Текст книги "Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты"

Но самые интересные письма пришли из Владивостока от дочери ближайшего помощника Ризнича вахтенного начальника «Святого Георгия» подпоручика по адмиралтейству Мычелкина. Ольга Михайловна Косолапова, библиотекарь на пенсии, глубоко чтит память отца. Человек весьма энергичного характера, она ведет обширную переписку с краеведами, историками-маринистами, потомками видных русских моряков.

Ольга Михайловна прислала мне открытки, отправленные отцом с борта «Святого Георгия». На них сохранились оттиски корабельного штемпеля с перевернутой буквой «Я» в слове «Подводная». Видимо, штемпель изготавливал наспех перед самым отходом лодки итальянский гравер, который по привычке к латинскому «R» и перевернул букву. В глазах филателистов эта оплошность придает отпечаткам штемпеля особую ценность. Но для меня эти обтрепанные по краям открытки со скупыми заметками о походе «Святого Георгия» и вовсе не имели цены. На одной из них был изображен плотный офицер с подкрученными усами, в белом кителе и беловерхой фуражке – подпоручик Михаил Мычелкин, единственный из участников исторического похода, в чье лицо можно было заглянуть хотя бы на фотографии…

Ольга Михайловна Косолапова, ровесница сына Ризнича, писала: «Я мало видела отца. Он часто бывал в плавании: только в 1912–1913 годах он побывал в Императорской гавани (ныне Совгавань), Гонконге, Шанхае… Но тем ярче запомнились дни, когда он бывал дома».

Из писем Косолаповой вставала колоритная фигура моряка-тихоокеанца. Бывший конторщик Михаил Мычелкин в Русско-японскую войну был призван матросом на флот. Во Владивостоке он увидел диковинные корабли – подводные лодки. Тогда они были окутаны воистину фантастическим ореолом. Во всяком случае, в магазин силикатных товаров Михаил не вернулся. Остался служить на флоте кондуктором[11]11
  Кондуктор – унтер-офицер сверхсрочной службы. Обычно это звание присваивалось после сдачи специальных экзаменов.


[Закрыть]. Много плавал. С началом Первой мировой войны был произведен в офицеры, но не в мичманы (это звание присваивалось представителям флотской элиты), а в подпоручики по адмиралтейству – сказалось недворянское происхождение.

«Мещанин города Соликамска, как записано в метриках, – вспоминает дочь, – окончивший Пермское училище, куда ходил за 15 верст, неся сапоги на плече, всегда стремился к образованию. Мы получали по подписке энциклопедию Брокгауза и Ефрона, все 80 с лишним томов. Был у нас и шеститомник Пушкина под редакцией Венгерова, одно из лучших изданий, на котором воспитывались русские интеллигентные семьи. Отец научил меня читать…»

Война застала Мычелкина на крейсере «Жемчуг» в малаккском порту Пенанг. Вечером 28 октября 1914 года «Жемчуг» был торпедирован германским рейдером «Эмден». Первая торпеда разорвалась в кормовой части корабля, вторая попала в нос и вызвала детонацию патронного погреба. «Жемчуг» затонул через несколько минут.

«Отец находился в каюте, – вспоминает Ольга Михайловна, – когда корабль вздрогнул и погас свет от попадания торпеды, пущенной с “Эмдена”. Он бросился к двери, но, как ни вертел ручку, дверь не открывалась. В коридоре слышались голоса, топот ног, корабль кренился, дверь заклинило. Папа бросился к иллюминатору, просунул руку, плечи, голову, но грудная клетка не пролезала, застряла – ни туда ни сюда. От попадания второй торпеды взорвался патронный погреб, взрывная волна распахнула все двери, и застрявший в иллюминаторе человек вылетел, как пробка, ободрав до кости ребра.

Когда очнулся, крейсера уже не было. Видно, отца выбросило далеко, и в воронку, возникшую на месте погружения, его не затянуло. Он плавал среди обломков, досок, ящиков. Его окликнули: “Миша, это ты?” Узнать кого-либо было трудно: все были облеплены черным мазутом…

Отец получил контузию, он окликал уцелевших, собирал их вместе, чтобы не уносило течением и отливом. Их заметило и подобрало в ночи английское судно».

