Текст книги "Хлебный вопрос. Юмористические рассказы"

Акулину Алексеевну застал дома. У ней была кума в гостях. Такая же, как и она, гладкая и чернозубая. Обрадовалась мне Акулина Алексеевна так, что чуть на шею не бросилась ко мне, когда я вошел, и закричала:

– Кумушка! А кумушка! Вот, – говорит, – тот самый деликатный кавалер, который написал мне, неграмотной вдове, прошение в банке, чтоб получить проценты. Позвольте вас познакомить.

Хотела назвать мое имя, отчество и фамилию и не могла, потому что не знает. Я сказал ей, и началось знакомство. Тотчас же появился большой пирог с ливером и сердцем, появилась бутылка домашней вишневой наливки. Выпили, закусили.

И как же пьют почтенная вдова слесаря первого разряда и ее кумушка! Выпили мы две бутылки наливки. У меня уж совсем в голове зашумело, а они были, как говорится, ни в одном глазе. Почему-то втемяшилось ей, что я адвокат, и стала она предлагать мне сделать взыскание с родственников ее мужа по имеющимся у ней векселям. Потом пристала ко мне – купи у нее енотовую шубу ее мужа. Я говорю:

– Денег нет.

А она мне:

– В рассрочку, помесячно продам.

И навязала она мне прекрасную енотовую шубу за шестьдесят рублей, а шуба куда больше ста рублей стоит. Чтобы разыграть джентльмена, дал ей десять рублей в уплату, но уж больше не дам.

И вот я теперь с хорошей енотовой шубой. Шуба как на меня шита, и даже переделывать ее мне не надо. С шубой и с двумя домами, где можно отлично покормиться. Куму ее провожал. Тоже вдова. Живет под Смольным и имеет паркетную фабрику после мужа. Звала к себе, и не премину быть у ней. Отчего не побывать? Вдова – вещь хорошая. От одной шубой попользуешься, от другой – шапкой…

Ты спрашиваешь про Игнашу Финикова? До Финикова ли мне теперь! Не бываю я у него и, благоденствует ли он или бедствует, – ничего не знаю. Я теперь у вдов.

Анна Ивановна здорова. С ней покуда без перемен. Рассказывал ей как-то о тебе, как о добром друге. Велела тебе поклониться от нее, хотя вы и не знакомы. Из поклона ее ты себе шубы не сошьешь, но все-таки исполняю ее желание.

А затем прощай. Крепко жму твою руку.

Твой Глеб.

XII

Друже Ипполите, здравствуй!

Прежде всего сообщаю тебе мой новый адрес. Я переехал в дом Анны Ивановны по Большой Мастерской, № 179. Со вчерашнего дня я уж управляю домом и получаю деньги с жильцов. Сегодня получил за две квартиры: 60 и 25 рублей. Пишу: по доверенности вдовы надворного советника Гореч. Вчера она выдала мне форменную доверенность на управление домом.

Ах, что за добрая и за предупредительная эта женщина! Третьего дня пришла она ко мне в квартиру посмотреть, как я устроился, и когда увидала, что комнаты мои пусты и только одна занята кроватью, диваном и тремя стульями, то покачала головой и сказала:

– Ах, ведь вы холостяк и все по меблированным комнатам жили, а я-то дура…

Дальше она не договорила, позвала меня к себе чай пить, а сегодня утром дворники ее внесли ко мне в квартиру письменный стол, очень недурную мягкую мебель для гостиной, шкаф для платья и простеночное зеркало.

Удивился я. Спрашиваю: что это такое, откуда?.. Отвечают:

– Анна Ивановна прислала. Это у них мебель от сестрицы ихней по наследству… Она у нас на чердаке стояла.

И вот теперь я в прилично меблированной квартире о трех комнатах. Жаль, что только занавесок на окнах нет и штор. Ну, да это-то я как-нибудь и на свои деньги куплю.

Нет, каково благородство! Прелестная женщина. Жаль только, что красится она очень и рот у ней велик. Рот велик, но зато глаза… Глаза у ней до сих пор еще прекрасные, блестящие такие, и не понимаю я, зачем она их подводит! Впрочем, теперь уж я и ко рту ее привык, и вовсе не кажется он мне очень большим.

Ходил благодарить ее.

– Пришлю, – говорит, – еще ковер вам и пару ламп для квартиры.

