Текст книги "Хлебный вопрос. Юмористические рассказы"

По объявлениям

I

Звонок. Кухарка отворила дверь. Вошла девушка не первой молодости, но довольно нарядно одетая в свежую шляпку и новомодное пальто с несколькими пелеринками. Из чистой комнаты выглядывала ее мать – тощая и высокая, с ястребиным носом, пожилая женщина, в поеденной молью беличьей накидке шерстью вверх и дымящейся папироской.

– Ну что? – встретила девушку мать.

– Несколько писем принесла, – отвечала самодовольно девушка и лизнула себя для чего-то по губам языком.

– На предъявителя номера кредитного рубля?

– И на предъявителя номера кредитного рубля, и на предъявителя квитанции от публикации. Почтовый чиновник сличил номера с конвертами и выдал. Да еще какой чиновник-то! Такие перистые бакенбарды, что просто прелесть. Я не утерпела и спросила сидевших там на почте почтальонов, женатый он или холостой. Говорят: «Холостой». Потом у сторожа спросила, сколько этот чиновник жалованья получает. Шестьдесят три рубля. Вот тоже в крайнем случае можно держать в резерве. Положим, жалованье очень невелико, но ведь они повышаются. Выдавая письма, он все улыбался и очень ласково на меня смотрел.

Рассказывая это, девушка раздевалась, снимала с себя пальто и шляпу, перчатки.

– Обесстыдилась ты, Серафима! Совсем обесстыдилась, – сказала мать, покачав головой.

– Ох, кто бы это говорил, да не вы! А кто зимой публиковал в газетах, что продается персидский ковер и говорящий попугай, чтобы женихов мне заманить? – воскликнула девушка.

– Да, срамилась, но ведь ничего из этого не вышло. Не выйдет и теперь.

– А вот посмотрите, что выйдет. Непременно выйдет. У меня какое-то тайное предчувствие, что выйдет. А что до расходов – то мы ведь всего два рубля на объявления и затратили. Ну, перчаток себе свежих не куплю. Зимой четыре, да теперь два – шесть.

– Да ведь на этом не остановишься, еще публиковать будешь. А велика ли моя пенсия-то?

– Конечно же, буду. Вам ваших денег жалко – продам что-нибудь из своих вещей и буду, буду публиковать, пока не добьюсь чего-нибудь.

– Уж ежели на попугае и ковре не добилась, то и здесь ничего не добьешься.

– Попугай и ковер… Какое сравнение! Попугай и ковер уж так устарели, так устарели, что всякий его понимает, а прямое объявление, что молодая девушка желает выйти замуж, – это так ново, так свежо и, наконец, поэтично.

– Какая же тут поэзия?

– Ах, оставьте, пожалуйста! Вы ничего не понимаете. Ну, ежели нет здесь поэзии, так зато нет и обмана. Прямо, начистоту: ищу жениха. А ведь публикация о небывалом ковре и несуществующем говорящем попугае – обман, и это всякий видит, что обман.

– Врешь, никто не видал. Мы умели скрывать.

– Это только вам так казалось, что вы умели скрывать, а ведь интендант-то, что за попугаем приезжал, прямо мне сказал: «В женихи я не гожусь, потому что женат, а ежели хотите, то поедемте так в „Аркадию“».

– И он тебе посмел это сказать? Дочери штаб-офицера?

– Так прямо и объявил. Что ж ему стесняться-то?

– И ты ему ничего?

– Да что ж мне-то так особенно?.. Ведь уж сами на то идем. Я только ему ответила: «Нет, милостивый государь, вы ошибаетесь».

– А зачем же ты мне не сказала? Я бы его с лестницы спустила.

– Да ведь это вышел бы скандал. Началась бы огласка. И наконец, почем он знал? Мы ищем только женихов, а он думал, что мы, может быть, ищем и чего-нибудь другого. А вы думаете, тут разве не будет разных двусмысленных предложений? Будут, поверьте, будут. Но надо на все быть готовым.

– Ах, Серафимка, Серафимка! Ведь твой покойный отец имел Анну на шее.

– Да что ж тут такое? Собака лает, а ветер носит. Ведь могут же и на улице сказать разные мерзости. На улице тоже иногда пристают нахалы, но, разумеется, не внимаешь.

Девушка положила на стол пачку писем.