Вот такого бывалого моряка и выбрал себе Ризнич в спутники по опасному плаванию. «Фотографию лодки в Специи, – читаю письмо дальше, – с надписью даты спуска “Святого Георгия” на воду и несколькими строчками, адресованными маме (“Дорогая Оля, дети…”), с печатью “Просмотрено военной цензурой” я подарила Н.А. Залесскому[12]12
  Н.А. Залесский – ленинградский знаток истории флота, капитан 1-го ранга, профессор Военно-морской академии, собравший богатейшую коллекцию фотографий русских кораблей.


[Закрыть]. Он очень обрадовался: “Этот снимок мне дороже всяких бриллиантов”».

Вахтенный начальник «Святого Георгия» поручик по адмиралтейству Михаил Алексеевич Мычелкин умер зимой 1918 года. Поехал к брату в Пермь и тяжело захворал грудью. Видимо, сказались ледяные вахты в последний месяц океанского перехода.

«Об Иване Ивановиче Ризниче могу сказать только, – пишет Ольга Михайловна, – что отец относился к нему с большим уважением и даже симпатией. Я чувствовала это по голосу, когда он рассказывал о нем, перебирая фотографии. На одном фото, наклеенном на картон, Ризнич запомнился мне таким: крепкий, основательный, похожий на украинца с круглым смуглым лицом под козырьком фуражки.

Думаю, что отца потянуло на “Святой Георгий” не только из-за чувства воинского долга – надо! – но привлекла его и весьма притягательная личность командира Ризнича.

Как-то я спросила папу – хорошо ли жить на лодке? Он ответил: “Сыро”. И добавил: “Резина мокрая. Душно”.

О судьбе штурмана «Святого Георгия» старшего лейтенанта Александра Роппа известно лишь то, что после революции он остался в Советской России и умер в 1929 году, по всей вероятности, в Ленинграде.

А что же судьба командира «Святого Георгия»? Увы, документальных сведений о ней найти так и не удалось. Правда, за годы поисков у меня составилась целая коллекция версий на этот счет, предложений, мнений… Почти все они сходятся на том, что капитан 2-го ранга Ризнич не погиб в восемнадцатом году в Архангельске… Интересное письмо пришло из Владивостока от Георгия Николаевича Егорова. Он записал по памяти рассказ покойного отца-моряка: «В 1922 году белогвардейский адмирал Старк, покидая Владивосток, увел с собой многие суда Доброфлота. Эти пароходы оказались в различных портах Дальнего Востока, стояли они зачастую без экипажей и даже без охраны. Было предпринято несколько успешных попыток возвратить их во Владивосток с помощью специально подобранных команд.

Летом 23-го года мой отец в составе одной из таких команд прибыл в Шанхай. В день захвата белогвардейского парохода наши моряки рассредоточились и разными путями стали пробираться к судну. Однако захват не состоялся – командир не прибыл в назначенное место.

Позже выяснилось, что в городе его узнал кто-то из бывших сослуживцев-офицеров, его схватили, обнаружили под кителем красный судовой флаг и расстреляли. О командире отец рассказывал, что он был офицером царского флота, подводником, который угнал из Орана в Россию подводную лодку. Быть может, это был не угон, а перегон, и не из Орана, а из Специи? Если так, то тогда командиром группы захвата был не кто иной, как кавторанг Ризнич».

«По местам стоять! К погружению!»

В научной библиотеке Военно-морской академии я встретил человека, с которым давно искал случая познакомиться, – профессора, капитана 1-го ранга в отставке Николая Александровича Залесского (ныне уже, увы, покойного). Николай Александрович с 1925 года собирал фотографии кораблей и судов русского военного флота. Он-то и предложил мне заглянуть в сборник ЭПРОНа за 1934 год, где была помещена редчайшая фотография, сделанная в последние годы морской жизни «Святого Георгия». Оказывается, корпус устаревшей и разоруженной субмарины Экспедиция подводных работ особого назначения (ЭПРОН) использовала в качестве судоподъемного понтона. Какая странная судьба у этой подводной лодки: вместо того, чтобы топить корабли, она поднимала их со дна морского!

