Текст книги "Achtung “WHISKAS”! Все кошки умрут, а мы спятим"

5 декабря

В эту ночь я спал плохо, мысли о Степане не оставляли меня даже во сне. Поднявшись с кровати утром, я, со страхом неотвратимой неизбежности, в первую очередь, посветил на Степу фонариком, который так и оставался лежать на моей прикроватной тумбочке со вчерашнего дня. Отпустило на сердце – Степанчик был жив, хоть и дыхание его было неровным и тяжелым.

Моя рука дернулась, было, погладить бедняжку, но я вовремя остановился – его передние лапки шевелились, будто он куда-то шел. И, наверное, во сне он действительно куда-то бежал – может, на порог встречать кого-то из нас с Лорой, а, может, преследовал залетевшую в комнату птаху, а, может, просто на кухню требовать для себя закуски. Так или иначе, но это, наверное, был сладкий сон, позволявший ему забыть о своих болях и старости. Что ж, пусть поспит мой малыш. Теперь он уже никогда никого из нас на пороге не встретит, ничего у нас не попросит и, по-хозяйски, не потребует.

Да, у нас Степан на самом деле всегда ощущал себя хозяином положения – главным в доме. В его понимании, он был центром всего притяжения в квартире – мы с Лорой были призваны обслуживать и крутиться вокруг него – именно в этом и заключалась наша работа. Но и он не ленился, тоже работал не покладая рук. И эта работа состояла в том, что он позволял себя гладить, умиляться собой, восхищаться его умом, его сообразительности и его проделкам. Радоваться и гордиться, перед остальными владельцами кошек, его природной мощью, величию и размерами – где еще можно было увидеть такого громадного, отличного от всех, кота – настоящего кошачьего Короля? Да, это тоже была нелегкая работа.

Впрочем, Степа с превеликой охотой выполнял и второстепенную свою работенку – например, он любил утешать Лору, если я с ней, вдруг, поссорюсь, и она, как женщина и как более эмоциональное существо, порядком расстраивалась и могла даже всплакнуть. Тогда он садился к ней на колени и трогательно заглядывал ей в глаза, как бы стараясь утешить. И Лора прижимала Степана к себе, а он, мурча, охотно, в этом случае, отдавался ей в руки и не уходил от нее, пока Лора не успокаивалась.

Я же, если у меня происходили какие-нибудь расстройства, внешне старался их не проявлять, а, наоборот, пытался казаться веселым и даже напевал тихонько под нос какую-нибудь веселенькую дребедень. Но разве Степу обманешь? Он мигом определял мое состояние, сам навязывался на руки, что, как я уже говорил, делать не любил. И теперь я брал его к себе на грудь, так что его голова и передние лапы оказывались на моем плече, и так ходил с ним по квартире, придерживая одной рукой и гладя второй, пока как-то не успокаивался.

Одним словом, Степан был довольно тонкой и чувствительной натурой, он на лету схватывал наше настроение, пусть даже внешне и не проявленное, и если кому-то из нас было плохо, то он легко мог снять с оного любой стресс.

Вообще-то, все кошки, по природе – это весьма независимые существа, которые сами по себе. Тем не менее, в силу сложившихся обстоятельств, обусловленным совместным проживанием на одной территории, для Степана все мы вместе были своеобразным прайдом, в котором главным он, хоть и с натяжкой, но признавал, все же, меня. Однако не только из-за моих внушительных габаритов – почти двухметрового роста и стодесятикилограммового веса, но и потому, что кормил его, в основном, я, да и пищу ему, в большинстве случаев, приносил тоже я.

Причем, закупку кошачьей еды я добровольно взвалил на себя сам, поскольку со временем, научился, почти безошибочно, определять качество рыбы по ее внешнему виду и запаху, поелику Степан по отношению даже к своему любимому минтаю был очень разборчив. С виду свежую, безо всякого постороннего запаха, рыбу он мог неожиданно отвергнуть, лишь едва поведя носом. К этой категории относилась, в первую очередь, практически, вся магазинная рыба. Поэтому за рыбой я совершал вояжи на базар, на некоторые прилавки коего завозилась продукция прямо со склада. Но и там надо было держать ухо востро. Торговцы у нас в совершенстве владеют искусством выдать дерьмо за конфетку. Например, у заветренной, прошлого промыслового сезона, рыбы они обрубают позеленевшую, у ее головы, часть и потом она белеет ровной свежей молочностью – мол, купите меня скорей! Поэтому надо сразу опасаться такого ровненького, будто отпиленного, среза у рыбы и обходить этот прилавок стороной.

