Текст книги "Хлебный вопрос. Юмористические рассказы"

Я как сидел перед ним на стуле, так и замер минут на пять, как громом пораженный. Оказывается, что я никакого дела начать не могу, никакого имущества иметь не могу, пока все с меня по исполнительным листам взыскания не будут удовлетворены. Даже фиктивного имущественного ценза, положенного за меня другим лицом, но только на мое имя, иметь не могу. Это ли не несчастие! Бьет меня судьба, бьет и бьет! Просвета не вижу.

Сижу я у Розенштрауха в банке, в кабинете его, курю дорогую сигару, предложенную им, и вижу, что ему меня жалко. Сотрапезник ведь я его, собутыльник, вместе кружимся в водовороте жизни, оказывал я ему кой-какие услуги. И мелькнула у меня мысль: отчего бы мне не попросить у него взаймы?! Попросил – и кончилось успехом. Получил сто рублей.

На эти деньги я, милая Ксения, и пообедал у Контана в ресторане, кстати угостив Петьку Голядкина, от которого уже столько раз пользовался его радушием, пообедал всласть, как может обедать только человек, три дня не обедавший. А я, Ксеничка, перед этим именно три дня не обедал настоящим общечеловеческим манером, а сидел дома на ветчине и сосисках из колбасной.

Ах, думаю, уж не проситься ли мне в исправники! У меня в трех губерниях старые приятели губернаторами сидят. Одно только останавливает: не выношу я провинции.

Еще раз спасибо, Ксеничка, за присыл. Будь здорова. Целую тебя и прошу поцеловать Шуру. Скажи ей, что радуюсь ее успеху в обществе. Твоему Олимпийцу поклон. То-то, я думаю, он меня костит иногда, когда ты обо мне упоминаешь. Ну, да Бог с ним. У меня русская натура, а у него немецкая.

Твой брат граф Б. Угрюм-Голядковский.

XIX

Дорогой друг и сестра Ксения Львовна, здравствуй!

Берусь за перо, чтобы сообщить тебе кой о каких проблесках счастия, выпавшего на мою долю. Я так не избалован счастием, что при первом проявлении его хочется уж с тобой поделиться. Третьего дня я получил жалованье, поехал на бег и выиграл на тотализаторе сто тридцать рублей. Ездил с Кикиморовым, был с нами и биржевой маклер Ереминцев, очень ярыжный, но милый человек, при помощи которого Кикиморов играет на бирже. Этот маклер, видя мое счастие на бегах, и говорит мне: «Отчего бы вам не попытать сыграть на бирже?» Кикиморов тоже подзудил меня. Я согласился. Сейчас рассказали мне, что такое «брянские», что такое «сормовские». «Господа, – говорю я им, – больше как сотней рублей я не располагаю». – «Больше и не надо, – отвечает маклер. – При проигрыше вы заплатите только разницу по курсу». – «Хорошо. Покупайте, – говорю, – что хотите». Ереминцев купил что-то. На следующий день повышение. «Вы, – говорит, – уж сто восемьдесят рублей нажили. Но не советую вам продавать. Они еще поднимутся». Подождал еще два дня. «Как?» – спрашиваю маклера. «Двести семьдесят рублей барыша получите, ежели продадите». – «Продавайте», – говорю. Продали, и вот я выкупил себе меховое пальто, заказал себе смокинг и половину денег вперед уплатил. Маклера угостил обедом у «Кюба». За комнату тоже рассчитался.

Ах, ежели бы теперь деньги! Хоть тысячу рублей денег… Ведь счастье идет полосой, а очевидно, моя полоса настала. При тысячи рублях я мог бы, может быть, столько выиграть, что и войти с моими кредиторами в сделку и кое-какие исполнительные листы погасить. Впрочем, нет, нет! Много их.

Ну, похвастался и будет. Целую твои ручки и желаю тебе всего хорошего. Поклон Шуре и твоему Олимпийцу.

Твой брат граф Борис.

P. S. Сегодня видел во сне, что тетка Анастасия умерла и мне и тебе причитается после нее наследства по двадцати пяти тысяч. Ведь приснится же!..

XX

Здравствуй, милая, дорогая и добрая Ксения Львовна!

