Текст книги "Хлебный вопрос. Юмористические рассказы"

До свидания, мой таинственный незнакомец.

Серафима».

– Ну что? Хорошо? С тактом? – спросила Серафима у матери.

– Хорошо-то хорошо, но мне кажется, что ты должна припустить в письме несколько французских слов. Это, знаешь, даст тон, некоторую окраску.

– Подите вы! Ну что вы понимаете!

– Нет, Серафима, это любят, на это есть охотники.

– Хорошо и без французских слов. Сейчас я перебелю письма, запечатаю их, надпишу адрес и пойду опускать в кружку.

Серафима опять присела к столу.

– Ежели таким манером ты сумеешь себе, Серафима, найти мужа, тогда уже это будет чисто по-американски, – покачала головой мать.

VI

В воскресенье Серафима, согласно данному в письме обещанию, еще далеко до полудня начала прихорашиваться, чтобы идти к двум часам в Эрмитаж на свидание с таинственным незнакомцем. Вымыв тщательно шею, лицо и руки, она вся вытерлась одеколоном и туалетным уксусом и приступила к притираниям. Мать смотрела на все с иронической усмешкой.

– Брови-то выводи послабее, а то блондинка и всегда темные брови делаешь, – говорила она.

– Не ваше дело. Не привязывайтесь. Да и никогда я бровей себе не крашу, а только смазываю их макасарским маслом для ращения волос, – огрызнулась дочь.

– Ну и смазывай полегче. Опять же, уши ты себе всегда малиновые делаешь, словно их кто у тебя только что надрал.

– И это до вас не касается. Сами-то лучше скорей одевайтесь, ежели пойдете со мной, а то скоро двенадцать, а вы все еще за кофеищем сидите.

– Мне одеться недолго. Раз, два – да и готово. Обо мне не беспокойся. Я штукатурные узоры на лик себе не навожу.

– Попрекайте, попрекайте. Хороша мать! Другая бы сама заботилась, чтобы дочь была покрасивее, а вы… Э-эх! Словно вы ревнуете.

– Выдумай еще что-нибудь.

– Да уж все в голову придет. Чего вы шипите-то?

Мать умолкла и стала сама одеваться. В час дня мать и дочь были готовы. Дочь вертелась перед зеркалом.

– Хорошо, хорошо… – опять начала мать. – Зеленый-то бант только при пунцовой отделке шляпки как к корове седло идет.

– Да что ж вы поделаете, ежели он пожелал, чтоб был светло-зеленый бант на груди.

– А ты написала бы ему в ответ, что бант будет пунцовый. И чего ты это так надушилась? Ведь он может подумать, что ты какой-нибудь другой запах заглушаешь, – проговорила мать.

– Не ваше дело. Готовы вы – ну и пойдемте.

Они стали выходить из дому.

– Перекрести лоб-то, чтоб доброму делу быть. Ведь на смотрины идешь.

– Без вас все это сделала, – отвечала Серафима.

Стали сходить с лестницы.

– Постой… – остановила ее мать. – Не захватить ли мне с собой метрическое свидетельство? Может быть, потребует удостоверение лет.

– Как это глупо с вашей стороны.

Около двух часов дня они были в Эрмитаже. Посетителей было совсем мало. Они прошли уже три залы, останавливаясь перед картинами, но полного лысого незнакомца во фраке с красным фуляром, торчащим из-за жилета, видно не было.

– Сыграл штуку с дурой какой-нибудь проказник-мальчишка, а она и поверила! – шептала мать.

– Погодите. Ведь еще и двух часов нет. Только без пяти минут, – отвечала Серафима. – Да наконец, здесь зал много. Он писал, что около старых картин будет ходить, а здесь покуда картины новые.

– Много ты понимаешь, что старое, что новое. Скажите, какая живописка!

Прошли еще три залы. Наконец Серафима вздрогнула, остановилась и дернула мать за рукав.

– Ну что? Видите… – заговорила она.

– Ничего не вижу, – отвечала мать.

– Да вот фрак с красным платком, высунувшимся из-за жилета, стоит. Не видите разве? Около картины, на которой голые-то люди написаны.

– Ах да, да… Скажите на милость, какой солидный человек и такими глупостями занимается.