Однако торговые пройдохи, торгующие зимой на улице, могут ничего и не обрезАть, а взять и облить рыбешку у головы водицей, чтобы, образовавшаяся там белая наледь, скрыла ее нездоровый цвет, заодно рыбка и в весе прибавит – все лишний доход! Еще они…Но хватит об этом! В конце концов, я пишу здесь не пособие для обманутых покупателей.

А вот мясо на базаре для всех нас, включая Степу, покупала Лора – только она тут была безусловным специалистом. А главным оценщиком ее выбора – опять же был Степа. Поэтому парное, утреннего забоя, пахнущее молочком, свежее мясо доставалось не только ему, но перепадало и нам.

Вообще, Степан был очень привередлив в еде. Даже те же хохоря мне приходилось покупать в небольших герметичных упаковках, которые после распечатывания и высыпания в тарелочки можно было бы так же герметично запаковать. Либо, купив большую коробку с «Whiskas», мы расфасовывали ее содержимое в небольшие, упомянутые выше мною, пустые пакетики. И тут дело было в том, что после распечатывания больших коробок и более длительного их использования, хохоря тоже как бы заветривались и теряли свою запашистость и вкус, и Степан отворачивался от них.

Ну вот, опять я начал за здравие, а кончил за упокой! – я же начинал о ранжире нашего прайда, да тут отвлекся на привередливость Степана к еде. Так вот, в общей иерархии, вторым номером Степа, разумеется, записал себя. Ну, а Лоре оставался последний номер в этом списке – три. А раз так, то ею можно было кой-когда и помыкнуть.

Так, например, если утром я спал долго и не реагировал на позывные проголодавшегося Степана, пытавшегося меня разбудить, то он взбирался к Лоре на кровать и начинал одними только подушечками лапки, не выпуская коготков, мягко, но требовательно постукивать ее по руке. Если она не хотела вставать и прятала руку под одеяло, Степан сердился, мог даже начать топтаться прямо по ее голове, а это уже не шутка. Представьте на своей голове ходячую двенадцатикилограммовую гирю, хоть и на мягких ножках, да еще, если эти самые ножки невзначай оцарапают вас когтями – мало не покажется! И если Лора целиком пряталась под одеяло, то он мог переключиться на мою голову, либо выковыривал спрятанную Лорой руку из-под того же одеяла, и тогда жене действительно приходилось несладко, поскольку в этом случае совершенно намеренно в ход шли когти. Если же и эта мера не помогала, то Степан мог запросто вцепиться ей в руку зубами – не со всей силы, конечно, но, все же – до легкого кровопускания.

И тогда всякий сон у моей супруги пропадал уже точно, и разгневанная Лора стремительно вскакивала с кровати и взбесившейся фурией бежала за Степой с тапком наперевес, пытаясь шлепнуть им его по спине. Кот, конечно, сбегал куда-нибудь в недоступное для нее место, не дожидаясь шлепков, прятался там, но, в принципе, цели своей достигал – Лора поднималась.

Когда же все утихало, он вылезал из убежища, находил ее и осторожно, с плутовской ухмылкой, поглядывал на нее откуда-нибудь из-за дверного косяка одним глазом. Если ее гнев еще не проходил, то он смывался еще на пару минут, но голод – не тетка, опять он высовывал из-за угла свою уморительную мордашку, и отслеживал реакцию жены. Так могло повторяться несколько раз, пока Лорино сердце не оттаивало, и она не сменяла гнев на милость, впрочем, это могло произойти и сразу. И тогда она подзывала его к себе, голубила, и потом они оба торжественно и чинно шли на кухню: Степан впереди с распушенным, поднятым трубой, похожим на боа, хвостом, а Лора – следом.

Степан хоть и был с виду суров, но по натуре был веселым парнем. Однако он полагал, что делу время, а потехе – час. Под делом он понимал прием пищи, отдых во сне, собственно свою работу, когда он подставлял себя гладить или кого-то успокаивал и все такое прочее. Сообразно этому Степан любил порядок, который он понимал по-своему. Например, иногда ему что-то могло не понравиться в нашем поведении, и тогда Степан требовал прекратить безобразие, но сначала, конечно, любезно просил, а только потом требовал.

