Текст книги "Хлебный вопрос. Юмористические рассказы"

Жду ответа. Анна Ивановна тебе кланяется.

Твой Глеб.

XXV

Здравствуй, друг милый Ипполит Иванович!

Получил твое письмо. Ты опять сердишься и бранишь меня. Но что же тут такого, что я приглашаю тебя к себе? Я к себе приглашаю гостить, а вовсе не к Анне Ивановне. Комнатой и столом во время твоего пребывания у меня ты, опять же, будешь пользоваться от меня, а не от Анны Ивановны. Ведь помещение и стол для себя и для своих друзей, которых вздумалось бы мне пригласить к себе, я получаю от Анны Ивановны за свой труд, а не за что-либо другое! Какие у тебя мысли нехорошие, Ипполит Иванович! Все-то ты видишь в мрачном свете…

Вот тоже и ответ на мою просьбу дать мне совет относительно Прасковьи Федоровны… Ты пишешь мне: «Поделом вору и мука». Ай-ай-ай! Вот уж не ожидал я от тебя такого ответа! И это друг так отвечает! Грех тебе, Ипполит!

А Прасковья Федоровна опять была у своего брата и продержала меня опять взаперти целые сутки. На сей раз я сказал Анне Ивановне, что у меня болит живот и оттого я не могу выходить из комнаты. Лежал на диване и стонал. Навалили мне на живот горячего овса мешок, поили каплями, и я, несчастный, должен был слушаться и все это принимать.

Одно спасение – проделать калитку на задах и уходить из дому на другую улицу, на которую выходят наши задворки, что я завтра и велю плотнику сделать, а Анне Ивановне сообщу, что это так нужно исполнить в пожарном отношении. Одним словом, нагорожу ей черта в ступе.

Калитка на задах, впрочем, полумера, и, как я ни вертись, а Прасковья Федоровна рано или поздно меня должна встретить, ежели не прекратит свои посещения к своему брату.

Разве сообщить об Прасковье Федоровне Анне Ивановне и рассказать ей, в чем дело? Ведь эта Прасковья Федоровна – моя бывшая дама, и я тотчас же прекратил с ней все, как только увидал, что у меня явилась прочная связь с Анной Ивановной.

Ответь, друг, посоветуй. Ведь ты умнее меня. Полно тебе козыриться-то!

Жму твою честную руку, Ипполит, и жду совета.

Твой Глеб.

XXVI

Получил твое письмо, друг Ипполит.

Что ж ты мне ничего не посоветовал насчет могущего произойти недоразумения между Анной Ивановной и Прасковьей Федоровной? Ай-ай, какой ты недобрый! А скандал будет, наверное будет, хотя я и проделал калитку на задах, о которой тебе писал. Эта калитка, впрочем, дает мне возможность улизнуть из дачи не замеченным Прасковьей Федоровной только тогда, когда уже я знаю, что Прасковья Федоровна приехала к Рыбицыным и сидит в саду перед балконом, но ведь я могу столкнуться с ней и внезапно. А Анна Ивановна, как назло, сближается с женой Рыбицына, и они уже обменялись визитами. Вдруг как в один прекрасный день мадам Рыбицына приведет к нам и Прасковью Федоровну?

А в остальном жизнь моя течет прекрасно. Через день езжу я на наших лошадях в город в наш дом, получаю от дворника деньги, переданные ему квартирантами, наблюдаю за постройкой (у нас уже забутили фундамент) и возвращаюсь в пять часов к обеду домой.

Что тебе сообщить еще о себе? Я начал по вечерам ездить верхом. Попытка моя научиться кататься на велосипеде не увенчалась успехом. Не дается мне эта наука! Я, как уже писал тебе, свалился с велосипеда, разбил себе нос и бросил учиться. А между тем моцион нужен (я толстею не по дням, а по часам) – и вот Анна Ивановна купила для меня верховую казачью лошадь с седлом. Верховая езда более по мне, и я почти каждый вечер объезжаю Лесной. Первые уроки верховой езды дал мне отставной казачий офицер Урываев. Это тоже жилец наш. Живет он у нас на даче со своей сестрой-вдовой и племянником, маленьким кадетом. Сдавал я дачу вдове, тщательно избегал жильцов-холостяков, а вот при вдове оказался ее брат-холостяк. Впрочем, не думаю в нем найти соперника себе. Он мужчина уже лет за сорок, а я во цвете лет, да и внимания он мало обращает на Анну Ивановну.

