Текст книги "Хлебный вопрос. Юмористические рассказы"

Пожалей своего Глеба.

Твой Глеб.

XLI

Вот уже семь дней, как я жду от тебя ответа на мое письмо, добрый друг Ипполит, а от тебя, как назло, ни строчки.

Телеграфируй ты мне хоть одним словом «начинай» – и я давно бы уж вызвал Урываева на дуэль и дрался бы с ним, а то ты молчишь и только расхолаживаешь меня.

А положение мое, Ипполит, становится все печальнее и печальнее. Представь себе, теперь я живу в положении человека, охраняющего зимнюю квартиру Анны Ивановны. Так поселяют для охраны квартиры каких-нибудь старых вдов, каких-нибудь безместных ундеров, отставных городовых и т. п. Горько, очень горько, и ежели бы не радушие Акулины Алексеевны, к которой я два уже раза наведывался по вечерам на этой неделе, то можно буквально зачахнуть от тоски и неприятностей. Я и так уж похудел на добрых четверть аршина в талии. Дворник чистит мне утром сапоги и платье, ставит самовар, завтракаю я сухой колбасой с чаем или яйцами всмятку, которые варю в самоваре. Обедаю за тридцать пять копеек в скверной кухмистерской. Сегодня дворничиха взялась мне сварить суп и сжарить бифштекс, купила три фунта мяса и подала вместо супу бурду с мочалом, а вместо бифштекса подошву. Стало быть, домашнее хозяйство не привилось.

А роскошествовать нельзя. Должен тебе сказать, что семьдесят пять рублей жалованья я уж не получаю, а получаю только пятьдесят, ибо надсматриваю по постройке уж не я, а казак Урываев. Я же теперь только управляющий домом, живущий в хозяйской квартире и охраняющий ее.

Украл я у Анны Ивановны месяц тому назад из альбома карточку этого Урываева и посылаю тебе ее для осмотра, но с тем, чтобы ты мне возвратил ее, ибо она нужна мне для одной каверзы, которую я хочу сделать Урываеву. Взгляни на нее и подумай: ну можно ли влюбиться в такую гнусную рожу! А между тем Анна Ивановна влюблена в него, как кошка. На карточке глаза выколоты. Это я выколол. Но все-таки и в выколотом виде ты можешь увидеть, что правый глаз этого черта косит. А лысина-то, лысина-то какова! Прибавлю к этому еще, что у него, подлеца, и зубы вставные.

Жду ответа. Жду обстоятельного ответа от тебя, как мне быть с Урываевым.

Твой Глеб.

XLII

Здравствуй, добрый друг Ипполит Иванович.

Вот и вторая неделя к концу, а от тебя все еще нет письма с ответом на мой вопрос. Что это значит, милый? Уж не пренебрегаешь ли ты мной? Грех тебе, если моя догадка оправдается. Я теперь в горе, в несчастьи, а с людьми в подобном положении так не поступают.

А положение мое ой-ой-ой! Анна Ивановна отвела мне на заднем дворе квартирку об одной комнате с кухней (квартирка эта была прежде общей кучерской) и прислала написанное рукой Урываева письмо, в котором просит меня переселиться в эту квартиренку из ее квартиры. Сегодня я перебрался на эту квартирку. Окна выходят на навозную яму, но, право, в этой квартиренке мне лучше. У меня как-то на душе легче, чем это было в квартире Анны Ивановны. Опять я при моей прежней мебелишке: кровать, диван, стол и три стула. До сих пор пользовался самоваром Анны Ивановны, а теперь купил свой и очень радуюсь, что ничем не одолжаюсь у этой противной твари. Сегодня у меня в гостях Акулина Алексеевна с Охты, и привезла она с собой целый узел разных закусок и выпивок. Она и посейчас спит на диване, когда пишу это письмо. Дворничихе, прислуживавшей нам, я сказал, что это моя тетка.

Как я когда-то поднимался, и как я теперь спускаюсь вниз по наклонной площади. Пожалей, друг Ипполит, своего

Глеба.

P. S. С нетерпением жду от тебя писем. Пиши хоть ругательные.

XLIII

Что же это значит, друже Ипполите, что ты мне ничего не пишешь?