Так, однажды, Лора достала старый баян, на котором училась играть еще в музыкальной школе – надо же было ее папе купить для хрупкой девочки-пятиклассницы такую махину вместо, к примеру, скрипки. Из-за этого папе приходилось вместе с дочерью ходить в эту школу и самому таскать баян туда и обратно. Но я отвлекся. Так вот, достала Лора этот самый злополучный баян откуда-то из кладовки, который уже лет тридцать не брала в руки – уж и не знаю по какому поводу – села на пуфик и стала на нем что-то наигрывать.

Степану эти ее музыкальные упражнения весьма не понравились, уж и не знаю почему – то ли собственно музыка, то ли извлекаемые из баяна звуки. Он запрыгнул на приступку мебельной стенки, так что оказался на уровне с плечами жены, и стал мягко касаться лапкой ее голого предплечья, вежливо предлагая прекратить игру. Лора, целиком погруженная в музыку, продолжала играть. Степан стал раздражаться, задергал хвостом, и все более настойчиво и сильнее постукивать ее по руке. Лора продолжала играть. Степан возмутился окончательно и вцепился зубами в ее предплечье, так что было слышно, как кожа руки, лопаясь, хрустнула под его зубами.

Не буду описывать что потом было, и как спасался Степа от тряпки Лоры, скажу только, что после этого они помирились не скоро – только на следующий день.

И, вообще, музыку Степа не очень-то жаловал. Причем, для него не имело значения – громкая она или нет. Вся музыка поступала к нам через телевизор, поскольку мы с Лорой не большие ее ценители и не пользуемся всякими там CD и прочее. Но с этим-то телевизором Степан поделать самостоятельно как раз ничего не мог, ну, например, когда там шел какой-нибудь концерт. По молодости он попробовал пару раз погрызть этот ящик, но не получив результата, просто смирился и терпел его и не уходил из комнаты, как человек смиряется с шумом проходящего поезда. Особенно невыносимы были для него рулады какого-нибудь Зверева или Тимоти, от которых Степа сразу лез под кровать, уносясь в другую комнату.

Но бывали и редкие исключения, когда ему что-то нравилось, но, в основном, это касалось музыки еще первой половины двадцатого века. Например, песнопения Леонида Утесова или Любовь Орловой. Тогда он снимался с насиженного места, вскакивал на приступку стенки и подходил по ней почти вплотную к телевизору. Там он капитально усаживался и пристально смотрел на экран, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону и шевеля усами, словно пробуя сам беззвучно подпевать. Смотря на него в это время, я не знал, что и подумать. Может, он в прошлой жизни был каким-то композитором или Шаляпиным?

…Степан проснулся, тяжело поднялся и, не обращая на меня внимания, пошатываясь, побрел на кухню. Там он пару раз лизнул водички из чеплашки и пошел отдыхать в свое любимое кресло. Вскарабкался он туда с трудом, цепляясь и помогая себе, отощавшими, почти лишенных теперь всяких мускулов и потому ослабевшими, задними лапками. Мне даже пришлось помочь ему взобраться на сиденье. В этот день Сепанчик последний раз отдыхал в своем, как он считал – и с этим давно уже согласились и я – кресле. Больше он не пользовался им никогда, оставив его мне в наследство.

В кабинет пришла Лора, погладила котика и чуть было не упала в обморок, ощутив рукой худобу его тела, ставшую уже зловещей. Я принес ей нашатырь, она вдохнула и заплакала:

– Ах, как же иссох бедный ты наш Степочка – кожа да кости! Я не могу смотреть на него без слез. Хоть бы быстрее все закончилось – у меня рвется сердце.

У всех рвалось, и у меня тоже, но я держался и еще стал успокаивать и жену.

… Степан все так же лежал в своем кресле, когда к вечеру приехал мой внук Влас – они со Степой одногодки, Степа лишь на месяц младше Власа. И когда внуку было год, их вместе так и сфотографировали на память. И вот теперь время этой памяти неотвратимо наступало. Влас был уже в курсе дела, дома ему все рассказали родители, и он сразу прошел к креслу и погладил умирающего котика и попрощался с ним, теперь уже навсегда.

