Текст книги "Achtung “WHISKAS”! Все кошки умрут, а мы спятим"

Так продолжалось минут пятнадцать. За это время лицо Бориса изменило свой первоначальный вид, превратившись из желтовато-морковного в пепельно-серое, и покрылось крупным бисером пота. Наконец, он бросил руки вниз, словно птица сломанные крылья, и повалился назад. Я подхватил его – выглядел он в этот миг совершенно обессиленным и вялым. Степа же прекратил дрожать и вытянул перед собой передние лапы – видимо, он хотел потянуться, но задняя часть туловища его по-прежнему не слушалась. Борис же глянул на меня пустыми, холодными глазами, покрывшимися красными жилками и попросил что-нибудь выпить.

Мы прошли на кухню, где я разлил по стаканам коньяк – почти полный колдуну и совсем немного себе. Борис выпил залпом, судорожно дернув большим, острым кадыком, и зажевал выпитое лишь долькой лимона, совсем не притронувшись к нарезанной салями. Когда розовость расползлась от уголков губ на все его лицо, и Борис, кажется, окончательно пришел в себя он сказал, закуривая крепкую сигарету:

– Ваш Степа высосал из меня все силы. Правда, боюсь, это проблемы не решит, процессы давно уже необратимы – печень почти вся разложилась. Вот, если бы ты позвал меня месяца три назад…

– Кто ж знал, кто ж знал… Это окончательный приговор? – все еще не теряя последней надежды, спросил я его.

Борис отвернулся и уставился в окно, словно видел там что-то весьма интересное. Повисла напряженная пауза. Наконец он повернулся и, как-то извинительно глядя на меня, сказал

– Боюсь, что да – я не господь Бог. Но, по крайней мере, на день я ему жизнь продлил – если тебя это утешит. Без меня он бы умер уже сегодня, а так – до завтра еще доживет.

Борис, не спрашивая меня, налил себе еще коньяку, выпил и поднялся.

– Как ты, выпивший, поедешь? – чисто из вежливости спросил я, погруженный в свои мрачные думы.

– Ты знаешь, я предполагал нечто подобное – я имею в виду сильную потерю энергетики. Умирающие ее всегда забирают много, у них-то ее уже почти нет. И после такого сеанса мне всегда надо грамм двести на грудь принять – для восстановления, так сказать, тонуса. Поэтому я с собой дочку взял – она в машине осталась ждать меня, вот она и будет рулить.

Я промолчал, мне уже ни о чем не хотелось с ним говорить, как, вдруг, уже из распахнутой двери Борис сказал:

– Я завтра утром еще раз приеду. Только ты не питай особых надежд, просто я решил биться за жизнь вашего парня до конца.

Я вернулся в кабинет и сел за свой стол. Степан лежал тихо, даже не шевеля своими передними лапками, и спал. Глаза его были по-прежнему открыты, но дыхание было ровным, как прежде, когда он был здоров.

Пришла Лора, в руках она теребила мокрый платочек, и безмолвно уставилась на меня. В ее глазах был вопрос, который мог быть только один.

Я отодвинул шприц и, стараясь выглядеть этаким бодрячком, сказал, не глядя на нее:

– Борис приедет еще раз завтра утром, сказал, что у Степы есть шанс, – глотая слова, проговорил я и, уловив в собственном голосе откровенную фальшь, добавил: – Очень мизерный шанс – один из тысячи…

– Дай-то бог! – проговорила Лора и тяжело вздохнула, качая головой, и я понял, что жена на самом деле больше ни на что не надеется. – Слушай, я тут, пока вы с Борисом на кухне сидели, позвонила одной знакомой своей, Лене, – ты ее знаешь, раньше она в соседнем доме жила, в пятом. Помнишь?

Я кивнул, хотя, честно сказать, не помнил ее совсем.

– Ведь у нее кошка тоже умерла, еще в прошлом году, рыженькая такая была и совсем еще не старая – ей десять лет только было. Так вот, Яна сказала, что тоже от этого чертова «Whiskas». И симптомы были все те же, что и у нашего Степочки.