Выходило так, что «Святой Георгий» не был разобран на металл в 1924 году, как сообщал о том справочник, а плавал в составе ЭПРОНа по меньшей мере еще десять лет. Эти последние годы понтон «Святой Георгий» провел в Мурманском порту, поднимая затонувшие в Гражданскую войну суда. Видимо, там, на корабельном кладбище Зеленый Мыс, он и закончил свою необыкновенную жизнь.

А спустя полгода после нашего знакомства Николай Александрович Залесский сделал мне воистину царский подарок. Прислал письмо с фотографией открыточного размера.

СТАРОЕ ФОТО. Немолодой вислоусый морской офицер в надвинутой на лоб фуражке стоял на палубе малой подводной лодки у распахнутого рубочного люка. Поднят перископ. Снимок был без подписи.

Я не понял, для чего прислал эту фотографию Залесский, и позвонил ему в Ленинград.

– Как это – кто изображен? – изумился профессор. – Неужели не узнаете? Да это же ваш Ризнич, Иван Иванович, на подводной лодке № 2!

Я так и ахнул в телефонную трубку. Вот это встреча!

С легкой руки Залесского я вскоре обрел еще один уникальный снимок своего героя. Роясь в фототеке Центрального военно-морского музея, я обнаружил в одном из безымянных альбомов крохотную угасающую фотокарточку. Она была подписана: «Мичман Ризнич». Молодой офицер с явно сербской внешностью щурился против яркого солнца с легкой полуулыбкой. Снимок был сделан явно в пору службы Ризнича на Черноморском флоте. В Севастополе мичман Ризнич прослужил около пяти лет. Я попросил музейного художника сделать рисунок с почти выцветшей фотографии, и он сделал прекрасную графическую копию, которую я потом подарил семье Ризничей.

Третий снимок Ивана Ризнича пришел в Россию из Америки…

Как-то летом старший внук Ризнича, кандидат геолого-минералогических наук Иван Иванович Ризнич, пригласил меня на морскую прогулку по Финскому заливу. Большой каютный катер, построенный руками Ивана при участии всех членов его дружной семьи, отвалил от причала водномоторного кооператива в Мартышкино и, набирая скорость, помчался, взрезая невысокие волны. Справа по борту вздымались чуть видные в дымке купола, трубы и мачты Кронштадта. Мы проходили мимо города-гавани, куда приводил свою подводную лодку и где подолгу живал геройский дед капитана катера.

Иван стоял на руле – крепкий, широколобый; спокойные глаза, стриженые усы выдавали в нем того бывалого человека, каким становится к сорока годам, должно быть, любой геолог, изрядно поколесивший и походивший по нашей бескрайней стране. Он внимательно вглядывался в зеленую рябь залива, чтобы не наскочить с лету на какой-нибудь топляк. А я смотрел на Ивана, пытаясь угадать в нем черты того морского офицера, чей мужественный образ – загадочный и чуточку смутный – запал мне в душу на многие годы. Как, в сущности, все было недавно – в пределах одной человеческой жизни: и броненосец «Ретвизан», идущий в дерзкую атаку, и победный звон архангелогородских колоколов в честь подводников, одолевших океанские дали, и «Аврора», входящая в Неву…

– А знаешь, – оторвался на миг от штурвала Иван, – вместе со мной работает племянник Ксении Петровны Гемп, той самой, что встречала «Святой Георгий» в Архангельске!.. Вот совпадение!

Я не удивился. Наверное, в таких совпадениях, когда дела и дружбы дедов повторяются через поколения, как повторилось в правнуках, например, приятельство Пушкина и Дениса Давыдова, есть своя закономерность. Если жизнь человека была посвящена благородному делу, неважно на каком поприще – литературном, научном, морском, – если она вобрала в себя хотя бы одну истинную идею, то отзвуки этой гармонии и через века будут находить родственные души.

В жизни рода Ризничей было много таких совпадений.

Последние точки над i

Судьба Ризнича волновала не только меня, но и его товарищей по эмигрантской жизни. В «Бюллетене общества бывших офицеров российского императорского флота», издававшемся в Сан-Франциско, в списке «Их судьбы неизвестны» значится и фамилия старшего лейтенанта Ризнича. Неужели и в самом деле «баржа смерти» в Архангельске? Нет, такая жизнь не могла исчезнуть бесследно… И я искал.