Давно тебе не писал. А отчего? Оттого, что человек вообще большой скот. Чуть только счастье его побалует и он немножко отдышится и перестанет нуждаться, сейчас же он и забывает своих родных и друзей. То же и со мной. Представь себе, я сделался настоящим игроком на бирже и благодаря Ереминцеву и Кикиморову, которые меня руководят, выиграл уже больше двух тысяч рублей. Уплочены кое-какие долги, сделанные на слово: Полуварову отдал, и теперь могу держать перед ним голову гордо и являться на его четверговые обеды; со старой девой Костенецкой тоже рассчитался, как джентльмен, и послал занятые у ней мной на станции во время моих проводов от Полуварова деньги. Последний долг, надо сказать правду, крепко меня беспокоил. Человек рассчитывает на руку и сердце богатой помещицы, занимает у ней деньги на слово и не отдает. Согласись, что это нехорошо. Ведь когда Полуваров предложил ей меня в мужья, она обещалась подумать об этом. Полагаю, что эти-то деньги, взятые мной у ней и так долго не отданные, и были причиной, что она и при отъезде Полуварова в Петербург не дала ему насчет меня никакого ответа, ни положительного, ни отрицательного.

Впрочем, пусть теперь думает, сколько хочет, мне ее и не надо. Я, сестра Ксения Львовна, теперь недурно поправился. Взял вместо одной опять две меблированные комнаты, заплатил одному из моих прежних портных долг и теперь опять пользуюсь у него кредитом. Ах, если бы не эти проклятые исполнительные листы!

Тебе, Ксения, я тоже буду высылать по сто рублей в месяц, чтобы хоть немножко погасить все то, что я перебрал у тебя в разное время. Уплату начну делать с будущего месяца, а теперь позволь мне еще немножко поправиться. Олимпийцу своему можешь ты теперь сказать, что я расцветаю. Похвастайся перед ним. А то он все говорил, что я совсем погибший человек.

В письме твоем ты меня предостерегала от биржи. Говорила, что это в конце концов для всех пагуба. Очень может быть, что в конце концов пагуба, но пока этот конец-то концов придет, я все-таки хоть подышу свободно. Да и вообще пагубой мне биржа быть не может. Погубить она может капиталиста, а у меня все равно ничего нет. Чему у меня погибать?

Играю и на тотализаторе. Теперь у нас бега. Но играю несчастливо, а потому хочу бросить. Пусть будет одна биржа.

Вдова Ушатова (помнишь ту купчиху, о которой я тебе писал?) вернулась из Крыма, и на днях я был у ней. Боже, как она живет! Я был у ней в ее зимней квартире в первый раз. Зимнее ее помещение еще роскошнее летнего. Слуг полон дом. Теперь так сановники не живут. Шесть лошадей на конюшне. Экипажей бездна. Есть и русские упряжки, есть и английские. Я как-то сдуру думал про нее, что хорошо бы насчет ее капиталов… Но на что, спрашивается, ей титул графа Угрюм-Голядковского? Завтракал у ней… И так как это было воскресенье, то, по купеческому обычаю, у ней кулебяка с сигом и вязигой. Впрочем, я люблю кулебяки и этот купеческий обычай хвалю.

Ну, затем все, Ксеничка. Целую твои пальчики и кланяюсь Шуре. Поклон Олимпийцу. Будь здорова.

Твой брат граф Борис.

XXI

Добрая, бесценная Ксения Львовна, здравствуй!

Пишу тебе, чтоб сообщить мой новый адрес. Я переехал в Моховую, № 130. Выдал хозяйке расписку и переехал. Обстоятельства так сложились, что квартира в две комнаты оказалась мне не под силу.

Да, ты права была, дорогая сестра Ксения Львовна, когда писала мне, что биржа в конце концов всегда накажет и погубит игрока. Я уже наказан ею, и, хотя уверял тебя, что погубить она меня лично не может, но все-таки для биржи я теперь погиб навсегда. Играя на повышение, я не заплатил разницы, когда явилось понижение, и уж теперь объятия биржи для меня закрыты.

