Текст книги "Наши за границей. Под южными небесами"

XXX

Но вот показалось третье животное. Это был опять бык, но представление с ним далеко не напоминало представления с его предшественниками. Он был бледно-серой шерсти с каким-то даже розоватым оттенком. Выбежал он довольно быстро, так что экартер, державший его на веревке, еле успевал за ним. Обежав арену, бык остановился, нагнул голову и стал подбирать объедки яблоков, брошенных на арену, и есть их. Тореадоры подскочили к нему и стали его дразнить, помахивая платками и поясами, но он не обращал на них внимания и продолжал подбирать куски яблоков. В публике послышался смех и ропот. Тореадоры пустили в ход дерганье за хвост быка, но бык только обернул голову, махнув по их направлению рогами, и, в довершение всего, добродушно лег на мягкую постилку арены. Сначала публика разразилась хохотом, но потом затопала ногами, застучала палками, зашипела, засвистала и закричала:

– Вон его! Вон! Убрать быка!

Раздавались возгласы:

– Убить его! Повесить! Смерть быку!

Экартер дернул за веревку, но бык не поднимался и продолжал пережевывать жвачку своим слюнявым ртом.

– Вот так бык! Вот так представление! Он вовсе и не желает вступать в драку. Он смирнее овцы! – вскричал Николай Иванович.

– Так и надо, так и следует… Молодец бычок… С какой стати драться! – говорила старуха Закрепина. – Неправда ли, душечка? – обратилась она к Глафире Семеновне.

– По-моему, это самое лучшее представление, – отвечала та со смехом.

А публика уже ревела, требуя удаления быка. Тореадоры испробовали все средства, чтобы раздразнить его, но он хотя и поднялся, а на помахивания перед ним платками отвечал только помахиванием головой. Наконец была отворена дверь в стойло, и бык быстро скрылся с арены.

Предстояло представление с четвертым быком, предназначавшимся для игр с ним публики. Тореадор в темно-зеленой куртке с золотым шитьем поднял голову кверху и жестами стал приглашать из мест желающих принять участие в упражнениях с быком. Из верхних мест тотчас же начали спускаться на арену, перелезая через многочисленные загородки, молодые парни в пиджаках и испанских фуражках, солдаты в красных панталонах, блузники. Перелез и какой-то старик в черном сюртуке и цилиндре. Они снимали пиджаки и мундиры и складывали их у барьера. Некоторые снимали и фуражки. Старик – это был сухощавый старик без бороды и усов, тщательно выбритый, с седой щетиной на голове, – сдал свой цилиндр кому-то в ложу на хранение. Один рыжеватый парень снял с себя даже жилет и сапоги и очутился босиком. Из мест вышло человек десять. Им аплодировали. Аплодисменты увлекли рыжеватого парня. Он ловко перекувырнулся и стал ходить по арене колесом.

Но вот выбежал белый бык. Бык этот был без веревки. Рога его были в серых гуттаперчевых чехлах и были удлинены тупыми гуттаперчевыми же концами. Выбежав, бык остановился. Тореадоры отошли к барьеру и в живописных позах, сложа руки на груди, издали наблюдали за быком. Любители тотчас же окружили быка, который, пробежав несколько шагов, остановился посреди арены. Первым выступил перед быком солдат в красных панталонах, очень невзрачный, с корявым коричневым лицом. Он припрыгнул перед быком и тотчас же сделал ему нос из пальцев. Бык ринулся на солдата с опущенными рогами – солдат увернулся, и бык промчался вперед. Аплодисменты. Солдат расчувствовался и стал кланяться в места, прижимая руку к сердцу, совсем забыв следить за быком. А бык обернулся, налетел на солдата и поддал его гуттаперчевыми рогами так, что солдат рухнулся на землю, как пласт. Свистки среди публики. На выручку солдата выбежал совсем молоденький паренек с красной тряпицей в руках и стал потрясать ею. Бык отскочил от солдата, налетел на паренька с красной тряпицей, уронил его, перескочил через него и унес с собой на рогах и красную тряпицу. Тряпица мешала быку, заслоняя один глаз. Он остановился и потрясал головой, пробуя ее сбросить, но перед ним появился старик и манил его. Бык бросился на старика, но тот изумительно ловко отскочил от него. Бык, чувствуя, что не задел старика, тотчас же вернулся к нему, но старик еще с большей ловкостью отскочил от быка. Гром рукоплесканий. А бык бегал по арене и ронял любителей-тореадоров, загораживающих ему дорогу. Редко кто успевал увернуться от быка. Кроме старика, любители были не на высоте своего призвания. Публика шикала и кричала: «Довольно! Уберите быка». На арене между тем носился за быком, стараясь нагнать его и, очевидно, схватить за хвост, босой рыжеватый парень, но догнать ему быка не удавалось. Тогда он пронзительно засвистал в свисток. Бык остановился. Рыжеватый парень дернул его за хвост и в то время, как бык обернулся и был в полуобороте, перескочил через него от левого бока на правый. Бык бросился вправо, но рыжеватый парень перескочил через него налево. Это был экзерцис ловкости, который не показывали и профессиональные тореадоры. Цирк покрылся рукоплесканиями.