Все произошло, как в сказке про «Золотой ключик». Одна архивная черепаха-«тортилла» проговорилась как-то, что сын бывшего русского морского офицера, почившего в Финляндии, передал в Центральный военно-морской музей бумаги отца.

– Да, – подтвердили в Музее на Стрелке. – Был такой факт. Бумаги эти в «спецхране», и доступ к ним крайне ограничен.

Несколько недель ушли в Москве на выхаживание письменного разрешения. И вот с письмом, подписанным большими флотоначальниками, снова вхожу под высокие своды бывшей петербургской Биржи. После тщательного изучения адмиральских подписей музейный Карабас-Барабас вызывает местного Дуремара, и тот, получив надлежащие указания, ведет меня в тайная тайных музея – в «спецхран»…

Нет, и вправду, все как в сказке Алексея Толстого «Золотой ключик»: в одном из залов отодвигается фотостенд и за ним в толстой стене обнаруживается небольшая дверь. Точь в точь, как за холстом в каморке папы Карло. Отнюдь не «золотым ключиком» Дуремар отпирает ее, и мы входим в совершенно темную комнату без окон. В былые времена в этом каменном мешке хранились ценности петербургской Биржи. Теперь, в советские времена – документы Истории. Той самой, засекреченной, которой, как полагают карабасы-барабасы, соотечественникам лучше не знать…

Оглядываюсь. В углу этого каменного мешка стоит резная дверь царской каюты с яхты «Штандарт», какие-то зачехленные портреты, модели, опечатанные шкафы… Не могу отделаться от мысли, что нахожусь в арестной камере. Вот вспыхнула настольная лампа следователя, вот лязгнули замки сейфа, словно тюремные засовы. А вот и сам заключенный в виде стопы папок, журналов, дневников, перевязанных бечевкой. Во всем этом жила душа бывшего начальника Ивана Ризнича по Белому флоту капитана 2-го ранга Дарагана. Именно его сын и передал архив отца на Родину.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Дмитрий Иосифович Дараган. Дворянин Привислинской губернии. Православный. Женат. Трое детей. В Порт-Артуре 19-летним мичманом воевал на эскадренном броненосце «Цесаревич». В Первую мировую войну – командир эсминца «Деятельный» на Балтике. Старший офицер линкора «Андрей Первозванный». Кавалер многих боевых наград. Удостоен Георгиевского оружия. В Гражданскую войну служил в Белой армии Севера России. В 1919 году генералом Миллером был произведен в капитаны 1-го ранга. Эмигрировал в Финляднию. В 1945–1946 годах работал на советских судах, заходивших в Хельсинки, в качестве девиатора. Возглавлял кают-компанию офицеров бывшего российского императорского флота. Скончался в Хельсинки 31 декабря 1978 года.

Раскладываю листки папиросной бумаги с бледной машинописью. Дневниковые записи корабельного офицера: Ирбены, Моонзунд, Рижский залив… А вот и 1919 год: Мурман, Архангельск, Гражданская война, бронепоезд «Адмирал Непенин»… Стоп!

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: «28.9.19. Провожали Ризнича в Кемь. У его жены-француженки два сына 20 и 17 лет (скрываются где-то под Курском). В Кеми жили сербы…

…9.12.19 г. По моему вызову приехал Ризнич. Успели поговорить о делах…

…24.01.20 г. Приехал Ризнич. Он – заведующий перевозкой войск по железной дороге. Первая персона на железных дорогах. Прибавилось важности и апломба. Но со мной всегда очень приличен.

Ризнич – старший лейтенант (старый из запаса). Водолазный офицер. Наше знакомство с ним началось еще с детских времен в Варшаве около 1895 года.