– Ладно, что теперь говорить об этом. Знал бы прикуп – жил бы в Сочи. Завтра все решится.

Степан проснулся часа через три и вновь попытался куда-то идти, и вновь ему удалось проползти лишь несколько десятков сантиметров.

За весь этот день он переместился лишь к зеркалу – это всего-то в полутора метрах от того места, куда изначально положила его Лора. Поздно вечером Степа так и оставался лежать там – мы побоялись потревожить его лишний раз…

9 декабря

Я проснулся среди ночи от душераздирающего человеческого крика – я вспомнил, как в раннем детстве, и тоже ночью, за деревянной тонкой стенкой барака, где мы тогда жили, точно так же мучительно кричал недоношенный грудной ребенок у соседки-алкоголички, которая не слышала эти ужасающие вопли в силу беспробудного своего сна после очередного запоя. К утру крики прекратились – ребенок умер, не дождавшись помощи от, продолжающей храпеть, пьяной сучки.

Сейчас так кричал наш Степа – я это понял сразу. Я попытался было вскочить, но меня удержала за руку Лора, она, оказывается, тоже проснулась:

– Не ходи, милый, не надо! Ты ему ничем не поможешь, исстрадаешься еще больше.

Я лег обратно, но крики нашего малыша выворачивали меня наизнанку так, что, казалась, заплакала сама моя душа, и я закрылся одеялом, чтобы приглушить их, сам отчетливо понимая свое бессилие что-либо изменить. Вскоре крики внезапно, так же как и начались, прекратились, но мы оба боялись встать и подойти к Степе, боялись увидеть его уже мертвым. Несколько раз за ночь Степан вскрикивал еще, словно моля о помощи, но теперь только более коротко и более отчаянно, каждый раз снова и снова раня мне ими и так вконец измотанную душу.

Ясное дело, ночь я почти не спал, но с рассветом вошел в кабинет, где наш Степа все так же оставался лежать на боку рядом с зеркалом. Бедняга едва дышал, и мне пришлось долго, с замершим сердцем, приглядываться, чтобы удостовериться, что он еще жив. Живот его совершенно раздулся, глаза, превратившиеся в сплошные зрачки, полные черной муки, оставались открытыми, а передние лапки продолжали двигаться, будто он пытался уйти от Смерти. Однако со вчерашнего вечера Степа не прополз и сантиметра, и он никогда больше не сможет этого сделать.

Я сдержал, навернувшиеся было, слезы и погладил несчастного малыша. Меня потрясла его худоба, которая еще вчера не казалась такой роковой – косточки позвоночника цеплялись за ладонь из-под прохудившейся шкурки, словно зубья пилы из-под мешковины.

– Мальчик мой, сраненький, не умирай, ну пожалуйста! Сейчас придут и полечат тебя. Ты меня слышишь, малыш?

В ответ Степа, приподнял головку, и в первый раз за всю его жизнь его глаза были полны слез. Он кротко и жалобно застонал, и в этом стоне я почувствовал немой себе укор. За что? Наверное, за мою трусость, за то, что бросил его один на один со Смертью этой ночью – я так думаю.

Я закрыл дверь в комнату, чтобы, проходя мимо, Лора не видела ТАКОГО своего Степу, каким он стал теперь, и не потрошила лишний раз себе душу – она и так почти не спала и проплакала всю ночь. К счастью, под утро она заснула, и мы со Степой оставались одни в мрачной, иссушающей тишине, пока, около десяти утра, снова не приехал Борис.

Едва завидев Степана, он мгновенно почернел лицом, и, даже не попросив стульчик, как в прошлый раз, сразу встал перед Степой на колени и расставил над ним свои паучьи пальцы. На сей раз Степан почти не реагировал на энергию колдуна, подрагивая мелко и не непрерывно, а лишь время от времени. Поводив над ним руками пару минут, Борис попросил принести губку с водой, ею он промокнул губы Степы, но тот совершенно не отреагировал на воду. Тогда Борис встал, потер наждачные свои синие щеки, двухдневной небритости, и угрюмо уставился на меня своими цыганскими антрацитовыми глазами, словно прожигая насквозь.