Покуда все. Будь здоров.

Твой Глеб.

XXVII

Здравствуй, друг любезный, Ипполит Иванович!

Здоров ли уж ты? Два письма писал я тебе, а от тебя ни строчки! Пишу третье письмо. Авось ты откликнешься.

Так как я тебя посвящаю во все тайны моей интимной жизни, то не могу тебе не сообщить и о том, что Анне Ивановне я вчера признался о моей бывшей связи с Прасковьей Федоровной и просил у Анны Ивановны защиты на случай, если бы Прасковья Федоровна устроила мне какой-либо скандал. Я ожидал со стороны Анны Ивановны взрыва негодования, но она приняла мое признание сравнительно равнодушно и только пожурила меня и взяла слово в дальнейшей верности. Бесспорно, что все это случилось оттого, что я очень ловко ввернул ей в признание следующую фразу: «Как только я заметил, моя дорогая, что моя с вами связь не мимолетна, как только я увидал, что мы созданы друг для друга, я покончил навсегда с моими шалостями, с моим прошлым и стал принадлежать только вам одной, всецело вам…» От этой тирады она даже слегка прослезилась. В конце концов я просил Анну Ивановну, чтобы она не принимала к себе Рыбицыных и сама не ходила туда, на что она и дала мне слово.

Как гора с плеч у меня теперь…

А отставной казачий офицер Урываев оказался прекрасный человек, только много водки пьет, хотя пьян не бывает. Он ходит к нам с сестрой. Вчера подарил Анне Ивановне прелестный кусок соленой севрюжины, которую он получил с Дона. Иногда мы играем в винт: я, Анна Ивановна, Урываев и его сестра. Завтра я и Анна Ивановна будем обедать у сестры Урываева, и он обещался состряпать нам какие-то особенные походные битки. Мясо рубится шашкой на лафетном колесе, а так как лафетного колеса у него нет, то он будет рубить хоть и шашкой, но на чугунном утюге. Посмотрим, что это за битки такие.

Будь здоров. Желаю всего хорошего.

Твой Глеб.

XXVIII

Любезный Ипполит Иванович, здравствуй!

Большое тебе спасибо за твое письмо. Душевно радуюсь, что начальство твое поощрило тебя квартирой от общества и что ты будешь теперь жить в доме агентства с окнами на Волгу. Ах, а я, несчастный, живу в комнате с окнами, выходящими в сад купца Рыбицына, и сегодня под вечер только подошел к одному из этих окон и выглянул из него, как глаз с глазом встретился с Прасковьей Федоровной, которая была у Рыбицыных и шлялась по саду.

– Глеб Иванович! Да вы ли это? – воскликнула она во все горло.

Я отскочил от окна и спрятался в комнате, но она продолжала кричать меня по имени, и пришлось опять выглянуть в окно и поклониться.

– Чего вы прячетесь-то от ваших знакомых?! – заорала она. – Когда из деревни приехали?

– Давно приехал… Или нет… Недавно… У меня мать умерла… – отвечал я, путаясь.

– Да ведь мать ваша умерла два года тому назад. Сами же вы мне рассказывали.

И действительно, я вспомнил, что давно уже рассказывал ей о смерти матери.

– Я здесь у тетки живу. Я здесь племянник… А это дача моей тетки, – бормотал я.

– Ах, вы-то, стало быть, тот племянник и есть, о котором здесь на даче так много рассказывают! Прекрасно, прекрасно, надо чести приписать. А я вот к брату езжу. Несколько раз уже здесь была, но странно, что не встречала вас до сих пор. Что ж вы как истукан стоите? Сходите вниз поговорить. Ведь мы старые знакомые.

Я сошел бы вниз, переговорил бы с Прасковьей Федоровной и уверен, что все кончилось бы без скандала, если бы не вмешалась Анна Ивановна. Заслышав нашу перекличку, она сбежала с балкона нашей дачи, на котором сидела, подскочила к решетке и закричала Прасковье Федоровне с пеной у рта:

– А вам здесь что нужно? Что вы кричите на весь двор и лезете к молодому человеку?!

– Я лезу? Да что вы врете-то! Как же я могу к нему лезть, ежели я в саду моего брата?

– Пожалуйста, пожалуйста… Нечего мне зубы-то заговаривать! Я хорошо понимаю, в чем тут дело. Уходите прочь от решетки!

