Текст книги "Наши за границей. Под южными небесами"

XXIII

В море купались, купались и женщины, но никто не обращал на них внимания. Целой вереницей, одна за другой выскакивали они из коридора кабинетов, но их встречали холодно. Все ждали испанку. Все взоры были устремлены на двери кабинетов, откуда она должна показаться. Не выходила она довольно долго, так что даже Глафира Семеновна проговорила:

– Долго копается. Ведь это прямо из кокетства.

Сзади Ивановых мужчины и дамы спорили об ней, ведя разговор по-французски.

– Не испанка она, а итальянка. Итальянка из окрестностей Неаполя, – говорила какая-то дама.

– Испанка, мадам… Вы ошибаетесь. Мой приятель нотариус видел ее еще нынешней весной в цирке в Сан-Себастьяно. А только она не наездница, а эквилибристка, жонглерка, – доказывал красивый черноусый мужчина.

– Вот оттого-то ее и считают за испанку, что она была в Сан-Себастьяно, а она итальянка. Она и в Байонне в цирке была, но из этого не следует, чтоб ее считать француженкой, – стояла на своем дама.

В это время показался доктор Потрашов. Он был в чечунчовой парочке. Николай Иванович при виде его даже сорвался с места и бросился к нему.

– Доктор, доктор! Здравствуйте, доктор! – закричал он, хватая его за руку. – Где это вы пропадаете? Я давно вас ищу.

– Да вот с теткой запутался. Тетка сегодня утром приехала. Устроил ее в гостинице, – отвечал доктор, здороваясь, и поспешно спросил: – Кажется, я еще не опоздал. Не купалась еще эта итальянка?

– Нет-нет, не купалась еще, – проговорила Глафира Семеновна и также задала вопрос: – Ваша тетка приехала?

– Моя, моя… Очень рад, что не пропустил эту даму. Говорят, замечательно сложена!

– Тогда познакомьте меня с вашей теткой. Знаете, здесь так приятно иметь русских знакомых. Муж у меня совсем разваливается. Очевидно, ему будет не до гулянья. Так вот хоть с вашей тетей иногда по Плажу пройтиться.

– Хорошо, хорошо. Тетка через полчаса придет сюда на Плаж. А что у вас с Николаем Иванычем?

Николай Иванович махнул рукой.

– И сам не знаю, что со мной, доктор, – сказал он. – Дернула вас нелегкая сказать мне, что здесь при горячих ваннах есть медицинская консультация!

– Ну-ну? А что ж такое?

– Да вот и вздумал я сегодня поконсультироваться.

– На кой шут? Зачем? Ведь вы здоровы.

– Да так уж… И сам не знаю зачем.

Николай Иванович развел руками и рассказал, в чем дело.

– А вот теперь колет. И в сердце колет, и в легкие колет, и в печень, и в селезенку, – прибавил он.

– Пустяки. Это от мнительности.

– Нет, в селезенку-то стало очень покалывать.

– Вздор! Да и знаете ли вы, где находится селезенка?

– Вот, – тронул себя ладонью за тело Николай Иванович.

– Даже и не с этой стороны. Бросьте, это от мнительности. Не следовало даже ему, дураку, и показываться. Он ничего не понимает. Он даже не доктор, а просто массажист для массажа и гимнастики. Фельдшер при ваннах.

– Все-таки я просил бы вас, доктор, меня осмотреть и освидетельствовать, – поклонился Николай Иванович доктору.

– Хорошо-хорошо. Но ведь не сейчас же?

– Ах, доктор! Я попросил бы вас сейчас, потому уж мне невтерпеж. Можно взять кабинет в раздевальнях и там…

– Погодите, дайте мне на итальянку-то посмотреть. Я из-за нее тетку бросил и бежал сюда, выставя язык, – проговорил доктор и продолжал: – Кто говорит, что испанка, кто говорит, что итальянка, а вот, помяните мое слово, окажется жидовка.

– La voilà![47]47
  Вот она!