– Это конец! – безвольно выдохнул он, возвращая мне губку. – Организм отказывается бороться. Если бы котик облизнулся, значит, наступило улучшение. А так… В общем, я сделал все, что мог, больше я здесь не нужен.

– Сколько? – хрипло спросил я.

Колдун потупил голову и тихо, очевидно, чтобы не слышала, уже вставшая с постели, Лора, шаги которой прошелестели за закрытой дверью, произнес:

– Осталось немного – час, от силы – два. Готовьтесь…

Оттого, что он сказал это тихо, смысл его слов приобрел зловещий оттенок. Потом, еще раз пристально посмотрев в мои глаза из-под нависших век, Борис потряс меня за предплечье, словно я заснул стоя:

– Ну-ну, Михаил. Не убивайся ты так – твоя совесть тут чиста, ты тоже сделал все, что мог.

Борис взял деньги, но отказался от рюмки коньяка и, скорехонько собравшись, уехал.

Я посмотрел на часы – было половина одиннадцатого.

В комнату вошла Лора, по моему виду она, очевидно, все поняла, ни о чем спрашивать не стала и, склонившись над Степой, стала его гладить. Ее плечи подрагивали.

– Гладенький мой, сладенький Степочка мой, – причитала она. – Сколько? – помолчав немного и не оборачиваясь на меня, прерывистым, икающим голосом скорбно спросила она.

– Час или два, – мрачно ответил я.

– Как мы будем его хоронить? – наконец встав, спросила меня жена.

Она отерла платочком мокрые, припухшие глаза, и теперь они были сухими, и я понял, что Лора смирилась и была готова к смерти своего любимца. Вопрос ее был отнюдь не праздный – зима в этом году выдалась необычно холодной, и на дворе стояли морозы – днем за тридцать градусов, а ночью – за все сорок. И в этом вопросе главным словом было не «где?», а «как?» Ведь сейчас я бы не смог завести машину, только посадил бы аккумулятор. Но в данную минуту я был не в состоянии думать об этом – Степа был еще жив.

– Не знаю… Я еще не готов к этому.

– Никто не готов. Но ты должен взять себя в руки и все сделать, как надо, – голос ее был усталым, как после тяжелой работы, но твердым. – Подумай.

Лора ушла и вернулась с постелькой Степана – сложенным вчетверо верблюжьим одеялом. Она положила одеяло на Степаново кресло, постелила сверху простынку и перенесла туда нашего мальчика.

– Пусть умрет в своей кроватке, а не как беспризорник, – сказала она.

Взглянув на жену, я взял себя в руки, сел за свой стол и посмотрел по интернету погоду на ближайшие дни. Выходило, что ослабление морозов, в пределах до двадцати градусов, ожидалось только послезавтра. Я сообщил об этом Лоре.

– Вот и хорошо, тогда и похороним, и все получится по-человечески – на третий день, как у всех людей.

Я удивленно посмотрел на нее, но понял, что она говорит и думает так на полном серьезе.

– Завернем Степочку в его одеяльце, в нем и похороним – пусть он и там спит в своей любимой постельке. Я думаю, нам надо отвезти его в лес, в Кудряши, там и устроить ему могилку. Лес он этот знает, был там, и там ему будет хорошо – никто не потревожит, – стоя около меня и положив мне руку на плечо, спокойно и рассудительно говорила Лора, будто разговор шел об устройстве какого-то проходного мероприятия, вроде, предстоящей стирки. Однако речь ее при этом была какой-то безликой и монотонной, словно на автомате. – А в городе где хоронить – под забором? А завтра там трубы начнут класть или стройку откроют. Нет, пусть уж спит спокойно малыш в лесу. Похороним на третий день, как положено, тем более, сам говоришь – не заведешься в такие морозы. А пока на эти дни отнеси Степу в гараж, пусть он ему будет моргом, положишь в машину, закроешь ее хорошенько – дома я не вынесу два дня смотреть на него мертвого…

Я кивнул – ее неожиданное хладнокровие не давало окончательно раскиснуть и мне.