– Я прочь? С какой же стати? Не ты ли запретишь?

– А хоть бы и я! Я здесь хозяйка.

– О?? Мой брат снял под себя эту дачу, так мы и хозяева дачи. Вишь, еще какая выискалась! Пошла сама прочь!

– Что? Я прочь? Да как ты мне смеешь тыкать, нахальная ты баба! Ты зубы-то прежде черные отчисти.

– Молчи, крашеная выдра!

Ну и пошла писать губерния. Такая перебранка началась через забор, что ужас! С улицы у решетки стала останавливаться публика. Выбежал из дачи купец Рыбицын и стал оттаскивать от решетки Прасковью Федоровну, сбежал я сверху и стал уговаривать Анну Ивановну успокоиться. Анну Ивановну втащил я на балкон. С ней сделалась истерика. Валерьяновы капли… зельтерская вода, нашатырный спирт…

Только к ужину успокоилась она, но ужинать не стала, ушла к себе в спальню и заперлась. Ужинал я один.

Теперь после ужина пишу тебе это письмо. От кухарки нашей удалось узнать, что Прасковья Федоровна уехала в город.

Будь здоров.

Твой Глеб.

XXIX

Друг Ипполит Иванович, здравствуй!

Позволь тебе сделать упрек. Ужасно обижаешь ты меня своими письмами. Во-первых, ты отвечаешь мне как-то нехотя и на два-три письма сразу, как будто для того, чтобы только отвязаться, а во-вторых, и самый тон твоих писем какой-то пренебрежительный, насмешливый по отношению ко мне. У тебя мое содержанство-то, очевидно, все в голове. Но какое же тут содержанство, помилуй, если у меня с Анной Ивановной прочная незыблемая связь, которая наверное осенью кончится законным браком! Мы живем совершенно как муж и жена, Анна Ивановна хоть и называет меня своим племянником, а я ее – «ма тант», но никто этому не верит. Жалованье за свой труд я получаю теперь, правда, больше, чем в подобных случаях платится за труд, но ведь муж от жены может брать и больше этого за свой труд, а я себя и Анну Ивановну считаю так, что мы все равно что муж и жена, нужды нет, что мы не венчаны.

Пожалуйста, друже, не пиши мне таким тоном. Хоть за мою искренность меня пощади. Я тебе как другу сообщаю все малейшие детали моей семейной жизни, как хорошие, так и дурные, но ведь дурное я мог бы и скрывать, мог выставлять себя только в хорошем свете, а я этого не желаю, не хочу ставить себя на пьедестал, хочу, чтобы ты все знал про меня.

Вот и сейчас сообщу тебе то, чего бы и другому никогда не написал. Анна Ивановна на меня дуется. Прошло пять дней, а она все еще дуется. Дабы примириться с ней, ласкаю ее мопсов и болонок, кормлю их сахаром, но и это не помогает. Вчера в пику мне пригласила к себе казака Урываева и целый вечер проиграла с ним в дураки по двугривенному. Ну, да ладно: подуется, подуется и обойдется.

Прасковья Федоровна после скандала у Рыбицыных так и не показывалась. Рыбицыны почему-то перестали с нами кланяться.

При сем посылаю тебе еще мою фотографию – верхом на лошади. Это снимал меня наш здешний дачный фотограф.

Будь здоров, Ипполит Иванович. Желаю тебе всего хорошего.

Твой Глеб.

XXX

Здравствуй, милый и добрый Ипполит Иванович.

Получил твое письмо. Ты все еще не унимаешься со своими нотациями, но, право, я их терплю от тебя напрасно. Вот и сегодня ты пишешь о разнице лет моих и Анны Ивановны и называешь мою с ней связь и даже будущий наш законный брак самопродажей с моей стороны. Кто сказал тебе о громадной разнице наших лет? Разница пустая. Ну, десять лет каких-нибудь, не больше. Больше как на десять лет Анна Ивановна никак не старше меня. К тому же она женщина вполне сохранившаяся. Есть у ней недостаток, что она употребляет на себя много косметиков, но я не знаю, для чего она это делает. Мне кажется, что это мода нынче какая-то. Молоденькие и хорошенькие девушки, не говоря уже о молодых дамах, – и те нынче подкрашивают и подводят глаза. Это я теперь наблюдаю повсюду у нас в Лесном. А уж к розовой пудре так положительно все прибегают. И знаешь что? Я имел даже мужество как-то раз упрекнуть Анну Ивановну насчет подкрашиваний, и она теперь красится меньше.

