Текст книги "Хлебный вопрос. Юмористические рассказы"

А кто теперь летом в хороших ресторанах за завтраком? Биржевые игроки, маклера, зайцы… Гвардия в лагерях. Это такая редкость – увидеть летом у «Кюба» красную или белую фуражку. Есть, пожалуй, и люди нашего круга, но это такие же голыши, как и я. Они так же забегают посмотреть, нет ли денежных знакомых, и, не найдя их, тотчас же исчезают из ресторана.

Петербуржцы радушны, они радушнее москвичей, но их нет теперь в Петербурге, они живут на бивуаках, сжавшись, потому что, отправив куда-нибудь семью, на два дома трудно жить. Я это лично понимаю, но мне-то от этого не легче, я все-таки не могу воспользоваться их радушием и… Ну, скажу прямо, ты, сестра, свой человек. Не могу воспользоваться их радушием и позавтракать или пообедать на их счет. По вечерам центр радушных и нерадушных людей бывает в загородных увеселительных кабаках, но для того, чтобы добраться туда и войти, все-таки нужны хоть какие-нибудь деньги, а их подчас и никаких нет.

Но довольно. Теперь, кажется, ясно. Все это я, милая Ксения, для того пишу и для того так распространяюсь, чтобы показать тебе, как необходимы иногда бывают не только те двадцать пять рублей, которые ты прислала мне, как бы извиняясь за ничтожность суммы, но даже и десять рублей. Беден твой брат Борис, беден, как Иов, и сидит он на пустынных развалинах. Поэтому не стесняйся и впредь, если твое доброе сердце подскажет тебе, что надо брату что-нибудь послать. Посылай, посылай почаще даже и меньшие суммы, приму с глубокою благодарностью.

Я провижу. Это тебе, должно быть, мой Левка рассказал о моем страшно стесненном положении, что ты и без моей просьбы прислала мне денег. Добрый мальчик он, жалеет отца. Поцелуй его за меня крепко-крепко.

А затем прощай. Еще раз спасибо. Из полученных от тебя денег пятнадцать рублей сейчас же отдал хозяйке за комнату, и теперь она перестала меня терзать приставаньем. Но надолго ли?

Будь здорова, Ксения, желаю тебе всего хорошего. Поклонись Олимпийцу.

Твой брат Борис Угрюм и т. д.

VII

Дорогая сестра и бесценный друг Ксения, здравствуй!

Целую тебя, Шуру и Леву крепко-крепко. Пишу тебе для того, что я должен был переменить квартиру и сообщаю тебе мой новый адрес. Я живу теперь: Офицерская, 77. Только в сад Неметти и близко, а то от всего далеко. Как я предвидел, так и вышло. Не прошло и недели, как хозяйка опять стала приставать ко мне насчет денег за комнату. Но откуда взять? Из ничего только Бог создал мир. Денег я ей не дал – и вот она попросила меня о выезде. Конечно, я мог бы еще жить у ней, но я не нахал. Я выехал, выдав ей расписку в моем долге. Живу опять на задаток в десять рублей. И знаешь, откуда я добыл денег? Леда помогла. Ты помнишь, у меня была статуэтка бронзовая, Леда с лебедем? Впрочем, нет, такие статуэтки женщинам не показывают. И я-то тоже… Благодаря своей нецензурности, должно быть, она у меня и осталась от моего прежнего величия. Я ее когда-то купил в Париже и дорого заплатил. Нынче продавал я жиду свое старое платье. Увидал жид у меня на столе эту статуэтку и пристал, чтобы я продал ему эту статуэтку. Давал восемь, десять, пятнадцать, наконец, двадцать пять рублей, но я все-таки ему ее тогда не отдал. Жалко стало. И так уж я совсем без художественных вещей. А как начала хозяйка требовать, чтоб я очистил комнату, я вспомнил о моей Леде. К жиду, призвал его и продал Леду, хотя уже и не за двадцать пять, а за двадцать три только. Уперся, подлец, и больше не давал. Десять рублей и отдал в задаток новой квартирной хозяйке. Ведь выехать из комнаты нетрудно, но въехать без денег в новую комнату никак нельзя. Везде требуют хоть задаток. Комната большая, хороший ход, двадцать восемь рублей в месяц, но далеко. Впрочем, есть и удобства. У этой хозяйки я всегда могу получить за пятьдесят копеек обед к себе в комнату. Надо только утром сказать, что я буду обедать. Хочу попробовать столоваться у хозяйки, хотя не выношу я этих обедов. Но по одежке протягивай и ножки. Да, наконец, удобно и потому, что здесь пока кредит.