– Ну, читай! Но ежели и теперь будут какие-нибудь гнусности, то я так не оставлю, – сказала мать.

– По-американски, maman, по-американски, – отвечала дочь. – Гнусности в сторону, солидные переговоры отдельно.

– Да распечатывай же скорей! – крикнула мать.

– Сначала надо разобраться. Вот это ответ на предъявителя кредитного билета, это на квитанцию.

– Давай я буду распечатывать.

– Пожалуйста, руки подальше. Я печатала объявление – я буду и распечатывать.

Девушка вскрыла конверт. В конверте была розовая бумажка. На ней твердым деловым почерком было написано: «Милостивая государыня моя таинственная незнакомка. Вы публикуете: „Молодая девушка из хорошего семейства, образованная и кроткого характера…“

– Это у тебя-то кроткий характер? – воскликнула мать. – Ну Серафимка! Зачем же ты врешь! Лучше бы уж ничего не писала.

– Не перебивайте, не перебивайте. Что ж вы перебиваете! – проговорила дочь.

– Да у тебя адский характер.

– Довольно, довольно. Ведь это он для кого адский, а для кого, может быть, и не адский. – Девушка продолжала читать: – „…и кроткого характера, отчасти музыкантша…“

– Это ты-то музыкантша! Да ты способна своими «Ле труа ревери» довести человека до того, что он на стену полезет, – опять перебила ее мать.

– Я уйду в свою комнату, если будете перебивать. „…музыкантша, но с очень ограниченными средствами, желает выйти замуж за пожилого человека, имеющего безбедное обеспечение“, но ничего не говорите, есть ли у вас мамаша. Я пожилой человек, получаю на коронной службе более двух с половиной тысяч рублей, имею кое-что на черный день и не прочь бы жениться, но только при тех условиях, чтоб не иметь тещи…» Видите, как вашу сестру боятся… – заметила дочь матери.

– Ну, уж это мерзавец, сейчас видно, что мерзавец, – отвечала мать.

– Отчего мерзавец? Он ищет спокойствия в семейной жизни. Ах, и везде-то вы мне помеха! Чисто пугало вы какое-то для всех. Ведь вот и прошлым летом на даче в Озерках…

– Что не давала тебе одной с мужчинами по лесам и темным закоулкам скитаться?

– Ну, довольно, – кивнула дочь и продолжала: – «Поэтому прошу мне ответить дополнительно: есть ли у вас мамаша, будет ли она жить слитно с нами, ежели мы протянем друг другу руки, а также сообщить мне, сколько вам лет, или проще, в котором году вы родились и какого числа, брюнетка или блондинка, а также и приложить свою фотографию. Имея в своем распоряжении все эти данные, я буду судить, начинать ли мне с вами серьезные переговоры или не начинать. Прибавлю, что мне 48 лет, что я в чине надворного советника и имею Станислава на шее, а также и то, что у начальства на хорошем счету. Ответ прошу прислать в почтамт до востребования предъявителю пенькового мундштука с изображением Леды в объятиях лебедя. И еще характеристика: я лыс, но могу сделать парик». Видите, сейчас же и серьезное предложение, – сказала дочь, прочитав письмо. – Сегодня же пошлю ему дополнительные сведения и объявлю, что мамаша у меня есть, но жить со мною не будет, ежели я выйду замуж.

– Позволь… Но куда же я денусь, Серафимочка? – сказала мать.

– Ах, боже мой! Да мне-то какое дело! Одни будете жить.

– И карточку пошлешь?

– Пошлю вон ту старенькую, которая в альбоме.

– Да ведь та карточка шесть лет тому назад снята.

– Да вам-то какое дело! – огрызнулась дочь и принялась распечатывать второе письмо.

II

Серафима разорвала второй конверт. Конверт был большой, деловой, из толстой белой бумаги. В конверте было и письмо на белой толстой бумаге. Хорошим почерком, изобличающим человека, учившегося чистописанию, было написано: «Откликаюсь моей таинственной незнакомке. Я хоть и не холостяк, но пожилой вдовец и очень не прочь бы жениться на молодой, недурной собой образованной девушке и музыкантше, хотя бы эта девушка была и полнейшей бесприданницей. Добрый характер, молодость, миловидность и образование, по-моему, лучше серого невежества, изукрашенного деньгами, тем более что у меня есть кое-что на черный день и сам я до сих пор в силах и получаю содержание, на которое сам-друг, сам-третей и даже сам-четвёрт можно существовать безбедно. Не желал бы только кормить женину родню, ежели таковая имеется…»

– Мерзавец… Сейчас видно, что мерзавец… – проговорила маменька Серафимы, затягиваясь папиросой.