А у меня ведь ничего… Вчера купил пару подсвечников за рубль, а третьего дня вечером так, вернувшись от нее, сидел у себя дома со свечкой, вставленной в пивную бутылку.

Покуда все. Будь здоров.

Твой Глеб.

XIII

Здравствуй, дружище Ипполит!

Спешу тебе сообщить, что ни при матери и даже ни при отце с матерью – никогда я так хорошо не жил, как теперь живу. Привалило мне счастье. Катаюсь, как сыр в масле. Квартира, отопление, освещение, стол – все мне идет от Анны Ивановны. Ни о чем не надо заботиться, и, кроме того, получай тридцать рублей в месяц жалованья за управление домом и тридцать из агентства. На днях справлял новоселье. Был Утюгов, был Фиников, Огрызков был и Анна Ивановна. Ты спросишь, может быть, как я угощал моих гостей, если у меня посуды нет? Все, все прислала добрая душа Анна Ивановна, даже угощение прислала в виде заливного судака, куска жареной телятины и индейки, и, когда я на другой день стал отправлять к ней с дворником эту посуду обратно, она сказала ему:

– Пусть эта посуда у Глеба Иваныча так и останется, я ему с посудой квартиру давать обещала.

И вот теперь у меня и посуда, и самовар, и поднос, и сухарница. Все, все, все… Даже шторы и занавески явились на окнах – и это все от нее. Прислуживает мне дворник, к которому в дворницкую сделана говорильная труба. На большую ногу я теперь, Ипполитушка, живу. Дай бог тебе так когда-нибудь устроиться. Вот что значит вдовы, вот что значит разработка их!

Гости у меня просидели до часу ночи, выпили изрядно, горланили «Стрелочка», «Вниз по матушке по Волге», «Вечную память» Анны Ивановнину мужу-покойнику, «Многая лета» ей и мне. Она и сама подпевала. Все шло хорошо, но Фиников полез к Анне Ивановне целоваться, и я его выгнал как нахала.

А затем все. Желаю тебе всего хорошего.

Твой Глеб.

XIV

Дорогой Ипполит Иванович, здравствуй!

Давно не писал тебе писем, да и от тебя давно не получал. Что это значит, что ты не пишешь? Не ответил и на мое последнее письмо. Я не писал потому, что занят очень – днем управлением домом, вечером в агентстве. Кроме того, у Анны Ивановны имеется дача в Лесном – четыре домика, – и она поручила мне произвести в этих домиках кой-какой ремонт к весне. Я занят днем и вечером и оттого не писал, ну а ты-то с чего не пишешь? Ты по вечерам всегда свободен. Кроме того, боюсь я тебе надоесть в письмах вдовами. Ведь у меня только и интересов теперь, что вдовы. Вот и сейчас… Не о чем другом сообщать, как об Анне Ивановне.

Вчера я и она ездили на дачу, выбрали себе один из домиков для жилья на лето, а остальные три будем сдавать дачникам. На один из них уже был съемщик – какой-то вдовый отставной капитан с тремя ребятишками. Анна Ивановна хотела ему эту дачу сдать, но я не позволил. Вообще не надо допускать к ней ни вдовых, ни холостых. Зачем создавать себе конкуренцию! К тому же этот капитан – совсем еще не старый мужчина средних лет. Так и не сдал. Найдутся и с женами жильцы. Дачку, которую мы выбрали для себя, буду ремонтировать потщательнее. Она с мезонином. Я буду жить в мезонине, а Анна Ивановна внизу.

Представь себе, а ведь я векселя-то у малоохтинской вдовы Акулины Алексеевны взял и теперь взыскиваю с ее родственников деньги. Акулина Алексеевна дала мне форменную доверенность на ведение дела. Векселя, впрочем, пустячные: один в триста рублей, другой – в триста пятьдесят и третий – в пятьсот. По одному из них, в триста пятьдесят рублей, я, кажется, кончу завтра миром. Это вексель ее деверя, то есть брата ее покойного мужа. Он гробовщик, правда, не из важных, и дает мне за вексель двести пятьдесят рублей. Векселя мне вдова отдала без всякой расписки от меня – вот какое, братец, мне доверие от вдовы! Хочу – отдам ей полученные деньги, хочу – не отдам. А помнишь, товарищи и десятку красненькую, бывало, опасались верить! Но я все-таки отдам ей, что следует. Мы условились, что три четверти из полученного по векселям ей, а четверть мне, но у меня уже есть кое-какие расходишки по взысканию, а потому я ей отдам половину. Зачем обижать вдову? Я честный человек.