А что насчет женитьбы на богатой купчихе, то оказывается, что ой-ой как это трудно! Купчихи-то нынче именно и не ценят графский титул. То есть дочки-то, может быть, и ценят, да родители-то их не отдают за заведомого голяка только с одним имуществом – графским титулом.

Впрочем, об этом в следующем письме. Тороплюсь ехать обедать к Кокордину. Живет на даче на Крестовском.

Поклон Леве, Шуре, Олимпийцу. Прощай.

Твой брат граф Борис.

VIII

Бесценная и добрая сестра Ксения, здравствуй!

Настоящим письмом моим я только хочу сделать тебе и Леве известным мой новый адрес. Я уезжаю из Петербурга. Меня увозит Полуваров гостить в свое поместье в Новгородскую губернию. Помнишь Полуварова Петра Семеновича? Когда вы жили в Петербурге, он был небольшим инженерчиком, состоящим по путей сообщению, и хотя из простых, но все-таки вращался среди людей нашего круга. Он деловой. Потом строил что-то где-то или наблюдал за стройкой, что ли, и вышел в люди. За женой он тоже взял хорошо. Она дочь какого-то заводчика, вылезшего из коммерции советников в действительные. Он и посейчас жив, хотя денежные дела его в упадке. Ну да это к делу нейдет.

Так вот, этот Петр Семенович Полуваров везет меня к себе в имение. Дом у него в Петербурге – чаша полная, по четвергам обеды, на которых я тоже пользуюсь гостеприимством. Имение, куда мы едем, говорят, совсем барское. Старинный каменный дом, помнящий Екатерину и Потемкина. Полуваров на его отделку, говорят, ухлопал более пятидесяти тысяч. Завел образцовый птичник, ферму, откармливает свиней корнеплодами. Семья его живет в имении с весны, а сам он только теперь взял отпуск и едет на месяц. Я с ним. Что мне? Сборы невелики. Хозяйке выдал расписку, взял свои чемоданы, и все. Ведь квартирной движимости у меня теперь никакой.

Но если бы ты знала, Ксения Львовна, до чего мне было трудно добыть денег на дорогу! А и всего-то нужно было по первому классу десять рублей с копейками. Полуваров везет меня к себе гостить, но ведь нельзя же ему сказать: купи и билет мне. Все это я для того пишу, что в половине августа, когда ты отправишь Левку в Петербург в заведение, мне уж не придется его встретить на вокзале. Я проживу у Полуварова весь август. Стало быть, Левка с вокзала пусть и отправляется прямо в заведение.

Итак, еду. Хотя и не люблю я деревни, но утешаю себя тем, что все-таки хоть месяц проживу у Полуваровых без забот о завтрашнем дне.

Если будешь писать, то пиши: станция Валдайка, его превосходительству Петру Семеновичу Полуварову (черт знает, как он быстро в действительные выскочил!), для передачи мне.

Будь здорова, милая. Целую твои ручки и пальчики. Целую Шуру, Левку и остаюсь любящий тебя

брат Борис.

P. S. Олимпийцу поклон.

IX

Дорогая сестра Ксения Львовна, здравствуй!

Пишу тебе из деревенского Monrepos[5]5
  Место отдохновения, загородный дом (фр.).


[Закрыть] Полуварова. Черт знает, как живет! Чего-чего у него нет! В доме плафоны лучших художников, в саду фонтаны, нечто вроде петергофского Самсона струя кверху хлещет. Прекрасный повар. Стол – пальчики оближешь. Чуть не ежедневно присылается ему рыба с Волхова. Винный погреб – прелесть! Вчера он давал обед окрестным соседям-помещикам – восторг что такое! Соседи-то только не стоят такого обеда. Были и карикатуры, совсем карикатуры среди гостей. Как жаль, что я не умею рисовать! Надо бы срисовать для тебя. В особенности один старик в замасленном отставном мундире Лубенского гусарского полка… Тощ, как спичка, седой, как лунь, ногой шагает, как поленом, и вдруг в рейтузах в обтяжку! И держать себя не умеют. Один напился в лежку. И зачем это Полуваров делал такой обед! Обедало человек двадцать пять. Отобрал бы пять-шесть человек почище – и довольно. А барыни? Между прочим, была одна богатая старая дева-помещица. Говорят, имение более полутораста тысяч стоит и не заложено. После обеда я подсел к ней. Свободно говорит по-французски, но накрашена и жеманится так, что просто ужас.