…28.01.20 г. Из Архангельска уходили на “Ярославне” в Хаммерфест, а также и “Ломоносов”, “Кильдин”, “Минин”… Концлагерь беженцев в 20 милях от Тромсе – станция Хель (три версты пешком). И Вилькицкий тоже (с Борисом Вилькицким, полярным исследователем, Дараган служил в Порт-Артуре на “Цесаревиче”. – Н.Ч.). Панихида по Колчаку…»

Из Норвегии Дараган перебрался в Финляндию, где и остался до конца жизни. Подрабатывал девиатором (специалистом по настройке корабельных магнитных компасов) служил младшим конторщиком в небольшой фирме. За боевые заслуги в Первой мировой войне был представлен к британскому кресту «Honarary Commander». Английский посол в Финляндии не сразу поверил, что столь высокую боевую награду надо вручать какому-то скромному клерку.

С Дмитрием Дараганом все ясно. Он почил в Бозе и погребен на русском кладбище в Хельсинки. Ну а куда направился из Норвегии Ризнич? По одним предположениям – в Бельгию, где весьма преуспел в электротехническом бизнесе… По другим слухам, уехал на родину предков – в Югославию, где помогал сербским морякам создавать подводный флот. Третьи утверждают, что старого моряка хорошо приняли в Италии, ведь в Генуе, Ливорно и Специи у него осталось немало добрых знакомых. В подтверждение этой последней версии пришло из Севастополя письмо от старейшего на Черном море капитана дальнего плавания Олега Владимировича Красницкого. Оно просто потрясло меня:

«…Фамилия Ризнича мне знакома с раннего детства, – писал Красницкий. – Я родился и вырос в семье потомственных моряков военного флота. В торговом – я первый представитель нашего рода. Старший брат моего крестного отца – Евгения Дмитриевича Коптева (он служил в начале века на “Варяге”) – Сергей Дмитриевич Коптев учился вместе с Ризничем в Морском корпусе. Оба Коптевы и мой отец всегда вспоминали Ивана Ивановича как прекрасного моряка-подводника, предсказавшего к тому же роль подводного флота на много десятилетий вперед.

В 1950 году наше судно, на котором я был штурманом, ошвартовалось в Марселе. В этом порту мы все были впервые, и, конечно же, при первой возможности отправились на экскурсию в легендарный замок Иф, куда Дюма волею своей роскошной фантазии заточил графа Монте-Кристо. В Старой гавани мы ожидали катер для поездки на остров. Мы с приятелем отошли покурить, поглазеть на сувениры. Болтали весело и довольно громко, чем привлекли внимание старика, одетого просто, но со вкусом, сохранившего фигуру. Он долго присматривался к нам, затем, выбрав момент, спросил, действительно ли мы русские, и, получив утвердительный ответ, задал следующий вопрос:

– Здешние или оттуда?

Я ответил, что – оттуда, и в свою очередь поинтересовался его национальностью.

– Русский. Хотя и давно из России… Лет эдак с тридцать.

Я стал расспрашивать, чем он занимался, как оказался за кордоном.

– Видите ли, я бывший офицер российского императорского флота. И, как многие мне подобные, покинул Россию не по своей воле.

Извинившись за неумеренное любопытство, я спросил, где и кем он служил.

– Тогда разрешите представиться – старший лейтенант Ризнич Иван Иванович…

Я не то что воскликнул, а, наверное, возопил:

– Так это вы – командир “Святого Георгия”?!

Лицо старика, терпевшего мои настырные расспросы, смягчилось, и он спросил с недоверчивым удивлением:

– Как, разве там еще помнят об этом?!!

В ответ я начал сбивчиво убеждать его, что помнят, нес еще что-то маловразумительное. Но тут первый помощник капитана, заметив мое чересчур эмоциональное общение с иностранцем, проявил политическую бдительность и стал махать мне рукой, мол, катер на подходе, поторопись. Ризнич успел лишь спросить, будут ли у нас заходы в Италию и в какой именно порт. Я крикнул ему, что из Марселя мы идем на Мальту, в Ла-Валетту. Он помахал на прощанье, на том и оборвалась наша встреча. Не забудьте, что шел пятидесятый год и общение с белоэмигрантом могло быть чревато весьма нехорошими последствиями. Но я всю жизнь вспоминал эту встречу, как маленький подарок судьбы…»

«Это последний мой наводящий совет»