Около одной из картин действительно стоял со складной шляпой в руке полный коротенький человек, с лысиной, во фраке, на борте которого виднелась шпилька с маленькими орденами и регалиями. Он был с подстриженной бородой, с красноватым носом и по фигуре несколько смахивал на купца. Заметив зеленый бант на груди у Серафимы, он выпрямился, тронул себя свободной рукой по бороде и даже обдернул жилет. От движения с носа у него соскочило золотое пенсне, но он тотчас же надел его.

– Вдовец или старый холостяк? – спросила мать. – Я уже всех перепутала.

– Бездетный вдовец, служит на частной службе, но был военный и служил чиновником, – отвечала Серафима. – Пишет, что на черный день кое-что прикоплено.

– Вишь, как ты выучила письмо-то! Ну что ж, нравится он тебе?

– Не то чтоб нравится, а с удовольствием выскочила бы за него от такой маменьки.

– Чего ты дерзничаешь-то!

– Да ведь вы же мне на каждом шагу шпильки ставите. Ну а на ваш взгляд, как он?

– Ничего. Человек на вид солидный, но мне кажется, что он из запивох. Смотри нос-то какой красный. Ну что ж, заговоришь с ним?

– Дайте хорошенько его разглядеть. Смешно на него смотреть, вот когда он голову кверху задирает.

– А ты думаешь, что на тебя теперь не смешно смотреть? Чего ты губы-то лижешь, как собака?

– Ах, боже мой! Вот Бог наказал маменькой! – вздохнула Серафима и стала подходить к незнакомцу во фраке. – В самом деле, ведь ни одного седого волоса, а пишет, что ему пятьдесят один год.

– А ведь, поди, красится. По-моему, мужчина недурен. Начинай. Может быть, что-нибудь и выйдет, – сказала мать. – И лысина у него прилична. Да нынче, матушка, и молодые лысые.

Серафима подошла совсем близко к незнакомцу. Тот вынул из-за жилета красный фуляр и отер им лицо, потом достал из кармана золотые часы и посмотрел на них.

– Хочешь, я с ним заговорю? – спросила мать.

– Ах, не мешайтесь, пожалуйста, – отвечала также шепотом Серафима, посмотрела пристально на ту же картину, на которую смотрел незнакомец, и быстро задала ему вопрос: – Извините… Вы не знаете, где тут можно видеть собственные вещи Петра Великого?

– Петра Великого? – встрепенулся незнакомец. – Не могу знать-с. Но, кажется, их здесь нет. Впрочем, сейчас можно спросить у сторожей.

– Нет, нет, не беспокойтесь. Я так только.

– Какое прекрасное наслаждение – рассматривать картины лучших мастеров… – начал незнакомец, наклонив голову набок и обращаясь к Серафиме.

– О, и я большая охотница до живописи! Мы с мамашей ни одной выставки не пропускаем, – отвечала Серафима.

– Это ваша мамаша? Очень приятно… – поклонился незнакомец и еще более склонил голову набок. – В компании с кем-нибудь лучше любоваться картинами, можно всегда передать друг другу свои впечатления, но вот я, как одинокий человек, вдовец и к тому же не имеющий и других родственников, лишен этого удовольствия. А до картин я охотник и сам кое-что коллектирую, что дозволяют мои средства. У меня есть Клевер, есть Бобров, Куинджи. Дорогое только это удовольствие, хотя я и небедный человек.

– У меня после моего мужа осталась хорошенькая картинка. Говорят, что это Брюллов, – начала мать Серафимы.

– Брюллов? Тогда ведь это редкость, – отвечал незнакомец. – Картины Брюллова наперечет.

– Нет, нет, не Брюллов. Другой какой-то, – перебила дочь. – Впрочем, мы не знатоки.

– И я не особенный знаток, но… Однако мы разговорились, а я еще не представился. Позвольте отрекомендоваться. Надворный советник Петр Петрович Пустынцев.

Мать Серафимы хотела что-то сказать и выдвинулась было вперед, но дочь отстранила ее и проговорила:

– Дочь коллежского советника Серафима Ивановна Доримедонтова, а это моя мамаша Пелагея Федоровна.

С обеих сторон поклоны. Дамы подали руки Пустынцеву.

– Я тот незнакомец, который писал вам, – прошептал он.

– И я та незнакомка, которая отвечала вам, – сказала Серафима. – Такого рода знакомство – манера американская. Мне нравится она. Вот, смотрите меня.

– И на меня смотрите. Я весь тут… – отвечал Пустынцев.

– И я вся тут.