Знаешь, Ксеничка, насчет этой крашеной старой девы я крепко раздумался. Хочу попросить у Полуварова лошадей и сделаю ей визит. Что ж, может быть, из этого и выйдет что-нибудь. Чем черт не шутит! Положим, она куда старше меня и очень уж жеманится, но последний недостаток у ней оттого, что она старая дева, и в замужестве это пройдет. Старые ведь всегда чувствуют какую-то неловкость в обществе. Попробую. Может быть, что-нибудь и хорошее будет. А мне… Ах, как пора мне успокоиться и зажить человеческой жизнью!

Ну, будь здорова. О последующем сообщу. Здесь в деревне бывают моменты, когда решительно нечего делать, как только письма писать.

Целую вас всех, кланяюсь Олимпийцу.

Любящий тебя брат граф Борис.

X

Дождь льет, как из ушата. Полуваров играет в винт: он, жена его, управляющий немец и доктор, а я должен был отказаться за неимением динариев и пишу тебе это письмо, добрая и дорогая Ксения Львовна.

Вчера был у старой девы с визитом. Приехал внезапно, и заставили меня дожидаться в гостиной более часу. Это она пудрилась, красилась и одевалась. Имение очень богатое. Говорят, она одного прессованного сена отправляет в Петербург пудов тысяч десять.

Впрочем, я не написал еще тебе, как ее зовут. Зовут ее Варвара Васильевна Костенецкая. Дочь генерал-лейтенанта. Воспитывалась в Екатерининском институте. Усадебный дом старый, со старинной потертой мебелью. Гостиная ампир. На стенах портреты предков. Наконец, и сама она, изображенная на портрете только что выпущенной из неволи институткой с розой на груди и с губками, сложенными сердечком. Недурна была тогда, очень недурна.

Наконец вышла. Сейчас чай с густыми сливками, мед сотовый, домашнее печенье, варенье всех возможных сортов, наконец, дыня. Я хотел свое посещение сделать только визитным, через четверть часа стал откланиваться, но она ни за что не отпустила – и в результате вот этот чай. Лошадей отпрягли, и пришлось у ней пробыть часа три. Дома она как-то меньше ломалась и жеманилась, непременно захотела мне показать кое-что из своего хозяйства и повела показывать. Я скрепя сердце повиновался, потому что я понимаю во всем этом? Решительно ничего. Рожь я от овса еще как-нибудь отличу, но и только. А она хозяйка, настоящая хозяйка. Как она все эти дела разбирает, просто я с дива дался. Трехпольное, четырехпольное, – а ведь для меня это terra incognita[6]6
  Неизведанная земля (лат.).


[Закрыть]. Затем, показывая все это, начала закидывать удочки, есть ли у меня имение, есть ли недвижимость в Петербурге и в Москве. Я не счел нужным от нее скрывать мое положение и прямо ответил, что у меня ни двора, ни кола. Что ж мне врать-то ей? Если нравлюсь я сам и мой титул, пусть меня берет в мужья и защитники таким, каким я есть, без обмана.

Но нет, здесь не отуришь и титулом не соблазнишь, это уж я сейчас вижу! Кроме того, она помещица в душе, все это хозяйство свое любит, живет в деревне и зиму, и лето почти безвыездно, а я этой жизни и месяца не вынесу. Конечно, привычки ее можно перевернуть и переломать… Но нет, нет. Она не таковская, не подходит.

Обещал тебе написать о результате моего визита к старой деве-помещице и вот исполняю. А затем прощай. Целую твою ручку, поклон Леве, Шуре и Олимпийцу.

Твой брат граф Б. Угрюм-Голядковский.

XI

Дорогая сестра Ксения Львовна, здравствуй!