Я долго верил в эту благостную историю… Радовался, что Ризнич не попал под «красное колесо», что жил долго, пусть и на чужбине, но… То ли память подвела старого капитана, то ли ему так хотелось, чтобы герой детства уцелел, что он выдал желаемое за действительное. Моряки, как известно, склонны к прикрасам…

Я имел неосторожность – а впрочем, это был мой долг! – познакомить со всеми найденными версиями сына моего героя – художника Ивана Ивановича Ризнича. Они привели его – особенно «шанхайская история» – в состояние, близкое к ярости. Я получил довольно резкое и в то же время наводящее на правильный ход поисков письмо:

«Мне было бы приятно, если бы дорогая мне память не осквернялась недостойными вымыслами… Сам я всегда уклонялся от участия в “раскопках” его могилы. Не изменю себе и сейчас. Это есть оскорбление могилы, которая находится на дне Белого моря. Буя никто, конечно же, не ставил и точку не внесли в протокол.

Если уж на то пошло – ищите в Архангельске тех лет, после изгнания интервентов-англичан. Это последний мой наводящий совет. Но лучше всего – оставьте в покое прах этого человека и дорогую мне память о нем… Последняя “версия” – уже не версия.

Поставим же точку и оставим формулировку – “погиб в море”, что имеет место в действительности».

* * *

А дальше– как в старых радиоспектаклях, когда после удара в медный гонг ведущий возглашает: «Прошло десять лет!» Прошло пятнадцать лет, и уже появился новый Иван Иванович Ризнич – сын правнука командира «Святого Георгия», а чуть позже правнучка Ольга Ризнич родила Валю, праправнучку отважного подводника. В 1998 старого художника не стало. Его сын, геолог Иван Ризнич, разбирая бумаги отца, нашел дневник, а в нем главу о самых ранних воспоминаниях детства. Вот она. Из дневника народного художника России Ивана Ивановича Ризнича:

«Отца я любил превыше всего. И его авторитет в моих глазах был “выше возможного”. Все вышестоящее было на грани абстрактного, а авторитет отца был безоговорочно признаваем всем моим миром (“мирком”).

Память отца мне “дороже” памяти матери.

Его редкие приезды домой всегда были для меня праздником, так как все становилось “можно”. И так много открывалось всех этих “можно”, что потребность в “нарушениях” вообще отпадала! Протесты не возникали, конфликты не возникали… – ЖИЗНЬ!

Дедушка с бабушкой вспоминают, им вторит дядя Сережа: “Он (отец мой) был (в детстве. – Н.Ч.) толстый карапуз и страшно неловкий. Побежит и обязательно упадет, и никогда не плачет… Он всегда бегал за Лилией, он делал все, как ей хочется…”

Мои родители еще детьми играли вместе. И отец уже тогда (по-детски!) любил свою подружку. Я знаю, как это бывает!

Итак, приезд отца – праздник! Ибо тогда бабы теряют право на меня. Правда, папе нравится то, чему меня уже обучали, хотя этот процесс обучения бывал мне очень неприятен.

Однажды отец приехал в Толпино. Утром – ритуал “здравствуй, бабушка” в большом доме (перед завтраком). Мы здороваемся по-французски. Отец очень доволен, он словно бы приятно удивлен: “А! Здесь по-французски здороваются!”

Отец привозит не только собак. В этот раз он привез большие ящики морских галет. Они безвкусные, их не разгрызть, но все-равно это интересно. Он привез в больших металлических “ящиках” (надо полагать, в “жестянках”. – Н.Ч.) варенье из апельсинов с корками. Корки горькие, но все же это “экзотика”, и я ем. Кто-то спрашивает отца: “А как вас кормят там?” (Я понимаю – на английском судне.)

Отец рассказывает: “Нет, масла не было; маргарин, но очень хороший…”

Что такое “маргарин”, я не знаю, но у меня это связывается со звучанием слова “вазелин”, и я сомневаюсь, можно ли его есть, даже если он очень хороший.

……………………………..

Отец постоянно привозит нам тельняшки и “матросские костюмчики”. На говорят – “английские”, “итальянские”, “французские”. Но я отказываюсь носить французские береты с помпонами. “Это бабские шапочки!” Вообще, я не люблю эти костюмчики. При всей своей “исключительности” я вижу, что никого, кроме нас, так не костюмируют. Все дети, каких я вижу на улице, одеты иначе, и они смотрят на нас, как на что-то “ненастоящее”. И я прихожу к мысли, что я – “ненастоящее”. А я хочу быть такими же, как те, “настоящие” дети, и жить настоящей жизнью! А мне не дают.