– Ну вот, мы все с тобой и решили, дорогой, – погладила меня жена по голове, словно маленького. – Может, тебе рюмочку налить?

Я покачал головой.

– А я себе кофейку заварю с коньячком.

Она непроизвольно взялась рукой за грудь, и я понял, что у нее плохо с сердцем, и, наверное, ей стоило большого труда держать свои чувства на цепи, да еще и мои в придачу.

Мы остались с моим мальчиком один на один. Бедный мой Степа! – за эти девять дней он ссохся настолько, что был похож на старый продавленный кокон, из которого только что вырвалась жизнь. И я уже вплотную чувствовал сухой холод витающей в комнате Смерти и, глядя на Степу, готовился принять последний его вздох. Я думаю, что рядом со мной ему было умирать легче. Нахлынули воспоминания…

Несмотря на внешнюю суровость и неприступность, малыш, на самом деле, безумно любил нас, хотя, как король, хоть и кошачий, самого себя он позволял нам любить лишь на собственных условиях.

Ему было спокойно лишь тогда, когда мы были дома все вместе или, по крайней мере, хоть кто-то один из нас. Очень не любил он чемоданы. Как только появляется в комнате открытый чемодан, Степа уже знает, что кто-то уезжает. Залезет в него и с места не сдвинется. Сколько его не прогоняешь, все равно вернется и ляжет внутрь. Но и без этого он был весьма обеспокоен, если нас не было в квартире. Иногда Степа видел, как мы уходили – вместе или по одному. Но, бывало, он спал и пропускал этот момент. Тогда, проснувшись, он обходил все комнаты, заглядывал в туалет, ванную, на кухню и если никого не находил, то снова впадал в спячку – так ему было легче нас дождаться. Он даже не притрагивался к пище в наше отсутствие, только воду пил.

Как я это знаю? Да очень просто – когда, после долгого отсутствия, мы возвращались домой, оставленная ему пища оставалась нетронутой, но, лишь завидев нас, Степан тут же мчался на кухню и принимался кушать. В иной раз, когда Степа спал, и уходила одна Лора, я мог днем тоже лечь вздремнуть или просто поваляться в кровати, читая книжку и закрыв двери спальни, чтобы не мешал шум со стороны улицы. И вот, бывало, слышу: цок-цок-цок – словно копытца по паркету постукивают – это Степа идет.

К слову сказать, обычно все кошки ходят бесшумно, пряча коготки между подушечек пальцев. Но у Степы так не получалось. Конечно, когти его тоже располагались между подушечками, но были настолько огромные, что там не умещались полностью, и поэтому его шаги можно было слышать. Особенно явственно это проявлялось ночью, когда в доме было тихо.

Но да ладно, я отвлекся. Короче, слышу, Степа по квартире бродит, обходит все помещения. Потом дело до спальни доходит – дверь заскрипит, открывается, забредает грустный Степан, а, обнаружив меня, встанет, как вкопанный, и смотрит мне в глаза долго и укоризненно. Потом вспрыгивает на кровать, подойдет вплотную к лицу, пощекочет усами мою щеку, подышит прямо в лицо и только после этого ложится где-нибудь рядом спать уже совершенно успокоенный – папка дома!

Ну, а уж когда мы, по одному или вместе, приходили домой, то он тут же просыпался от щелканья дверных запоров и с радостным криком – хвост трубой – мчался нас встречать. При этом он частенько вставал на задние лапы, а передними упирался в мои или Лорины бедра, смотрел с любовью прямо в глаза и немедленно начинал выполнять свою работу – позволяя нам его гладить. Потом падал на спину, нежась и принимая самые замысловатые и умильные позы – ой-йо-йой! – мои коты пришли, папка с мамкой! И если кто-то из нас заходил грустный и усталый, то настроение его, после встречи со Степой, сразу же улучшалось. Ну, а после всего этого Степа с оптимизмом бежал вслед за нами на кухню для осмотра содержимого принесенных нами пакетов – он знал, что наверняка что-то вкусненькое предназначалась и для него.