– Да чем же мерзавец-то, помилуйте! – отвечала дочь. – Человек высказывает искренно свои желания.

– Ну, уж как хочешь, а тут видна мелочность. Я к нему на хлеба не навязываюсь, но это мелочность, грошовничество какое-то…

– Если вы будете перебивать, я не стану вслух читать, – сказала Серафима и продолжала чтение: – «…женину родню, ежели таковая имеется, тем более что при моем первом браке я от жениной родни уже пострадал». Нет, как боятся маменек-то! Второе письмо, где ставятся условия насчет маменьки, – проговорила она.

– Тут хуже. Тут вообще насчет родни. Читай дальше.

– «Я бездетен, мне только пятьдесят один год, что могу доказать метрическим свидетельством, но я свеж, крепок, и у меня еще нет ни одного седого волоса. Я то, что называют – в полном соку. Толщина моя не безобразит меня, а придает только солидность, легкая лысина делает лицо открытым и умным…»

– Наверное, дурак, ежели уж об уме своем заговорил, – пробормотала мать.

– Погодите… Ну что вы перебиваете! «Впрочем, не буду вдаваться в описание своего портрета. Вы можете увидеть в воскресенье и самый оригинал, ежели к двум часам прибудете в Эрмитаж. Около картин старой фламандской школы будет прогуливаться солидный человек среднего роста во фраке, и из-за жилета у него будет выглядывать красный маленький фуляр. Оригинал этот может видеть воочию и публикующуюся особу и таким образом решить, молода ли она, красива и отвечает ли его идеалу. Публикующаяся особа должна иметь светло-зеленый бант на груди или на плече, по которому я ее и узнаю. Я скромен. Ежели особа первая заведет со мной разговор – я буду очень рад, в противном случае только посмотрим друг друга и дальнейшие переговоры будем продолжать путем переписки. Писать мне так: в почтамт, до востребования, предъявителю билета от конки за № 16743».

– Неужели ты думаешь, я тебя пущу на свидание неизвестно с кем? – сказала мать.

– А неужели вы думаете, что я вас послушаюсь и не пойду? – отвечала дочь.

– Вот олух-то девка!

– Только из-за того пойду, чтоб попытаться вырваться от вас и не слыхать от вас олухов.

– И заговоришь с ним первая?

– Это будет зависеть от того, понравится ли он мне. Позвольте, позвольте… Тут приписка, – сказала дочь и опять прочла: «Служил когда-то в военной, перешел на штатскую, дослужился до надворного и перекочевал из-за выгод на частную службу в контору. Служу в конторе, получаю с наградами до двух тысяч рублей и управляю домом одного важного лица из-за даровой квартиры в четыре комнаты».

– Ну, этот гусь неважный, – опять сказала мать.

– Не с генеральским же содержанием мне жениха себе искать, – дала ответ дочь и стала распечатывать третье письмо.

Конвертик был маленький. На маленькой голубенькой бумажке было написано явно измененным почерком следующее:

– «Прелестная незнакомка, – читала Серафима. – Но нет, очевидно, вы далеко не прелестная, ежели вам приходится предлагать себя в жены по публикациям. Но публикации денег стоят, и бедным невестам очень накладны…» Мерзость какая-то… – проговорила она и остановилась читать.

– Ага! Нарвалась на нахала! Нет, уж ты читай! – воскликнула мать.

– Зачем же я буду читать дерзости?

– Читай, читай… Или давай, я дочитаю.

Мать вырвала у дочери листок и, отбежав к окну, прочла:

– «Не лучше ли вам ходить по дворам, как ходят бабы-селедочницы, и вместо „селедки голландские“ кричать „невеста, невеста!“»

– Но ведь это же мерзость!

Дочь, слезливо моргая глазами, подбежала к матери, вырвала у ней листок и разорвала его.

– И чего вы обрадовались, что дочь вашу конфузят, издеваются над ней! – прибавила она.

