Текст книги "Achtung “WHISKAS”! Все кошки умрут, а мы спятим"

Я почти не плакал, когда умер мой отец, я плакал, когда умерла моя мать, но никогда до этого я не раскисал и не рыдал так, как в этот раз – всего лишь по смерти какого-то животного…

Лора встала за моей спиной, и обняла за плечи. Я же рыдал и стонал так, что со стороны могло показаться, что я испытываю от этого даже какое-то извращенное сладострастие. И никто, кроме Лоры, сейчас не мог понять, как мне больно, как у меня плачет душа. И мы так стояли вдвоем над мертвым нашим сынком – я на коленях, она на ногах, прижавшись друг к другу и монотонно покачиваясь из стороны в сторону, словно в каком-то тоскливом джоке или сиртаки.

Говорят, с возрастом становишься сдержаннее, привыкаешь к потерям, и они не так волнуют, как прежде. Но почему со мной все было иначе?..

В этот тоскливый момент Лора оказалась сильнее меня, но так и должно было быть – кто-то в тяжелую минуту берет на себя все горе и опекает более слабого. Странно, правда, что в нашей паре, этим сильным оказался не я. Она дала мне время прорыдаться, а потом сказала:

– Что ж пора! Нам надо приготовить Степочку. Возьми его на руки, подержи. И не плачь, дорогой, потому что ЭТО закончилось, и улыбнись тому, что ДО этого было.

Я взял малыша на руки.

Боже мой! – какой он стал легонький, словно это было чучело, набитое сухой соломой.

Лора принесла мыльный тампон и отерла мордочку малыша – самому ему теперь больше никогда не умыться. Затем она расстелила на полу его одеяло особым образом, и я бережно уложил на него Степу. Теперь Лора взяла в руки щетку, которым расчесывала Степана, но которым не прикасалась к нему все эти девять дней, дабы не причинять ему лишних страданий. Поворачивая из стороны в Сторону мертвое тельце, она привела его в божеский вид.

– Бедняжка, как он настрадался, маленький! – закончив свои приготовления, пожалилась она.

И теперь Степа лежал умытый, причесанный и красивый, как когда-то прежде, только худенький и, казалось даже, хрупкий, как растрепанный ветром, а потом засушенный зноем цветок. Даже страдание сошло с его мордочки, и казалось, что на прощание он улыбается нам.

Лора нагнулась, поцеловала малыша в лобик, потом встала и коснулась меня захолодевшей рукой:

– Прощайся… – сказала она странным голосом, словно идущим из глухого подвала, и вышла, очевидно, давая мне время сделать то же самое со Степой один на один.

Я погладил мальчика по белому пятнышку на животе, зачем-то расправил на передних лапках подушечки, рассматривая его некогда грозные когти и поцеловал в сухой носик. Потом принялся бессмысленно гладить его спинку.

Минут через десять вошла Лора. Она свернула одеяло конвертом, затем принесла два полиэтиленовых пакета – в один она сложила все персональные тарелочки и лотки Степана, а во второй ссыпала все его хохоряшки из разных коробок и пакетиков. Набралось много – не меньше двух килограмм.

– Хохоряшки раздашь уличным кошкам, а все Степины причиндалы выброси. Не хочу, чтобы они попадались мне на глаза и травили душу воспоминаниями…

Я оделся, сначала взял пакет со Степановыми тарелками и лотками и отнес их в мусорный бак во дворе. Потом вернулся, повесил на предплечье второй пакет с хохоряшками, а на руки мне Лора положила завернутого в одеяльце Степу.

На улице стоял крепчайший мороз, и хрусткий снег был окрашен в траурные багровые тона низкого и позднего декабрьского солнца. От жестокого холода улица была пуста, и я был на ней один, когда нес одеяльце, прижимая его к груди, словно завернутого в него ребенка, и от него шли легкие клубы пара – это Степа отдавал мне свое последнее тепло. Но мне казалось, что я держу в руках не его, а вынутое из груди собственное, остывающее сердце…

Войдя в гараж, я открыл дверцу машины и бережно положил сверток на переднее водительское сиденье – Степа всегда хотел и мечтал порулить, протискиваясь ко мне на колени, когда мы с ним ездили куда-либо за город. Теперь одеяло стало для него гробом, гараж – моргом, а машина, которую он хорошо знал и помнил – покойницкой. Потом я снял с машины аккумулятор и понес домой – подзарядить и согреть – послезавтра поедем хоронить нашего малыша, а при нынешних морозах я могу и не завестись.