Вообще же, если Степан не спал, то он узнавал о скором приходе кого-то из нас заранее – полагаю, по звуку наших шагов в подъезде – и тогда подбегал к двери и с воодушевлением смотрел вверх в ту точку, в которой должно было оказаться лицо входящего. Точно так же, неким образом, он наперед определял, что к дому подъезжает именно моя машина, и оказывался на балконе, чтобы посмотреть, как я паркуюсь, а затем, когда я выходил из авто, он уже несся к двери и там, в предвкушении моего появления, нетерпеливо перебирал передними лапками.

Интересен был и другой факт: Степан узнавал нас даже по телефону, если кто-то из нас находился на другом конце провода. И тогда, если говоривший долго отсутствовал дома и Степа успел по нему соскучиться, он подбирался к трубке и терся об нее мордочкой. Бывало, когда я звонил домой, Лора даже специально просила меня поговорить со Степой и совала трубку к его серой мордени. Я говорил моему парню ласковые слова и слышал его утробное мурканье на другом конце провода.

Из-за такой его к нам привязанности мы не могли никуда надолго уехать из дома и оставить его на попечение кого-либо другого. Будучи маленьким, он вообще жалостливо и безостановочно верещал, стоило нам только куда-либо отлучиться. Вернемся домой, а прямо за дверью тоскливый плач – так и сидел там, не уходя до самого нашего появления. Из-за этого Лоре тогда частенько приходилось Степу всюду таскать с собой – идет, например, в магазин, а в сумке у нее Степанчик сидит, сама сумка застегнута на замок, лишь небольшая щель оставлена, откуда торчала головенка котенка, с любопытством крутящего ею во все стороны. В те времена Степу знали продавцы всех местных магазинов, и всем им хотелось его погладить или угостить чем-либо вкусненьким.

Тем не менее, однажды мы попробовали оставить его у одной нашей родственницы, когда нам с женой было просто необходимо отлучиться на несколько дней. Было Степе тогда месяца четыре. Взяли мы все его лотки, чеплашки, хохоря, рыбку, посадили в Лорину хозяйственную сумку и отнесли к этой самой родственнице. Приезжаем через три дня, заходим, видим – сидит Степан около Лориной сумки, так и оставшейся стоять в коридоре, трется об нее мордочкой. Завидел нас, как закричал: «Ма-ма! Ма-ма!» и – прыг, прямо на грудь на руки к Лоре. И тут началось – целовалки, обнималки, нежное мурканье, слезы радости. А родственница нам сказала, что Степан все эти три дня так и пролежал на Лориной сумочке и ничего не ел…

Еще более казусное происшествие произошло со Степаном, когда ему было уже лет семь. Тогда он заболел, это был единственный случай, когда такое случилось – Степа застудил позвоночник, и я об этом уже писал. Но, когда мы повезли кота в ветлечебницу, мы тогда еще не знали причину его заболевания, полагали, что у него что-то с почками. Но дело не в этом.

Повезли мы его лечить на машине, и случилось это поздним вечером, почти ночью. Степу взяла к себе на колени Лора, севшая на переднее сиденье справа от меня. Адрес круглосуточно работающей ветлечебницы у нас был записан, но визуально мы не знали, где она расположена и кружили по одному из окраинных, неосвещенных и пустынных уже от людей жилмассивов в ее поисках. Помнится, тогда был февраль, вьюжило, стояла плотная темень. Наконец, в свете фар, мы заметили какого-то, не вполне трезвого, прохожего. Очевидно, он был весьма худ, поскольку грязно-серый, засаленный и, очевидно, некогда, белый, тулуп болтался на нем, как тряпка на вешалке. Мы решили остановиться и порасспросить его, где же найти эту злополучную ветбольницу.

Лора открыла окно и подозвала к себе этого, бомжеватого вида, скитальца, который, нетвердой походкой и без особой охоты, подошел к нам. Он просунул свою бородатую, скукоженную, очевидно, перманентной пьянкой, мордень внутрь машины, а своими узловатыми, почему-то, синими руками, облокотился о проем окошка, видимо, чтобы удержаться и не свалиться с ног совсем и чуть ли, при этом, не касаясь ими Степана. От мужика несло свежей сивухой, и он оказался одноглаз, и этот налитый кровью недобрый глаз, пока бомж невнятно и путано объяснял нам местоположение злополучной лечебницы, залип на Степане, словно к нему приклеенный. Бомж не успел закончить свою историю, как мы, вдруг, почувствовали едкий запах кошачьей мочи.