И отчего ты не хочешь верить, что я искренно люблю Анну Ивановну? Я не влюблен в нее безумно, не пылаю к ней такой страстью, как в романах описывают, но люблю ее как добрую женщину, которая, как хочешь, все-таки вырвала меня из моей будничной колеи и поставила на ноги. Благодарность и привычка – вот моя любовь.

Ну, мы примирились. Дулась она на меня целую неделю и наконец преложила свой гнев на милость.

А знаешь, как я это сделал? Возбудил в ней ревность. Познакомился с дочкой аптекаря, который живет по соседству от нас, премиленькой жидовочкой, и стал слегка ухаживать за ней, подарил ей грошовый букет из пионов и ландышей. Потом раз уехал из Лесного в город, да там и остался ночевать в зимней квартире.

Наутро, когда я вернулся на дачу, бурная сцена, а затем и примирение. Нет, не надо очень уж ухаживать за женщинами, теперь я это вижу. Чем больше ухаживаешь и ластишься к ним, когда они дуются, тем хуже. Надо показывать такой вид, что и ты что-нибудь да значишь.

Результатом нашего примирения было то, что Анна Ивановна подарила мне свой золотой браслет с надписью «Бог тебя храни», надела его мне на руку и просила постоянно носить. Ношу тем более охотно, что браслет массивный, хороший.

А отчего очень уж дулась на меня Анна Ивановна, я узнал. Прасковья Федоровна прислала ей письмо, в котором ругательски ругала меня и ее. Меня как изменника, ее как разлучницу. В письме рассказала, где и когда я с ней познакомился. Вот Анна Ивановна долго и не могла простить мне то, что я познакомился как с ней, так и с Прасковьей Федоровной в одно и то же время, между тем как Анну Ивановну я уверял, что Прасковья Федоровна – моя стародавняя любовь.

Ну да что тут! Все теперь обошлось, все теперь идет по-старому и как по маслу. Прасковья Федоровна была как-то раз у Рыбицыных, но вела себя скромно и в наш сад даже и не глядела. Анна Ивановна было вспылила, хотела бежать к Рыбицыным и выцарапать ей глаза, но я сумел удержать ее, растолковав всю безрассудность ее поступка.

Не нравится мне только, что этот казачий офицер Урываев зачастил к нам ходить. Приходит и играет с Анной Ивановной в дураки по двугривенному. А у нас, как на грех, начались дожди, и с Анной Ивановной ни на какое гулянье из-за этих дождей по вечерам выехать невозможно.

Ну, будь здоров. Желаю тебе всего хорошего.

Твой Глеб.

XXXI

Здравствуй, друже Ипполит Иванович!

Сообщаю тебе о новом скандале. Вчера сидим мы с Анной Ивановной за калиткой нашей дачи на скамеечке, я торгую у разносчика раков для ужина – вдруг как из земли вырастает перед нами… Кто бы ты думал? Прасковья Федоровна? Нет, моя малоохтинская вдова Акулина Алексеевна. В бархатном пальто, в ковровом платке на голове и прямо начинает отчитывать меня, что пил у ней, ел, занял денег и покинул ее, сироту. Честное слово, денег я у ней никаких не занимал, а уплатила она мне только известный процент за взыскание по векселям. Шубу же енотовую, кажется, просто подарила. И шубу ведь приплела, подлая. Я сначала слушал, а потом убежал в сад. У Анны Ивановны опять сделалась истерика. Ее увели из-за калитки горничная и кухарка. А Акулина продолжала голосить, и кончилось тем, что ее пришлось отгонять от нашей дачи дворнику. Скандал этот видели Рыбицыны. Мадам Рыбицына даже аплодировала во время скандала. Теперь она при встрече со мной и с Анной Ивановной насмешливо улыбается.

Анна Ивановна опять на меня дуется, хоть я и распинался перед ней, что не мог же я, молодой человек, жить вовсе без связи. Ну да я опять примусь за старый маневр, чтобы сократить ее, опять поднесу букет жидовочке. А сейчас еду в город и останусь там ночевать.

Полагаю, что адрес мой Акулине Алексеевне сообщила кума ее Прасковья Федоровна, иначе как бы ей узнать, где я живу!

Все. Желаю всего хорошего.