Я опять к тебе пишу. Скучно, делать нечего. Полуваровы играют в карты, и я пишу письмо, чтоб немножко поболтать с тобой. Старая дева Костенецкая тоже у нас и тоже играет в карты, винтит. Меня сажали играть вместе с ней, но как я могу сесть, если у меня только мелочь в кармане! Вот об этом-то я и хотел поговорить с тобой и попросить тебя. Не в службу, а в дружбу, пришли мне пятьдесят рублей. Нет никакой возможности жить без денег. Ну как я уеду отсюда, ежели у меня в кармане что-то восемьдесят копеек! Надо дать прислуге при отъезде, надо купить билет в поезд, надо в Петербурге от поезда доехать с чемоданами хоть до гостиницы, что ли, и, наконец, в Петербурге нанять себе комнату и дать хоть задаток, что ли. Положение ужасное, из которого, надеюсь, ты меня выручишь. Ведь такие деньги у тебя всегда найдутся, ты можешь их урезать от тех денег, которые тебе дает муж на хозяйство. А я тебе, Ксения, эти деньги отдам, именно эти-то деньги и перешлю, как усядусь в Петербурге. У меня есть одна комбинация, при которой я могу получить пятьдесят – шестьдесят рублей. И поторопись, дорогая Ксения Львовна, прислать мне эти деньги, ибо я тороплюсь уехать. Нет, деревенская жизнь не моего романа, и я здесь ужасно скучаю. Мой дух, хотя сам я и здесь, носится и сейчас в Морской, на островах, в загородных вертепах, в Новой Деревне. Там и жить мне легче, там есть возможность всегда перехватить десятку, а здесь просто хоть в гроб ложись. Ведь неловко же обратиться к хозяину дома Полуварову и сказать: «Дай мне взаймы», неловко же попросить денег у Костенецкой, хотя, может быть, она и дала бы.

Если, Ксения Львовна, ты мне пришлешь через неделю деньги, то я сейчас же и уеду, чтобы побыть в Петербурге хоть недели две перед закрытием летнего сезона. Там теперь начались бенефисы по загородным театрам, и я просто содрогаюсь, что меня там нет. Ты, может быть, Ксения, делаешь удивленные глаза, читая эти строчки, недоумеваешь, как это я ухищряюсь бывать в садах и на бенефисах звезд при пустом бумажнике? О, я это умею, я старый волк. Для входа в сад у меня имеются почетные билеты. Я столько уж сорил деньгами у всех антрепренеров при моих лучших обстоятельствах, что теперь пользуюсь правом дарового входа. К тому же у меня связи и с газетами. Я нет-нет да и втисну какую-нибудь рекламу о поющей или танцующей звездочке то в одну газету, то в другую. В самый театр я также попадаю зачастую, не платя денег. У меня столько знакомых, и всегда у кого-нибудь из наших есть ложа и пустое место в ней. Да и так… Сам антрепренер иногда в кресло сажает. Они на меня как-то смотрят как на своего, как на непременного члена театра. Ну, да ведь и рекламки ждут. Рекламка – она манка, из-за рекламки они и денег готовы дать. Да и давали бы, но вот беда, не всегда удается втиснуть в газетку эту рекламку.

Однако что же это я?.. Заболтался и на третью страницу почтового листика перехватил. Прощай, Ксения, будь здорова. Надеюсь, ты внемлешь моей мольбе и пришлешь просимое. Это уж прямо мольба. Выручи, сестра! Если не можешь прислать пятьдесят, то посылай хоть тридцать, но только, бога ради, поскорей, чтобы мне застать в Петербурге окончание сезона. Сам Полуваров остается здесь до первых чисел сентября, рапортуясь больным.

Целую у тебя твои беленькие пальчики, кланяюсь Левке, Шуре и Олимпийцу. Будешь отправлять Левку в Петербург в заведение – дай, голубушка, ему хотя зелененькую бумажку на его мелкие нужды.

Твой брат граф Борис.

XII

Спасибо, спасибо, добрая и дорогая Ксения Львовна, за присыл тридцати рублей!

Сегодня уезжаю от Полуварова, уезжаю с достоинством: всей прислуге дал по рублю. Чемоданы мои уж увезли на станцию, а сам я еду вечером. Полуваровы хотят меня проводить. Вчера Полуваров получил на мое имя почтовую повестку на тридцать рублей, крайне удивился, откуда это мне такая ничтожная сумма, но я нашелся, сделал и сам удивленное лицо и когда вскрыл твое письмо, то сказал ему, что эти деньги присланы мне по ошибке, что я просил послать тридцать рублей сыну Льву, а их прислали мне. «То-то, – говорит, – а то отчего вы у меня не заняли такую ничтожную сумму?»

И в самом деле, отчего я у него не занял? А твои-то деньги мне пригодились бы в Петербурге на наем комнаты. Какой-то глупый, ложный стыд явился. Мало ли у кого бывает заминка в деньгах! Все занимают. Разумеется, я мог у него занять и не тридцать рублей, а прямо сто рублей. А уж теперь неловко. Даже, пожалуй, сотню-то рублей мог и у Костенецкой занять.