[Закрыть] – послышался возглас, и в толпе раздалось произнесенное несколькими голосами протяжное: а-а-а-а.

XXIV

Все взоры устремились к выходу из коридора кабинетов, и перед всеми предстала красивая наездница. Она была без плаща, в светло-голубом трико, по которому были нашиты маленькие золотые звезды из глазета. Полгруди, руки до плеч и ноги до половины бедра были голые. Талья была обрамлена широким черным глянцевым поясом из кожи. Раздались сдержанные рукоплескания. Красавица шла перед расступившейся перед ней толпой и улыбалась, кивая направо и налево. Она направлялась к морским волнам. Толпа сомкнулась и стеной следовала за ней. Протискиваясь, бежали к морю фотографы-любители с моментальными фотографическими аппаратами, чтобы снять с красивой испанки фотографический снимок.

– Ничего особенного! Решительно ничего особенного в этой бабе! – проговорила Глафира Семеновна и стала искать глазами доктора, но доктор уже скрылся вместе с толпой. – Ушел уж доктор-то? Ах, какой! Признаюсь, я его считала много солиднее. Решительно ничего особенного в этой испанке или итальянке, – повторила она еще раз. – Впрочем, я женщина… А ты мужчина, – обратилась она к мужу. – Что ты скажешь, Николай Иваныч?

Тот кисло взглянул на нее и отвечал:

– У меня, душенька, в печенку колет. Я почти и не видал эту испанку.

– Ну врешь. Положительно врешь. Я сама видела, как ты в нее глазенапы запускал.

– Не запускал. Уверяю тебя, не запускал. Я все время про того поганого старикашку с козлиной бородкой думал, который меня давеча ощупывал. Хоть он и массажист только, как говорит доктор, но все-таки он у меня что-нибудь заметил опасное, коли два раза покачал головой и два раза погрозил пальцем, потому колет, что ты там хочешь, а мне колет.

И Николай Иванович схватился за бок.

– Вот далась дураку писаная торба, – проговорила супруга и отвернулась от мужа.

А красивая испанка или итальянка шла уже обратно одеваться, преследуемая толпой, пожиравшей ее глазами. Некоторые фотографы-любители забегали со своими аппаратами вперед, останавливались, щелкали шалнерами и снимали фотографии. Красивая женщина эта возвращалась уже теперь из моря с распущенными волосами, густыми и длинными, черными прядями ложившимися на спину, на грудь и на плечи.

– Решительно ничего особенного, – еще раз сказала Глафира Семеновна про женщину. – И доктор правду говорит, что она жидовка. Жидовка без подмеса.

В толпе возвращался и доктор Потрашов.

– Доктор, можно теперь рассчитывать на вашу любезность, что вы меня осмотрите? – кисло обратился к нему Николай Иванович.

– Можно. Пойдемте. Но я уверен, что у вас ничего нет, кроме мнительности. Вы здоровяк, такой здоровяк, что таких здесь, в Биаррице, и десятка не найдешь.

– Я, доктор, вас поблагодарю за труд, очень и очень поблагодарю.

Доктор и Николай Иванович оставили Глафиру Семеновну сидеть на галерее, а сами отправились в раздевальный кабинет при мужских купальнях. Через четверть часа они вернулись. Николай Иванович сиял. У него появился даже румянец на щеках и играли глаза.

– Решительно ничего не нашел у вашего мужа, – сообщил Глафире Семеновне доктор. – Это какой-то колосс по здоровью. Здоровье его феноменальное.

– Ну что, теперь не колет? – спросила Глафира Семеновна мужа.

– Не колет, положительно не колет, – радостно отвечал Николай Иванович. – А ведь давеча как кололо!

– Была мнительность, и ничего больше. Вы трус, – сказал доктор и, обратясь к Глафире Семеновне, прибавил: – Тетка моя здесь. Она сидит вон там, на галерее. Когда мы проходили из кабинета, то я ее видел. Если вы желаете, чтоб я вас с ней познакомил, то это можно сейчас сделать.