– Наверное, какой-нибудь акробат, – сказал про рыжеватого малого Николай Иванович.

– Еще бы… – отвечал доктор. – Он еще раньше показал, как он отлично кувыркается.

Бык заметно утомился и уже не шел на останавливающихся перед ним тореадоров-любителей, а посматривал, не отворили ли двери, ведущие в стойла. Представление кончилось. Любители шли одевать пиджаки и мундиры. Один из них изрядно хромал, другой потирал руку, ушибленную во время падения. Босой рыжеватый парень кланялся в места и благодарил за все еще продолжавшиеся аплодисменты. Перед быком распахнули двери, за которыми он и скрылся.

Гудевшая публика поднималась со скамеек.

– Все кончилось? – спросила доктора Глафира Семеновна.

– Кончилось первое отделение, но будет еще второе.

– Нет, уж довольно. Я и так еле высидела. Пойдемте вон. Надоело.

– Представьте, а местная публика это любит и готова сидеть хоть три отделения.

– Да ведь все одно и то же, словно сказка про белого бычка, – сказала старуха Закрепина.

– И все равно здесь считают это занимательным, – отвечал доктор.

– Вы нам расхваливали любителей из публики и говорили, что это забавно. Решительно ничего не было забавного, – прибавила Глафира Семеновна.

Они выходили из мест.

– Глафира Семеновна! А что, если бы я также выступил сегодня в качестве любителя? – спросил жену Николай Иванович. – Бык с резиновыми рогами не опасен.

– Выдумай еще что-нибудь! – отвечала супруга.

– А отчего бы и не выступить? Ну, уронил бы меня бык, упал бы я… Что за важность! Здесь мягко. А тогда можно было бы написать в Петербург письмо Семену Иванычу: был на бое быков и сам выходил на разъяренного быка…

– Да ведь ты, и не выходя на быка, можешь это написать Семену Иванычу.

– С какой же стати врать-то? Надо писать о том, что было.

– Ну, тебе не привыкать стать что-нибудь соврать в письмах, – закончила Глафира Семеновна.

Компания сошла с лестницы и вышла из цирка.

XXXI

Прошло еще дней пять. Супруги Ивановы уж обжились в Биаррице. Глафира Семеновна знала все уголки города. Не было места, куда бы она не заглянула, не было магазина, где бы она не побывала. На базаре, где она каждый день покупала для себя груши и персики, чтоб есть их на ночь за чаем, ее знали все торговки и, зазывая, кричали ей «мадам рюсс». Спутницей ей была – кто бы в это мог поверить, зная первую встречу их в вагоне! – старуха Софья Савельевна Закрепина, тетка доктора. Закрепина оказалась совсем покладистой старухой и хорошим компаньоном. Николай Иванович по городу гулял мало, но аккуратно перед завтраком и обедом выходил на Плаж. Совместное купанье мужчин и женщин в волнах морского прибоя не казалось ему уж зазорным. Николай Иванович вот уж три дня сам купался в открытом море. В первый раз он выкупался в тихой бухточке Порт Вье, в укромном местечке, где совсем не встречаешь перекрестных взоров глазеющей публики, но на следующий день его уже потянуло на Гран-Плаж, в модное место, где купались желающие других посмотреть и себя показать. К тому же на Гран-Плаж его перетянул и доктор, уверяя, что на прибое купаться тем уже хорошо, что дышишь солеными брызгами, которыми пропитан воздух.