В этот раз отце привез мне штаны английского матроса! Я надел их рано-рано утром, и, стесняясь своего нового вида, бегаю вокруг палисада перед домом. Меня замечают и начинают подчеркивать, что заметили мой необычный вид. Я краснею от стыда и убегаю во флигель, но там тоже “замечают” все. И я снимаю штаны!

……………………………..

После отцовского “все можно” я, как правило, серьезно болел и однажды даже был при смерти. Отец разрешил мне выкупаться в том пруду с карасями… Этого мне никогда не разрешали. Отец считал меня очень сильным. Эту иллюзию он сберег до конца…

Мария Адриановна (мачеха-француженка. – Н.Ч.) передавала его слова по моему адресу – “он (я-то!) такой сильный!”. Но он и требовал от меня как от сильного человека.

…Дома я ем за общим столом не настоящей вилкой, а маленькой – “устричной” вилочкой. Отец говорит маме, и в голосе его злость и досада: “Заставь ты его есть вилкой!” Мать отвечает жалкой улыбкой и молчит, и я, кривляясь, верещу: “Нет! Вилочкой!” Отец отворачивается. Ему досадно, противно…

Отец учит меня плавать где-то у моря. Взяв на руки, укладывает в нужную позицию, объясняет, что и как делать. Но я не хочу учиться плавать! Я хочу играть с волнами. Папа покушается на мое “право”, и я скандалю, вырываюсь, ору самым противным голосом, какой могу из себя выдавить. Отец рассержен. Он не награждает меня шлепками; он говорит что-то такое, что до меня не доходит никак. Но я знаю – Я ПОБЕДИЛ! (Криком и сопротивлением!) Я отстоял свое право на свободное времяпровождение в воде. И вообще: зачем плавать? Я хочу купаться! Да, я и боюсь плавать… А отец был прекрасным пловцом (это все говорили). И он обожал плаванье.

… Отец был охотником. Но я только один раз видел, как он шел на охоту с дядей Мишей в Толпино. Они были в обтягивающих “штанишках”, какие-то очень широкие вверху и тоненькие внизу, ножки, будто чужие. И какие-то “туфли” (поршни, вероятно). У них на ремнях висели какие-то штуки, вроде свиных окороков, и я знал, что это ружья, но не интересовался, почему они такие.

Я не видел их возвращения, но поскольку за обедом не было дичи – они вернулись “пустые”. Они не взяли с собой собаки, хотя во дворе бродил очень старый пойнтер Джек (желто-пегий кобель). Джек был слишком старый, а может быть, он и не был рабочей собакой. Не знаю.

……………………………..

Из своих систематических и долгих отлучек (на Север. – Н.Ч.) отец привозил шкуры бурых и белых медведей, и пол в гостиной был устлан коврами из шкур с мертвыми головами и зубастыми ртами. Однажды он привез шкуру полярного волка – “белого” волка. Этот волк не был белым добела, как бывают белыми американские волки, он был очень-очень бледно-серый, а по хребту пучки серых (черных?) волос. У него были отрубленные лапы, и папа говорил, что они отрубили ему когти себе на украшения. Потом как-то он привез шкуру лисицы. Она была мокрая, и ее неприятно была держать в руках.

Отец громко рассказывал, как неприятно было иметь дело с местным населением, продающим эти шкуры. Они отчаянно торгуются, и, когда уже, кажется, что сторговались, когда покупатель уже отсчитал деньги, продавец униженно, но твердо говорит: “Копеечку-то прибавьте!” Это продолжается бесконечно. Наконец покупатель яростно посылает продавца к черту и уходит. Тогда сам продавец идет за покупателем и покорно сбавляет цену, но стоит покупателю отсчитать требуемую сумму, раздается остосатаневшее “Копеечку-то прибавьте!”. Отец при этом и смеялся, и чертыхался…