Пишу я, пишу тебе, а от тебя ни строчки… Если ты болен, то мог бы кого-либо другого попросить написать мне о твоей болезни. Но ты нем, как рыба. Или ты, может быть, гнушаешься мной, хочешь прервать всякие сношения, ибо уже несколько раз в своих письмах высказывался с презрением о моей связи с Анной Ивановной, поддерживаемой мной из-за денег или из-за иных благ земных. Но ныне связь эта уже кончилась, и я – не что иное, как управляющей ее домом за ничтожное содержание, стало быть, чист, как голубица. А что ежели было, то ведь быль молодцу не укор. Мало ли, у кого каких связей не было! Если же ты находишь предосудительным, что я снова приютился на лоне Акулины Алексеевны, то вот уж где нет-то никаких корыстных целей с моей стороны. Я молод, здоров, силен – вот и все, а старый друг (я говорю про Акулину Алексеевну), по пословице, все-таки лучше новых двух.

Может быть, я врежу себе тем в твоих глазах, что описываю про себя слишком много интимных подробностей, но я это делаю потому, что ты мой друг детства, а от друга я ничего не хочу скрывать.

Письмо это, впрочем, будет последним тебе, если ты мне не ответишь на него или не поручишь кому-нибудь другому ответить. Бог с тобой тогда. Насильно мил не будешь. А скажу прямо: глубоко я буду сожалеть, если мы превратимся в чужих.

Но сейчас буду, как и всегда, повествовать о себе. Живу по-прежнему на заднем дворе, в небольшой комнате с кухней или с прихожей, как хочешь считай, и с окнами, выходящими на навозную яму. Анна Ивановна раз в неделю приезжает в городскую квартиру, но уже не допускает меня до лицезрения ее особы. Деньги, полученные мной от квартирантов, от меня отбирает Урываев. Он теперь главный управляющий, а я младший, хотя доверенность моя на управление домом Анной Ивановной еще не уничтожена. И знаешь, сколько я теперь получаю жалованья? Только тридцать рублей в месяц. Анна Ивановна обещала мне платить по пятидесяти, но первого числа Урываев принес только тридцать и объявил, что Анна Ивановна платить мне большее жалованье при существующем уже старшем управляющем не может. Я написал Анне Ивановне письмо, где спрашивал, правда ли это, но ответа не получил.

Да, нерадостное мое житье, Ипполит Иванович. Опять я на тридцати рублях в месяц, как был до знакомства с Анной Ивановной, и только разве то преимущество, что квартиру даровую имею. Самое неприятное в моем положении – это то, что я питаться должен кое-как, а за последнее время я уже привык к хорошему столу и к лакомым кускам. Езжу раза два в неделю обедать к Акулине Алексеевне на Охту, но уж очень далеко живет она от меня. Акулина Алексеевна встречает меня с распростертыми объятиями, всякий раз при моем уходе наделяет меня всевозможными питательными материалами на целые сутки, но ведь это все только сухоедение. Вчера встретился там с Прасковьей Федоровной. Думал, вот скандал будет, но все обошлось благополучно. Встретились так, что как будто бы между нами ничего и не происходило. От брата своего, купца Рыбицына, она знает все, что со мной произошло у Анны Ивановны. Уходя от своей кумы Акулины Алексеевны, Прасковья Федоровна звала меня даже к себе в гости, но по уходе ее Акулина Алексеевна расплакалась и взяла с меня слово, что нога моя никогда не будет в доме ее кумы.

Все. Будь здоров. Желаю тебе всего хорошего. Повторяю, это мое последнее письмо к тебе, ежели через неделю я не получу от тебя на него ответа.

Твой Глеб.

XLIV

Сердитый и щепетильный Ипполит Иванович, здравствуй!