Твой Глеб.

XXXII

Здравствуй, друг любезный Ипполит Иванович!

Сегодня должен тебе сообщить о плохих делах. Решительно не понимаю, что делается с моей Анной Ивановной. Представь себе, до сих пор дуется. Пробовал ревность возбудить, стал приударять за жидовочкой – ноль внимания, а наутро мне такие слова: «Отчего бы вам совсем не переехать к этому жиду Мордухаю Мордухаичу и не сидеть обнявшись с его Ривкой?» Сначала-то я подумал, что это она из ревности так говорит. Ну, думаю, поддается, выполню вторую половину маневра и уеду суток на двое в город. Уехал. Живу сутки. Вот-вот, думаю, приедет сейчас за мной с дачи и возьмет меня с собой – не тут-то было! Еду сам обратно на дачу на вторые сутки к вечеру. Приезжаю, а ее и дома нет. «Где Анна Ивановна?» – спрашиваю. Отвечают: «С господином Урываемым в „Аркадию“ в театр поехали». Это то есть с казаком. Часу в первом ночи приезжает. Бегу к ней объясниться – запирается в спальне на ключ.

Сегодня утром за чаем стал ей рассказывать о постройке – «да» и «нет» и больше ничего. Ударился в ревность и стал выговаривать насчет Урываева – встала из-за стола и ушла к себе в спальню. Я за ней – заперлась на ключ и к завтраку не вышла.

«Ну, – думаю, – надо попросить прощения у ней. Ведь в самом деле я виноват». Сошлись за обедом, и стал я просить, чтоб она преложила гнев на милость. «Ах, оставьте, пожалуйста», – вот и все.

Теперь вечер. Пишу тебе это письмо, а у Анны Ивановны сидит казак Урываев и играет с ней в дураки. Вот пустил на дачу жильца-соперника!

Нехорошо себя чувствую, нехорошо. Так я сжился с Анной Ивановной, и вдруг…

Будь здоров, Ипполит Иванович.

Твой Глеб.

XXXIII

Любезный Ипполит Иванович, здравствуй!

Сегодня получил твое письмо. Ты смеешься надо мной… Смейся, смейся, стою я посмеяния. Дурак я, большой дурак, олух. Кажется, потерял я Анну Ивановну. Дуться она перестала, но на такой ноге себя со мной держит, как будто бы я в самом деле только управляющий ее домом и больше ничего.

На днях, дабы возвратить ее расположение к себе, купил я десять горшков роз в цвету и уставил ими балкон. А розы она очень любит. Вышла на балкон, улыбнулась, понюхала несколько горшков и спрашивает меня, что эти розы стоят.

– Это, – говорю, – от меня вам в подарок.

Отвечает:

– Не желаю я от вас принимать подарки.

– Однако, – говорю, – я же принимал от вас подарки.

Говорит:

– Я вам дарила как своему управляющему.

Указываю ей на браслет на моей руке и говорю:

– Таких подарков управляющим не дарят.

Получаю ответ:

– Ну, это было, и теперь прошло. А теперь, ежели вы не хотите вконец поссориться со мной, то возьмите деньги за розы.

Пожал плечами и взял с нее семь с полтиной.

А казак Урываев вот уже третий день как сиднем сидит у ней.

И с чего взбеленилась баба – понять не могу!

А управляющим ее домом я все-таки состою и каждый день езжу в город, чтобы присмотреть за постройкой.

Пиши, Ипполит, хоть смейся надо мной в письмах, но пиши. Теперь у меня только и утехи, что твои письма. Жму твою руку.

Твой Глеб.

XXXIV

Здравствуй, добрый друг Ипполит Иванович.

Сообщаю тебе, как постепенно закатывается моя звезда.

Вчера, вернувшись из города и пообедав, приказываю кучеру Анны Ивановны оседлать мою казачью лошадь, чтобы прокатиться по островам, и вдруг получаю ответ, что Анна Ивановна мою лошадь продала. Меня даже в жар ударило. «Кому? Когда?» – спрашиваю. Оказывается, что продала накануне Ивану Ивановичу Урываеву.

Так я без прогулки и остался. Вот тебе и моцион! Вот тебе и убавление веса! Впрочем, я и так теперь худею от неприятностей, которые повторяются теперь буквально каждый день.