Впрочем, от Полуварова я не скрыл своего стесненного положения вообще и просил у него себе какого-нибудь частного места с приличным содержанием, но только в Петербурге. Он обещал подумать и сказал, что, может быть, приткнет меня к какому-нибудь акционерному обществу. А сделать это он может, он человек случайный, а главное, умный, и у него везде рука.

Ах, как было бы хорошо заручиться каким-нибудь частным местечком хоть рублей на сто в месяц! Ведь не может же быть, чтобы и на это содержание положили арест, наконец, в акционерном обществе можно как-нибудь инкогнито числиться на службе.

Звонок. У Полуваровых сзывают к завтраку. Должен кончить письмо. Сегодня здесь один вице-губернатор в гостях проездом. Полуваров выписал для него устриц. Он приехал вчера. Я его знаю, и ты знаешь. Из петербургских товарищей прокуроров он. Вчера за чаем рассказывал, что тоже тяготится провинциальной жизнью и духом весь в Петербурге. Фамилия его Бубенецкий.

Ну, прощай, Ксенюшка. Еще раз спасибо. Будь здорова. Целую тебя крепко-крепко. Олимпийцу поклон.

Твой брат граф Борис.

XIII

Здравствуй, дорогая Ксения Львовна!

Целую тебя и твои ручки. Пишу к тебе из Петербурга, куда вернулся на днях, и сообщаю мой новый адрес, пока временный. Я живу в квартире моего приятеля Кикиморова. Это один молодой человек, прожигающий жизнь, как говорится. Он уехал на два месяца за границу и теперь блаженствует в Трувиле. Холостая его квартира на Сергиевской (№ 179) отделана со всей роскошью. Служит мне его слуга и к моим услугам пара лошадей с кучером. Отвык уж я, милая, от такого общечеловеческого житья, и кажется мне даже как-то дико не видать поутру заспанной всклокоченной морды коридорного, подающего грязный самовар. Блаженствую.

Приезд мой в Петербург и появление в увеселительных кабаках произвели прямо фурор среди веселящейся молодежи. «Дядя Борис вернулся, граф Борис приехал!» – слышались возгласы со всех сторон, и все радостно пожимали мне руки. Голядкин и еще пяток лиц устроили мне в «Аркадии» даже ужин вскладчину. Признаюсь, я не ожидал ко мне такой любви и нежности, и это меня до глубины души тронуло. Отвечая на их тост в мою честь, я поднял бокал и прослезился. Даже Анжелика (певичка такая есть французская, общая фаворитка) при всех чмокнула меня своими пухленькими губками и была рада, как котенок, моему возвращению. А что я ей? Я ей никогда не поднес даже пятирублевого букета и только разве забавляю иногда рассказами анекдотов, которых у меня пропасть.

Ты, я думаю, удивляешься, Ксения, что я возвращаю тебе при этом письме те тридцать рублей, которые ты мне выслала в деревню? Но я сказал, что возвращу, и держу свое слово. Я теперь богат, так богат, как давно уже не был. Я все-таки занял при отъезде у Полуварова двести рублей. Занял и у старой девы Костенецкой сто рублей. Занял на станции железной дороги, когда они меня провожали в Петербург, занял уже после взятия билета до Петербурга, и вышло это совсем не пошло и так естественно, что я и не ожидал. Они даже не удивились, и не поморщились, и не сделали кислых лиц. Костенецкая даже спросила меня: не мало ли вам? И ничего я теперь не нахожу в этом предосудительного, что взял взаймы. Рассуди сама, даже государства должают, мало того, обременены долгами. Я эти деньги им отдам, когда-нибудь отдам с благодарностью. Ведь когда же нибудь судьба и вырвет меня из когтей нужды. Я все-таки верю в свою счастливую звезду. У нас есть старые родственники со средствами, тетка, дядя-старик.

При отъезде моем из деревни, как я тебе уже сказал, Полуваровы меня провожали на станцию. Пользуясь случаем моего отъезда, Полуваров устроил в станционном буфете нечто вроде пикника и после обеда повез с собой на своих лошадях всех гостей. Вот оттого-то и Костенецкая попала на станцию. Провожал меня даже тот чопорный вице-губернатор, о котором я тебе писал. Вино лилось рекой, все были на кураже. Этим и объясняется, что я имел смелость занять сразу у двух лиц. Но, право, это вышло так естественно!