Не получив от тебя в течение недели письма, я не хотел тебе писать и полагал совсем уже прекратить с тобой переписку, покуда ты не образумишься насчет меня, но обстоятельства заставили. Я переменил местожительство, а нельзя же тебя оставить без адреса. Новый свой адрес прилагаю. Я переехал на Малую Охту, в дом Акулины Алексеевны, где нанимаю небольшую комнату. Даровой квартиры в доме у Анны Ивановны я лишился, ибо лишился и самого места управляющаго домом. Да оно и к лучшему. Я даже сам хотел отказаться. Притеснения, делаемые мне Урываевым, доходили до того, что жизнь стала уже невыносима. Прежде всего, он потребовал от меня обратно выданную мне Анной Ивановной доверенность: когда же я ему ответил, что я вручу ее только лично Анне Ивановне, то он забрался ко мне в комнату во время моего отсутствия и при свидетеле, дворнике, утащил ее из домовой книги, где она у меня хранилась. Я писал о его нахальстве Анне Ивановне, но не получил ответа, а через день Урываев прислал мне письмо с выговором, якобы за небрежное ведение домовых книг. Я ответил ему дерзким письмом, где, в свою очередь, делаю ему выговор за его врывание в мою квартиру и похищение доверенности. Вдруг третьего дня получаю письмо от Анны Ивановны, подписанное ею, но писанное рукою Урываева, где она сообщает мне, что при существующем уже управляющем Урываеве находит излишним держать меня вторым управляющим и просит очистить занимаемую мной квартиру в недельный срок, а книги сдать Урываеву. Книги я сдал дворнику и квартиру ее очистил не в недельный срок, а вчера и переехал к Акулине Алексеевне.

Здесь на Охте я все-таки живу как бы на даче, перед окнами моими нет помойной ямы, комнатка чистенькая, с кисейными белыми занавесками и с белыми полотняными половичками, но самое главное удобство то, что комнату я снял со столом и буду иметь всегда тарелку хороших жирных щей и приличный кусок мяса, утром могу получать хорошее неподмешанное молоко.

Затем не могу удержаться, чтобы не сообщить тебе об одном курьезе. Ты помнишь, я писал тебе, что Анна Ивановна подарила мне чайную и столовую посуду, когда я только что переехал в ее дом? Я так и считал, что эта посуда моя, запаковал ее в корзинку и хотел увозить, но каково же было мое удивление, когда старший дворник объявил мне, что от Анны Ивановны пришел приказ, чтоб посуду не выпускать. Это уж из рук вон. Какова женщина! Я плюнул и повез на Охту только то, что привез с собой в дом Анны Ивановны. Пару подсвечников я сам купил, но и из-за них у меня был спор с дворником. Он говорил, что и подсвечники эти будто бы хозяйские.

Теперь из вещей, подаренных мне Анной Ивановной, у меня только три: легонький серебряный портсигар, золотые часы и золотой браслет с надписью «Бог тебя храни», который она сама надела мне на руку.

Я вижу, ты, Ипполит Иванович, злобно улыбаешься при перечислении этих подарков. Но, милый друг, ведь все это я получил от нее за то, что увеличил доходность ее дома и дачи, стало быть, всякие гнусные мысли нужно тут отринуть. Да не будет скоро у меня этих вещей. Завтра же потащу продавать браслет. На кой он мне шут теперь!

Письмо это от меня последнее, если не получу от тебя письма. Прощай.

И все-таки твой Глеб.

XLV

Ипполит Иванович, здравствуй.

Хотя я и не получил от тебя письма в назначенный недельный срок, но все-таки пишу тебе, чтобы напомнить обо мне еще раз. Авось ты образумишься и напишешь мне. В самом деле, отчего ты не пишешь? Напиши хоть причину твоего молчания, чтобы я мог знать, чем я тебя прогневил. Разные воззрения на жизнь? Но мало ли есть людей с разными воззрениями на жизнь, однако эти люди не прерывают сношений. Я сам по себе, ты сам по себе, но отчего же нам не переписываться!

Расскажу о себе. А я очень недурно устроился у Акулины Алексеевны. Комнатка моя выходит окнами на огород. У Акулины Алексеевны есть маленький огород при доме. В огороде кусты смородины, крыжовника и есть три вишни. Теперь вишни поспели. Они хоть кислые, но все-таки приятно, когда рвешь их сам с дерева и ешь. Живу как на даче. На огороде беседка. В этой беседке по вечерам я пью чай и любуюсь на громадные кочны капусты. А какая редька растет в огороде Акулины Алексеевны! Просто не верится, что это редька. Фунтов по десяти весом. Вчера ел ее тертую с квасом. А квас у нас домашний, хороший, пенистый.