Застолье наше в этот вечер было невеселым, я выпил пару рюмок водки, но настроение мое от этого не улучшилось. Лора только пригубила немного вина, Влас, по малолетству, ограничился лишь «Кока-колой», поэтому веселеть было некому. Пытаясь как-то скрасить общую унылость, я пошутил, обращаясь к Власу:

– Слава Богу, что Степа не умер сегодня, да и Лора с ним утром вместе – я имел в виду обморок, случившийся с женой утром, о котором она успела еще раньше рассказать внуку – вот бы мне были подарочки на день рождения!

Влас как-то странно и длинно посмотрел на меня, но ничего не ответил, а Лора всхлипнула – настроение у всех оказалось окончательно испорченным…

6 декабря

Утром Степана не оказалось на своем привычном месте – его постелька была пуста. У меня екнуло сердце, уж не наступило ли то, чего мы все так боялись, но чего ожидали и что было уже неотвратимо. Мое сердце сжало удушье, но скрепя его, я отправился искать Степу по квартире. Он лежал под окном рядом с любимым своим креслом, и я не понял – обезболивал ли он себя холодком пола или у него уже не было сил взобраться на кресло. Впоследствии стало ясно – второе предположение оказалось более верным.

Я подошел к бедному старичку, говоря ему всякие ласковые слова, и заметил, как у меня, при этом сильно просел голос от печали и жалости. И Степа услышал меня, но отозвался лишь поворотом головы. Он с трудом поднялся и, шатаясь, побрел на кухню. Но он шел не так, как обычно – хвост пистолетом, оборачиваясь на меня, подняв мордашку и заглядывая в глаза. Теперь же он брел понуро, не поднимая головы, словно на автомате – как плохо заведенная машина, у которой вот-вот закончится завод – зрачки его были расширены и он на меня не смотрел, вообще никуда не смотрел, они застыли в одном положении и, казалось, уже покрываются посмертной поволокой. Теперь он стал ходить так…

Я пошел вслед за ним. Там Степа остановился у чеплашки с водой, как бы, в некотором раздумье. Я заметил, что вода со вчерашнего вечера оказалась нетронутой. Затем Степа понюхал эту воду, облизнул губы сухим язычком, словно прошелся по ним наждачкой, но пить не стал и отвернулся. Теперь он уже не будет пить никогда…

Я это понял – понял также, что до КОНЦА осталось совсем немного, и у меня колючим холодом замурашило спину. Степан же устало тут же улегся на пол. Не грохнулся по-моледцки на бок, как обычно, трясь головой и губами о коврик, принимая разные уморительные позы, чтобы привлечь к себе внимание и как-то понравиться, и не завертелся на спине, подставляя гладить животик, а именно лег, обессиленный этим, из комнаты в кухню, переходом.

Я погладил малыша по брюшку, и он жалобно мякнул, слабеньким, едва слышным голоском, словно на что-то жалуясь. Наверное, ему было больно. Действительно, больно. Ведь боль Степа терпеть умел, и терпел ее молча, без жалоб, если она, конечно, исходила от меня или Лоры, а не от кого-то постороннего. Но даже и в этом случае он бы не жаловался, а нападал, шипел бы и вакал на обидчика. Вообще-то, мы с женой Степу никогда особо не обижали, а если и наказывали за какие-то шалости, то без злобы и, не причиняя ему боли, разве только если это выходило случайно.

Вот, бывало, на той же кухне готовишь ему еду, пока он нежится, валяясь на полу в предвкушении пищи, и не обращаешь внимания под ноги, зная, где лежит Степа и не боясь на него наступить. А Степан, тем временем, возьмет да и переменит позу, и тут нечаянно наступишь ему, к примеру, на кончик хвоста. Хорошо, если топчешься без тапок, тогда сразу почувствуешь это и отдернешь ногу. А в тапках – можно ничего не ощутить, не обратить на это никакого внимания и продолжать стоять на его хвосте. А Степан молча терпит, и терпит так, бывает, довольно долго, видно, полагая, что его за что-то наказывают по заслугам, хотя и не совсем понятно каким, и теперь надо терпеть. И уже когда мои сто с лишним килограммов окончательно доконают его, он, наконец, вакнет и вскочит, пытаясь выдернуть из-под тапка хвост.

Конечно, сразу же освободишь его хвостик и ну его ласкать и извиняться. И тогда Степа великодушно прощает, а в знак этого прощения начинает тереться мордочкой о виновную ногу или подставлять, слегка выгибая, спину, чтобы гладили, и только ноющий кончик хвостика нервно подрагивает, стряхивая сумасшедшую боль.