Ах, вино, вино! Ты почтенно! Благодаря ему Полуваров, отведя Костенецкую в сторону, прямо спросил ее: пошла ли бы она за меня замуж, ежели бы я ей сделал предложение? И прямо, не скрывая от нее, сообщил, что состояние мое вконец расшатано и что у меня есть ценного только титул. И можешь ты думать, она вся вспыхнула и отвечала, что об этом подумает. Так, по крайней мере, он передавал мне, вскочив ко мне в вагон после второго звонка.

Спасибо тебе, Ксеничка, за Левку, спасибо. Ты ему не тетка, а истинная мать. Я был у него, и он мне рассказывал, что ты до того простерла свои заботы об нем, что даже сделала ему мундирчик из тоненького сукна на выход. Еще раз благодарю и целую твои беленькие ручки.

Затем прощай. Будь здорова. Я думаю, вы скоро с дачи уж и в Москву. Поцелуй Шуру, поклонись Олимпийцу.

Твой брат граф Б. Голядковский

XIV

Дорогая сестра Ксения, здравствуй!

Твой неисправимый шалун, пятидесятилетний мальчик, как ты меня называешь, спешит с тобой поделиться кой-каким успехом среди женщин приличного круга. Да, годами я стар, но что же делать, ежели я душой и сердцем юн!

Я, Ксения, познакомился с вдовой-купчихой, с вдовой даже коммерции советника, если хочешь, Пелагеей Захаровной Ушатовой, дамой премилой, покровительницей актеров, музыкантов, объездившей всю Европу, и произвел на нее впечатление, так что при некотором факте с моей стороны из этого может что-нибудь и выйти для моего возникновения из пепла, для моего возрождения.

О, обстановка, обстановка человека! Какую ты играешь огромную роль в жизни! Не будь при мне кикиморовских лошадей, на которых я теперь разъезжаю по островам, и я не имел бы случая познакомиться с Ушатовой. Познакомил меня с ней Петька Голядкин, которого я взял с собой прокатиться на Елагин в коляске Кикиморова. Остановились мы против заката солнца. Впереди стояла в своей коляске на паре прелестнейших вороных Ушатова. Дурак мой кучер распустил вожжи, головы лошадей поравнялись с сиденьем Ушатовой и забрызгали ее пальто пеной. Я и Петька подскочили к Ушатовой с извинениями, начали оттирать пену нашими платками – и вот я был представлен ей.

В результате – в тот же вечер пили чай у ней на даче. Она живет на Каменном. Дача – роскошь, вся утопает в цветах. Петька давно уже знаком с Ушатовой. Он познакомился с ней в Ницце, еще при жизни ее мужа. На другой день я сделал визит ей – забросил карточку, а на днях, в воскресенье, завтракал. По купеческой манере был пирог с сигом. Вино тонкое. К куриным котлетам подали даже настоящий шато ля роз. За завтраком были профессор консерватории, скрипач Пигмеев и актер Арнаутов. Пигмеев привез только что сочиненный им и посвященный ей новый вальс. Арнаутов читал стихи. Ушатова хотя сильно нататуирована, но даже еще не стара, не угловата и даже, пожалуй, привлекательна. Она бездетна. При ней воспитанница, есть компаньонка, старая женщина, тоже вдова – и вдова генерал-майора, как она мне отрекомендовалась. За завтраком вдова Ушатова со мной кокетничала. Вдела мне в петличку визитки чайную розу. Очевидно, ей очень нравится, что я, граф, бываю у нее в гостях.

Должен кончить письмо. Приехал Петька и трещит невыносимо. Напишу потом.

О, если бы из этого знакомства что-нибудь вышло!

Прощай. Будь здорова. Поклон Шуре и Олимпийцу.

Твой брат граф Борис.

XV

Дорогая сестра Ксения Львовна, здравствуй!

Я опять к тебе. Видишь, как я зачастил письмами! Но ты вскрываешь письмо, делаешь гримаску и думаешь: опять милый братец просит денег. Нет, нет, бесценная Ксения, не нужно мне теперь денег. Деньги есть. Давно уж я не был в таких хороших обстоятельствах, как теперь. Письмо же настоящее пишу просто, чтоб похвастаться перед тобой… ну, как это сказать?.. Поднятием моего кредита в Петербурге.