Был я и у кумы этой самой Акулины Алекеевны, у той вдовы-паркетчицы, о которой я тебе писал, что встретил ее у Акулины Алексеевны, когда мы ели пирог с сердцем и пили наливку. Вдова она детная – двое детей у ней, паркетная фабрика хорошая, сама она принимает заказы. Встретила с распростертыми объятиями. Сейчас закуска, водка, самовар, чай с коньяком… Ну, и сама со мной вместе клюкнула изрядно. Сын у ней – мальчик лет одиннадцати и ходит в гимназию, дочка поменьше. Зовут вдову Прасковья Федоровна. И можешь ты думать, когда вглядишься в нее, даже недурна собой. Только зубы черные. Я уже писал тебе шутя: «С одной вдовы шубу, с другой – шапку» – и словно напророчил. Шапки я от нее не получил, но принес домой преоригинальные старинные столовые часы с репетицией. Я увидал их, когда уходил от нее. Часы мне очень понравились. А она мне говорит:

– Не хотите ли купить? Муж мой покойный их за долг взял, а мне они не нужны.

Я посулил ей красненькую, а она и отдала. Часы на худой конец рублей семьдесят пять стоят. Привез их домой и сейчас же подарил Анне Ивановне.

– Вот, – говорю, – в рынке у старьевщика купил. Пусть они у вас будут от меня на память.

И знаешь, на Анну Ивановну этот подарок так подействовал, что она даже прослезилась от умиления и крепко-крепко поцеловала меня.

Хорошая эта вдовушка Прасковья Федоровна! Когда я от нее уходил, то проводила меня даже вниз по лестнице, на двор и все упрашивала, чтобы я ее не забывал и приходил почаще. Зачем я ее буду забывать! На будущей неделе пойду к ней. Кстати, и нужно мне ее повидать. Я забыл ей отдать десять рублей за часы.

Вот и все. Видишь, у меня никаких других интересов нет, кроме вдов.

Финикова прогнал окончательно и сказал, чтобы он не смел больше ко мне и показываться. Так вольно разговаривает с Анной Ивановной, что из рук вон! А она, дура, и рада, развеся уши, слушает.

Ну, будь здоров.

Твой Глеб.

XV

Здравствуй, любезный Ипполит Иванович!

Наконец-то я получил твое письмо! Из него, однако, я вижу, что ты оттого так долго мне не писал, что вообще недоволен моим поведением и считаешь меня вроде какого-то подлеца. Письмо наполнено нотациями, проповедью. Со вниманием прочитал я эту твою проповедь и нотации и нашел, что ко мне ты их напрасно адресуешь. Не может все это ко мне относиться. Отвечаю на твое длинное послание вкратце. Никогда я не был содержанкой в пиджаке и никогда не буду. Содержанкой в пиджаке может назваться тот, кто, ничего не делая, получает от женщин все блага земные, а я – я получаю от Анны Ивановны определенное жалованье, квартиру с мебелью и стол за то, что состою управляющим ее дома и дачи. Ведь до меня же был у ней управляющий старичок Ковыркин. Если же Анна Ивановна иногда делает мне кое-какие ничтожные подарки, то ведь служащим тоже очень часто делают подарки, когда они с особенным рвением относятся к делу. Что же касается до наших интимных отношений, то смотри на это как на гражданский брак.

От Акулины Алексеевны я также получил кое-какие гроши за труды, а не за что-либо другое. Я взыскал по двум векселям деньги и получил что-то около трехсот рублей. Взыскивать есть труд. Я бегал за должниками ее и ловил их, трепал сапоги.

От Прасковьи Федоровны я попользовался только часами, но и то уплачу ей за них десять рублей, так что же тут такого неблагородного? Что я пью и ем у вдов моих – так ведь они мои знакомые. И ты, я думаю, у твоих знакомых пользуешься угощением.