– Ах, пожалуйста! Сделайте одолжение! Я уверена, что мы с ней сойдемся и будем дружны! – воскликнула Глафира Семеновна и вскочила с места.

Они отправились. Нужно было перейти с галереи женских купален к галерее мужских купален. Доктор взял мадам Иванову под руку, а Николай Иванович шел сзади. Он все еще слегка дотрагивался рукой до сердца и как бы проверял себя – колет у него где-нибудь или не колет.

Доктор говорил Глафире Семеновне:

– Сойтиться, впрочем, вам с моей теткой совсем на дружескую ногу будет трудно. Она стара, немножко брюзга, иногда сварлива, собачница. Очень любит собак и одну из них привезла даже с собой в Биарриц. Кроме того, вы петербургская, а она москвичка.

– Ничего, ничего. Я люблю пожилых женщин. С ними я чувствую себя лучше, – был ответ.

– Так вот, позвольте вас познакомить… Моя тетя Софья Савельевна Закрепина.

Глафира Семеновна остолбенела. Перед ней сидела та самая усатая старуха, которая ехала с ними в одном и том же купе в Биарриц, та самая, которую супруги приняли за француженку, а Глафира Семеновна обозвала «старой усатой ведьмой», думая, что старуха не понимает по-русски.

XXV

– Мадам Иванова и супруг ее Николай Иваныч – мои добрые знакомые, – продолжал рекомендацию доктор Потрашов.

В это время из-под накидки тетки Потрашова, старухи Закрепиной, выглянула косматая морда собачонки и заворчала.

Старуха тоже узнала Ивановых, но нисколько не смутилась. Она ласково ударила собачонку по морде и произнесла:

– Ну чего? Ну чего ты, глупый? Молчи. Через тебя уж и так ссора вышла.

Затем она протянула руку супругам Ивановым и сказала доктору:

– Представь, Миша, мы уж немного знакомы. Мы ехали сюда в одном поезде и даже в одном купе, но у нас вышла маленькая ссора из-за моей собачонки. Пренесноснейший характер у моего пса.

– Да что вы! – воскликнул доктор. – Супруги Ивановы и вы, тетя, кажется, такие покладистые…

Глафире Семеновне в это самое время пришла мысль свернуть все на собаку.

– Поссорились, поссорились, это верно, – отвечала она. – Но тут было просто недоразумение. Ваша тетя вздумала применить к себе слова, которые я сказала про собачку, которая лежала на ее коленях и ворчала.

– Нет-нет, эти слова относились ко мне, ну да уж что тут, если вы хорошие знакомые Миши! Будем знакомы, – проговорила старуха. – Конечно же, вы были раздражены моей собачонкой, иначе бы не сказали этих слов. Рассердились на песика, и вот мадам Иванова воскликнула про меня: «Да уйдет ли наконец эта усатая ведьма!» или что-то вроде этого, – пояснила старуха племяннику.

Глафира Семеновна покраснела и не знала, куда деть глаза.

– Уверяю вас, что эти слова относились к вашей собачке, – сказала она.

– Ну да уж что тут!.. – добродушно махнула рукой старуха. – Садитесь и давайте разговаривать. Вы сюда надолго?

– Да пока поживется, – отвечала Глафира Семеновна, ободряясь при ласковом взгляде усатой старухи, и присела.

– Вот и я также. Буду жить скромно. Я фанфаронить не люблю. Вы тогда прямо в Биарриц проехали? – спросила она супругов.

– Прямо.

– Ну а я останавливалась по дороге в одном местечке… Как она, станция-то? Там у меня одна моя подруга детства живет, тоже пенсионерка… Давно уж живет. Переночевала у ней ночку и сюда… Вот сегодня утром и приехала. С собакой уж очень много по железным дорогам хлопот. Ах, сколько! – вздохнула она.

– Напрасно вы, тетя, взяли ее, – сказал доктор.

– Не могу я жить без нее! Понимаешь ты, не могу!

– Вы в первый раз здесь? – задала вопрос Глафира Семеновна, чтобы что-нибудь спросить у старухи.