Вот и сегодня. Анна Ивановна не удовольствовалась тем, что отняла у меня дареное, – ведь казацкая-то лошадь была мне подарена, – а пошла еще дальше. Сегодня первое число. Вышел я утром пить чай раньше ее. Она еще спала. Наконец выходит и она и выносит мне жалованье управляющего. Я принял деньги, не считая, сунул их в карман, напился чаю и кофею и, только придя к себе в комнату, стал считать деньги. Гляжу – всего только семьдесят пять рублей, а раньше я получал сто пятьдесят, аккурат вдвое. Я к ней… Так и так, говорю… Отвечает:

– Обстоятельства теперь изменились, и больше этого я вам платить не могу. Тут пятьдесят рублей за управление домом и двадцать пять рублей за присмотр за постройкой, а когда постройка окончится, то будете получать только пятьдесят рублей.

Говорит серьезно и глазом не моргнет. Я было бросился к ней:

– Анета… – говорю, – неужели вы?..

Отстранила меня рукой и отвечает:

– Ах, оставьте, пожалуйста… Ежели вам этого мало, то управлять домом Иван Иваныч Урываев сейчас с удовольствием за эти деньги возьмется.

Пришлось сократиться. Что ж, и за семьдесят пять рублев на всем готовом будем трудиться.

Вот, Ипполит, теперь уж я в твоих глазах должен быть вне всякого упрека.

Но все-таки, каково коварство с ее стороны! Ах, бабы, бабы! Мы, мужчины, бываем иногда хороши, но каковы вы-то! Вы всегда нас перещеголяете!

Смело пожимаю твою честную руку и гляжу тебе прямо в глаза. Теперь я чист. Будем трудиться.

А затем желаю тебе всего хорошего.

Твой Глеб.

XXXV

Дорогой и милый Ипполит Иванович, здравствуй!

Берусь за перо, чтобы сообщить тебе, до какого комизма доходит мое разжалование Анной Ивановной.

Сегодня утром я поехал с дачи в город присмотреть за постройкой и получить с жильцов дома деньги за квартиры. Возвращаюсь домой, вхожу к себе в кабинет и вдруг вижу, что моей лакированной мебели в русском стиле нет (четыре стула, два кресла, диван, зеркало и столик), а вместо нее стоят простые буковые стулья. Спрашиваю горничную: отчего такая перемена? Отвечает: «А лакированную мебель Анна Ивановна Ивану Иванычу подарила. Сегодня он именинник».

Признаюсь, уж этого-то я от нее не ожидал!

Позвали обедать, но я не пошел вниз к столу, чтобы не встретиться с Анной Ивановной, а сказал горничной, что мне нездоровится, и просил подать мне чего-нибудь поесть наверх.

Захватить завтра с собой в город велосипед, который когда-то мне Анна Ивановна подарила, и продать его, а то, чего доброго, она сама продаст его.

Больше не о чем писать. Погода у нас стоит прескверная, холодная, дождливая. У меня ноет зуб и, кажется, начинается флюс. Щека припухла.

Жму руку.

Твой Глеб.

XXXVI

Драгоценный и добрый друг Ипполит Иванович, здравствуй!

Писал тебе вчера, пишу и сегодня. Не могу воздержаться, чтобы не сообщить тебе о выходящем из ряда вон возмутительном факте. Ты помнишь, я писал тебе, что Анна Ивановна подарила мне велосипед, что я начал учиться ездить на нем, но научиться не мог, ссадил себе лицо о дерево и бросил. Ввиду того, что велосипед мой стоит без употребления, я решил его продать. Сегодня утром, отправляясь в город, я решил и велосипед захватить с собою, отвезти его в городскую квартиру и поручить дворнику его продажу. Прекрасно. Зашел за велосипедом в экипажный сарай и что же вдруг узнаю? Анна Ивановна уже продала его какому-то гимназисту, которого рекомендовал ей Урываев.

Каково это тебе покажется! Не правда ли, что все это более чем возмутительно? Сначала подарить вещь, а потом продать ее, не спросясь у того лица, кому она подарена! Странно, дико, нагло. После этого и мне следует продать те каминные часы, которые я подарил Анне Ивановне, купив их у Прасковьи Федоровны, что я и сделаю. Пускай будет невестке на отместку.

Сегодня вечером вниз из своего мезонина не сходил ни к чаю, ни к обеду. Не желаю встречаться с Анной Ивановной. Чувствую, что из-за этого велосипеда наговорю ей дерзостей.