– Сама на рогатину полезла.

– Этого нужно было ожидать, что нарвешься на нахалов, но не надо читать их письма.

Серафима разорвала еще конверт, вынула оттуда листик бумажки, заглянула в него, вся вспыхнула и тотчас же принялась рвать листик.

– Опять? – спросила мать. – Что там такое? Что ж ты не покажешь?

– А вам, очевидно, хочется просмаковать нахальство! Насладиться ругательными словами! Или вам так милы площадные ругательства?

Серафима вскрыла еще конверт. Опрятный листок палевой бумажки был исписан мелким почерком. Она стала читать вслух:

– «Я стар, богат, имею пенсию в три тысячи и хочу эту пенсию путем женитьбы передать молоденькой, хорошенькой девушке, если эта девушка согласится утешать старика, быть его сиделкой, чтицей, играть с ним в пикет и в домино. Обещаюсь быть не очень строгим к ней и могу в будущем кое на что смотреть сквозь пальцы».

– Вот цинизм-то! – воскликнула мать.

– Говорит дело, но это мне не подходит, не того я ищу, – отвечала дочь и продолжала: – «Но надо, чтобы предлагающая себя особа была действительно молода и прекрасна, поэтому желаю видеть фотографию…»

– Неужели и этой развалине пошлешь карточку?

– Да нет же, нет. «Фотографию можно передать пожилой даме, которая в субботу в 2 часа дня будет прогуливаться с ребенком по Малоохтинскому кладбищу, и ребенок этот будет иметь в руках красный резиновый воздушный шар. Публикующаяся особа непременно должна сама передать фотографию этой даме, иначе всякие переговоры прекратятся». Уж и придумал же место для передачи фотографии! – сказала Серафима.

– А это нарочно. Это над тобой кто-нибудь шутит. Пускай, мол, барышня прогуляется на кладбище. И я уверена, что на кладбище засада будет.

– Какая засада?

– А какие-нибудь шалуны окружат тебя и начнут над тобой насмехаться. Мало ли есть озорников!

Серафима вздохнула и распечатала еще конверт.

III

Чтение писем продолжалось. Мать сидела, попыхивала папироской и насмешливо улыбалась.

– Как ты не можешь понять, Серафимка, что над тобой все эти твои корреспонденты шутят! – говорила она дочери.

– Пускай шутят, но иногда и из шуток выходят серьезные вещи. Да и не все шутят. Вот, например, человек, назначающий свидание в Эрмитаже, совсем не шутит. Весь тон письма его серьезный, даже почтительный. Заметьте, что он не назначает свидание ни на улице, ни на кладбище, ни в сквере, а в самом приличном месте – в Эрмитаже, – отвечала дочь и, разорвав еще конверт, начала читать: – «Прочел вашу публикацию, таинственная незнакомка. Откликаюсь, что на молодой девушке, образованной, музыкантше и из хорошей семьи жениться не прочь, хотя девушка эта и без приданого, но должен получить от вас по почте следующие дополнительные сведения. Ставлю вопросы по пунктам: 1. Сколько лет публикующейся молодой девушке? 2. Брюнетка она или блондинка? Какого цвета глаза? 3. К какой хорошей семье принадлежит она: к купеческой, дворянской или родители ее – разночинцы? 4. Как велика семья? Из кого она состоит? 5. Не придется ли вместе с девушкой принять на свое попечение и других членов семьи? 6. В какой степени эта девушка образованна? Где училась? Примечание 1. Ежели курсистка, то и сведений никаких сообщать не надо. На каких бы курсах она ни была – все равно переговоров о женитьбе вести не стану, хотя бы она была прелестна, как май. Примечание 2. Даже ежели бы девушка училась на театральных или зубоврачебных курсах – и то таковую прошу мне не отвечать. Исключение допускается только для кулинарных курсов…»

– Знаешь что, Серафима? А ведь это пишет совсем умный и практический человек, – перебила чтение мать.

– Погодите… – отвечала дочь и продолжала: – «7. Знает ли девушка английский язык? Примечание. Это для меня потому важно, что ежели бы женился, то сейчас бы поехал с молодой женой вместо дачи прогуляться в Америку, где господствующий язык – английский, а сам я по-английски не говорю. 8. Страдает ли она морской болезнью во время морских путешествий?»