– В первый раз здесь, хотя за границу часто езжу… А здесь в первый раз. Сидела сейчас и смотрела на здешних срамниц-купальщиц! Ведь это же прямо выставка телес.

– И мы с женой немало уж дивились, – вставил свое слово Николай Иванович.

– Ну, для вас-то, мужчин, это самое лакомое блюдо, – кивнула ему старуха. – У вас, я думаю, и язык на сторону… Ну что ж, будемте обозревать город, – обратилась она к Глафире Семеновне. – Ведь и вы, я думаю, не успели еще всего видеть.

– Почти что все видели.

– Биарриц, тетя, невелик, и его весь в течение двух часов пешком обозреть можно, – сказал доктор. – А вот поезжайте вы завтра с мадам Ивановой и ее супругом в Байонну. Завтра воскресенье – и там в цирке будет бой быков.

– Что? Чтобы я на бой быков поехала? – воскликнула старуха. – Ни за что на свете! Я всякую животину люблю, а тут буду я смотреть, как станут быков бить! Да что ты меня за варварку считаешь, что ли? Ни-ни…

– А разве завтра в Байонне будет бой быков? – оживленно спросил Николай Иванович. – Глаша! Надо ехать. Это ведь очень интересно. О бое быков я давно воображал.

– Нет-нет. На бой быков и я не поеду. Что за кровожадность такая! Когда и курицу-то колют, так я вся содрогаюсь, а тут вдруг смотреть на бой быков!

– Позвольте… – остановил разговор доктор. – В сущности, завтра в Байонне будет не бой, а только, так сказать, пародия на бой. Это просто комическое представление с быками, а боем его только наши здешние русские называют. Французы это представление зовут «Tournoi Tauromachique Landais»[48]48
  Турнир по ландской корриде.


[Закрыть]. Как это перевести по-русски – не знаю, но так это представление значится на афишке.

– Бог с ним! – махнула рукой старуха.

– Отчего же, тетя, Бог с ним? Я был на этом представлении прошлое воскресенье и хохотал до упаду. Советую и вам посмотреть.

– Варварство.

– Ничуть. Крови вы не увидите ни капли, но вся обстановка настоящего боя быков. Те же красавцы-тореадоры в своих костюмах… На них бросаются быки, но они не бьют их, а только увертываются от них, проделывая удивительные приемы ловкости. Вы посмотрите только, тетя, какие это молодцы!

При словах доктора «молодцы» и «красавцы» Глафира Семеновна начала сдаваться.

– Да, поедем, пожалуй, Николай Иваныч, если там нет ничего такого кровожадного и страшного, – сказала она мужу.

– Я, матушка, с восторгом… Я всегда на такие представления с восторгом! – откликнулся муж. – Где что особенное, я с превеликим удовольствием… О таком представлении всегда приятно рассказать знакомым, когда вернешься в Россию.

– Ну вот и отлично. И я с вами поеду, – проговорил доктор. – Нужды нет, что я уже видел это представление в прошлое воскресенье. Поедемте, тетя… Байонна отсюда не так далеко… Всего только полчаса езды по трамваю. Завтра воскресенье. Сначала вы побываете в здешней русской церкви у обедни, потом позавтракаете – а после завтрака все соберемся у трамвая, и в путь.

Начала сдаваться и старуха Закрепина.

– Ты мне только скажи одно: убийства не будет? – спросила она доктора.

– Никакого убийства. Какое тут убийство!

– И мучить животных не будут?

– Ничего подобного. Но зато какую вы публику увидите! Если эта публика не испанская, то уж совсем испанистая. Перед началом представления кричат, стучат, торопят, чтобы начинали, подпевают оркестру, а если бык или тореадор оплошал, свистят в ключи и швыряют в них яблоками. Пойдемте, тетя.

– Да, пожалуй… – согласилась старуха. – Только уж я и песика моего с собой возьму.

Ивановы торопились домой завтракать и стали прощаться с доктором и старухой Закрепиной.