– Серафима! Серафима! Ты уж расшалилась, кажется, чересчур, – заметила мать.

VII

Разговаривая таким образом, Петр Петрович Пустынцев и Серафима с матерью повернули обратно и по залам стали направляться к выходу. Картины, очевидно, уже больше их не интересовали. Вот и выход. Они стали спускаться с лестницы, оделись.

– Петр Петрович, не сделаете ли вы честь отправиться сейчас к нам и выпить у нас чашку кофейку? – предложила ему мать Серафимы, вошедшая уже во вкус оригинальных смотрин.

– С удовольствием бы, но я не знаю, право, как… – отвечал Пустынцев. – Ловко ли это будет? Ведь мы только четверть часа тому назад представились друг другу.

– Четверть часа тому назад представились, а через полчаса познакомимся и узнаем друг друга покороче. Живем мы, впрочем, отсюда не близко: в Измайловском полку, в седьмой роте.

– Вообразите, и я в Измайловском полку, но только в четвертой роте.

– Видите, как хорошо. Так прошу покорно… Я сяду на извозчика с дочерью, и мы поедем впереди, а вы на другом извозчике сзади нас, – приглашала мать Серафимы.

Пустынцев колебался и вопросительно взглянул на Серафиму.

– Как вы скажете, барышня? – задал он вопрос.

– Да что ж тут особенно-то стесняться! – отвечала она. – Познакомились по-американски, так будем и дальше вести себя по-американски. Я буду очень рада, ежели вы к нам пожалуете. По крайности сразу и без прикрас увидите всю нашу обстановку.

– Принимаю ваше предложение… – поклонился Пустынцев в знак согласия.

Они вышли на улицу, сели в извозчичьи пролетки и поехали.

– Не знаю, как тебе, а мне очень понравился этот человек, – сказала Серафиме мать, когда они ехали к себе домой.

– Ага! Наконец-то. А как вы смеялись над моими затеями! Как вы мне ногу подставляли, как ложились бревном! – отвечала Серафима.

– Прекрасный человек, и сразу видно, что с прямым, открытым характером.

– Погодите очень-то хвалить. Может быть, еще и разочаруетесь, когда он к нам приедет. Может быть, с этим у меня ничего и не выйдет, но ведь это же только первый, а уж с первым, вторым или десятым я добьюсь своего, и будет у меня муж.

– Ну что ж, давай Бог. Тогда только скажу: молодец девка!

– И буду молодец девка. От десятого не добьюсь толку, так двадцатого окручу на себе.

– Хвала и честь. Но ежели будешь перед женихом выговаривать свои права, не забудь и мать.

– Это еще что выдумали! Нет, мать-то и пугает всех женихов.

– А ты попробуй, все-таки попробуй, а не сойдетесь, так можно и уступить.

– И пробовать не стану. Да и не понимаю, что вам за охота влезать в семью.

– Ах, Серафимочка, я совершенно не привыкла жить в одиночестве.

– Не привыкли жить без перебранки – вот это я понимаю. А мне перебранка надоела, и я хочу отдохнуть от нее, прикончить с ней.

Через двадцать минут они приехали и стали рассчитываться с извозчиком. Рассчитывался с извозчиком и ехавший по следам их Пустынцев.

– На дворе мы живем, – сказала ему мать Серафимы, ведя его под ворота. – Понятное дело, что, получая около пятидесяти рублей пенсии в месяц, я не могу нанимать квартиру окнами на улицу.

– После папаши у нас остался дом полная чаша, но, понятное дело, что мы его распродали и оставили себе только необходимое, – прибавила Серафима.

– Продавали постепенно, прибавляли к пенсии и на эти деньги жили. Ежели бы вы знали, какой я прелестный хронометр за сто шестьдесят рублей продала! Четыреста стоил.

– А бронза наша, бронза за что ушла! – сказала дочь и закончила: – А вот когда уж у нас осталось только необходимое, я и порешила непременно выйти замуж. Порешила и стала искать себе жениха по-американски, по объявлениям.

– Да иначе нынче и нельзя-с, ежели у кого нет знакомства, потому свахи нынче в Петербурге окончательно вывелись, – отвечал Пустынцев. – Вот я, например: вдовею я уже около десяти лет, но три года тому назад вдруг задумал жениться – ищу, ищу невесты – и нет, не нахожу такой, которая бы пришлась мне по моим идеалам.

– Может быть, вы очень требовательны, Петр Петрович?