Отец очень любил все живое. Именно ему я обязан всем, что привело меня на “олимп анимализма”. Если он со мной гулял, то подстрекал мое любопытство, все время о чем-то рассказывая, и ни один вопрос не ставил его в тупик. Больше всего нам встречалось нор кротов, в которые прятались от дневной жары зеленые южные жабы. Часто встречались мертвые птицы, особенно грачи. Грачей было много по всему высокоствольному парку, окружавшему большой фруктовый сад. Я любил искать птичьи гнезда. Ловко находил их, иногда брал себе одно яичко. Но я очень огорчался тем, что стоило мне найти гнездо, как в следующее же мое посещение оно оказывалось пустым.

Отец подарил мне трехтомник “Жизнь животных” Брема – мою настольную книгу до этих дней. Потом двухтомник Свена Гедина – “В сердце Азии”. Я уже достаточно хорошо читал к этому времени, и кое-что их этой книги помню наизусть. В книжном шкафу отца было очень много всяких книг. Резать их мне не пришло в голову!

Однажды я увидел на столе у отца статуэтку лося из какого-то металла. Отец подарил мне ее. Я все время ломал этому лосю ноги и бегал к отцу за починкой. Папа склеивал ноги этому лосю красным сургучом.

Отец очень любил собак. Рассказывали, что еще холостым он держал много собак и всех называл разными частями женского нижнего белья и вообще бабьих тряпок. Так у него был бульдог Лиф и какая-то собачонка Юбка. При мне у него перебывали три бульдога разом: рыжий с белой грудью – кобель Дженерал, сука белая с красными пятнами – Леди Смарт (что-то вроде форсистая Леди).

“Почему “Смарт”?” – спросил я у отца. “У нее был красный ошейник”, – ответил он.

Третий был тигровый кобель Блэк. Они заболели чумкой и их увезли лечиться в стационар в Ревель, где они и угасли. И мы зачем-то ездили тогда в Ревель. Но я помню только, что в гостинице нам подали жареную камбалу: у нее мяса не было – была брюшина, набитая икрой. Это было невкусно.

Последним из бульдогов был Блекси, который умер на чердаке страшной смертью: его отравили куском мяса с иголками. Мучительная смерть в полном одиночестве на холодном чердаке. Умеют быть жестокими женщины!

Я собак боялся и не любил. Тем более, когда их было много. Тем более лаек, которые непрерывно грызлись. И Бьоркэ загрыз Марса, а таймырка утонула в подвале, куда ее выселили со щенками… А Бьоркэ летом попал под трамвай. Его вылечили, но куда пропал потом?

Однажды отец задумал покатать нас на собаках. Запрягли Бьоркэ, но он отказался тянуть – коренник, он тянул без комплекта в упряжке, так сказал отец. Брат Алексей не боялся собак, и отец ставил мне его в пример. Однажды отец взял на прогулку всю свору лаек, но я наотрез отказался идти с ними – я боялся. Алексей же храбро повел старого Полюса…

……………………………..

Отец любил начищенную медь (истый моряк!). Как-то юнга, вестовой, подал ненадраенный самовар. Отец пришел в ярость, и не знаю, чем бы это закончилось, не войди в столовую бабушка. Отец только и выдавил из себя, дрожа от злости: “Убирайся к черту!” Я уверен сейчас, что грудь его переполняли более сильные выражения, а юнга Павел (“Павлик Толстый”) счастливо избежал большой неприятности. Отец никогда не был доволен этим жирным, толсторожим бездельником. Вскоре от него избавились. Но “Павлик Тонкий” оказался нисколько не лучше.

……………………………..

Отец был фанатически религиозным. Точнее суеверно-религиозным. На его шее висел на цепочке целый арсенал крестов и крестиков, образков, амулетов – каких только не было!

В углу его кабинета стоял иконостас с “неугасимыми” лампадками. Я нередко по утрам заставал отца перед иконами на коленях – он истово молился. Тогда я тихонько опускался на колени рядом с ним… Но “мамины” молитвы? Они здесь были не те… Других я не знал. Просьбы, обращенные к Богу на разговорном языке, никогда не выполнялись, и я решил, что Он не такой уж “всеведущий”, если понимает только непонятный язык церковной службы.