– Ну, будем знакомы, душечка. Мне тоже пора завтракать, – ласково сказала Глафире Семеновне усатая старуха. – А когда вы меня хорошенько узнаете, то увидите, что по характеру я вовсе на ведьму не похожа.

– Да полноте… Что вы… – опять сконфузилась Глафира Семеновна.

– Нет, нет… С виду я действительно злая. Вид у меня не добродушный, но я собак люблю до безумия, а кто собак любит, тот не бывает зол.

– Бросьте… Пойдем, Николай Иваныч.

– Мое почтение… – раскланялся Николай Иванович с доктором и его теткой. – Доктор, вы меня воскресили сегодня, убедив, что у меня внутри ничего нет болезненного. Считайте за мной бутылку шампанского. В Байонне выпьем.

Супруги уходили. Доктор крикнул им вслед:

– Если сегодня и завтра утром не удастся с вами встретиться, то знайте, что завтра ровно в два часа мы вас будем ждать у трамвая! Там станционный домик имеется, и можно сидеть в тени.

XXVI

Было воскресенье. Супруги Ивановы выходили из русской церкви после обедни и поразились тем количеством французских нищих, которых они встретили на паперти и около паперти на авеню, идущем мимо церкви. Тут были хромые, слепые, безрукие. Вдовы-старухи с подвязанными скулами совали Ивановым в руки замасленные свидетельства о бедности. Мужчины на костылях протягивали к ним створки раковин, побрякивая лежащими на них медяками. И здешние папертные нищие, так же как на Плаже, были прилично одетые. Один безногий молодой человек, очень красивый, был даже в красном галстуке шарфом, молодая девушка-блондинка, приведшая слепую старуху, имела на груди и в волосах по розе, очень кокетливо приколотых. Дамы, выходившие из церкви, очень усердно наделяли нищих медными монетами.

– Сколько русских-то было в церкви! – говорила мужу Глафира Семеновна. – Я никогда не могла себе представить, чтоб здесь была такая большая русская колония.

– Еще бы… А сколько денег на блюдо-то клали! Московский фабрикант сто франков положил. Я сам видел, как он положил стофранковый билет, когда староста с блюдом шел. Оглотков дал золотой. Мадам Оглоткова – тоже.

– А какие костюмы-то! Вот куда одеваются. Хорошо, что я светлое шелковое платье надела и большую шляпку, – продолжала Глафира Семеновна. – Моя шляпка положительно произвела эффект. Даже длинноносая графиня на нее загляделась.

– Шляпка двухспальная по своей величине, что говорить! – отвечал супруг.

Перед церковью, на тротуаре, остановились мужчины и дамы, вышедшие после обедни и отыскивающие своих знакомых. Когда супруги проходили мимо этой шеренги, их окликнул доктор Потрашов.

– Едем сегодня в Байонну? – спросил он.

– Едем, едем. А где ваша тетушка? Ее не было видно в церкви, – спросила Глафира Семеновна.

– Вообразите, не пошла. Говорит, что собаку не на кого оставить. Хотела поручить горничной коридорной, но собака укусила горничную.

– Как же она в Байонну-то поедет?

– Вместе с собакой.

– Но ведь надо быть в цирке.

– О, она и в цирке будет держать ее на коленях. Вы не знаете, какая это собачница! У ней, кроме этой собаки, еще пять собак в Москве осталось, – рассказывал доктор.

Часа через два супруги Ивановы снова встретились с доктором у трамвая. Доктор был с теткою, а тетка с собакой. Они уже ожидали супругов Ивановых и сидели в деревянной буточке, выстроенной для укрытия публики от дождя и солнца. Поезд трамвая еще не приходил. Николай Иванович закурил папироску и стал рассматривать деревянные стены буточки, испещренные карандашными надписями. Вдруг он воскликнул:

– Балбесов! Мишка Балбесов был здесь в Биаррице.

– Кто такой? – спросил доктор.

– Михаил Иваныч Балбесов. Мусорный подрядчик. Подрядчик по очистке мусора и снега в Петербурге. Вот его подпись: Мишель Балбесов. Какова цивилизация-то! Мусорщики русские по Биаррицам ездят. Надо расписаться и мне. Без этого нельзя. Пускай знают, что и мы были.