– Не скажу. Но не подходит и не подходит. Разумеется, я ищу молодости, миловидности, образованности и того, чтобы девушка была из хорошей семьи.

Они поднялись по лестнице в четвертый этаж, мать Серафимы позвонилась в колокольчик и, вводя гостя в свою квартиру, проговорила:

– Вот наша хата. Две комнаты и кухонька. Кухарку держим. Нанимала я прежде и квартиру побольше, отдавала комнаты жильцам, но, боже мой, какие нынче жильцы! Совсем нет основательных, спокойных жильцов! То денег не платят, то позволяют себе…

– Вот в той комнате мы спим вместе с маменькой, а это у нас чистая, – перебила мать Серафима. – Прошу, Петр Петрович, присесть на диван. Вы курите? Курите, пожалуйста. Маменька тоже курит. Вот, не хотите ли ее папирос?

– Мерси. Я раскольник. Только свои.

– Маменька, что ж вы с кофеем-то? Распорядитесь.

– Сейчас, сейчас. Кухарка говорит, что кипяток уж кипит на плите, – засуетилась мать.

Серафима подсела к Пустынцеву.

– Маменьки вы не бойтесь. Она не будет жить с зятем. Это уж дело решенное, – говорила она ему.

– А денег у вас никаких? – осведомился Пустынцев. – Я к тому это спрашиваю, что ведь приданое вам придется помочь сделать.

– Разумеется, ежели вы не хотите, чтобы жена ваша была хуже других. Белье у меня есть; но ведь это белье девичье. А денег у нас никаких. Видите, как я с вами откровенна.

– Белье у меня есть. Белье после покойницы жены. Прелестное, почти новое белье. Наволочки вот с эдакими прошивками. Сорочки…

– Знаете, мне не хотелось бы подержанное белье.

– Позвольте… Да ведь сорочки есть такие, которые только раз мыты. Как раз перед своей смертью она себе делала. Одно вот разве только, что покойница жена раза в полтора потолще вас была.

– Ну вот видите.

– Да ведь это можно перешить-с. Часы, два браслета, трое серег и три брошки – это все невесте, но вот платья, меховые вещи я продал.

– Неужели же вы думаете, что я стала бы носить старые платья вашей покойницы жены?! – воскликнула Серафима.

– Нет, я так, к слову, – отвечал Пустынцев и сказал: – Так вам непременно нужно сделать платья, верхние вещи, а белье можно и то, о котором я говорю?

– Надо посмотреть, какое это белье, ежели мы сойдемся. Как вы думаете: сойдемся? – прямо поставила вопрос Серафима.

Пустынцев замялся.

– Позвольте мне на сегодня пока уклониться от этого ответа. Ответ я вам пришлю через три дня, – проговорил он. – Пришлю по почте. Но ведь я о себе еще не вполне перед вами высказался. Откровенность за откровенность…

– Да, да… Пожалуйста, по-американски.

– Я буду говорить начистоту. Вы девица вполне взрослая, а потому, надеюсь, меня поймете.

– Да, да. Пожалуйста.

Серафима приготовилась слушать. Пустынцев мялся. Он вынул из кармана платок и отер им лицо.

– Мне хотелось бы, чтоб уж и ваша маменька мою исповедь слышала, – сказал он.

– Маменька тут ни при чем. Она не имеет на меня никакого влияния. Я ищу себе жениха – я и решу, годны ли вы мне или не годны. Говорите, что вы хотели сказать. Да вот, впрочем, и маменька.

В комнату входила мать с подносом в руках, на котором стоял кофейник, чашки, сливочник и корзиночка с сухарями.

VIII

– Чашечку кофейку, Петр Петрович? – говорила мать Серафимы, обращаясь к Пустынцеву. – Дорогому гостю хочу сама услужить. Вы покрепче любите или послабже?

– Постойте, маменька… Петр Петрович хочет нам что-то важное сообщить, – перебила ее Серафима.

– Отлично, отлично. Вот за кофеем-то мы и послушаем. Покрепче вам прикажете?

– Нет, нет. Будьте добры послабже. Тучные особы должны избегать крепкого кофе, – отвечал Пустынцев.

– Ну-с, Петр Петрович? – торопила его Серафима. – Мы слушаем.

Пустынцев громко сморкнулся в платок и, несколько потупившись, произнес:

– Должен от вас не скрыть, что у меня есть экономка.