– Вот практический-то человек! – вырвалось у матери.

– Но ведь я английского языка не знаю, стало быть, ему я не гожусь, – отвечала дочь. – Хотя в Америку – это прелесть!

– А может быть, сторгуетесь и без английского языка? По-французски и по-немецки ты знаешь, а с этими языками, говорят, везде можно проехать. Читай, читай, милушка. Письмо меня заинтересовало. Фу, какое длинное письмо!

Дочь читала дальше:

– «9. Что значит „без приданого“? Только денег за девушкой нет или нет и белья и носильного платья? 10. Должен или не должен я перед свадьбой построить девушке на свой счет белье и носильное платье? Если да, то на какую сумму? 11. Что значит „музыкантша“? Примечание. Ежели девушка – страстная охотница до музыки и привыкла и будет разыгрывать на фортепиано сонаты с раннего утра до позднего вечера, то таковую прошу на мои вопросные пункты вовсе не отвечать. Игра на фортепиано допускается только в мое отсутствие. 12. Играет ли девушка на театральных сценах в качестве актрисы-любительницы? Примечание. Если да, то прошу о себе никаких сведений мне не сообщать».

– Положительно умный человек! – воскликнула мать.

– Оригинал, но неглупый. С этим можно пиво сварить, и я напишу ему, – согласилась дочь. – Насчет английского языка можно его убедить и отказаться.

– Читай, читай. Там еще много… – торопила ее мать.

– «Теперь о себе. Я отставной военный. Майор в отставке. Мне пятьдесят пять лет. Сед, но усы крашу. Лысины не имею. Холост. Есть побочная дочь, но держу ее в институте. Мать дочери умерла. Хожу в отставном мундире. Тучен. Люблю поесть. Сплю после обеда вот уже двадцать пятый год. Экономки не держу. Серьезных привязанностей никаких. Питаю слабость к собакам и держу двух. Курю иногда трубку. Люблю выпить, бываю слегка пьян, но окончательно не напиваюсь. Не картежник. Даже не люблю карт, ибо нахожу, что в разговорах можно лучше проводить время. Театров не люблю, но для молодой жены могу приневолить себя побывать в театре раз в месяц. Пенсии не получаю. Живу капиталом. Имею дом на Выборгской стороне, где квартирую. Состою помещиком в Псковской губернии, Холмского уезда, при трехстах десятинах земли. Есть и в Рязанской клочок земли в пятьдесят десятин. Наличный капитал состоит из сорока тысяч и заключается в государственных процентных бумагах. Имя мое – Викул. От означенных моих привычек, здесь перечисленных, невзирая ни на какую красоту невесты, отказаться не могу».

– Совсем основательный человек… – сказала мать и спросила: – Все?

– Сейчас конец. «Ответ на вышеизложенные пункты прошу адресовать в Главный почтамт, до востребования, под литерами: В.В.В. Карточку фотографическую прикладывать покуда к письму не прошу. Обменяться карточками еще успеем тогда, когда из ответов на вопросные пункты выяснится, что невеста мне подходящая. Забыл упомянуть, что по вечерам занимаюсь выпиловочною работой и шью по канве шерстями и бисером. Пищу люблю тяжелую: щи, бараний бок с кашей, рубцы, пироги, вареную печенку, селянку и обожаю треску за то, что она тухлым яйцом припахивает. В разговоре своеобразен и люблю подчас крепкие слова, от которых меня отучить невозможно. Теперь, кажется, все, а потому прошу таинственную незнакомку принять уверение в совершенном почтении тоже покуда от таинственного незнакомца».

– Положительно буду ему сегодня писать и отвечу по всем его вопросным пунктам, – сказала Серафима. – Это совсем подходящий человек. Главное, что мне нравится, – в каждом его слове сквозит искренность.

– Ах, кабы и в самом деле тебе устроиться, Серафимочка! – вздохнула мать. – Такую бы я свечку поставила, такую… Но не верю я как-то в твое счастие. Ведь почему же нибудь досидела ты в девках до двадцати семи лет, – закончила она.

– Молчите… Что вы мелете-то пустое! Мне всего только двадцать три… – огрызнулась дочь.

IV

– В сущности, только три солидных предложения, но я считаю, пока и этого достаточно, – сказала Серафима, прочитав письма.