Все хорошо, но денег мало, и это обстоятельство заставляет меня крепко призадумываться. Ты, может быть, спросишь, чем я существую. Я теперь ходатайствую по делам, имею взыскания по долговым обязательствам. Акулина Алексеевна доставляет мне чуть ли не каждый день какую-нибудь практику среди ее знакомых, здешних охтинских домовладельцев. За неимением лучшего и это хорошо. Но все-таки я ищу себе место. Был недавно в страховом агентстве, где прежде служил, и мне обещали местишко. Но все-таки нет ли у тебя, в вашем агентстве, местишка? На сорок рублей в месяц я с удовольствием поехал бы в провинцию.

Ну, прощай! Можешь ты, наконец, мне ответить хоть о месте-то: есть у вас для меня таковое или нет.

Твой Глеб.

P. S. Акулина Алексеевна сейчас зовет на огород пить чай со свежим сотовым медом. Мед этот привезла ей в подарок из новгородского монастыря ее сестра-монахиня.

XLVI

Ипполит Иванович, здравствуй.

Не писал бы я тебе этого письма, ни за что не писал бы, гордость моя этого не позволила бы, до тех пор, пока я не получил бы от тебя хоть несколько строк за твоею подписью. Но обстоятельства так сложились, что я должен писать. Я переменил место жительства, а потому, на всякий случай, должен сообщить тебе мой новый адрес.

Осенняя погода и холода выгнали меня с лона природы от Акулины Алексеевны. Прелестно было ее жилище летом, но осенью все поэтические уголки ее огорода превратились черт знает во что. Кочны капусты уже срублены, хмель не обвивает уже больше беседки на огороде, сотовый мед, с которым пили чай, съеден, сквозь крышу беседки протекает дождь, и меня потянуло с дачи в город. Третьего дня я переехал под Смольный, в Тверскую улицу, в дом Прасковьи Федоровны под № 86. Если ты образумишься и вздумаешь когда-нибудь писать мне, то пиши по этому адресу.

Колеблюсь, сообщать ли тебе еще что-нибудь о моем житье-бытье. Может быть, ты мои письма, не читая, бросаешь? Но уж, так и быть, сообщу. Я поступил управляющим на паркетную фабрику Прасковьи Федоровны. Это то самое место, которое я когда-то предлагал занять тебе. Жалованья я получаю шестьдесят рублей в месяц при готовой квартире и готовом столе.

Скажу прямо: очень рад, что получил это место. Все-таки я служу у знакомой женщины, а старый друг всегда лучше новых двух. Кроме того, прежние мои занятия – взыскания по долговым обязательствам – оказались каким-то неустойчивым трудом с неопределенным и очень скудным заработком, да к тому же не скрою от тебя, что и между мной и Акулиной Алексеевной пробежала какая-то черная кошка. Прасковья Федоровна, кума Акулины Алексеевны, дала мне слово, что не будет принимать к себе Акулину Алексеевну.

Ну, прощай. Теперь уж навсегда. То есть, по крайней мере, до тех пор, покуда ты не напишешь мне письма.

Глеб.

P. S. Представь себе: Анна Ивановна вышла замуж за казака Урываева. Это мне рассказывали Рыбицыны, которые очень часто бывают у Прасковьи Федоровны. Но прежде чем жениться на ней, Урываев потребовал, чтобы она перевела на него свою дачу. В день свадьбы, перед венцом, он захотел получить пятнадцать тысяч, что и было ему выдано на руки Анной Ивановной. Теперь они поехали на месяц в Крым.

Ай да казак! Ловкач!

XLVII

Здравствуй, Ипполит Иванович!

Хотя мы разошлись и прекратили переписку друг с другом, но все-таки меня так и тянет сообщить тебе некоторые новые обстоятельства из моей жизни.

Как это тебе ни странно покажется, но Прасковья Федоровна на днях предложила мне жениться на ней. В виде обеспечения она переводит на меня свой дом в 8-й улице Песков. Дом хотя деревянный, но двухэтажный, хороший, с двумя надворными флигелями. Застрахован он в тридцати шести тысячах рублях. Я просил ее дать мне недельный срок подумать.

Если я решусь жениться и покрою все мои холостые грехи законным браком, неужели, друже, ты откажешь приехать ко мне на свадьбу и быть моим шафером?

Жду ответа.

Твой Глеб.

XLVIII

Рыбинск. N-ское пароходное агентство. Ипполиту Ивановичу ^***.

Сейчас обвенчался с Прасковьей Федоровной в церкви Бориса и Глеба на Калашниковской набережной. Можешь поздравить. Пируем. Я предложил тост за твое здоровье.