– Экономка? – переспросила Серафима и сделала серьезное лицо.

– Да-с, экономка. Но я, разумеется, с нею покончу, ежели решусь на союз с вами, Серафима Ивановна. Признаться, я уже давно сбираюсь с ней прикончить.

– Экономка… Это нехорошо… – покачала головой мать Серафимы и спросила: – Она с вами живет?

– Со мной, со мной. Как же иначе-то? Конечно, я ее награжу, дам ей четыре-пять сотен рублей, но все-таки я опасаюсь кой-какого скандала, а потому хочу, чтобы вы знали, Серафима Ивановна, и уж после этого на меня не пеняли. Я действую начистоту.

– Это делает вам честь.

– А дети есть? – поинтересовалась мать Серафимы.

– Нет, нет. Детей нет. То есть у ней есть ребенок, воспитывающийся в деревне, но это не мой. Так как вы думаете, Серафима Ивановна, насчет этого предмета?

– Ежели вы твердо решились ее прогнать, то я скандала не боюсь. Ведь не может же она, в самом деле, в церковь прийти!

– Все может случиться, ежели не согласится взять четыре-пять сотен. Она нрава строптивого. Впрочем, мы можем сделать так, что она не узнает, в какой мы церкви венчаться будем. А удалю я ее от себя заранее.

– И давно у вас, Петр Петрович, живет эта экономка? – спросила мать Серафимы.

– Не скрою, что около пяти лет.

– Молодая?

– Лет за тридцать.

– Красивая?

– Не скрою, что из себя король-баба. Но женщина из низменного класса, малограмотная, а потому мне и принадоела.

– Знаете, Петр Петрович, это ведь составляет в вас важный недостаток, – сказала Серафима.

– Знаю-с, что этого боятся, а потому, как честный человек, вам и говорю. Так вот-с, какое вы по этому предмету имеете мнение?

– Я уже сказала вам, что легкого скандала не побоюсь, – отвечала Серафима. – Но желаю, в свою очередь, знать, какие я приобрету выгоды, выходя за вас замуж при ожидании скандала. Вы писали мне, что у вас есть отложено на черный день. Сколько именно отложено, Петр Петрович?

– Тысяч около сорока.

– Больше или меньше сорока тысяч?

– С маленьким походцем будет.

– Можете это доказать?

– Расписками Государственного банка отделения вкладов на хранение.

– А жалованья вы получаете две тысячи?

– С наградными около двух с половиной тысяч и за управление домом имею даровую квартиру из четырех комнат.

– На приданое сколько мне дадите?

– Пятьсот рублей.

– Мало. У меня приличной шубы нет.

– Ну, восемьсот-с. Вы считайте, что рублей четыреста надо дать экономке.

– Ох уж мне эта экономка! Скажите, зачем вы это?..

– Помилуйте… Овдовел рано… Я мужчина крепкий и, что называется, в соку…

Серафима потупилась.

– Так как же, Серафима Ивановна? Ежели я, по зрелому размышлению, со своей стороны соглашусь…

– А вы разве еще колеблетесь? Разве не можете согласиться?

– То есть я почти готов согласиться, но все-таки позвольте мне иметь трое суток на размышление для окончательного решения, – отвечал Пустынцев.

– Гм… Ну, тогда дайте и мне три дня на размышление. Дайте даже шесть дней для размышления. Откровенность за откровенность. Не скрою от вас, что у меня есть и другие кандидаты в женихи и я веду с ними переписку. У меня есть отставной военный… майор… Есть чиновник, состоящий на службе.

– Ну, там еще буки. Полно тебе размышлять-то! Бери, что есть… – проговорила мать.

– Позвольте, маменька. Ведь не только я, но и Петр Петрович не может сейчас согласиться, – перебила ее Серафима.

– Нет, нет… – заговорил Петр Петрович. – О моем согласии или несогласии я пришлю вам письменное извещение. Позвольте только записать ваш адрес. А я вам, в свою очередь, дам свой.

Они обменялись адресами.

– Может быть, даже и раньше, чем через три дня, дам решительный ответ, – сказал Пустынцев.

– А мне уж позвольте дать ответ на шестой день, – сказала Серафима. – Здесь ведь уж, вы сами знаете, покуда любви нет, а есть только выгоды. По-американски. За шесть дней я взвешу, кто мне выгоднее из имеющихся у меня женихов, и тогда пришлю вам письмо со своим решением. Разумеется, письмо я вам пришлю в том случае, ежели вы в своем письме выразите согласие на мне жениться, а ответите, что отказываетесь, то я и писать к вам не буду.