Когда вернулся, и Степа меня не встретил, моя душа тихо заплакала. Да и сама квартира мне показалась совершенно другой – потолки стали ниже, окна сумрачней, а звонкая тишина – зловещей.

Лора, открывшая мне дверь, совершенно изменилась за эти полчаса, которые меня не было дома – она словно погасла вся, будто иссяк некий питающий ее изнутри энергией источник, и сразу же ушла в спальню и легла там в постель. А я, раздевшись, обошел весь дом, заглядывая во все углы, с тайной, безумной надеждой, что где-то там, может, схоронился Степан. Слово-то какое подобрал – «схоронился»! Не спрятался, а – схоронился. Но именно оно, как это было не горько сознавать, как раз и отражало правильно суть создавшегося теперь положения вещей.

Затем сел в любимое Степино кресло, которое он оставил мне в наследство, и стал ласкать Степу, взобравшегося ко мне на колени. Малыш вытягивался всем телом, с неизъяснимой любовью заглядывал мне в глаза, щекотал усами лицо и лизал мои уши. Меня захлестнул прилив нежности, и я таял и растворялся в ней, как кусочек сахара в стакане горячего чая. Все было, как раньше!

Я встрепенулся и прижал, обнимавшие Степу руки, к груди. Но на ней было пусто! Кажется, я стал сходить с ума. Ах, как было бы хорошо, если бы это произошло на самом деле! Тогда Степа остался бы со мной навечно…

Почему-то вспомнил, как я наказывал Степана за его проделки.

Однажды Степа отколол такую штуку: он погрыз листочки с только что купленного Лорой какого-то редкого и дорогого цветка, кажется, карликового бамбука. Кошки плотоядные животные, но иногда в природе они едят выборочно всякие травки и растения. Особым, ведомым им одним чутьем, они знают, что в них содержатся какие-то нужные в данный момент их организму лекарства, витамины или иные полезные вещи. Такой полезной штучкой для Степы и оказался Лорин бамбук – вот он и попал ему под раздачу.

Вообще, в квартире у нас было полно всяких цветов – и больших, и маленьких – от манстерр и фикусов – до крошечных фиалок. Кстати, я и сам не подозревал, что живу в цветнике. Как-то, будучи в гостях у одной своей одноклассницы, я обратил внимание на плодоносящий лимон, росший у нее в кадке. Она же, в свою очередь, спросила меня, много ли у нас дома цветов? Я никогда не обращал на это внимание и ответил, что, наверное, три или четыре имеется. Придя же домой, я специально все их пересчитал. Каково же было мое удивление, когда я насчитал их аж четырнадцать штук! И это не беря во внимание, рассованных там и сям, еще с полдюжины искусственных.

Но я отвлекся. Так вот, Степа объел местами этот дорогой карликовый бамбук и спокойно улегся почивать в персональное кресло, совершенно не предполагая, что совершил в глазах Лоры тягчайшее преступление. Но зато я сразу понял, что как только она увидит такое надругательство над редким растением, Степану несдобровать, и решил сработать на опережение, чтобы предотвратить расправу над животным – зачем ему страдать, решил я, если потом у бамбука отрастут новые листики? И я взял с кресла, недовольного тем, что его потревожили, Степу и понес его сонного, безвольно повисшего на моих руках, к злополучному бамбуку. Там я стал тыкать его носом в цветок и нарочито грозно покрикивать:

– Кто объел!? Кто это цветок объел? Степа объел? – и опустил его на пол, давая возможность смыться до появления Лоры.

Степа, конечно, понял, что наделал с цветком какие-то непозволительные глупости, но поскольку меня не очень-то побаивался, то уходить не торопился. Тогда я снял тапок и стал им хлопать себя по колену, чтобы Лора думала, что это я луплю Степана, и еще громче закричал:

– Кто объел? Кто это бамбук объел!?