Скорблю, глубоко скорблю. Но ежели бы ты знала, какая это была проклятая биржевая неделя, когда я погиб! Все бумаги полетели вниз, и это многих и многих разорило. Да и сейчас бумаги не поднимаются. Жалко. Утешаю себя, что не для меня одного закрылись двери биржи после этого проклятого понижения. А уж как я хлопотал, чтобы мне уплатить разницу! У Розенштрауха занял, у вдовы Ушатовой занял два раза, хотел и третий раз занять, но она отказала. И так как мне ей теперь отдать нечем своего долга, то должен перестать ходить к ней. Это особенно жалко. У ней для меня было прекрасное пристанище. Дом – полная чаша, всегда открыт для всех знакомых: приходи к завтраку, приходи к обеду. А теперь уж нет его! Духу не хватает ходить к ней. Да и к тому же я заметил, что она даже и отвернулась от меня при последней встрече на Морской, когда проезжала в парных санях под голубой сеткой.

Но черт с ней, с биржей, черт с ней, с Ушатовой! Очень жалко, что я потерял их, но я привык уж к ударам судьбы. Но всего мне более жалко и обидно, добрая сестра Ксения Львовна, что я по отношению тебя остался не держащим своего слова и не произвел тебе ни одной уплаты, хотя и обещал платить по сто рублей в месяц. Прости, Ксения, прости, голубушка, прости твоего беспутного брата!

Да, Ксения, настали у меня опять трудные дни! Опять по временам колбаса с чаем вместо завтрака, опять неумытый коридорный с грязным самоваром. К Полуварову тоже стесняюсь ходить по четвергам обедать, потому что и у него взял на честное слово двести рублей и не могу отдать. Положим, я и раньше брал и все-таки ходил к нему, но тут замешалось, кроме этого, одно скверное обстоятельство. Передавая ему деньги, занятые у него тогда на станции, я имел глупость сказать ему, что получил наследство. Да и не ему одному сказал это, а многим разгласил. Одним словом, черт знает, что наделал! Мальчик я, совсем мальчик, невзирая на свои годы! Это твои всегдашние слова, Ксения, и ты права, тысячу раз права.

Благодаря этой последней глупости, я усугубил свое скверное положение и теперь буквально бедствую. Бедствую и к тебе даже не смею обратиться за помощью, ибо несказанно виноват перед тобой. Ограничиваюсь только сообщением о моем бедствии и кончаю письмо.

Пиши, Ксения, жури меня, брани. Твои письма, и переполненные упреками и нотациями, все-таки утешают меня.

А затем прощай. Поклон твоим. Целую твои пальчики.

Твой брат граф Б. Угрюм-Голядковский.

XXII

Здравствуй, добрый друг, дорогая сестра Ксения Львовна!

Спасибо за присыл двадцати пяти рублей. Ах, как были они кстати! Дела мои хуже худшего, и я был должен даже коридорной прислуге. Нет у меня теперь ресурсов, никаких нет, кроме ничтожного клочка казенного жалованья, остающегося от вычета за долги, но и то взято от казначея вперед. Занять тоже не у кого. У всех занято. Ах, зачем я разгласил, что получаю наследство! Дернул же меня черт за язык! Конечно, я через это около тысячи рублей мог занять из разных рук, но теперь-то что? В ресторанах, впрочем, и посейчас говорю, что получаю, но толку мало. Кредита все-таки никакого.

Трудно мне живется, трудно. На квартире не держат. Вчера опять переехал. Выдал хозяйке расписку и переехал. Мой адрес – Сергиевская, 170. Это уж от всего далеко. Нет, надо уехать из Петербурга. Писал Кутищеву о месте исправника, но ответа еще не получил.

Все. Писать дальше – значит сообщать тебе о страданиях, которые испытываю, а зачем тревожить твое доброе, любящее брата сердце! Ограничусь только благодарностью за присыл и сообщением моего нового адреса.

А затем прощай. Целую тебя, Шуру и кланяюсь Олимпийцу.

Граф Борис.

XXIII

Драгоценный друг и добрая сестра Ксения Львовна, здравствуй!