А как бы вы себя почувствовали, если бы вам, например, лось, за неимением у вас хвоста, наступил копытом, например, на ступню? – мало не покажется!

Конечно, если нечаянно наступишь ему на лапу или середину хвоста, то это чувствуется сразу, моментально убираешь ногу, и тогда бедняге долго терпеть не приходится. Хорошо, что Степан был крупный и крепкий кот, и я за все долгие годы нашей совместной жизни не сломал ему ни лапу, ни покалечил и хвост.

Но, бывало, Степа попадал под мой пресс и худшим образом. Например, случалось, в темноте сядешь на кровать или диван, а он там лежит, в ус не дует, не ожидая от меня такого выверта. В этом случае, подо мной мог оказаться, как он целиком, так и отдельная какая-то часть его тела – например, голова. Тогда тут же моментально вскочишь и кланяешься ему с извинениями, голубишь бедолагу – поздно, конечно, но лучше поздно, чем никогда, главное, дать понять смышленому коту, что я его не умышленно едва не угробил. Степе, само собой, ужасно больно, но он опять терпит, даже не пикнет, и милостиво все прощает, лишь хвост автоматически продолжает возмущаться.

А вы бы простили любимому бегемоту, если бы он, вдруг, сел вам на голову до растрескивания черепушки?

Ясное дело, что в природе дикому коту никто не только на голову не сядет, но и близко подойти не сумеет, без того, чтобы не обратить на себя внимание. Да что в природе – к дворовым и даже домашним кошкам незаметно никто не подступится. А Степа, надо же, так опростоволосивался! Но этому было свое объяснение – он рос в холе, любви, неге и полной безопасности, не так как некоторые домашние коты, которых пинками помыкают по поводу и без. Вот и случались, порой, с ним такие оказии, за которые иному беспризорному коту было бы стыдно.

Разумеется, кроме своих любимых кресла и постельки, Степа мог спать в самых неожиданных местах. Например, где-нибудь на стиральной машине, на которой лежало чистое белье – ох и любил он валяться на свежевыстиранных вещичках! – или, еще хлеще – на гладильной доске, оставленной Лорой без присмотра, с теми же только что отстиранными вещами, на коврах и ковриках, раскиданных по квартире, на диване или на наших кроватях. Причем, спал Степа в самых замысловатых позах, порой вызывая умиление, особенно у Лоры. Например, на спине, откинув хвост и подняв какую-нибудь одну переднюю лапу, которая оставалась вытянутой после его потягушек, будто голосовал за что-то. Или сам, вытянувшись всеми лапами и всем телом, лежа на боку. Либо калачиком, прикрыв нос пушистым хвостом, мордочкой на лапах, да и мало ли как еще – в основном, как я заметил, все зависело от комнатной температуры.

Особо он любил спать где-либо на верхотуре – на полке коридорной стенки, куда ему под голову мы, по собственной инициативе, подкладывали что-нибудь мягкое, или на шифоньере. Причем, на верх он просился сам – подойдет и начинает мякать, посматривая то на меня, то на верх шкафа. Поднимешь его туда, но не успеешь руки убрать, как он цап их легонечко, не оцарапывая, коготками. Так Степан требовал от кого-либо из нас, чтобы тот не уходил сразу, а сначала поиграл бы с ним в охотника – которым, ясное дело, оказывался Степан – и жертву, коей назначалось быть кому-либо из нас с Лорой. Это он нам так сам показал, когда его посадили на стенку в первый раз – сначала слегка цапнул лапкой, а когда на это никто не обратил внимания, но потом проходил мимо, то он старался этой самой лапкой, со своей верхотуры, его задеть, вроде как ловил.

И мы поняли, чего он от нас добивается и стали потрафлять ему – наматывали на руку тряпку или брали деревянную палочку и ширк-ширк ею перед ним, а он ее – цап-царап, кусь-кусь. Короче, шурудили чем-нибудь снизу, давая возможность иногда схватить для полного удовлетворения его охотничьего инстинкта. И только «наохотившись» таким вот образом, Степа успокаивался, укладывался поудобней и потом засыпал. Видимо, сказывались древние природные привычки предков – спать на деревьях для безопасности или караулить добычу оттуда сверху.

Понятно, что выспавшись, он мягким, жалостливым голоском призывал нас, чтобы его спустили наземь – прыгать просто так с двухметровой высоты он не рисковал.

Теперь Степе ни на какую верхотуру больше не надо…