– Да и велика важность, что на нас смотреть будут! Пусть смотрят, – прибавил он.

В волны прибоя они полезли даже без беньеров, обещаясь поддерживать друг друга, если кого-нибудь из них свалят волны. И Николай Иванович оказался сильнее доктора. Отлично встречал он волну, прекрасно противостоял и ее обратному течению. Доктор Потрашов все время держался за Николая Ивановича, когда налетала волна.

В первый раз они выкупались на глазах Глафиры Семеновны и старухи Закрепиной.

– Ну что? – спрашивал Николай Иванович после купанья жену, позируя перед ней.

– Не к лицу тебе купальный костюм, – отвечала та.

– Отчего?

– Оттого, что похож больше на медведя, а не на акробата.

– Да зачем же я на акробата-то должен походить?

– Ну все-таки. Уж кто хочет купаться при всей публике, тот должен чем-нибудь похвастать. Статностью, что ли… А у тебя живот большой и ноги, как тумбы…

Глафира Семеновна все еще брала соленые ванны в закрытом помещении, но уж и ее забирала охота покрасоваться на Гран-Плаже в купальном костюме. О своем желании она сообщила старухе Закрепиной.

– Когда я ехала сюда, я так и решила, что буду купаться в открытом море и при всех, – говорила она. – Я знала, что тут купаются на глазах мужчин, но не знала, что это составляет такой спектакль для публики. А здесь уж, оказывается, и фотографии с каждой бабенки снимают. От раздевальной до воды словно сквозь строй приходится проходить. Бинокли, бинокли, и даже под костюм-то тебе стараются заглянуть. Знаю, что сквозь строй, а, откровенно сказать, самой ужасно хочется покупаться в открытом море.

– Так вы, милочка, в Порт Вье… в тихой-то бухточке… – посоветовала ей Закрепина.

– Не тот фасон. Там скучно… Там все, нос на квинту опустивши, купаются. Там все какие-то расслабленные… А меня вот сюда тянет, в веселое место, но боюсь.

– Нечего и здесь бояться, коли уж очень хочется, – сказала ей Закрепина.

– Очень уж нескромно, очень уж публично… – продолжала Глафира Семеновна. – А очень хочется, страсть как хочется.

– Да ведь можно и здесь, на Гран-Плаже, скромно купаться. Ну, приходите пораньше, когда еще нет такого сборища… Из раздевальной выходите, закутавшись в пеньюар. Можно так закутаться, что и глаз будет не видать. До воды дойдете – сбросите с себя пеньюар, а там, выйдя из воды, опять пеньюар.

– Ведь все-таки беньера надо взять. Без беньера нельзя… свалит.

– Беньера возьмите старичка. Здесь есть старик-беньер.

– То-то думаю попробовать. А то неприятно уехать отсюда, не испробовавши, как это на Гран-Плаже купаются.

Разговор происходил на Плаже.

– Да вот сейчас и испробуйте, – посоветовала ей старуха Закрепина. – Покуда еще рано. Публики немного.

– Нет, сегодня я не буду. Я уж брала сегодня морские ванны, а два раза в день купаться в морской воде вредно, – отвечала Глафира Семеновна. – Это мне доктор говорил. Да и костюма у меня с собой нет. Да и с мужем надо посоветоваться. Лучше я завтра.

– Ну завтра так завтра.

Вечером, после обеда, супруги Ивановы были дома и пили чай. Были у них и старуха Закрепина с своим племянником доктором Потрашовым. Закрепина и Потрашов часто ходили к Ивановым по вечерам пить чай, так как у Ивановых был самовар. Доктор и Николай Иванович играли в шашки. Старуха Закрепина с собачонкой Бобкой на коленях раскладывала гран-пасьянс маленькими французскими картами с золотым обрезом, а Глафира Семеновна, сидя около самовара, только следила за раскладыванием. Вдруг она обратилась к мужу и сказала:

– Ты знай, Николай, завтра я решила начать купаться на Гран-Плаже.