Степа описался!

Прямо на Лорину дубленку. Объяснение этому было одно – кот испугался этого драного, безобидного мужичонка. И это было довольно странно – такой неустрашимый боец и так осрамился! Тогда нам было невдомек, что Степа испугался не самого бомжа, Степа испугался того, что теперь, когда он стал больной и беспомощный, мы решили от него избавиться, как от хлопотной обузы и повезли куда-то сдавать. И вот, появился этот чудовищный циклоп со своими страшными, синими лапищами, в которые, как полагал бедный Степан, мы и хотели всучить заболевшего, теперь уже не нужного нам, котика. В тот вечер малыш пережил дикий страх разлуки с нами навечно, страх нашего предательства. Но эта догадка пришла к нам не сразу…

И вот, теперь близится настоящая разлука, разлука Смертью, караулящая тут, вместе со мной, исход жизни нашего больного малыша. А ведь когда-то Степан сам, добровольно, взваливал на себя наши с Лорой болезни – да, Степа, как и некоторые кошки, умел лечить. И эти мои наблюдения подтвердились, когда я прочел один научный труд, в котором доказывалось, что когда человек гладит кошку, приборы регистрируют положительные изменения: расслабляется тело, снижается напряжение мышц, нормализуется кровяное давление. Мало того – непостижимым образом, маленьким своим кошачьим умишком, Степан еще и умудрялся ставить диагноз! Если и не совсем диагноз, то, по крайней мере, определять ту часть тела, в которой на данный момент гнездилась болезнь.

Вот, например, однажды я схватил свирепый остеохондроз шеи и левого плеча, когда, с открытым левым стеклом машины, несколько сот километров промчался на огромной скорости по загородной трассе из Новосибирска в Ордынск, беспокоясь опоздать на похороны своего дяди. Был май, и казалось, что воздух достаточно теплый для того, чтобы можно было не простудиться, но, тем не менее, меня, очевидно, прилично продуло, и на следующий день я получил температуру и, вдобавок, не мог повернуть ни шею, ни пошевелить плечом. На работу я, конечно, пойти не смог, но в отделе был аврал, а я, к тому же, еще вчера и отпрашивался на похороны, и мне, несмотря на болезнь, пришлось дома сесть за компьютер, чтобы выполнить какую-то, мне причитающуюся, часть проекта на дому. Кроме высокой температуры меня знобило, и, вообще, чувствовал я себя отвратительно и, ко всему прочему, голову мог повернуть только вместе с туловищем, а работать на компьютере – только одной правой рукой.

И вот, на стол, вдруг, вспрыгивает Степа, забирается мне на плечи и укладывается на них, словно лисий воротник вокруг шеи, свесив свои лапы и голову ко мне на грудь по обеим ее сторонам. При этом мало того, что мое плечо и шея нестерпимо болели, и каждое незначительное движение ими причиняло мне острую боль, так еще и Степан навалился на эти болящие места всем своим немалым весом. Но как я мог прогнать своего малыша, не обидев его? И я, терпя неудобства и новые муки, не стал его трогать.

Так я и работал потихоньку, а Степа продолжал дремать на моих плечах. Таким образом, прошло некоторое время, прежде чем, неожиданно для самого себя, я, вдруг, обнаружил, что тружусь на клавиатуре обеими руками! И только тут обратил внимание, что боль моя в шее и плече значительно уменьшилась, и я уже немного мог поворачивать голову, не говоря уже о работающей левой руке. К тому же и озноб прошел. Конечно, я сразу догадался, что причиной моего чудесного выздоровления стал Степа, а тот, полежав еще немного, сполз с моих плеч и тяжело уковылял на свою постельку. В тот день Степан лежал на ней тихий и вялый, он никуда не уходил с нее, кроме как однажды отлучился в туалет и заодно испить водицы. Было очевидным – Степа взял мою болезнь на себя и теперь мучился моими муками. Тогда, ради меня, он принес в жертву собственное здоровье, а мог потерять и саму жизнь.