Ты пишешь мне про какие-то идеи. Э, милый мой Ипполит Иванович! Какие теперь идеи! Где они? Никаких теперь ни у кого идей нет, а ищут все, чтобы хорошенько пожить. Борьба за существование – вот одна нынешняя идея, и больше никакой. Не такой век нынче. Молодежь… Что такое молодежь! Нет нынче молодежи. Да и себя я теперь уж не считаю за молодежь… Да ежели бы и считал, то и нынешняя молодежь таких же мыслей, как и я. Есть десяток-другой полуумных мечтателей и проповедников какой-то идеальной честности – вот и все. И сидят они голодом. А я хочу жить. Я имею право жить, искал себе хорошего житья и нашел. Опять-таки нашел его, повторяю, за свой труд, за свою работу, а ты посмотри на других-то из нынешней молодежи: добрая треть около старух и живут от них уже без всякого труда. Кто при более богатой женщине, кто при менее богатой, кто крупный кусок с бабы рвет, кто мелкий, кто при купчихе, кто при генеральше, а кто так просто при чьей-нибудь экономке, чтобы слаще кормила.

Не время, милый мой, так рассуждать теперь, совсем не время, не те мысли теперь у всех, не те воззрения. Все переменилось. Я не скажу, чтобы это было хорошо, но что делать, общее течение. А нам зачем же плыть против течения? Никого не удивишь.

Надеюсь, что все это мое письмо прочтешь ты внимательно, прозришь, переменишь обо мне свое мнение и останешься таким же моим другом, как был раньше.

Жду от тебя письма.

Твой Глеб.

XVI

Любезный Ипполит Иванович, здравствуй!

Получил твое письмо. Вижу, что ты по-прежнему мной недоволен, хотя и пишешь ко мне. Прочел опять твои нотации. Больно, обидно мне их читать, но все-таки прочел их и попробую оправдаться, хотя теперь уже и вижу, что трудно тебя в ступе утолочь. У нас положительно диаметрально противоположные воззрения насчет эксплуатации вдов. Ты считаешь все это чем-то бесчестным, а я ничего бесчестного тут не нахожу. Мне кажется, что ты просто отстал. Да оно и понятно. Вот уже шесть лет, как ты живешь в провинции, а я по-прежнему в Петербурге. Петербург или провинция! А здесь, в Петербурге, общие воззрения таковы, что связь с женщиной, особенно вдовой, не считается ничем предосудительным. Ты говоришь, что я из-за выгод с ней сошелся и потому это предосудительно. Ах, боже мой! Да кто же сходится с женщиной из-за вреда себе? Наконец, ты ставишь мне в упрек, что при Анне Ивановне у меня есть еще Акулина Алексеевна и Прасковья Федоровна. Друг мой, да где же ты теперь найдешь таких идеальных мужчин, которые были бы верны одной женщине! Их очень мало, и это разве какие-нибудь уроды, которые не могут иметь успеха у женщин. Уж и от законных-то жен погуливают на стороне, а Анна Ивановна мне не жена.

Ну, да довольно об этом. Все мы люди и человеки и во грехах рождены. Хочешь любить меня таким, как я есть, – люби, не хочешь – не надо. А перемениться на твой вкус я не могу. Ведь это значит опять в черное тело идти, а я из него только что выкарабкался и начинаю дышать как следует. Смотри на меня как на шалопая – вот и все. А бесчестного во мне ровно ничего нет.

Конечно, я виноват, что я очень много болтаю о себе в письмах. Но не могу я от тебя, которого все-таки считаю моим другом, скрыть своих успехов. Вот и сейчас чешется рука сообщить тебе кое-что о себе новое… Из агентства я ушел. Не служу больше в конторе агентства. Помилуй, не иметь даже и вечером отдыха! Днем я занят по делам Анны Ивановны, по дому, по даче, и занимайся еще вечером в агентстве! Бог с ними, с тридцатью рублями жалованья! Я теперь у Анны Ивановны получаю пятьдесят рублей в месяц за управление домом и дачей – с меня этого при всем готовом и довольно. Зато я теперь имею свободные вечера и могу бывать с Анной Ивановной в театрах, в клубах, в гостях. Недавно мы были у Утюговых. Анна Ивановна даже будет крестить там.

На сегодня довольно. Устал. Целый день пробыл в Лесном на даче Анны Ивановны. Там теперь маляры оклеивают комнаты новыми обоями, кое-что красят, и потому нужно было присмотреть за рабочими.

Пишу тебе письмо в новом шелковом халате. Ах, как приятна какая бы ни была шелковая одежда! Какое-то особое ощущение испытываешь, когда только тронешь рукой по шелку. Халат этот – подарок Анны Ивановны. Она подарила мне его в ответ на мой подарок – часы, которые я купил у Прасковьи Федоровны.