Он вынул из кармана карандаш и начертал на стене:

«Николай Иванов с супругой из Петербурга».

– На Везувии расписывались, в Помпее расписывались, в Ватикане расписывались, так как же в Биаррице-то нигде не расписаться! – продолжал он.

– Везувий или железнодорожная будка! – попробовала заметить жена.

– Плевать! Пускай нас и на Везувии, и на Атлантическом океане знают.

Но вот подошли вагоны трамвая, вернувшиеся из Байонны, и публика стала садиться в них. Вагоны были открытые и закрытые. Около них бродили девочки-цветочницы и продавали букетики фиалок, белой и красной гвоздики. Они так упрашивали поддержать их коммерцию, что на просьбы их нельзя было не согласиться. Супруги Ивановы и доктор с теткой, севшие в открытом вагоне, чтоб видеть дорожные виды, мимо которых придется проезжать, также украсились цветами. Мужчины взяли красные гвоздики в петлички, а дамы букетики фиалок, причем тетка Потрашова, мадам Закрепина, взяла два букетика, один из них прикрепила к ошейнику собачонки, говоря:

– О, эта собака также с развитым вкусом. Вы не поверите, как он любит цветы! Он не только нюхает их, но и ест. Да вот вам… Бобик… Возьми…

Старуха Закрепина протянула своему песику фиалку. Он понюхал и тотчас же сжевал их. Старуха продолжала:

– Вы знаете, он вегетарианец. Как это ни странно вам покажется, но от мяса он отворачивается и положительно любит яблоки, груши и сливы. Надо вам сказать, что на Святках я делаю моим собакам елку. Такую же елку, какую делают детям. Украшаю ее свечами, фонариками, конфектами, пряниками и говядиной. Сырой говядиной, которую я привешиваю маленькими кусочками к елке. И что же вы думаете? Другим моим собакам сырой говядины только подавай, а Бобка мой только конфекты, пряники и фрукты ест, а к говядине не прикасается.

– Вы собакам елку делаете? – удивилась Глафира Семеновна.

– Делаю, душечка… И если бы вы видели, как они радуются на нее! Прыгают, лают.

Поезд тронулся. Он ехал по морскому берегу. Простиралась необозримая ширь океана, на синеве которой виднелось беленькое пятнышко парусного судна, вышедшего из впадающей близ Байонны в океан реки Адур. Но вот море загородила громадная гостиница «Пале Биарриц», приспособленная под номера из дворца бывшей французской императрицы Евгении, которая когда-то здесь и проживала. Направо отель «Континенталь». Поезд катит уже по улице Королевы Виктории. Слева опять показывается океан.

– Вот где Байонна… – указывает доктор своим спутникам в морскую даль, по направлению к мелькающему вдали судну.

Проехали мимо ослепительно белеющейся на солнце русской церкви. Вот ванны из маточного рассола – Терм Салинь. Трамвай выходит на Байоннскую дорогу. Сначала направо и налево пустырь с надписями, что продаются участки земли. Попадается лесок, а за ним небольшие домики-особнячки, очень веселенькие, утопающие в зелени садиков. Это местность, называемая Англе. Здесь поезд останавливается и забирает пассажиров, ожидавших его в такой же буточке, как и в Биаррице. И здесь слепые нищие. Один убийственно гнусит на кларнете, другой пилит на скрипке. Опять девочки с цветами. Англе – полдороги. Поезд продолжает путь и уж бежит по старой Испанской дороге. То там, то сям между огородами встречаются полуразвалившиеся жалкие домики, около которых стоят обыватели в синих праздничных, туго накрахмаленных блузах и покуривают трубки. Женщины в высоких белых чепцах, в пестрых передниках и со сложенными на животах руками, стоящие около блузников, тупо смотрят на мчавшийся поезд.

– Сейчас Байонна… – проговорил доктор, указывая на шпиль церкви, выглянувший из-за деревьев.