Глеб.

На развалинах

I

Милая и добрая сестра Ксения Львовна, здравствуй! Целую у тебя обе ручки и все пальчики на них и обращаюсь с громадной просьбой…

Впрочем, ты, я думаю, уж и не читая, знаешь, какая это просьба… Да, она самая… Выручи, голубушка, пришли что-нибудь. Я буквально погибаю, у меня нет ни одного динария и негде взять. Ты мне месяц тому назад отказала, мотивируя, что и у тебя тонко, ибо муж скуп и мало денег тебе дает, но я ведь эту тоньшину-то знаю и понимаю. Все-таки у вас в Москве громадный дом на аристократическую ногу, с швейцаром на подъезде и с лакеем-бакенбардистом на лестнице, а я живу в несчастных меблированных комнатах, теперь уж даже в одной маленькой, о двух окнах, и подчас не только в рубле, а даже и в мелочи нуждаюсь, которую принужден занимать у коридорной прислуги. И это граф Борис Угрюм-Голядковский, у которого когда-то у самого негр в красном фраке на подъезде стоял. А теперь ресурсов у меня никаких. Я служу, по-прежнему прикомандирован, но жалованье столь ничтожно, что об нем и говорить не стоит, и к тому же половину его у меня вычитают за долги. А между тем нужно хоть как-нибудь жить, нужно пить, есть. Впрочем, о питье и еде можно еще и помолчать. Я не голодаю. У меня в Петербурге слишком много знакомых, которые и напоят, и накормят, хотя были уже случаи, что я унижался до паршивой кухмистерской с обедом в тридцать копеек. Но ведь мне обуться и одеться надо, я за последнее время ужасно обтрепался, а эти добрые знакомые хоть и кормят у себя, но денег теперь уж не дают. Да оно и понятно, Ксеньюшка, у всех взято и не отдано. Вот оттого-то я и решился опять к тебе обратиться, рассчитывая на твое доброе сердце, Ксеньюшка. Прошлый раз ты отказала мне решительно, но я, памятуя евангельское изречение: «Просите, и дастся вам», умоляю тебя и слезно прошу. Сжалься, Ксеньюшка, над братом! Пришли хоть что-нибудь на освежение костюма. Если ты пришлешь две сотни, этого будет достаточно, чтоб мне не стыдиться за засаленный локоть и продранную ботинку, а я уж у тебя больше никогда не попрошу.

Итак, жду ответа с пятью печатями. Я помню, я тебе много должен, все у меня это в порядке записано, но теперь опять рассчитываю на твое ангельское сердце. Что должен – отдам, возвращу с глубокою благодарностью. Ведь должны же когда-нибудь и у меня измениться обстоятельства к лучшему. Я все-таки верю в свою счастливую звезду. Не закатилась же она на веки вечные.

Что тебе сказать о Петербурге и о себе? Вчера обедал у Громыховских. Старик опять в силе. Живут они на казенной даче на островах. Марья Викентьевна страшно поблекла, так что и привезенные из заграницы притиранья не помогают. Конец февраля и март они прожили в Ницце. Сын, не кончив еще курса, уж задолжал, и дело дошло до старика. Тот до того рассердился, что дело чуть до удара не дошло, но все-таки уплатил. Хотя, по слухам, уплатил только половину, ибо у сынишки есть еще столько же долгов.

Ах, я все боюсь за своего Леву! Положим, он еще мал, но там у них и маленькие карапузики как-то ухищряются должать. Там дух такой… Впрочем, где его и нет? Я помню, что есть какие-то стихи у Некрасова, в которых он повествует, что видел раз у одного мертвеца застывшее выражение на лице, говорящее: «Где бы денег занять?» Кажется, это так? Кажется, это у Некрасова? А впрочем, может быть, и не у него, а у кого-нибудь другого. Леву, разумеется, я на каникулы должен оставить там. Куда же я его возьму, суди сама? Я живу в одной комнате. Ах, какое счастье, что князь Петр пристроил его на казенный счет! Ну куда бы я с ним теперь? Да, да, это большое счастье. Ведь вот тоже и ему подчас приходится дать три – пять рублей. Ему все-таки четырнадцатый год. Да там и вообще без денег жить не ухитришься, хоть он и казенный воспитанник.