Тот поднял голову и удивленно проговорил:

– Но, матушка… Как же это так?.. Ты шутишь, что ли?

– Вовсе не шучу. Надо же когда-нибудь начинать…

– Однако ты говорила… Ты других осуждала…

– Мало ли что говорила! А теперь вижу, что тут ничего такого особенного и срамного нет, если все купаются. Вот и Софья Савельевна то же самое говорит, – кивнула Глафира Семеновна на старуху Закрепину.

– Да пускай купается. Вам-то что! – откликнулась Закрепина, раскладывая карты.

– Как что? Позвольте… Ведь я муж… Ну что за радость, вдруг на нее все бинокли направятся? Да еще, чего доброго, фотографию снимут… – говорил Николай Иванович, перестав играть в шашки.

– Уж что фотографию-то снимут – это наверное, – подхватил доктор. – И прежде всего мой патрон, фабрикант. У него целая коллекция купающихся здесь женщин. Один из его прихлебателей всюду таскает за ним ящик для моментального фотографирования. Чик – и Глафира Семеновна на пластинке… А затем проявлять в гран-отель пошлет. Здесь в каждой большой гостинице есть комната для проявлений.

– Позвольте… Но я даже вовсе не желаю… – заявил Николай Иванович.

– Желайте или не желайте, а все равно снимут, – проговорил доктор и прибавил, указывая на шашечную доску: – Ходите, ходите. Вам ходить.

– Но я даже вовсе не желаю, чтобы жена моя и купалась на Гран-Плаже.

– Да я тебя и спрашивать не буду, если уж решила, – отрезала супруга. – Должен быть и тому благодарен, что я тебя предупреждаю. Купальный костюм у меня есть отличный, так чего же еще мне! Ты ведь знаешь же, что я самый лучший костюм себе купила. Зачем же тогда было покупать?

– Но ведь ты хотела купаться в Порт Вье, в тихой бухточке.

– Мало ли что хотела! И ты хотел там же купаться, однако теперь купаешься на Гран-Плаже.

– Ты и я! – воскликнул муж. – Мне кажется, это разница. Я мужчина, а ты женщина…

– Играйте же, Николай Иваныч. Полно вам горячиться, – останавливал его доктор.

Николай Иванович уже вскочил со стула и забегал по комнате.

– Как тут не горячиться, если жена хочет при всей публике акробатку из себя изображать! – кричал он.

– Однако же ведь все изображают. Мадам Оглоткова изображает, губернаторша уж, генеральша, и та изображает. Приехала сюда из Петербурга мясничиха Хапартова – и та изображает. Значит, уж здесь так принято. Люди ложь – и мы тож. А ты знаешь, на людях и смерть красна, – доказывала мужу Глафира Семеновна.

– Да пойми ты, глупая женщина, ведь с тебя со всех сторон фотографии поснимают и будут всем показывать, какая ты спереди, сзади и с боков.

– А снимут фотографию, так, значит, стоит снимать, значит, у меня все хорошо. Спереди, сзади и с боков хорошо. А что хорошо, того таить нечего. Вот как я рассуждаю.

– Что ты говоришь! Боже мой, что ты говоришь! Вот уж набиаррилась-то!

Муж схватился за голову.

– Да, набиаррилась. И что ж из этого? Для того сюда ехали, чтобы набиарриться. С волками жить – по-волчьи и выть.

– Бесстыдство, бесстыдство!

– Сам бесстыдник.

Доктор сбил шашки. Началась супружеская стычка. Бобка на руках Закрепиной принялся лаять. Доктору и его тетке Закрепиной ничего больше не оставалось, как уйти, что они и сделали, распростившись с супругами Ивановыми до завтра.

Николай Иванович и Глафира Семеновна и по уходе гостей продолжали еще переругиваться.