Был и у ней на днях, то есть у Прасковьи Федоровны. Теперь я и ее поверенный. Она поручила мне взыскать кой с кого по одной претензии за поставленный паркет и выдала мне доверенность. Домовладелец, а не платит. Ну, да я еще скручу. Взялся я из-за двадцати пяти процентов. Вот тоже и это, пожалуй, считай бесчестным.

Будь здоров. Желаю всего хорошего.

Твой Глеб.

XVII

Милый Ипполит Иванович, здравствуй!

Вчера получил твое письмо, и опять с нотациями. Брось ты все это. Довольно. Ты при своем останешься, а я при своем. Ничего ты покуда еще не знаешь, какая такая моя связь с Анной Ивановной. Это связь прочная, и, может быть, даже она окончится законным браком. Она влюблена в меня теперь, как кошка, и я сам чувствую к ней привязанность.

Высказавшись в таком смысле, не считаю предосудительным похвастаться перед тобой, что вчера она мне за мои усиленные труды по управлению ее домом и дачей подарила прелестные золотые часы с цепочкой. Принимая от нее эти часы, я высказал ей твои воззрения на получение ценных подарков от женщин. И она мне ответила: «Какой вздор!» Видишь, я от нее даже этого не скрываю.

Похвастаюсь тебе и еще кой-чем. Прасковья Федоровна предлагает мне заняться управлением ее паркетной фабрики, назначает жалованье в пятьдесят рублей, но я, кажется, откажусь от этого. Зачем, если мне и так живется хорошо? Я не жаден. Кроме того, подумываю и совсем прекратить к ней свои посещения. Деньги, шестьсот рублей, с домовладельца за паркет я получил, честным путем полтораста рублей с нее заработал – с меня и довольно.

У Акулины Алексеевны тоже давно не был. Ну ее… Нет, я теперь хочу жить строгим семьянином с Анной Ивановной. Мой клад в ней, а не в Акулине Алексеевне и Прасковье Федоровне. Да и вышла стычка у Акулины Алексеевны с Прасковьей Федоровной. Акулина Алексеевна узнала, что я хожу к Прасковье Федоровне, началась ревность, и кончилось тем, что две кумушки разодрались. Теперь они даже не видятся друг с дружкой.

Покуда все. У нас начинается весна. Проглянули светлые, солнечные дни. Тает.

Ну, будь здоров. Желаю тебе всего хорошего.

Твой Глеб.

XVIII

Что это от тебя так давно нет письма, дружище Ипполит Иванович? Уж здоров ли ты?

А я, слава богу, здоров и ужасно потолстел, так что приходится шить новое платье, ибо мое платье, прежде сшитое, на мне еле сходится, в особенности жилеты. Я вижу, ты уже саркастически и желчно улыбаешься и бормочешь: «Как не растолстеть при спокойной жизни на даровых хлебах у богатой вдовушки!» Нет, друг Ипполит, не даровые хлеба я ем. Сегодня столько я хлопотал и ездил по городу, приторговываясь и к бутовой плите на материальных дворах, и к кирпичу, и к лесу, и к кровельному железу, что устал как собака. Ведь я с Анной Ивановной затеваю постройку каменных служб в доме на Большой Мастерской, весна на носу, и нужно заготовлять материалы. По даче тоже хлопоты. Через день туда езжу, так что уж Анна Ивановна купила мне для разъездов пару лошадей, пролетку и коляску. Я убедил ее, что лошади нам необходимы. Ведь и ей придется ездить летом из Лесного в город. На извозчиков ужас что выходит, и я считаю, что свои лошади нам будут не дороже стоить.

Ах, Ипполит, какой у меня будет кабинет на даче! Я обмеблировал его лакированной мебелью в русском стиле. Стулья, столы, зеркало, все это лакированное. Кроме дивана. Диван будет на манер турецкого, мягкий, и я покрою его хорошим кавказским ковром, который подарила мне Анна Ивановна.

Кстати. Не хочешь ли ты приехать в Петербург и заняться управлением паркетной мастерской Прасковьи Федоровны? Ведь она пятьдесят рублей в месяц предлагает и даровую квартиру, а ты теперь получаешь куда меньше. Я не хожу к ней больше, но если бы ты пожелал занять это место, то я съездил бы к ней и потому жду ответа.