К счастью, на следующий день Степа был здоров и в хорошем настроении, но, все же, еще раз «пролечил» меня таким же образом, хотя я чувствовал себя значительно лучше и в его «услугах» уже особо не нуждался. Однако и сам Степа в этот день после моего «лечения» выглядел вполне сносно. Видно, на сей раз, он принял от меня не столь значительную порцию отрицательной энергии.

Кстати, впоследствии спать у меня на плечах вошло у Степы чуть ли не в привычку, видно, ему это понравилось, и он частенько так делал, независимо от того, болен я или нет.

Позже мы заметили, что, самоприкладыванием собственного тела, Степа лечил и Лору. Так, например, когда у нее прихватывало сердце, он садился к ней на колени и вытягивался вдоль ее тела вертикально вверх, умещаясь таким образом, чтобы верхние его лапы и голова ложились на Лорино плечо. Или, если жена болела в постели, то пристраивался к ней с левого бока, не ложась на нее целиком, а лишь прижавшись к ней грудью и животом и положив голову вплотную к ее лицу, словно собрался поцеловать. И жене реально становилось легче безо всяких там сердечных капель. А вот поспать на плечах у Лоры у Степы не получалось, хотя он и пробовал это делать. Просто Лорины плечи были много уже моих, и Степа там никак не умещался и сваливался с них вниз, то головой, то, извините, задницей.

Вообще же, абсолютно независимый, он на лету схватывал наше настроение и подходил к нам сам, готовый тут же подставить спинку, чтобы, погладив ее, можно было снять стресс, если кто-то из нас был не в духе. Таким же образом, на расстоянии, он определял и наше физическое самочувствие, и если мы заболевали, Степа становился заботливым и ласковым лекарем.

Да, внешне Степан был суров, но в его серой груди билось большое любящее сердце!

«Вот как дико получилось, малыш, – ты вовремя ставил нам диагноз и лечил нас с риском для собственной жизни, а мы не сделали для тебя ни того, ни другого», – думал я, готовый сейчас казнить себя за это.

Тем временем я заметил, что работа моя на компьютере за весь сегодняшний день не продвинулась ни на йоту, впрочем, это было и неудивительно. И тогда я стал смотреть в Интернете различные зоофорумы, посвященные кормам для кошек. И тут я лишний раз убедился, что “Whiskas” – настоящая кошачья отрава, только длительного, незаметного, на многие годы, воздействия, хотя и очень вкусная для бедных животных

Время от времени я поглядывал на Степу, лежавшего по-прежнему тихо и лишь иногда шевелившего передними лапками, словно он куда-то шел. И обычно во сне он действительно куда-то бежал – может, на кухню за вкусной рыбкой, может, мне навстречу, когда я открывал входную дверь, может, он там, в младенчестве, играл с Борькой, а, может, расталкивал своих братьев и сестер, пробираясь к соскам матери.

Вообще же, этими передними лапками Степа частенько, особенно в молодости, любил устраивать сам себе развлечение, когда нам с Лорой было не до него, а ему хотелось поиграть. Просто носиться за воображаемой птичкой или мышкой ему было не интересно, хотя и такие игры сам с собой он иногда затевал. И он придумал себе другую забаву: он забирался под нашу широкую двуспальную кровать, переворачивался там на спину и, перебирая передними лапами и цепляясь когтями за деревянное днище кровати, катался по полу на спине. Да так шустро – только шум стоял! И в прямом смысле слова – тоже. Но, как своего рода, творческой личности, может быть, даже артисту, которым Степа, несомненно, мнил себя в такие минуты, ему нужен был еще и зритель. Иначе, зачем было поднимать весь этот шум? – все можно было сделать и втихаря. И тогда приходили мы с Лорой – зрители – полюбоваться его искусством, хвалили, подбадривали его:

– Молодец, Степа, молодец, сраный, вот артист, так артист!