XXXII

Перебранка из-за купанья на Гран-Плаже продолжалась у супругов Ивановых и наутро.

Утром Николай Иванович только еще проснулся, а уж Глафира Семеновна была вставши. Она была одета в ярко-красный купальный костюм, плотно облегавший ее полное тело, и позировала перед большим зеркалом, вделанным в платяной шкаф. Она то поднимала руки, то опускала их, отставляла ногу, приседала, подпрыгивала. На голове ее красовался такой же ярко-красный берет, а ноги были обуты в белые полотняные купальные башмаки с веревочными подошвами, привязанные красными лентами, концы которых переплетались по голым икрам. Позируя, Глафира Семеновна то улыбалась в зеркало, то делала серьезное лицо. Вот она выбила из-под берета прядь своих волос и распустила ее по щеке. Одним словом, перед зеркалом шла полная репетиция купанья.

Николай Иванович, лежа в постели, молча, долго смотрел на жену и наконец воскликнул:

– Ловко! Только замужним женщинам такие курбеты и делать!

Глафира Семеновна вздрогнула и схватилась за сердце.

– Дурак! Как испугал! Притворяешься спящим и потом вдруг выпаливаешь! – проговорила она. – Разве можно так пугать!

– Ничего… Продолжай, продолжай… Кто такой обезьяной на шарманке вырядился для публики, тот не пугливого десятка, – сказал муж.

– Однако же ты знаешь, что у меня всегда сердце не в порядке. Доктора сколько раз тебе твердили, что меня надо как можно меньше раздражать.

Она накинула на себя фланелевый пеньюар и села, надувши губы.

– Смотрел я сейчас… Видел… И одно скажу: никакой испанской наезднице-акробатке не уступишь, если будешь на Плаже так же представлять, как сейчас перед зеркалом представляла, – проговорил он, сел на кровати и начал одеваться. – Да-с… не уступишь, а даже очков двадцать пять вперед дашь этой наезднице.

– Ну и что ж из этого? Чего ж тут смеяться! Другой бы муж радовался, что у него жена так грациозна, что наезднице не уступит, – отвечала Глафира Семеновна.

– Да я и радуюсь! Отчего ты думаешь, что я не радуюсь? Но больше всего удивляюсь, как это замужняя женщина может на такое представление решиться.

– Оглоткова же решилась, мясничиха решилась, а они тоже замужние женщины, так отчего же мне не решиться?

Николай Иванович оделся, умылся и позвонил, чтобы подавали кофе. Глафира Семеновна рылась в дорожном сундуке и наконец достала оттуда красные, синие и белые ленты.

– Банта не хватает у костюма, франко-русского банта. Надо бант сделать и пришпилить на грудь, – сказала она и за питьем кофе принялась делать бант.

Муж сидел, смотрел и наконец иронически сказал:

– Знаешь что? Я на твоем месте прямо бы с флагом вышел из раздевальной комнаты. Тогда уж ты была бы всеми замечена, все о тебе заговорили бы.

– Дурак… – скосила на него Глафира Семеновна глаза.

– Нет, в самом деле, лучше. Выскакивай с флагом из раздевальных комнат, кричи «ура», «вив ля Франс» и бросайся в волны.

– Не дразни меня! – отрезала жена. – А то и в самом деле с флагом выбегу.

Он не стал больше разговаривать, взял шляпу, палку и, выйдя из комнаты, отправился на Плаж купаться.

На Плаже он встретил доктора Потрашова.

– Ну что супруга? – спросил тот.

– Ужас что такое! – пожал плечами Николай Иванович. – Вообразите, сейчас репетицию дома делала и сбирается на купальный костюм франко-русский бант нацепить.

Он был удручен. Доктор стал его успокаивать.

– Послушайте… Ведь тут, право, нет ничего предосудительного. Здесь так принято. Все же здесь так… – говорил он. – Это в нравах. Ваша супруга правду вчера сказала: «С волками жить – по-волчьи выть». Ну что ж, будем сейчас погружаться в волны Атлантического океана? – спросил он. – Пойдемте выкупаемся, пока публики не особенно много.