Давно тебе не писал. Два твоих письма оставил без ответа. Не писал, Ксения, я тебе из-за того, что и писать стыдно, – вот как я скверно живу. Ты спрашиваешь меня, правда ли, что я распорядителем в увеселительном заведении. Увы! Правда. Не буду от тебя скрывать. Утешаю себя немножко только тем обстоятельством, что это увеселительное заведение со сценой, с театром, и вот театром-то я заведую благодаря моему знанию французского, немецкого и английского языков. Хозяин, или директор, как они себя называют, – простой русский человек, не знающий ни на каком русском языке ни слова, а труппа его вся из иностранцев. Поют француженки, немки, англичанки, а среди эквилибристок есть и итальянки. Режиссер его тоже ни слова, кроме как по-русски, – вот директор и предложил мне место распорядителя, или заведующего, как ты там хочешь. Принял это место прямо с голода. Дошло у меня дело буквально до зареза. Но теперь я получаю сто рублей в месяц, имею стол и, если бы хотел, мог бы даже пользоваться квартирой. Место это тем хорошо, что оно негласное и кредиторы не могут приступить с исполнительными листами к моему жалованью. С директором я не имею никакого условия, жалованье я от него получаю без расписки в книге – это также одна из важных причин, почему я принял это место.

Ах, если бы ты знала, добрая сестра Ксения Львовна, в каком я был ужасном положении, ты не стала бы меня упрекать за это место! А теперь я сыт и прилично одет. Но, занимая это место, я все-таки гордо держу свою голову, я не унижаюсь, а, напротив, господствую, ибо все видят и чувствуют, какое я имею преимущество над ними. Насчет моего достоинства, стало быть, ты можешь быть спокойна.

Затем просьба: если это еще не дошло до Олимпийца, то, хотя от мужа и не следует иметь тайны, все-таки не рассказывай ему о моем новом месте.

Больше ничего не буду писать. Горько. Целую твои беленькие пальчики, обнимаю племянницу Шуру и кланяюсь Олимпийцу.

Твой брат Борис.

P. S. В воскресенье ездил к Левке. Мальчишка прекрасно учится. Он шлет тебе поклон. О моем горьком куске хлеба, разумеется, он ничего не знает.

XXIV

Спасибо, спасибо, дорогая сестра Ксения Львовна, за письмо!

Тысячу раз спасибо! Признаюсь, после моего признания я уже не ожидал от тебя письма, я думал, что ты отступишься от своего беспутного брата, но нет, ты ангел доброты, ангел кротости и ангел снисхождения. Письмо полно упреков и сетования, но оно мне было мило как доказательства твоей любви. Брани меня, Ксения, брани, упрекай – я все снесу, но оставить этого места не могу, ибо иначе умру с голоду. А к жизни, невзирая на все невзгоды и несчастия, я все еще чувствую влечение. Я стар годами, но сердцем молод. И наконец, положа руку на сердце и по здравом размышлении о том положении, которое я теперь занимаю, я, право, не нахожу его постыдным. Ведь все-таки я служу сцене, театру, искусству. Все-таки я заведую артистами.

Затем ответ на вопрос. Ты спрашиваешь меня: состою ли я по-прежнему на казенной службе? Нет, не состою. На днях я подал в отставку. Да и что мне давала казенная служба?! Олимпийцу своему, впрочем, ничего об этом не сообщай. Да и вообще прошу тебя, бесценная Ксения Львовна, не разговаривай с ним обо мне. Зачем? Ведь он меня не любит, стало быть, тебе с ним и разговоры обо мне нужно прекратить. Спросит – отмалчивайся.

Пиши, Ксения. Не забывай меня своими письмами. Брани, упрекай, называй беспутным братом, но все-таки пиши. Твои письма утешают меня в горькие минуты, а их подчас ох как много!

Твой брат граф Борис.

XXV

Милая, добрая, хорошая, дорогая сестра Ксения Львовна, здравствуй!