– Тогда уж к чему писать! – согласился Пустынцев, выпив чашку кофе.

– Прикажете еще чашечку, Петр Петрович? Вы с сухарями не выпили, – лебезила перед ним мать Серафимы.

– Нет, благодарю покорно. И позвольте с вами распрощаться.

Пустынцев взялся за шляпу.

– Вы, Петр Петрович, в случае отказа пишите самым откровенным манером, что именно вам во мне не понравилось, – сказала ему Серафима.

– Зачем-с? Просто: не считаю возможным – вот и все.

– Нет, нет. По-американски начали, по-американски и кончим. Пишите причины при отказе. Может быть, иные причины можно и устранить.

Пустынцев ретировался в прихожую. Серафима вышла его проводить. Сунулась было за ней мать, но та мигнула ей, и она вернулась в комнаты. Кухарка подала Пустынцеву пальто. Он наклонился к Серафиме и спросил:

– Так в случае чего хорошего маменька при дочке не будет жить?

– Нет, нет, этого не бойтесь.

– Хорошо-с. Через три дня ответ. Мое почтение…

И Пустынцев выскочил на лестницу.

IX

Прошло три дня после визита Пустынцева. Серафима, ожидая от него ответа по ее адресу, каждый день бегала на почту и спрашивала, нет ли писем на предъявительницу рубля и квитанции от объявлений за номерами такими-то. Кроме ответа Пустынцева, она должна была получить еще и ответ от незнакомца, назвавшегося отставным майором, обстоятельно спрашивавшего ее все по пунктам и которому и она, в свою очередь, так же обстоятельно ответила на все пункты. С почты она каждый раз приносила по два, по три письма, но письма эти были явно шуточные. Один корреспондент спрашивал ее, детная она или бездетная образованная девица из хорошего семейства, и, ежели детная, то просил сообщить, сколько именно у нее детей. Другой корреспондент приглашал ее на свидание на остров Голодай; третий сообщал, что он охотно начнет с ней вести переговоры о свадьбе, если у ней окажется не более трех кумовьев, черного, белокурого и рыжего, существование которых он допустит и после свадьбы; четвертый писал: «Жениться не женюсь, но ежели девица действительно из хорошей семьи, действительно музыкантша и мне понравится, то в гувернантки, пожалуй, возьму, хотя детей у меня и нет».

Наконец откликнулся и отставной майор. Он писал: «Итак, английского языка вы не знаете, а я только из-за английского языка и жениться хочу рискнуть, чтоб жена была хорошей переводчицей в Америке, куда стремлюсь всей душой, но от родственника моего, капитан-лейтенанта морской службы, бывшего в Америке два раза, я узнал, что там без английского языка ступить нельзя. Время еще не ушло, поищу невесту с английским языком, а вас прошу меня извинить за причиненное вам беспокойство и дело со мной считать поконченным».

Серафима прочла это письмо вслух. Мать сидела и слушала. Она покачала головой и произнесла:

– Ну что, взяла? Вот и твой веский кандидат в женихи сковырнулся.

– Никогда я его особенно веским и не считала, – ответила Серафима. – А ежели отвечала на его запросы, то прямо из-за его оригинальности по части педантизма. Вот Петр Петрович веский кандидат, всегда скажу, что веский, – прибавила она.

– Да, он глуповат немного, но и он не женится.

– Отчего вы так предрекаете! Ведь он еще не прислал письма с отказом.

– Не прислал, но пришлет.

– Да отчего же именно с отказом?

– Отчего! Отчего! Вот пристала-то! Да оттого, что под несчастной звездой ты родилась.

– Где же вы это такую мою несчастную звезду разглядели?

– Да уж разглядела.

– Врете вы все, кажется, сочиняете, – сказала Серафима, надула губы, слезливо заморгала глазами и отошла от матери.

Петр Петрович Пустынцев прислал ответ только на пятый день после своего визита к Серафиме и ее матери. Письмо было вложено в деловой конверт с печатным адресом отправителя в заголовке конверта. Письмо от письмоносца получила мать Серафимы, бывшая в это время в кухне, и донесла его дочери.

– Ну вот, радуйся! Наконец-то твой веский кандидат откликнулся, – сказала она. – Посмотрим, как-то он откликнулся!