Будь здоров, а надо мной не смейся, а пожалей меня.

Твой Глеб.

XXXVII

Здравствуй, милый и добрый Ипполит Иванович!

Судьба так решила, что в каждом письме я должен сообщать тебе о возмутительных вещах. Вот и сегодня. Знаешь, я получил от Анны Ивановны выговор. День сегодня прекрасный, жаркий, чисто тропический. Благорастворение воздуха полное, цветы благоухают, птички поют, и порешил я в город на постройку не ехать, а провести день на лоне природы, что и сделал. Утром ходил в Лесной парк, позавтракал в скверненьком ресторанчике яичницей и вернулся домой, к себе в мезонин. Вдруг входит Анна Ивановна и дает мне выговор, что я не поехал в город на постройку. «Так, – говорит, – управляющие не делают. Или заниматься делами, или уж вовсе отказаться от места – вот что я вам советую», – проговорила она, круто повернулась и вышла из кабинета, прежде чем я успел ей что-нибудь ответить.

О, это происки казака Урываева, я сейчас вижу!

Разумеется, я тотчас же оделся и поехал в город, в наш дом, откуда и пишу тебе это письмо. Проживу здесь несколько дней, а потом только по вечерам на ночлег буду ездить на дачу, а на целые дни оставаться только по праздникам.

Вот в каких я теперь тисках живу. А все проклятая малоохтинская вдова Акулина Алексеевна, чтоб ей ни дна ни покрышки! Она мне заварила эту кашу. После ее скандального визита к нам на дачу начали сыпаться на меня все эти невзгоды. Попадись она мне теперь! Отчитаю я ее как следует!

Жму руку.

Твой Глеб.

XXXVIII

Четвертый день живу я в городской квартире, друже Ипполите! Здравствуй!

Не могу удержаться, чтоб не сообщить тебе о курьезном факте. Два дня я горел таким нетерпением отчитать малоохтинскую вдову Акулину, что не утерпел и поехал сам к ней на Охту. Приехал и застал дома. Хотел ей выговаривать, но она с такою радостью бросилась ко мне на шею, так заплакала, что у меня и язык прилип к гортани. Признаюсь, я и сам расчувствовался. Вот уже около месяца, как я вижу только дутое лицо Анны Ивановны, терплю от нее неприятности, получаю выговоры, а тут женщина встречает меня с распростертыми объятиями. Я был тронут. Кончилось тем, что на столе появилась закуска, закипел самовар, появились наливки всех сортов, и в полном благодушии просидел я у Акулины чуть не до утра.

И что за радушная женщина! Не знала, чем и угодить. Домой мне навязала и колобок сливочного масла своего изделия (у ней две коровы, и она торгует молоком), и свежих яиц корзиночку, и бутылку наливки, и целую четверть молока. Насилу довез я к себе на Большую Мастерскую всю эту провизию!

С Акулиной у меня теперь полное примирение. Разумеется, мы с ней здорово клюкнули, я ей рассказал все, все и не жалею, ибо это вполне достойная женщина.

Пишу тебе это письмо, а у самого башка так и трещит после вчерашнего. Отпиваюсь молоком, которое привез вчера от Акулины. Кончу и думаю проехаться куда-нибудь на острова, подышать воздухом.

Будь здоров.

Твой Глеб.

XXXIX

Вот как я зачастил к тебе письмами, друг любезный Ипполит! Третье письмо на одной неделе. Это письмо посылаю уже с дачи.

Что за коварная женщина эта Анна Ивановна! Представь, она подарила те каминные часы, которые я ей подарил, казаку Урываеву. Сегодня я стал искать эти часы в городской квартире, чтобы продать их назло ей, в отместку за ее продажу подаренного мне велосипеда, но часов не нашел. Спрашиваю о них старшего дворника, охраняющего нашу квартиру, – отвечает, что часы эти Анна Ивановна увезла на дачу. А на даче часов нет. Сегодня, вернувшись из города, я прохожу мимо открытых окон дачи Урываева и вдруг вижу, что эти часы стоят у него на столе. Черт знает, что такое! Это уж из рук вон. Какова женщина!

Но нет, я ей чем-нибудь другим отомщу! И ей, и ему, то есть Урываеву. Представь себе, этот казак разговаривает со мной уже свысока, подает мне вместо руки два пальца и сообщил мне сегодня, что приедет в дом проверить, так ли у меня все идет хорошо на постройке, как я рассказываю. А Анна Ивановна сидит и поддакивает: «Да, да, покажите завтра Ивану Ивановичу все до мельчайших подробностей. Пусть он посмотрит. Ум хорошо, а два лучше».