Получил твое любезное письмо с предложением занять место управляющего на ваших кирпичных и известковых заводах под Москвой. Сто раз спасибо тебе, Ксения Львовна, за заботы обо мне, но от места этого я должен отказаться. Какой я, милый друг, управитель чужим имуществом, если я не мог управлять своим собственным! А ведь было когда-то, много было всего! Ты пишешь, что специальности от меня не надо, что дела я могу и не знать, что от меня требуется только надзор за другими управляющими и жизнь в деревне при заводах. Все это прекрасно, спасибо, что ты и твой муж так снисходительны к моей неумелости, но все-таки я этого места принять не могу. Не потому не могу, чтобы жалованья пятьдесят рублей в месяц при всем готовом от вас же было мне мало. О, я ухватился бы за это содержание с радостью, если бы я был способен чем-нибудь управлять, но я не способен ничем управлять, кроме труппы поющих и пляшущих француженок, к тому же я совсем не выношу деревни.

Ведь я погибну там от тоски, сопьюсь в одиночестве и умру от удара. Что угодно, но не жизнь в глуши.

На днях, Ксения, я получил письмо от Кутищева, к которому я обращался с просьбой о месте исправника. Письмо его крайне любезно. Он пишет мне, что в настоящую минуту места исправника у него для меня нет, но в ожидании вакансии он предлагает мне пока место станового, но я, Ксения, и от этой переходной ступеньки к более лучшему месту отказался. Нет, нет, я даже представить себе не в состоянии, как мог бы я жить в деревне! Знаю, каких усилий стоило тебе склонить своего мужа на создание мне этой синекуры, и все-таки отказываюсь от нее. Спасибо, спасибо за твои заботы отвлечь меня от занимаемого мной места в «вертепе», как ты выражаешься, но все-таки я вынужден остаться в этом вертепе, но при этом скажу тебе, что я за вертеп его не считаю. Может быть, этот театр с легким жанром до меня и был вертепом, но влияние мое на серого человека, директорствующего в нем, настолько было велико, что теперь театр посещается даже людьми нашего круга, и я сумел себя так поставить, что все относятся ко мне с уважением.

Я все-таки делаю дело здесь, милая сестра Ксения, я друг изящного и провожу все изящное, не допуская ничего грубого. Пластика и изящество у меня всегда на первом плане. Я составил здесь даже маленький кружок из людей золотой молодежи, которые, приезжая сюда кончать вечер, и окружают меня. И на пути пластики и изящества я еще пойду дальше. В посту я уезжаю с нашим директором за границу для приглашения новых артистических сил, буду руководить им и на летний сезон (театр перейдет на острова), приглашу весь цвет исполнителей легкого пластического и вокального жанра.

Будь здорова, сестра Ксения Львовна. Еще тысячу раз спасибо тебе и твоему Олимпийцу за ваши беспокойства обо мне.

Твой брат граф Борис.

XXVI

Здравствуй, дорогая сестра Ксения Львовна!

Получил второе твое письмо с предложением места, на сей раз уже другого и в Москве. Вижу, как заботитесь вы с мужем о том, чтобы удалить меня от театральной деятельности, но все-таки и место управляющего вашим большим новым домом в Москве на себя принять не могу. Согласен, что Москва – не деревня. О, я далек от мысли, чтобы считать Москву деревней, но управляющим-то домом я быть не могу и не мог бы даже быть и тогда, если бы дом твоего мужа был в Петербурге. Это не мой жанр, не мое дело. Ведь у меня у самого был дом в Петербурге, а как я им управлял? Пять лет моего управления – и он пошел с молотка. Нет, я должен остаться при той деятельности, при которой я нахожусь теперь. Поэтому опять спасибо, спасибо и спасибо. Поблагодари Олимпийца и не трудись у него больше выпрашивать что-либо для меня.

Скажу тебе, Ксения, в настоящее время я даже доволен собой и своим положением. Скудно мое жалованье, бываю я подчас без копейки, но уж не голодаю и каждый день общечеловечески обедаю и ужинаю в нашем театральном буфете. Здесь при театре большой ресторан и теперь, благодаря моему влиянию на мужика-хозяина, прекрасный повар. Погреб ресторана снабжен лучшими винами, и хотя при готовом столе тонкого вина мне не полагается, но у меня есть кредит в погребе. По вечерам я вращаюсь в кругу лучшей молодежи, посещающей нас, которая ценит мои труды по служению искусству и всячески старается высказать это и словом и делом. Еще на днях этот кружок делал мне ужин после спектакля, и на нем присутствовал и цвет нашей труппы. Я перезнакомил всех с артистками, вино лилось, раздавались спичи, и беседа длилась до утра.