И – хлоп, хлоп – тапком себе по ноге, что аж самому стало больно. Услышав слово «бамбук» из кухни к месту происшествия поспешила Лора. Завидев ее, Степа, наконец-то, смекнул, что пора ретироваться и затрусил под кровать. Я за – ним, еще громче вопия: «Кто объел, кто объел?!» и продолжая стучать вслед Степану тапком по полу, вроде как хотел его по спине достать, да промахнулся. Лора, увидев эту сцену и обглоданное растение, схватилась за голову, но поскольку Степа был уже вне ее досягаемости, под кроватью, стала меня передразнивать:

– Кто плисол? Кто плисол?

Такими словами и с той же любящей интонацией, какой она меня сейчас парадировала, я, с поцелуйчиками и обнималками, встречал нашу внучку Полю, когда ее приводили к нам, когда та была еще совсем маленькой.

Да, выходит, я не мог толком даже сымитировать свой гнев по отношению к Степе, меня тут же раскусили…

11 декабря. Прощание с королем

Часа в три ночи, Лора вскрикнула и разбила мой зыбкий сон, где в багровых видениях я все никак не мог расстаться со Степой. Она схватила мою руку и прижалась ко мне всем своим вздрагивающим телом:

– Ой, страшно, мне страшно Миша! Такой страшный сон! – шептала она сквозь совершенно не сдерживаемые рыдания.

– Что такое, дорогая? Успокойся, ведь это только сон. Я рядом с тобой – ничего не бойся!

– Мне Степочка наш снился. Ой, страшно, страшно!..

– И мне Степа все время снится, так что тут страшного? Мы его еще долго не забудем, мне так кажется, что – никогда…

– Мне снилось, будто я встала и пошла на кухню. В квартире темно, ночь, и мне казалось, что это все происходит наяву, будто я на самом деле только что встала и иду. И, вот, я прохожу мимо твоего кабинета и посмотрела на Степино кресло и вдруг вижу на нем какую-то темную тень. Остановилась, смотрю, а тень эта как бы уплотняется, становится Степой, он спрыгивает с кресла, шагнул ко мне и смотрит на меня так трогательно, так любяще и спинку свою подставляет – мол, нате меня, гладьте! Я прохожу в комнату, сажусь в кресло и начинаю гладить нашего мальчика. Потом, смотрю, заходишь в кабинет и ты, склонился над Степочкой и тоже его гладишь, гладишь, а он ластится к нам – то к тебе, то ко мне. Мне так стало страшно, и я проснулась…

Я обнял Лору и крепко прижал ее к себе:

– Успокойся, дорогая! Что ж тут страшного? Это Степа приходил с нами прощаться – сегодня его душа отлетит на небеса. Все души умерших покидают тела на третий день, даже у животных.

– А он попадет в рай?

– Я думаю – да, он же не грешник. Животные ведь не умеют грешить, не умеют врать, они до наивности естественны.

– Ах, дай-то бог, дай-то бог! У нас-то Степочке было хорошо, не знаю, будет ли ему на небесах лучше. Что ж, поедем, похороним его сегодня бедненького.

– Да, дорогая…

Лора перестала всхлипывать, дыхание ее постепенно выровнялось, и она вскоре снова забылась в тревожном сне. Зато я теперь заснуть не мог. Мне казалось, что сейчас Степа по-прежнему где-то здесь, с нами, стоит мне выпростать руку из-под одеяла и свесить ее с кровати, как он тут же подойдет и начнет тереться об нее щеками.

Вообще, эти прошедшие два дня, когда я, словно сомнамбула, ходил по квартире и набредал на те места, где лежала Степина постелька, или стояли его кормушки или лотки, мое сердце сжималось при виде этих пустых, осиротевших мест и наворачивались на глаза слезы. Я невольно бросал взгляды на его любимые места отдыха – кресло, нашу кровать или коридорную стенку и мне казалось, что я сейчас увижу его – здорового, сильного и очень любимого.