Ах, что значит обстановка для человека! Какое великое дело – обстановка! Благодаря тому, что я разъезжаю теперь на своих лошадях (то есть не на своих, а на лошадях Кикиморова, но только многие думают, что на своих), у меня и совсем было потерянный кредит поднялся. Когда приезжаешь в коляске, как-то свободнее обращаешься к людям с просьбой перехватить у них денег, да и они, как-то не особенно морщась, ссужают тебя. У вдовы Ушатовой я занял триста рублей, только слегка намекнув ей, что у меня заминка в деньгах. Так что она даже сама предложила. Досадно только, что я малу сумму объявил ей. Попроси я пятьсот, она дала бы и пятьсот.

Ты покачиваешь головкой, Ксеничка, и думаешь: но откуда же он отдаст эти деньги? Отдам, Ксеничка. Ресурсы будут. Денежный туз Соломон Розенштраух, которого я на днях познакомил с моей приятельницей, восходящей театральной звездочкой Камиль Жирар, положительно обещал меня приютить директором при одном возникающем на днях акционерном обществе по добыванию свинцовой руды. Он мне сказал: нам будет даже очень кстати пристегнуть к директории титулованное лицо с двойной фамилией. Жалованья три тысячи, но тогда мне придется бросить мою несчастную коронную службу, так как совместительство не полагается. Охотно выйду в отставку, так как служба дает мне пустяки, а там, кроме жалованья, проценты с чистой прибыли. Ты скажешь, чтобы быть директором акционерной комиссии, нужны акции. Но я не скрыл от Розенштрауха, что состояния у меня нет никакого, и он сказал мне, что следуемое по уставу число акций он сам положит за меня, а я ему выдам только контррасписку.

Стало быть, дорогая сестра Ксения, жди, что твой брат вскоре выступит на поприще промышленного заправилы.

Вот как мы! Знай наших! Да, Ксеничка, я теперь в таких обстоятельствах, что вчера даже поднес букетик одной садовой звездочке в ее бенефис, а этого со мной давно уже не бывало.

У Ушатовой бываю почти через день. Главное, что она живет почти на перепутье к загородным увеселительным вертепам. В короткое время мы сделались совсем друзьями. Да ведь у меня и характер хороший. Я умею отлично занять общество. Вчера показал ей новый гранпасьянс, научил ее двум карточным фокусам, сегодня поеду обследовать одно бедное семейство по ее поручению. Она дама-благотворительница.

Ну все. Кончаю. Приятно писать такие письма. Будь здорова. Целую твои ручки. Кланяюсь всем.

Твой брат граф Борис.

XVI

Милая и добрая сестра Ксения Львовна, здравствуй!

Давно я тебе не писал, увлеченный водоворотом жизни. Закрывали летний сезон то там, то сям и наконец закрыли. Начался мертвый сезон, как его называют. И ни для кого он так не мертв, как для меня. Нет у меня теперь ни приличной квартиры, ни лошадей. Кикиморов вернулся из заграницы, и я с чужого коня среди грязи долой. Пришлось нанимать себе квартиру. Опять в меблированных комнатах, опять передо мной всклокоченная башка коридорного и нечищеный самовар. А я за полтора месяца так отвык от этого скотского житья. Ах, когда же наконец начнется возрождение! Вчера заезжал в банк к Розенштрауху насчет моего директорства. Уверяет, что не забыл и сделает обещанное, как только начнется подписка на акции.

Три тысячи жалованья за сиденье в правлении и проценты с чистой прибыли. Если проценты будут достигать тоже трех тысяч, то это уж совсем хорошо! Одно беда, что мне нет никакой возможности снять на свое имя квартиру и обмеблировать ее. Кредиторы сейчас пронюхают и наложат на все печати.

Ах, как я не люблю этот мертвый сезон! Ни у кого еще нет приемов, не назначены дни для обедов, и приходится столоваться исключительно в ресторанах, а деньги у меня почти совсем испарились.

Не пишу тебе ничего об Ушатовой потому, что вот уже почти неделя, как она уехала со своей компаньонкой и воспитанницей в Ялту на морские купанья. Ведь вот ежели бы настоящим манером ухаживать за ней, добиваться того, чтоб она взяла в мужья, нужно бы тоже махнуть за ней в Ялту, а на какие деньги мне было ехать, ежели у меня еле-еле нашлись деньги, чтоб за комнату уплатить за месяц вперед!

Ах да… Прочел я в «Правительственном вестнике», что твой Олимпиец получил вторую звезду. Поздравь его от меня. Быстро он в гору идет.

