно» и, упершись ногами в противоположную стенку окопа, вылез наверх. Протянул руку Мочалову:

– Давай сюда. Здесь по прямой ближе всего к твоему блиндажу.

Утопая по колени в снегу, они направились к блиндажу капитана.

Гридин, подавленный горем Мочалова, которого искренне любил и ценил, с тревогой думал, как помочь его горю, как вернуть Мочалова к жизни.

Они вошли в жарко натопленный блиндаж. Отыскав глазами флягу, подполковник, не снимая полушубка, плеснул из нее в алюминиевые кружки спирта:

– Давай, браток, по обычаю помянем их. Держись и помни: ни у одного тебя горе. Многие потеряли своих родных, кругом земля горит – война, брат. Мы с тобой солдаты, и наш долг – мстить врагу и гнать его с нашей земли. Пойми, сейчас не в слезах наше утешение, а в смерти врагов наших.

Мочалов взял кружку, на его глазах блестели слезы. Он тихо, обращаясь к жене и детям, сказал:

– Простите меня, родные! Не смог я прийти к вам на помощь, но мстить буду за вашу гибель до последнего дыхания! – И он залпом выпил. Затем негнущимися пальцами зачем-то застегнул все пуговицы на шинели и тяжело опустился на стоявшую у стола самодельную табуретку.

– Ты бы снял шинель, Петр, – предложил Гридин. Чувствовалось, что подполковник растерян и подавлен. Он не знал, что надо делать, что говорить, и от этого становился еще более неуклюжим и неловким. Он пытался помочь Мочалову раздеться, но тот отвел его руку, снял шинель и повесил ее на гвоздь у выхода, зацепил шапку и вернулся к столу. Гридин налил снова. По старинному обычаю выпили трижды...

А утром начался бой.

Мочалов связался с командиром первой роты и приказал ему фланговым огнем из пулеметов поддержать вторую роту, помочь ей отсечь вражескую пехоту от танков. Сделать это было трудно. Прошли те времена, когда немцы ходили в атаку в полный рост, растянувшись в цепи по всему фронту. Теперь они держались группами поближе к танкам, прячась за их броню.

Красноармейцам не удавалось заставить врага залечь. Танки усилили огонь и, снизив скорость, осторожно, словно принюхиваясь, продолжали ползти вперед. Неожиданно в низкий, глухой гул танковых моторов, резких пулеметных выстрелов и дробь ружейно-пулеметного огня вмешался иной звук. Мочалов невольно вогнул голову в плечи – инстинкт самосохранения опередил сознание. Это гудели самолеты. Только чьи они?

Петр поднял голову и облегченно вздохнул: «Свои!»

Звено «илов» сразу же взялось за работу. Танки начали шарахаться в разные стороны. Этим воспользовались артиллеристы: один за другим вспыхнули три танка, и немцы начали отступать, пехота, оказавшаяся на открытом поле без танкового прикрытия, понесла значительные потери. На белом поле во многих местах чернели трупы.

Самолеты, отбомбившись, с ревом развернулись над полем и улетели.

Мочалов оторвал бинокль от глаз и облегченно вздохнул: «Ну, первую атаку отбили, надо ждать вторую».

Он связался с Гридиным и доложил обстановку. Тот предупредил:

– На других участках полка нам с трудом удалось отбить атаку, так что сил у фрицев предостаточно. Я думаю, что надо ждать новую волну.

– Я тоже так подумал, разрешите готовиться?

И Мочалов направился к первой линии обороны.

Только он приблизился к траншее, как по ней из конца в конец тревожно пронесся сигнал: «Воздух!» Все ближе и ближе наплывал тяжелый, густой гул моторов.

– Товарищ капитан, прыгайте сюда! – позвал Мочалова Чубарук. Его лицо было в копоти. Старший лейтенант выждал, пока комбат окажется рядом, и пояснил:

– Снаряд рядом разорвался, глаза засыпало, еле протер.

Мочалов взглянул вверх и увидел, как к линии окопов на развороте подходит шестерка «юнкерсов». Прошло мгновение, и самолеты с нарастающим, рвущим душу воем начали круто пикировать на окопы.

Земля тяжело вздрогнула, и ужасающей силы взрыв резанул слух. Через секунду все повторилось снова, и вскоре взрывы бомб слились в тяжелый, оглушительный грохот, который мутил сознание, заставляя куда-то бежать.

Мочалов уже много раз попадал в такую ситуацию, и всегда где-то в сознании возникал вот такой панический страх. Правда, он научился усилием воли подавлять его, но полностью избавиться так и не смог. На голову, за воротник, полетели мелкие комочки земли и снега, по разгоряченному телу потекли холодные и противные струйки талой воды. А вокруг по-прежнему все грохотало, земля ходила ходуном. Казалось, что этому аду не будет конца. Но вот бомбежка прекратилась, и Мочалов выбрался из полуразрушенной норы.

Слышались крики раненых. Рядом Мочалов увидел бойца. Он стоял без шапки, припершись спиной к чудом сохранившейся стенке окопа. У него из носа и ушей текла кровь.

Неожиданно Петр почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Оглянулся – Чубарук, а рядом с ним... Ольга Ильинична Василевская. Она узнала Мочалова и, быстро приближаясь, тревожно осматривала его:

– Вы ранены, Петр Петрович?

– Нет, вроде бы цел. – И, повернувшись к Чубаруку, приказал: – Организуйте помощь раненым. Многих могло засыпать, а затем надо как можно быстрее восстановить траншею, немцы могут в любой момент снова в атаку – полезть.

Чубарук ушел, и они остались одни.

Ольга Ильинична достала из сумки марлевую салфетку и голосом, не терпящим возражений, сказала:

– Давайте я вам вытру лицо.

– Спасибо, – смущенно проговорил Мочалов.

– Пожалуйста, – улыбнулась Василевская и спросила: – О семье ничего не узнали?

Она увидела, как усталое, бледное лицо Мочалова сразу же стало землисто-серым, и тревожно спросила:

– Случилось что-то?

– Да, они погибли...

Словно расплавленный свинец жег в груди. Мочалов отвернулся от Василевской и глухо выдавил из себя:

– Сожгли их немцы, заживо сожгли.

Слезы застилали его глаза. Пальцы погрузились в рыхлый после бомбежки край окопа.

Ольга Ильинична еле сдерживала слезы. Чужая беда всколыхнула ее боль, и она, как никто другой, понимала состояние Мочалова.