– А в других-то письмах сколько дерзостей наслушалась! Дерзостей, насмешек… – отвечала мать.

– Ничего… решительно ничего… Анонимные письма. А анонимным письмам никто никогда не придает значения. И без публикации они могли бы написать ругательные письма. Да, наконец, знаете вы русскую пословицу: «Брань на вороту не виснет»?

– Фу! Да ведь это для мужиков.

– А я признаю и для молодых девушек.

– Боже! И это говорит дочь статского советника, почти генерала.

– Коллежского, мамаша… Только коллежского…

– Вздор. Он был представлен к статскому и умер, не дождавшись каких-нибудь двух недель.

– Впрочем, об этом говорить не стоит. Статского так статского, коллежского так коллежского… Но мне странно, что раньше вы кричали про меня: «Не идет с рук девка, не идет», придумывали небывалую продажу ковра и говорящего попугая, чтобы заманить к нам женихов, когда же, наконец, я сама хлопочу о том, чтобы выйти замуж, и ставлю эти публикации, вы вместо того, чтобы одобрять мои поступки, ложитесь мне на моей дороге как бы бревном. Ну чего вы раскудахтались?

– Я оберегаю тебя от оскорблений.

– А я вас прошу не оберегать. Я знаю, почему это вы. Вам неприятно, что почти в каждом письме желающие жениться оберегают себя от тещи, вам это неприятно – вот вы и встаете на дыбы.

– Пожалуйста, пожалуйста, не говори ты этого…

– А что вам такое дом зятя, спрашивается? На что он вам? У вас останется пенсия, и вам отлично можно жить одной. Как зятю неприятно, когда у него в доме живет теща, так ведь, я думаю, и для тещи не должна быть красна жизнь в доме зятя, который пренебрегает ею.

Серафима взяла перо и бумагу и подсела к столу.

– Ты писать, что ли, будешь? Отвечать на письма? – спросила ее мать.

– Всенепременно. Я считаю три письма за солидные предложения. В особенности мне нравится этот отставной военный. Это сейчас видно, что он прямая, искренняя натура, – отвечала дочь. – Сегодня отвечу на письма, а в воскресенье пойду в Эрмитаж на свидание с тем, который приглашает меня надеть светло-зеленый бант.

Мать покачала головой, пыхнула папироской и ничего не отвечала. Дочь принялась за ответ на письма.

Она грызла ручку пера, чесала ею в голове, но на бумаге выливалось плохо. Мать следила за ней.

– Не хочешь ли ты выпить чаю? Это, говорят, помогает фантазии, – сказала она.

– Пожалуйста, без насмешек… – огрызнулась дочь.

– Какая же тут насмешка! Я искренно.

– Оставьте меня только в покое.

– Ну, я для себя заварю чаю.

– Как хотите.

– Только уж ты прочти мне, Серафимочка, ответ, когда напишешь.

– Хорошо, хорошо, не мешайте мне только.

Перо заскрипело по бумаге.

Мать заварила себе чай и пила его отдельно от дочери, за другим столом, пила и следила за ней. Через полчаса дочь встала и с листиком бумаги подошла к матери.

– Прежде всего, я набросала черновик в ответ отставному военному, – проговорила она, подсаживаясь к столу.

– Прочти, прочти, – отвечала мать. – Налить тебе чайку-то?

– Ах, да наливайте! Вот что я написала. Слушайте: «Милостивый государь таинственный незнакомец! Отвечаю вам на ваши вопросные пункты по порядку. Мне двадцать три года…»

– Ах, Серафима, Серафима! Зачем это? Он с тобой откровенен, а ты так прикрашиваешь себя, – перебила ее мать.

– Ну хорошо. Это можно исправить. Я поставлю двадцать пять, – сказала дочь.

– Да ведь и это неверно.

– Мало ли, что неверно, но мне больше двадцати пяти лет никто не даст. Все находят меня даже моложе. Итак: «Мне двадцать пять лет. Родилась я 1 июля. Цвет волос моих белокурый. Я блондинка. Глаза серые, голубоватые, даже больше голубые…»

– Совсем серые. С какой стати ты тут голубой цвет примешиваешь?

– Не перебивайте! «Отец мой был коллежский советник…»

– Ежели уж насчет глаз прикрашиваешь, то пиши, что и отец был статский советник, – сказала мать. – Я верно говорю, что он был представлен к статскому.