И тот так уж расстарается – потом пол под кроватью от пыли протирать не надо! И при этом не только слушал наши восторги, но и зрительно их отслеживал – прошмыгнет от одного края кровати до другого, где мы стоим, и этак зыркнет на нас, с молодецкой искоркой в глазу – смотрим ли, оцениваем ли его творческие старания?

… Может, и сейчас, в полуобморочном забытье, Степа снова шурудит там себе под кроватью? Так или иначе, но это, наверное, было сладкая предсмертная дрема, позволявшая ему забыть о своих болях и старости. Пусть подремлет мой малыш, теперь он уже никогда и ничем нас не позабавит и ничем не порадует.

Так я смотрел на Степу, который все еще продолжал перебирать лапками, как вдруг он встрепенулся, приподнял голову, повернул ее в мою сторону и коротко муркнул, словно подзывая меня к себе. Я вскочил с кресла и склонился над мальчиком. Степа пристально посмотрел на меня взглядом, исполненном мучительной черноты, глаза его на мгновение прояснились, налет смертного тумана в них расползся, и сквозь призму жестокого страдание в них ясно проступило прощание. В какой-то момент он попытался лизнуть мою руку сухим, колючим язычком и вдруг посмотрел на меня как-то неожиданно ласково и нежно, с трогательной ободряющей улыбкой. Я вздрогнул, в эту секунду мне почудилось, будто я отчетливо услышал какой-то нутряной, сделанный на вдохе голос, изошедший от него: «Папка, не вешай без меня нос!».

Потом он вытянул шею, поднял голову еще выше, широко открыл, ставший каким-то белым изнутри, рот и застонал длинно и протяжно, почти по-человечески, выпуская из себя душу. Затем голова его безжизненно упала, и сквозь сомкнутые челюсти из нее истекла грязно-бурая жидкость. И теперь Степа лежал совершенно обездвиженный, губы его дрожали, нижняя челюсть подергивалась, а передние лапки больше никуда не шли.

В сумеречном смятении, боясь признаться самому себе в том, что произошло, я погладил его по свалявшейся шерстке животика, и Степа откликнулся на мою ласку в последний раз – он «завел мотоцикл», словно уезжая от нас навсегда. Потом он затих окончательно.

Умер серый великан, умер Король – мой мальчик умер…

Я машинально посмотрел на время – часы показывали 12–43 дня.

В этот момент в комнате потемнело – это за окном в тоске закрылось облаками Солнце, птицы замерли на ветвях и весь мир скорбно затих, переживая эту утрату. А где-то высоко-высоко, там, на небесах, взошла новая звезда…

Я девять дней готовился к этой Смерти, но так и остался не готов. Мне, почему-то, казалось, что ее не будет, вернее, будет, но когда-то неопределенно далеко – не в этот день и не в этот час. По крайней мере, – не в эту минуту. И я сидел рядом с мертвым тельцем в полном оцепенении и прострации, не веря в то, что произошло.

– Сукин ты сын, маленький мой Степанчик! Что ж ты наделал? Зачем бросил нас тут одних с мамкой?

Наконец, окончательно осознав случившееся, я оглянулся – Лоры за моей спиной не было. И, слава богу, – пусть она пока не знает об этом. Но мне надо было подумать о том, как сообщить ей о кончине нашего малыша и как ее к этому подготовить. Я боялся за ее сердце.

Я тяжело поднялся, взял сигарету и вышел в коридор. Однако едва я прикурил, дверь открылась и Лора, с лицом, как-то вмиг отяжелевшим, пасмурно объявила то, что я за минуту до этого уже знал:

– Степа умер!

Хорошо, что об этом она узнала сама, и мне не пришлось ее к этому подводить. Но теперь, когда она знает об этом, я отдался на волю собственных чувств. Я ворвался в квартиру, упал перед Степой на колени и обнял мертвое тельце своего любимца. Слезы сами полились из моих глаз, и я не зарыдал, я завыл с дикой тоской – по-звериному, и я не мог и не хотел сдерживать себя.