Сообщаю мой адрес: Кирпичный, 47. Это уж совсем близко от «Кюба». Ресторан «Пивато» тоже недалеко.

Пиши, Ксеничка, мне. Что ты так мало пишешь? Пиши о себе, о Шуре. Нынешней зимою, я думаю, ты должна будешь ее вывозить.

Ну, будь здорова. Поклон всем вашим.

Твой брат граф Борис Угрюм-Голядковский.

XVII

Бесценный друг сестра Ксения Львовна, здравствуй!

Целую тебя и твои ручки крепко-крепко и обращаюсь с большой просьбой. Выручи, сестра, пришли, ради самого Бога, сто рублей, а ежели не можешь сто, то хоть семьдесят пять. Дело касается чести твоего брата. Буду краток и откровенен. Проживая в квартире Кикиморова, я перед самым приездом его в Петербург, имея крайнюю нужду в деньгах до зареза, заложил его часы с письменного стола за семьдесят пять рублей, полагая, что извернусь и к его приезду выкуплю. Сделать это, однако, не мог. Пришлось сказать, что я их попортил и отдал в починку. Часы его любимые. Он то и дело спрашивает, когда же часы будут готовы, а я все не могу их выкупить, хотя прошло уже более двух недель. Занять денег на выкуп часов решительно негде. У всех взял. Ушатова в Крыму. Обратиться к жиду Розенштрауху – нужно ронять себя. Не семьдесят пять рублей с него я жду, а место в шесть тысяч рублей и акций на десять тысяч рублей. Хотя Кикиморов и знает мое стесненное положение, но сознаться ему, что часы заложены, просто я не в силах. Я беден, но всегда был честен. А тут вдруг человек поручил мне свою квартиру, лошадей, людей, имущество, а я вдруг беру его вещь и закладываю!

Сжалься, Ксения, над братом, сжалься над нашей фамилией, спаси ее присылом семидесяти пяти рублей! Умоляю. Ты добрая.

Надеюсь, что пришлешь. Буду ждать и считать часы.

Твой брат граф Борис.

XVIII

Спасибо, дорогая сестра Ксения Львовна, спасибо!

Тысячу раз спасибо! Ты спасла мне честь и даже жизнь присылом семидесяти пяти рублей на выкуп часов Кикиморова, ибо не выкупи я часов – я прямо покончил бы с собой, пустил бы себе пулю в лоб. Теперь часы выкуплены, вручены Кикиморову и по-прежнему красуются на его письменном столе.

Письмо твое переполнено упреками, ты удивляешься моему легкомыслию, ветрености, неумению приспособляться к обстоятельствам или, иначе говоря, по одежке протягивать ножки. Да, ты права, тысячу раз права: я беспутный человек, я пятидесятилетний младенец, я все худое, но что же делать, если я избалован прежнею жизнью! Виновата жизнь, виновато воспитание. Ах, я несчастный человек!

Да, я именно несчастный человек. Вот уже около десяти лет ничто мне не удается в жизни, нигде я не могу пристроиться, чтобы не влачить бедственного состояния. Представь себе, ведь и то место с шестью тысячами рублей, которое мне обещал Розенштраух, улыбнулось мне, не давшись в руки. Кикиморов, как и очень многие теперь, играет на бирже, и играет, как говорят, очень счастливо. Приношу я к нему часы, взятые якобы из починки, а он только что вернулся с биржи и рассказывает мне о предстоящей подписке на акции нового акционерного общества «Горный хребет» по разработке свинцовых копей. Вспомня, что в это-то общество Розенштраух и обещал меня пристегнуть директором, я бегу к Розенштрауху, именно бегу, ибо в то время не имел у себя даже мелочи на извозчика. Прибегаю к нему в банк и напоминаю об обещании. «Да, – говорит, – общество образуется, половина акций разобрана, на днях будет общее собрание акционеров, и я с удовольствием бы поместил вас в число директоров этого общества, но оказывается, что это совсем невозможно». – «Отчего?» – спрашиваю. «Оттого, что нужно иметь на десять тысяч акций по номинальной цене». – «Но ведь вы, многоуважаемый Соломон Исакович, обещались положить за меня в кассу общества эти акции, а с меня взять расписку…» – «И с удовольствием бы это сделал, если бы на арестование вашего имущества не ходило по рукам столько исполнительных листов, о которых я узнал только на днях. Я акции за вас представлю, они будут считаться вашими, и не пройдет и недели, как кто-нибудь явится с исполнительным листом и продаст их».