– Нельзя. Из паспорта увидит. Там я дочь коллежского советника.

– Так ведь и из метрики увидит, что тебе не двадцать пять лет.

– Довольно. Ну что вы все перебиваете! Я продолжаю: «Отец уже шестой год как умер. Мать моя проживает вдовой и получает пенсию. Я живу при матери. У меня есть сестра, которая замужем за чиновником в Западном крае. Отец мой крестный – генерал Требухов, но в Петербурге не живет…»

– Он пять лет уже как умер.

– Пускай. Но генерала все-таки надо припустить. Не живет в Петербурге, так можем мы и не знать, что он умер. «Вы спрашиваете: „Не придется ли вместе с девушкой принять на попечение и других членов семьи?“ Отвечаю: не придется. Если я выйду замуж за вас, мать будет жить одна, на свою пенсию».

– Нельзя ли, Серафимочка, покуда обойти этот вопрос? – заметила мать.

– Ах, как вам хочется навязаться! Нельзя. «Я гимназистка, училась в Петербурге в гимназии и ни на каких курсах не была, что после нашего знакомства могут подтвердить все знающие меня, ежели вы так боитесь курсисток. Да и сама я их не люблю! Очень уж они высокого мнения о себе. Прибавляю о себе, что человек я уживчивый, с мягким характером».

– О-го-го-го! – воскликнула мать. – Это ты-то с мягким характером и уживчивая!

– Только с вами и грызусь. Но оставьте, пожалуйста. «Теперь насчет английского языка. Английского языка я не знаю, но говорю хорошо по-французски и немного по-немецки, а от знакомых слыхала, что с французским и немецким языком можно смело объясняться в Америке. В дальних морских плаваниях я не была, но от Петербурга до Кронштадта по морю ездила, выдерживала качки и морскою болезнью не страдала, так что думаю, что и переезд через океан выдержу благополучно. Пункт о приданом. Денег за мной нет. Белье и носильное платье есть, но это все ведь девичье, а не дамское. Кое-что мы сделаем, но необходимо, чтобы и вы помогли хоть тысячью рублей, ибо вся домашняя наша обстановка останется у матери. Подвенечное платье себе сошью сама, но будуар устройте уж на ваш счет».

– Врешь. Не могу я тебе даже и подвенечного платья сшить, – опять перебила мать.

– Ах, боже мой! Да дайте с ним сговориться-то, а там уж видно будет, – отвечала дочь. – Да и зачем его пугать? Тысячу рублей даст – вот и на подвенечное платье тут.

– Мало просишь. Что такое тысяча?

– Продолжаю: «Теперь о том, какая я музыкантша. Я училась музыке, потому что все девушки учатся музыке, имеющееся у нас пианино мать отдаст мне в приданое, но ежели муж не будет хотеть, чтобы я играла при нем, – играть я не буду. К театральным сценам я не причастна, на поприще актрисы-любительницы выступала всего один раз и то играла плохо, а потому больше никогда играть не буду».

– Не пиши о любительстве.

– Да ведь он требует.

– Ну, на этом и покончи, что к любительству не причастна.

– С этим я могу согласиться, – сказала дочь. – Я вычеркну. А вот и конец: «В заключение могу сказать, что против привычек ваших я ничего не имею и мне они даже нравятся. Теперь о моих привычках: люблю есть сладкое, люблю читать романы, привыкла поздно вставать поутру. Вот все. Прошу не оставить меня ответом, как и прежде, адресуя в почтамт до востребования предъявительнице кредитного рубля за номером…» Номер потом вставлю, – закончила дочь, прочитав письмо, и принялась пить чай.

V

Напившись чаю, Серафима опять принялась за писание.

– Да неужели ты всем будешь писать? – спросила мать с усмешкой.

– Всем не всем, а основательным кандидатам в женихи надо написать, – отвечала дочь и прибавила:

– Да чего вы смеетесь-то! Может быть, что-нибудь и выйдет из этого.

– Ничего у тебя, Серафимка, не выйдет. Над тобой злосчастная звезда. Впрочем, пиши, мешать не стану, пробуй. Но не советую тому кандидату писать, который тебя на Малоохтинское-то кладбище приглашает.