А затем будь здоров.

Твой Глеб.

XIX

Получил твое письмо, друг Ипполит Иванович, прочитал и пожал плечами.

Чего же ты ругаешься-то, позволь тебя спросить? Я к тебе, как к задушевному приятелю, с распростертыми объятиями, предлагаю хорошее место по управлению паркетной фабрикой, а ты расточаешь по моему адресу разные оскорбительные эпитеты! Помилуй, ведь я тебя не в любовники рекомендовать задумал к Прасковье Федоровне, а управляющим ее фабрикой. Что тут такого? Очень уж ты щепетилен, Ипполит. Так трудно жить на свете.

Ну да бросим об этом. Я только предложил тебе, а не хочешь, и не надо. Не могу даже с достоверностью сказать, взяла ли бы она тебя в управляющие фабрикой, может быть, она это место только мне предлагала. Ведь для того, чтобы и на место поступить, нужно понравиться, а ты бука, грубиян, нелюдим.

Посылаю тебе при сем мою фотографию. Посмотри-ка, какой я теперь стал. Сравни ее с фотографией, снятой два года тому назад, которая у тебя есть. У меня не только дородства прибавилось, но даже и роста, хотя мужчины в двадцать шесть лет не растут. А все оттого, что я ласковое телятко, вышел из черного тела благодаря своей ласковости. Кроме того, я и откровенный человек. Ты знаешь, на днях я признался Анне Ивановне, что никогда я капиталистом не был, никаких у меня денег в Государственном банке на хранении не лежит и не лежало, а ежели я встретился с ней в банке в отделении вкладов на хранение, то просто так пришел туда, из любопытства. Наврал же я ей на первых порах про свой капитал просто из ложного стыда. И что ж ты думаешь? Она не только не рассердилась за мое признание, а за мою откровенность еще больше сделалась ко мне привязанной. В тот же вечер она отправилась в Гостиный двор в голландскую лавку и заказала мне полдюжины крахмальных сорочек самого лучшего полотна. Это мне в награду за то, что я увеличил доходность ее дачи на сто рублей. Три ее домика я сдал жильцам – один на пятьдесят рублей дороже против прошлого года, а два других – каждый на двадцать пять рублей.

Покуда все. Будь здоров. Желаю тебе всего хорошего в твоей провинциальной берлоге.

Твой Глеб.

XX

Дорогой Ипполит Иванович, здравствуй!

Получил твое письмо. Очень рад, что агентство прибавило тебе пять рублей в месяц жалованья. Хотя для меня пять рублей в месяц были бы теперь пустяки, но тебе для твоего обихода это составляет расчет. Пожалуй, это месячная плата за квартиру. Не думаю, чтобы ты дороже платил в твоем захолустье.

Похвастаюсь и я в свою очередь перед тобой. И Анна Ивановна прибавила мне с первого числа жалованья, и уж теперь я получаю сто рублей в месяц. Вот эта прибавка так прибавка! А сделано это мне прямо за увеличение доходности ее имущества. Я нашел, что та квартира управляющего, которую я занимал, мне вовсе не нужна, что я могу поселиться и в квартире самой Анны Ивановны, благо у ней есть две совершенно лишние комнаты. И вот уж я переехал к ней. Одна комната, правда, маленькая, пошла мне для спальни, а другая – для кабинета. Эти две комнаты недалеко от черного хода, так что дворники ходят ко мне за распоряжениями по дому, не мешая никому. Прежнюю же свою квартиру я сдал за тридцать пять рублей в месяц надежному жильцу-чиновнику и, таким образом, увеличил доходность дома Анны Ивановны на четыреста двадцать рублей в год. Да и еще увеличу. У нас маленькие квартирки ходят замечательно дешево, и цену на них смело можно увеличить.

Что ж ты мне свою фотографию-то не высылаешь? Хоть бы я Анне Ивановне тебя показал. У меня есть твой портретик, но там ты совсем еще юнец с еле пробивающейся бородой, а мне хочется показать тебя в настоящем твоем виде.

На днях переезжаем на дачу. Адрес старый. Пиши по городскому. Ведь я с дачи все равно буду приезжать в городскую квартиру почти что каждый день.

Желаю тебе всех земных благ. Жму руку.

Твой Глеб.