Заговорив о Леве, приношу тебе сердечную благодарность, что ты его не забываешь. Он мне передал, что ты вспомнила об нем на Пасху и прислала ему десять рублей. Да, Ксения, у тебя доброе сердце, я это вижу и надеюсь, что если ты не забываешь о своем племяннике, то, надеюсь, по прочтении этого письма не забудешь и о его отце, о своем брате!

Люблю с тобой беседовать в письмах, но боюсь надоесть. Письмо вышло слишком длинно, а потому кончаю, хотя и есть о чем поговорить.

Кончаю. Поклон твоему Олимпийцу. Поцелуй в лобик Шуру. Давно ее не видал. Я думаю, она теперь уж совсем девица.

Твой брат, граф Борис Угрюм-Голядковский.

II

Добрая и дорогая сестра Ксения, здравствуй!

Целую твои пухленькие ручки, благодарю за присланное и опять взываю к твоему доброму женскому сердцу. Ты прислала пятьдесят рублей. Но, друг мой Ксеничка, я просил на обновление костюма, а разве можно на эти деньги обновить мне костюм! Я не говорю о портных нашего круга, об них я в настоящие горькие минуты не смею и мечтать, но если даже у мало-мальски общечеловеческого портного заказать пару платья, то и то никто тебе за пятьдесят рублей ничего не сделает. А я именно просил тебя помочь мне на обновление костюма. Да мне нужен и не один костюм. У меня нет летнего пальто. Две недели тому назад мы завтракали в садике у Донона, и Серж Треухов, показывая какие-то фокусы (он всегда шалит и школьничает) залил мне всю грудь салом с тарелки. Я посылал портному выводить пятно. Он вывел сальное пятно, но материя сдала цвет, и теперь явилось другое пятно, так что неприлично ходить в нем. А я вращаюсь все-таки в обществе, которое покуда от меня не сторонится, и это общество я считаю, главным образом, моей поддержкой. Без него я погиб бы.

Но к делу. Пятьдесят рублей, присланные тобою мне, я считал бы за иронию, если бы не думал, что письмо мое пришло к тебе в минуту денежного у тебя оскудения, что со всяким случается. Но надеюсь, что заминка в деньгах была временная, денежные обстоятельства твои поправились к лучшему и ты вышлешь мне еще… Ну, хоть полтораста рублей. Я, Ксения, буквально раздет. Пожалей ты меня. Мне показываться в моих костюмах совестно. А между тем noblesse oblige[1]1
  Положение обязывает (фр.).


[Закрыть], ты сама понимаешь.

На сто пятьдесят рублей я еще могу прилично обмундироваться, но меньше ни копейки… Пальто настолько плохо, что даже по вечерам в нем выходить неловко. Теперь у нас в Петербурге ночи белые, и все видно, как днем. Присланные же тобой пятьдесят рублей у меня пошли на выкуп родительского перстня. Ты знаешь наш родовой перстень? Это единственная вещь, что у меня осталась от отца, и он чуть не пропал в залоге. Он даже и не родительский, а еще нашего деда. Я не ценю в нем особенно алмаз, но ценю память и древность. Это перстень какой-то масонский, и внутри перстня вырезаны какие-то масонские знаки.

Не откажи, сестра Ксения Львовна, и вышли сто пятьдесят рублей. Есть пословица: замахнуться – все равно что ударить. Я просил у тебя выслать двести. Ты замахнулась и выслала пятьдесят, так уж доведи удар до конца и вышли еще двести.

Видишь, как я умею шутить. А у самого на сердце кошки скребутся. Надеюсь, что я развеселил тебя моим «бонмо» и ты пришлешь своему брату просимое.

Поклон Олимпийцу.

Граф Б. Угрюм-Голядковский.

III

Дорогая сестра Ксения, здравствуй!