– Погодите. Пройдемся немного по Плажу. У меня по случаю купанья жены вся охота от своего купанья отпала, – отвечал Николай Иванович, двигаясь в прибывающей толпе гуляющих.

К нему подошел встретившийся Оглотков. Он был с биноклем через плечо.

– Я слышал, что сегодня первый дебют вашей супруги в открытом море? – спросил он.

Николай Иванович взглянул на него коршуном.

– А вы почем знаете? – задал он вопрос и раздраженно стал махать в воздухе палкой, так что Оглотков даже попятился от него и тихо пробормотал:

– Слухом земля полнится. Мадам Закрепина сказала сейчас об этом моей жене.

– Вашей жене… А жена вам… А вы вашим знакомым англичанам, а англичане… Гм… Да уж не напечатано ли сегодня об этом в газете «Фигаро»? Любопытно!

Губы Николая Ивановича тряслись, когда он отошел от Оглоткова.

– Что вы сердитесь? Бросьте. Ну что тут такого, что он спросил! – успокаивал его доктор. – Пойдем выкупаемся. Это утишит ваши нервы, – прибавил он и потащил его в раздевальные кабинеты.

Но когда Николай Иванович раздевался в кабинете, он услышал, что кто-то за деревянной решеткой, разговаривая с кем-то по-французски, упомянул имя его жены: «Madame Ivanoff». Он тотчас же застучал кулаком в перегородку и закричал:

– Кто там имя моей жены всуе произносит!

Ответа не последовало, но разговор затих.

Закутавшись в плащ и проходя через Плаж в море, Николай Иванович раздраженно сказал доктору:

– Вообразите, доктор, уж и французы знают, что моя жена будет сегодня купаться. Сейчас в кабинете за перегородкой об ней говорили какие-то французы.

– Гм! Что же они говорили? – спросил доктор.

– Почем же я знаю что! По-французски я не настолько хорошо понимаю, чтобы все разбирать. Но говорили о мадам Ивановой. Очень может быть, что и нехорошее что-нибудь говорили. Ведь это черт знает что такое! Да уж не вывешены ли где-нибудь афиши, что вот, мол, так и так, мадам Иванова из Петербурга в красном костюме…

– Бросьте… – сказал доктор и потащил Николая Ивановича в воду.

Белая пенистая волна окатила их, перепрыгнув им через голову, и потащила в море обратным течением. Доктор ухватился за Николая Ивановича и сказал:

– Держитесь, держитесь! Смотрите, как сегодня тащит в море.

– Это что! Это наплевать! Устоим… – отвечал тот и продолжал о жене: – Но ужасно досадно, что я не посмотрел, какие это французы, не дождался их выхода из кабинета.

– Бросьте. Теперь надо обращать внимание на волны.

– Да я и обращаю… Но какая публичность, какие языки! Это черт знает что такое!

Рядом с ними приседал и склонял голову перед волнами старый усатый полковник, знакомый с Ивановыми еще с поезда, когда они ехали вместе с ним в Биарриц.

– Хороша вода сегодня, – сказал он и вдруг тоже спросил: – Я слышал, что сегодня ваша супруга будет в первый раз купаться в открытом море?

– Далась всем моя супруга! Кто вам сказал? – закричал Николай Иванович, не уберегся, и набежавшая волна свалила его с ног.

Полковник стал помогать ему встать.

– Кто вам сказал? – кричал Николай Иванович, кашляя, так как вода попала ему в рот.

– Да и не помню кто. Здесь все русские говорят сегодня на Плаже, да и не одни русские, а даже и французы, испанцы, англичане.

– Это уж из рук вон! Это уж ни на что не похоже.

Николай Иванович выскочил из воды, набросил на себя плащ и побежал одеваться. Доктор раньше его вышел из воды и уж дожидался его около лестницы, ведущей на Плаж.

– Тьфу ты пропасть! Весь Биарриц знает, что жена моя будет сегодня купаться на Плаже! – негодовал Николай Иванович.

– Да ведь это так естественно. Здесь, в Биаррице, только одни купальные интересы и существуют, – спокойно отвечал доктор.