XXI

Любезному другу Ипполиту Ивановичу мой поклон, приветствие и благодарность за присыл фотографии!

Боже мой, зачем ты, Ипполит Иванович, отрастил себе такую косматую бороду? Ведь ты в ней почти старик и, кроме того, смахиваешь на какого-то купчину Пуд Пудыча. Да и прическа твоя… Кто нынче из молодых людей носит такую прическу! Ну, да еще прическа туда-сюда, а бороду остриги. Теперь бороду подстригают а-ла Гейнрих Третий, делают ее клинушком, а волосы носят короткие.

Показывал тебя Анне Ивановне. Нашла тебя очень серьезным на вид.

Пишу тебе с дачи. Вот уже три дня, как мы переехали на дачу, но пока живем одни, без соседей. Съемщики наших домиков – люди семейные и переедут только тогда, когда у детей экзамены кончатся. Вчера занимался тем, что драпировал наши два балкона полосатым тиком. Сам драпировал, без обойщика – вот какой я хозяин. Анна Ивановна смотрела на меня и умилялась, а сегодня поехала в город и в воздаяние за мои труды купила мне прелестные золотые запонки к рукавам и к груди сорочки. Женщина, очевидно, хочет, чтобы каждый труд мой оплачивался.

А я все продолжаю толстеть, между тем это нехорошо. Я уж советовался с доктором. Доктор советует отказаться от пирогов и ездить верхом или на велосипеде. Не хочешь ли, я тебе подарю мое осеннее пальто? Сшил себе в марте, а уж теперь оно мне оказывается узко. Тебе же будет в самый раз. Пиши скорей. Тогда вышлю тебе его по железной дороге большой скоростью. Пальто почти новое.

Еще раз благодарю за фотографию и пожимаю твою честную руку. Анна Ивановна тебе кланяется.

Твой Глеб.

XXII

Здравствуй, строптивый друг Ипполит Иванович!

Вот уж никак не мог вообразить, что я так огорчу тебя предложением принять в дар мое пальто. Что тут такого оскорбительного, что человек дарит своему другу пальто? А между тем ты поднял дым коромыслом. Чего-чего ты мне не наговорил! И объедки, и обглодки, и обноски, бабьи подачки… А вот и не угадал. Вовсе это не бабья подачка. Пальто сшито на мои собственные, трудом заработанные деньги. Я его сшил на те деньги, которые получил с Акулины Алексеевны за взыскание в пользу ее по векселям. Пальто стоило шестьдесят пять рублей.

Ну, да не хочешь принять от меня подарок, так Бог с тобой. Была предложена тебе честь, а теперь от убытка Бог избавил. Продам пальто портному.

Прочел твое письмо Анне Ивановне. Я от нее ничего не скрываю. Покачала головой и назвала тебя диким.

Кстати… Здесь, на даче, она выдает меня всем за племянника. Ну, что ж… Пусть буду племянник.

Толстею по-прежнему, а потому учусь ездить на велосипеде, чтобы иметь моцион. Велосипед подарила мне Анна Ивановна.

Ну, прощай, дикий друг. Желаю тебе всего хорошего.

Твой Глеб.

XXIII

Ну наконец-то я получил от тебя, Ипполит Иванович, письмо без упреков, без нотаций и без рассуждений, что нравственно и что безнравственно!

Здравствуй, друг любезный! Пишу к тебе с дачи, где остался на целый день, чтобы пользоваться благорастворением воздухов и изобилием плодов земных. Погода прекраснейшая. Анна Ивановна заказала сегодня к обеду щи из крапивы, раков и вареники – блюда совсем летние. Дачники на наш двор начинают уже съезжаться. Вчера переехал купец Рыбицын. Он имеет в дороге басонную фабрику. Муж, жена, два мальчика и девочка-подросток. Семейство прелестнейшее. Сегодня я был у них и получил половину денег за дачу, так как у нас условлено, чтоб жильцы платили в два срока: половину при въезде и половину к 1 июля. Мадам Рыбицына – очень бельфамистая женщина, и Анна Ивановна начинает уже меня к ней ревновать. Это, впрочем, только кстати пишу тебе, чтобы показать, как Анна Ивановна меня любит и насколько связь наша прочна. Сейчас подходила она ко мне и велела тебе написать, чтобы ты нынешним летом приехал к нам погостить. В самом деле, отчего бы тебе не приехать к нам недельки на две? Подышал бы ты чистым воздухом на даче, пображничали бы мы. У нас хорошенький сад. Перед балконом сирень и воздушный жасмин, на задах одиннадцать сосен, и под ними можно расположиться на ковре с самоваром. У дворника имеется корова, и всегда можно получить хорошее молоко. Попроси-ка ты у своих заправил отпуск, да и катни к нам, недолго думая. Помещения у нас вволю, и мы дадим тебе прекрасную отдельную комнату. Сообрази и валяй. Жду ответа.