Целую тебя и твои ручки крепко-крепко. Я опять к тебе, Ксеньюшка. Видишь, как я зачастил письмами. Сегодня, впрочем, пишу, главным образом, для того, чтобы сообщить тебе мой новый адрес. Я принужден был покинуть свою старую квартиру. Выдал расписку хозяйке в семьдесят рублей и переселился из Морской на Вознесенский проспект, № 69. Тяжело жить, очень тяжело, когда нет ниоткуда ресурсов. А я так любил Морскую, так сжился с своей комнатой. Теперь у меня помещение хоть и лучше, но я сильно скучаю о прежнем. Оно, знаешь, было как-то на юру, от него было куда угодно близко. «Кюба», где собираются все наши, под боком, до ресторана «Контан» рукой подать, и старый «Донон» недалеко, а теперь, чтобы попасть в ресторан «Кюба», надо нанимать извозчика, а о «Дононе» уж я и не говорю. Читая эти строки, ты делаешь широкие глаза и недоумеваешь: как это так, человеку отказывают от квартиры за неплатеж, а он толкует о дорогих ресторанах. А знаешь, что без этих ресторанов я погиб бы. Там видишься со всеми нашими, узнаешь новости, всегда бываешь au courant[2]2
  В курсе (фр.).


[Закрыть] событий, и все-таки попадаются лица, у кого иногда можно перехватить малую толику. Роскошествовать же себе я уж давно не позволяю, да и не на что. Вот вчера узнал, что Кикиморов едет править Балабаевской губернией. Счастье людям. Можно бы к нему пристроиться по особым поручениям, но я не люблю провинцию, особенно дальнюю. Я уж подожду, Ксеньюшка, когда твой Олимпиец получит бразды правления, и уж тогда попрошусь под ваше теплое крылышко.

Ах да… За присыл шестидесяти рублей спасибо… хотя это обстоятельство и заставило меня выехать из Морской. Я ждал полтораста. Спасибо и за обещание прислать остальные в июле. Но, добрая и дорогая Ксения, если бы ты могла прислать их в этом месяце? Я стеснен, страшно стеснен. Приходится рассказывать неинтересные для тебя мелочи. У петербургских портных я не имею теперь кредита ни на копейку, заказал пальто и летнюю парочку на наличные, но присланных тобой денег хватило только на то, чтоб взять от портного пальто. Наконец, нужно было обуться, на перчатки и на другие мелочи. Тебе известно, Ксения, я все-таки избалован, хотя теперь уж отказываю себе во всем и сократился до минимума.

Подумай, добрая Ксения, о моей просьбе.

А затем прощай. Целую Шуру в лобик, кланяюсь Олимпийцу.

Твой брат Б. Угрюм-Голядковский.

IV

Спасибо, спасибо и спасибо, дорогая Ксения!

Получил. Теперь я одет, обут и bien gantè[3]3
  В хорошо сидящих перчатках (фр.).


[Закрыть]настолько, что мне не стыдно глядеть в глаза людям своего общества. Ты пишешь, что урвала у себя… Мерси.

Верь, что я ценю все это. Знаю, что тебе было трудно послать, но верь, что мне было труднее получать. Еще раз скажу: ценю твои родственные чувства. Ты ангел! И верь, Ксения, что у меня все записано, что я брал у тебя. Когда-нибудь отдам. Ведь могут же измениться мои обстоятельства к лучшему. Вот Варвара Кирилловна Бутова стара, как египетская пирамида, а ты и я – мы прямые ее наследники. Положим, она старуха-крепыш, но ведь должна же когда-нибудь умереть, положим, у ней гроши, но все-таки живет же она довольно прилично на свои проценты. Я иногда заезжаю к ней, чтобы погладить ее собачонок. Она всегда испугается, когда я вхожу к ней, сморщится, съежится, но я уж издали ей кричу: «Не за деньгами, не за деньгами, не занимать пришел!» Боится старуха. Вот скряга-то! А ведь всего и взял-то у ней в два раза семьсот рублей. Тут как-то я был у ней, а она мне и говорит: «Ты, – говорит, – Борис Львович, хоть бы проценты платил мне». По-моему, у ней все-таки тысяч пятьдесят есть. Если мне и тебе пополам… Но, боже мой, я теперь был бы рад и не такому наследству! Разве только старуха откажет все своей старой девке Аграфене, которая живет у ней аредовы веки? Старуха влюблена в эту горничную, ездит с ней вместе в банк получать проценты.

Ах, как трудно жить! Теперь и три тысячи рублей наследства сделали бы меня Крёзом. Я сейчас бы заткнул кой-какие самые нужные дыры, и кредит мой мог бы вновь возродиться.

Еще раз спасибо, Ксения. Прощай. До свидания.