– Да что вы меня за дуру считаете, что ли! Я даже и тому надворному советнику думаю подождать писать, который требует письма предъявителю пенькового мундштука.

– Ах, это что маменьку-то старается отчалить? Ну то-то.

– Все они маменьки боятся, как черта, но не в этом дело. Пеньковый мундштук кажется мне неосновательным. Ну что такое пеньковый мундштук? Да еще и фотографическую карточку ему посылай. Погожу.

– Ну то-то.

Серафима присела к столу и взяла в руку перо.

– Теперь тому, который приглашает меня на смотрины в Эрмитаж, – сказала она и задумалась, что писать.

– Ты и меня, Серафима, возьми с собой… Знаешь, с матерью как-то солиднее. Девушка при матери – и он сейчас будет видеть, что ты из хорошего солидного дома, – сказала мать.

– Пугают мамаши-то женихов. Ну, да уж разве для того, чтоб действовать начистоту. Пусть видит, что есть. Пусть и на вас посмотрит, какая вы, только уж вы, пожалуйста, ведьмой-то на него не смотрите.

– Ах, какие слова!

– Бывает, бывает с вами. Взглянете и огорошите. Но я все-таки ему напишу, что после свадьбы я сама по себе, а маменька – сама по себе.

Серафима принялась писать. Через полчаса она составила черновик и прочла его матери. Вот что она написала:

– «Таинственный незнакомец! Прочитала я ваше письмо очень внимательно и должна вам сказать, что из всех моих корреспондентов я считаю вас самым веским кандидатом в женихи. В вашем письме видна искренность. Кроме того, вы единственный человек из всех откликнувшихся, который с первого же раза решается поднять забрало и явиться передо мной с открытым лицом. За вашу искренность и я отплачу вам искренностью: и я снимаю с себя забрало и, принимая ваше предложение явиться в воскресенье в Эрмитаж, буду там вместе с маменькой. Но при слове „маменька“ – не пугайтесь. Если бы вы мне понравились, и я вам понравилась, и пришлось бы нам протянуть друг другу руки для шествия к брачному алтарю, в нашей семейной жизни маменька не ляжет на вас бременем. Маменька – вдова выслужившего пенсию коллежского советника и имеет вдовий пенсион, так что после нашей свадьбы будет жить отдельно. Родни такой, которую пришлось бы вам кормить, также у меня нет. Да и вообще мало родни. Есть замужняя сестра, проживающая в провинции, и старик-дядя бездетный, живущий в провинции, от которого я могу даже ожидать кое-какое наследство. Описание моего портрета не делаю – вы увидите его в воскресенье в Эрмитаже, скажу только о том, что может быть скрыто при свидании. Мне двадцать четвертый год, фальшивых волос и зубов я не ношу, привыкла жить скромно на пенсию матери и даже в мелочах не привередница. Училась я в гимназии, институтских замашек, которых так боятся некоторые, я не имею. Покуда живу с маменькой, я не хозяйка, но вообще в своем доме хозяйничать не отказываюсь, барыней-белоручкой сидеть не буду. Теперь о моем образовании. Я немножко говорю по-французски, училась и по-немецки, хотя не люблю этого языка, люблю музыку, но музыкантша не настолько, чтобы нарушать своей музыкой покой мужа. Теперь, может быть, о главном. Приданого за мной никакого: ни денег, ни вещей. Из пенсии матери трудно что-нибудь сделать для меня, а потому вы должны помочь мне деньгами на приданое, ежели я вам понравлюсь и соглашусь быть вашей женой.

Итак, до воскресенья, до двух часов. К двум часам я буду в Эрмитаже и буду искать полную фигуру с лысиной, как вы описываете себя, во фрачной паре, из-за жилета которой будет высунут красный фуляровый платок. Я буду в черном платье, в такой же черной шляпке с красными птичьими крылышками, и, согласно вашему желанию, у меня будет светло-зеленый бант на груди. При встрече заговорить вы со мной можете лишь тогда, ежели я подойду к вам и спрошу вас: „Скажите, вы не знаете, где здесь можно видеть собственные вещи Петра Великого?“ После этого вопроса вы уже можете начинать какой угодно разговор со мной и мамашей; а ежели я не задам этого вопроса, то прошу вас, согласно вашему обещанию, со мной и не заговаривать.