Останусь завтра ночевать в городе и закачусь вечером к Акулине на Охту. Надо отдохнуть душой и сердцем, а то так тяжело, так тяжело.

Жму руку. Желаю всего хорошего.

Твой Глеб.

P. S. Чтоб досадить чем-нибудь проклятой Анне, сейчас прищемил в дверях хвост ее любимой болонке. Собака визжит, вертится, а Анна плачет и не знает, что такое с собакой приключилось. Взяла ее на руки, а она укусила ее. Урываев побежал за ветеринаром.

И не то еще натворю чертовой бабе!

Ты пожмешь плечами и скажешь: «Школьничество». Но, друг мой, бывают случаи, что хоть школьничеством отомстишь, и то станет легче. А я жажду, жажду мести. Ведь она черт знает что со мной делает! Тут как-то я не успел вернуться домой к вечернему чаю и попросил себе самовар отдельно, так она чаю заварки и нескольких кусков сахару мне пожалела и прислала с горничной сказать: «Пусть свое покупает».

Г.

XL

Ипполит Иванович, здравствуй!

Спасибо за письмо. Каждая твоя строчка, хотя бы и переполненная упреками, все-таки утешает меня в настоящем моем положеиии.

А положение мое очень тяжко, настолько тяжко, что я уже начинаю помышлять, не оставить ли мне совсем место управляющего домом Анны Ивановны.

Третьего дня осматривал строящиеся под моим наблюдением каменные службы Иван Иванович Урываев, отваливал сложенные уже кирпичи, заглядывал во внутренность стен, ругал рабочих, распекал подрядчика и сделал мне от имени Анны Ивановны выговор за небрежное наблюдение за рабочими. Я не стерпел, наговорил ему грубостей, и мы сцепились. О, как горел я желанием задушить этого казака, но представь себе, он чуть не в сажень ростом, кулачищи у него как пудовые гири, а я хоть и полон, но короток и не отличаюсь физическою силой, поэтому пришлось ограничиться только перебранкой.

Хотя он и сказал мне, что делает выговор от имени Анны Ивановны, но я в первое время не поверил ему и тотчас же, как вернулся на дачу, бросился к Анне Ивановне и торжественно задал ей вопрос: правда ли, что Урываев сделал мне выговор от ее имени? Сначала она несколько замялась, а потом ответила так:

– Вот видите ли, выговор он вам сделал от себя, но теперь, когда он мне рассказал про ваше невнимание, я одобряю, что он сделал вам выговор. Надо относиться к делу внимательнее. Оказывается, что рабочие щебень валили внутри стен. (Божусь тебе, Ипполит, что ни одного кусочка щебня и все стены из алого кирпича.) Конечно, с вашей стороны это только недосмотр, а в недосмотре вашем отчасти я и сама виновата. Виновата я именно тем, что дозволила вам жить на даче во время производства постройки. Присматривающему нельзя отлучаться на целые сутки за десять верст. Впрочем, все это можно поправить, ежели вы будете жить в городе около постройки, а потому я вас усердно прошу завтра же переехать в городскую квартиру.

Выслушав все это, я буквально остолбенел, а она повернулась и вышла из комнаты.

На следующее утро ко мне в комнату зашел Урываев и объявил мне, что ежели я буду переезжать сегодня, то Анна Ивановна позволяет мне уложить мое платье и белье в коляску и переехать в город в коляске.

– Вон! – закричал я на Урываева и указал на дверь.

Вчера я переехал, но переехал не в коляске Анны Ивановны, а на двух легковых извозчиках. Не желаю я от нее никаких любезностей! На одном извозчике я ехал сам с мелкими вещами, на другом наш дачный дворник Иван перевез сундуки с моим платьем и бельем.

Теперь я живу в зимней квартире Анны Ивановны и оттуда пишу тебе это письмо.

Что ты думаешь, друг Ипполит: не вызвать ли мне Урываева на дуэль и не стреляться ли с ним? Бить я его не могу, ибо только лишь раз его ударю, он и сломает меня, как игрушку. Тут шансов на моей стороне нет. А при дуэли шансы равные. Ответь: вызвать его на дуэль или не вызывать?