Все это я пишу тебе, дорогая Ксения, чтоб показать, что мне очень недурно живется и чтобы о создании для меня какой-нибудь пятидесятирублевой в месяц синекуры ты не беспокоилась.

Письмо это, может быть, последнее перед отъездом за границу. Следующее письмо пришлю из Парижа, куда я еду вместе с директором театра.

О, Париж! Наконец-то я тебя опять увижу!

Будь здорова, Ксения. Целую, милая хлопотунья, твои беленькие ручки, обнимаю Шуру, кланяюсь Олимпийцу и остаюсь любящий тебя.

Брат Борис Голядковский.

XXVII

Милая, добрая, дорогая Ксения Львовна, здравствуй!

Пишу тебе, чтоб поведать мое горе. Представь себе, меня из Петербурга за границу не выпустили. С меня, оказывается, была взята подписка о невыезде из столицы, о которой я совсем забыл. О, эти проклятые исполнительные листы! Они мне на каждом шагу мешают, отравляют мне мою жизнь. Боже мой! Когда же все это кончится! О Париже я мечтал, как о рае небесном, мы совсем уже собрались ехать, дошло дело до добывания заграничного паспорта, я посылаю в участок за свидетельством, что нет препятствий к выезду, – и вдруг: трах! О, судьба, судьба! Как жестоко ты меня гнетешь!

Кончилось тем, что сиволапый мужик, наш директор, пригласил себе в переводчики какого-то пархатого жидюгу и уехал с ним за границу приглашать артистов, а я сижу на бобах.

Веришь, Ксения, я даже заболел от этого. Третий день бьет меня лихорадка и болит голова.

Не могу писать. Взбешен. Прощай. Будь здорова.

Твой брат граф Борис.

XXVIII

Обращаюсь к тебе с великой просьбой, дорогая сестрица Ксения Львовна.

Выручи брата и пришли мне, ради самого Неба, триста рублей. Пришли как можно скорей, иначе я погиб, погиб навсегда. Если нет у тебя денег, займи, заложи какие-нибудь вещи и пришли, ибо время не терпит.

Я должен по векселю. Векселей моих много ходит по рукам, но этот особенный. Мы его выдавали вдвоем. Я выдавал вексель, и некто поставил свой бланк. Не называю его, ибо что в имени его тебе? Заняв у ростовщика деньги, мы разделили их пополам, но теперь этот Икс, поссорившись со мной из-за женщины, хочет мне мстить и сообщил мне, что отрекается от своего бланка, заявляет его фальшивым. А вексель с бланком передавал ростовщику я, без его присутствия. Стало быть, ростовщик… Но не буду распространяться дальше! Ты, добрая сестра Ксения, не девочка и хорошо понимаешь, что грозит мне. Ни просьбы мои, ни мольбы не могут смягчить жестокое сердце Икса, и он продолжает утверждать, что бланк не его, а доказать, что бланк его, что он не фальшивый, я не в состоянии.

Еще раз умоляю тебя, добрая Ксения, спаси меня! Ради сына Льва спаси, ежели не ради меня самого, ради нашей фамилии, которую ты теперь не носишь, но когда-то носила! Ах, Ксения, пожалей своего брата и исполни его просьбу, быть может, уж последнюю! Я в тревоге, я в лихорадке, я ночей не сплю.

Дорогая Ксения! Ты всегда была добрым гением моим, ты ангел доброты, и я уверен, что вопль мой к тебе о спасении не будет гласом вопиющего в пустыне.

С нетерпением ожидаю ответа, со слезами целуя твои ручки.

Твой брат граф Борис.

XXIX

Как громом поражен был я, дорогая Ксения, когда получил твое письмо с отказом.