Ах да… Маленькая просьба. Но, бога ради, не пугайся, Ксения, не денежная. Не возьмешь ли ты моего Левку к себе погостить на каникулы? Вы теперь живете в Останкине на даче, а бедный мальчик томится среди чужих в заведении. Жду ответа по поводу этой последней просьбы. Но если сделаешь это доброе дело, то, надеюсь, довершишь его до конца и пришлешь ребенку и на дорогу. Клянусь, я теперь до того в тонких обстоятельствах, что сижу без обола в кармане.

Шуру целую, Олимпийцу кланяюсь.

Твой Борис.

V

Спасибо тебе, сестра Ксения, за Левку.

Ты ангел доброты. Посылаю к тебе его с этим письмом. Пусть он у тебя погостит и порезвится на свежем воздухе. Надеюсь, что ты и пришлешь его обратно к началу учебных занятий. Приехал бы сам за ним, но… об этом тебе нечего рассказывать. Ты знаешь, какие к этому у меня всегда преграды. Нынешнее лето для меня особенно ужасно. Главное, нигде кредита нет, никакого кредита. Знаешь, Ксения, я уж подумываю жениться и искать себе через сваху какую-нибудь хоть самую серую, но богатую купчиху. Это единственное средство выбраться из того ужасного положения, в котором я нахожусь. Что ж, титул мой чего-нибудь стоит. Мне за мой двойной титул дадут. Ведь я чумазую графиней сделаю. Право, я об этом думаю. Надо только, разумеется, взять как можно больше, искать и не сразу бросаться на первый попавшийся капитал. Это ведь уж последнее средство вынырнуть. Да и так, кроме титула: я не стар, бодр, свеж, статен, у меня ни одной сединки, и я не крашусь. Есть лысина, но у кого ее нынче нет? К тому же она мне даже придает особую родовитую солидность, если можно так выразиться.

Еще раз благодарю тебя, Ксения, за Леву. Поблагодари и твоего Олимпийца, передав ему мой поклон.

Твой брат граф Б. Угрюм-Голядковский.

VI

Бесценная сестра Ксения Львовна, здравствуй!

Целую твои пальчики и приношу глубокую благодарность за присланное. Да, Ксения, ты истинная сестра, сестра не только по плоти, но и по духу религии. Ведь вот я и не просил у тебя, а ты все-таки прислала двадцать пять рублей мне на сигары. Деньги эти пришлись изумительно кстати. Я сидел буквально без гроша, и меня гнали с квартиры. Представь себе, на своей новой квартире я не мог даже за один месяц уплатить вперед и выехал в комнату, дав только задаток. Перехватить негде и не у кого. Пора летняя, глухая. Все мои знакомые разъехались из Петербурга или в деревни, или за границу на воды. Остатки моего жалованья от вычета взяты у казначея за два месяца вперед. Заложить нечего, ибо масонский родовой перстень опять давно уж заложен. А ты пишешь, что посылаешь двадцать пять рублей на сигары мне, да еще извиняешься в мизерности суммы! Сигар, ангел мой, я уж давно своих не курю. Дрянь не могу курить, а хорошие не по средствам. До сигар ли мне теперь!

Иногда я не знаю теперь, на что мне пообедать. Зайдешь к «Кюба» в низок, предложат знакомые пообедать – хорошо, а нет, так дома на сосисках из колбасной или на холодных закусках сижу. Ем бутерброды и запиваю чаем. И это мой обед, это мой завтрак, это мой и ужин. Тут я как-то четыре дня подряд на такой пище сидел. Как ни перебираю своих знакомых, к кому бы можно было отправиться пообедать – никого нет, все в отъезде. А кто живет в Петербурге, тот живет на холостую ногу, потому что без семьи (семья в отъезде), и черт знает, где и как обедает и завтракает. Сергей Алуев вот уж на что туз, а завтракает в своем министерском буфете и находит удобным, что ему курьер прислуживает. Ведь это курам на смех:

Алуев ест за завтраком бутерброды с сомнительным ростбифом, с сыром вроде мыла и яйца, сваренные вкрутую, и говорит, что это недурно, à la guerre, comme à la guerre[4]4
  На войне как на войне (фр.).


[Закрыть], как он выражается. Изречение-то это здесь совсем некстати. Какой же тут guerre, если ему от Синего моста в Морскую к «Кюба» рукой подать!