Что тебе сказать еще о себе? Ах да. Учась ездить на велосипеде, я упал и разбил себе нос о дерево. Теперь, впрочем, подживает.

Кончаю письмо. На двор въезжают возы с мебелью вторых дачников. Надо будет выдать ключи от дома.

Будь здоров. Желаю всего хорошего.

Твой Глеб.

XXIV

Любезный друг Ипполит Иванович, здравствуй!

Не дождавшись от тебя ответа, пишу тебе второе письмо. В этом втором письме спешу тебе рассказать о том переполохе, который я испытал на днях и который может повториться не один раз. Надо тебе сказать, что с Прасковьей Федоровной после того, как я предлагал тебе занять у ней место управляющего паркетной фабрикой, и ты от этого места отказался, я решился расстаться навсегда. Был у ней, пображничал и стал прощаться, сообщив, что еду к себе в деревню, в Пензенскую губернию, где у меня имение, и останусь там до осени или, может быть, навсегда. Разумеется, слезы, упреки, подарок на память кольца, правда, очень неважного, хотя и с бирюзой, и просьбы писать ей из деревни. Кой-как наконец вырвался от Прасковьи Федоровны и теперь считаюсь в отъезде из Петербурга. Видел как-то раз, недели полторы тому назад, эту барыньку на улице, у Знаменья, но, чтобы не встретиться с ней, забежал под ворота дома и скрылся на дворе. А на днях вдруг такой казус. Выхожу я перед обедом из комнаты на свой верхний балкон, с которого все видно в сад купца Рыбицына, и вдруг вижу, что в саду на скамейке сидит с женой Рыбицына – кто бы ты думал? – Прасковья Федоровна. Меня так и шарахнуло назад. Разумеется, я тотчас же скрылся в комнаты. Сейчас – за нашим дворником… Навожу справки, как такая-то попала и зачем (дворники здесь все знают), и оказывается, что Прасковья Федоровна – сестра нашего жильца Рыбицына, приехала к нему в гости еще вчера с вечера. А из сада Рыбицына в наш сад все видно. Ну, как увидит меня? Сейчас расспросы, отчего не уехал в Пензенскую губернию, ревность и все этакое… Со стороны Анны Ивановны явится тоже ревность, слезы, а пожалуй, и целый скандал. Оказался я между двух огней. А между тем обеденный стол, как назло, велел накрыть на балконе. Как на иголках, обедал я при спущенных драпировках, весь вечер никуда не выходил из комнаты. Анна Ивановна зовет меня гулять на улицу, а я боюсь из комнаты выйти, чтобы не встретиться с Прасковьей Федоровной. Сказал, что я болен, что у меня зубы болят, флюс начинается. Мне сейчас на щеку припарку. Делать нечего, сижу с припаркой. Наутро просыпаюсь, хочу ехать в город, но выглянул из окна – Прасковья Федоровна в саду сидит, и так сидит, что мне, чтобы выйти на улицу, непременно нужно мимо нее пройти. Жду час, пока уйдет в дом, жду два – нет, не уходит. А Анне Ивановне я сказал, что флюс у меня за ночь лопнул, что я еду в город, и она надавала мне кучу поручений. Я опять за зубную боль… Схватился за щеку и застонал. Опять наворотили мне на щеку подушечку с душистыми травами. Лежу я на диване и никуда не выхожу.

И можешь ты думать, промучила меня так Прасковья Федоровна три дня! Три дня гостила она у брата и только на четвертый уехала. На этот раз все обошлось благополучно и без скандала, но ведь она явится к своему брату в гости и вторично, несколько раз в лето приедет. Может приехать внезапно, когда я сижу в саду или за воротами. Как от нее убережешься? Ах, боже мой! Вот кругом вода-то! Не сегодня, так завтра, наверное, скандал выйдет. Посоветуй, друг любезный, как мне быть?