Ты пишешь, что если я знаю, что бланк не фальшивый, то чего же мне бояться. О, я предвидел этот ответ! У меня было готово на него и возражение, но я, при спешном писании письма, не имел возможности поместить в него это возражение. Бесценная Ксения, ведь и разбирательство на следствии по этому делу бросит тень на нашу фамилию, а храни Бог, дело дойдет до суда! Ах, Ксения, Ксения! У меня нет доказательства, что этот проклятый бланк на векселе не фальшивый. Может быть, он и в самом деле фальшивый, ибо он писан не при мне. Этот Икс передал мне вексель уже с поставленным бланком, может быть, заведомо фальшивым, чтоб погубить меня, ибо теперь он злой враг мой.

Еще раз умоляю тебя, дорогая сестра Ксения Львовна, не дай погибнуть и вышли триста рублей, вышли как можно скорей! Ты пишешь, что у тебя нет таких денег, но заложи что-нибудь, в крайнем случае прочти мое письмо Олимпийцу и проси его, умоляй спасти меня. Не любит он меня, черствое у него сердце, но, может быть, при виде окончательно погибающего человека, своего родственника, шурина, оно и смягчится.

Добрая Ксения, похлопочи! Не дай погибнуть твоему несчастному брату!

Целую твои ручки и ожидаю ответа по телеграфу. Успокой меня телеграммой.

Твой брат граф Борис.

XXX

За что?.. За что, дорогая Ксения, ты меня мучишь перепиской?

Я не советов прошу у тебя, моя дорогая. Я прошу милости, великой милости! Муж твой резонер, педант, он способен наговорить тысячу ненужных советов, прочитать миллион наставлений, но ты-то, ты-то, добрая, любящая меня Ксения, ты-то зачем следуешь по его стопам? Не советы мне нужны, не наставления, а деньги. Только деньги, только триста рублей меня могут спасти. Занять решительно больше негде, как у вас, – вот потому-то я к вам и обращаюсь.

Или ты вынуждаешь у меня большее признание? Изволь, если уж на то пошло! Бланк на векселе в самом деле фальшивый, и в этом деле я, я виноват.

Дальше не требуй объяснений… Не в силах их дать. Нужда, нужда сгубила…

Умоляю, Ксения, спаси! Умоляю твоего мужа! Ведь только триста рублей, и вы спасете человека.

Срок векселю послезавтра. Если хотите спасти – высылайте деньги по телеграфу, иначе я погиб.

Крепко целую твои ручки и прошу, умоляю: спаси! Спаси!

Твой брат граф Борис.

XXXI

Бесценная Ксения, спасибо, спасибо! Перевод на триста рублей получил по телеграфу.

Со слезами на глазах целую твои ручки и пальчики!

Ты всегда была моим ангелом-хранителем, им являешься и теперь. Мужу твоему крепко пожимаю его руку. Вижу, что у него внутри и под внешним льдом бьется горячий ключ сострадательного сердца. Вы оживили меня, вы воскресили меня. По векселю уплочено, и вексель разорван. Сегодня я буду спать спокойно.

О, с каким восторгом, с каким наслаждением выпил я, уладивши дело, за твое и твоего мужа здоровье полбутылки шампанского! Даже при своем нищенском положении не мог я отказать себе в этом. Мало того, я считал себя обязанным это сделать. Передай это твоему благородному мужу. Он саркастически улыбается, но все-таки ему будет известно то глубокое уважение, которое я к нему теперь чувствую.

Твой брат граф Б. Угрюм-Голядковский.

XXXII

Дорогая Ксения Львовна, здравствуй!

Пишу тебе и уж не смею тебя назвать сестрой. Пишу из заключения. Я арестован. Я жалкий, я несчастнейший человек. Триста рублей, присланные тобой, помогли только на время. Оказались другие векселя с такими же бланками. Как они явились, я решительно не понимаю. Меня опутали, кругом опутали, потому что в денежных делах, ты сама знаешь, я решительно ребенок. Бесспорно, я виноват, но тут, кроме того, какой-то шантаж, какая-то шайка мошенников.

Ужасно, ужасно! Бедный Левка! Что с ним будет? Я не прошу, я уверен, что ты, как ангел-хранитель, покроешь его своими крыльями.

А я, я несчастный, я несколько раз покушался пустить себе пулю в лоб, но меня останавливала религия. Впрочем…

Лежу больной. Лежу без копейки. Помоги, Ксения… Прилагаю адрес, как переслать.

Прощай. Будь здорова.

Твой Борис.