– Мое дело… – отвечала дочь, приняла от матери конверт и, разорвав его, вынула письмо.

– Читай вслух, – проговорила мать, видя, что дочь стала пробегать письмо про себя.

– Зачем? Чтобы вы над каждым словом издевались и язвили?

– Да уж читай, читай. Ни слова не скажу.

Серафима стала читать:

– «Милостивая государыня и многоуважаемая Серафима Ивановна! Три дня я здраво обсуждал и анализировал волнующий меня вопрос о законном браке с вами и на четвертый день пришел к заключению, что жениться мне на вас не следует».

Голос Серафимы оборвался. Она остановилась.

– Вот видишь, я ведь правду говорила, что откажется, я чувствовала, – сказала мать.

– Накаркали… – произнесла дочь и уронила слезу на письмо.

Матери стало жалко дочь, и она сказала:

– Полно… Не горюй. Невелика находка была. С экономкой живет да еще важничает. Есть там еще что-нибудь в письме?

– Конечно же, есть. Я просила его объяснить причины отказа.

– Ну так читай. И зачем я его, подлеца, кофеем тогда поила!

– Боже мой, какая мелочность! – проговорила Серафима. – Дело шло об устройстве всей моей жизни, а вы о какой-то чашке кофе жалеете.

– Не чашку кофею я для него жалею, а то жалко, что я перед ним, мерзавцем, лебезила и любезности всякие расточала. Ну да черт с ним! Чтоб ему ни дна ни покрышки! Читай.

Серафима продолжала:

– «При личном моем свидании с вами вы просили, что если будет с моей стороны отказ, то чтобы я объяснил вам и мотив моего отказа. Тяжело это для меня, неловко высказывать правду, ибо всякая правда глаза колет, но извольте, объясню, так как дал вам в этом слово. Давши слово, держись, а не давши, крепись, – говорит пословица. Не потому я отказываюсь жениться на вас, что жалко дать вам на приданое каких-нибудь тысячу рублей, а также и не потому, что опасаюсь сожительства или в крайнем случае набегов вашей маменьки…»

– Ну не мерзавец ли человек! – произнесла мать. – Не читай, Серафима! Брось, оставь… Только себя раздражать.

– С какой же стати? Начала, так уж надо кончить. – И Серафима читала дальше: – «Нет, не это меня удерживает от брака с вами, а удерживают лета ваши. Согласитесь сами, хотя это и щекотливо, что вы уже девица не первой молодости. Вы прекрасная, покладистая девушка, что я успел заметить из разговора с вами о моей экономке…»

– Первая молодость… Скотина! Сам-то какой молодости! – опять перебила мать.

– Не перебивайте же, мамаша, – остановила ее дочь. – «…о моей экономке, к вам я могу питать дружбу, но я ищу любви, ибо, прожив до пятидесяти с лишком лет, никогда ее еще не испытал, а возгореться этим чувством я могу только к вполне юной особе, к распускающемуся бутону, так сказать. Да и не грех мне потешить себя таким юным бутоном, ибо в жизни уже достаточно пострадал от жены, которую не любил, а ныне подчас страдаю и от экономки.

Итак, желаю возгореться пылкой любовью, хотя к себе таковой, разумеется, и не смею ожидать от юной особы, а буду просить только уважения и признательности за все то, что я сделаю для нее, как-то: одену, как куколку, дам безбедное существование, буду доставлять удовольствия и по духовному завещанию откажу свое состояние. Я кончил. Прошу передать мой нижайший поклон вашей мамаше…»

– Тьфу, тьфу! – плюнула мать. – Вот ему, цинику.

– «Поклон вашей мамаше, а вас принять от меня уверение в искреннем моем к вам почтении и преданности. Петр Пустынцев». – Серафима кончила и стала складывать письмо. – Дурак! Черт знает, какую бессмысленную чушь нагородил, – проговорила она. – Вертится в письме и так и эдак. Просто, я думаю, не мог протурить свою экономку из дома – вот из-за этого и отказывается жениться.

– Что ж ты теперь будешь делать? Наплюешь на все эти письма? – спросила мать.

– Я? По-прежнему буду продолжать публиковаться. Знаете поговорку: «Весь полк переморю, а добьюсь, что за болезнь»? Я свое возьму. Я выйду замуж, – отвечала Серафима и, поднявшись со стула, в волнении стала ходить по комнате.