Но тщетно, эти места пугали меня мертвой пустотой. Иногда же, брошенная Лорой где-нибудь на диван шаль, или иной темный предмет, улавливаемый мною боковым зрением, чудились мне спящим нашим малышом и невольно заставляли поворачивать голову в ее сторону. И снова пустота казнила меня. Лора видела мои страдания и когда смотрела на меня в такие минуты, то ее покрасневшие глаза выглядели, как две свежие раны – она переживала не меньше чем и я, да еще и за меня самого…

Около восьми утра, когда Лора, молча готовила завтрак, раздался телефонный звонок. Безучастная ко всему, ставшая за эти два дня похожей на серую тень, с синими, залегшими под глазами, кругами, Лора не обратила на телефон никакого внимания, будто его и не было вовсе. Трубку взял я. Это звонила Яна. Она сказала, что Поля случайно обварила кипятком руку, в школу не пойдет, и спросила, не могла бы Лора с ней посидеть дня три – до выходных, поскольку у нее и у моего сына не было возможности отпроситься с работы.

Естественно, Лора не могла отказать и стала собираться, чтобы уехать. Это значило, что Степу придется хоронить одному мне, но я это воспринял к лучшему – все жене меньше переживать, последнее расставание с нашим мальчиком еще больше бы изранили ей и так истерзанное сердце.

– Может, мне придется просидеть с Поленькой несколько дней, может, до субботы, – сказала мне жена, стоя перед зеркалом и запудривая появившуюся под глазами черноту. – Так ты не забудь поливать цветочки. Кстати, я сегодня не успела полить. Особенно пригляди за Степиной бегонией, что-то не нравится мне она…

– Ладно, – безучастно буркнул я.

– И будь умницей, а то я тебя знаю – напоминаешься тут без меня, – напутствовала она меня уже перед самым уходом.

Я вышел из дома в десять утра – почти следом за Лорой. С собой у меня был аккумулятор, который я тащил в гараж. Он был очень тяжелый, наверное, с пуд весом, но, удивительно, он казался мне намного легче, чем та ноша, когда позавчера я уносил из дома Степу.

Открыв машину, я переложил одеяльце с телом Степы на заднее сиденье, чтобы не отвлекаться на него дорогой, когда буду вести машину – не хватало еще, чтобы попасть в аварию, и тогда Лоре пришлось бы хоронить еще и меня. Потом мы тронулись, но сначала я заехал в «Прощальный магазин», потом выехал из города и, наконец, машина вырвалась на загородную трассу.

И я повез моего малыша в последний путь…

Крепчайшие морозы, стоявшие все эти дни, сегодня спали, на улице было что-то около двадцати градусов, но зато густо валил снег и дул сильнейший ветер, разнося окрест плотную пургу. Снег нещадно бил в ветровое стекло и свивался косматыми косицами, делая дорогу невидимой уже в нескольких десятках метров. Дворники работали непрерывно, словно взлетали резиновые руки – помогите, помогите! Машины шли с зажженными фарами и довольно медленно.

Наконец мы въехали в лес, словно в темный коридор, сквозь который пробираться оказалось еще труднее, поскольку проезжавшие мимо машины, особенно грузовики, тащили за собой шлейф снежных вихрей, делая дорогу совершенно непроглядной, из-за чего я еле-еле тащился вперед, да еще и притормаживал время от времени, чтобы не столкнуться еще с кем-нибудь. Казалось, что это кто-то незримый управляет этой непогодой, не отпускает меня от Степы или хочет продлить расставание, чтобы мы подольше оставались вместе.

Ехать было и без того нелегко, глаза застилала не только пурга, но и, непрестанно менявшиеся в глазах, картинки из нашей прошлой счастливой жизни с Королем, которая уже не вернется никогда. Для нас Степа был не только любимым малышом, не только Королем – он был наш соратник в этой тяжелой штуке, которая называется жизнь, сквозь трудности которой мы шли вместе – плечом к плечу пробивая себе в ней дорогу. Да, именно соратник – от нас Степа получал пищу и кров, а взамен отдавал нам с Лорой свою любовь, ласку и поддержку в тяжелые минуты – такова была его работа, таков долг перед нами. И сегодня все это исчезнет вместе с ним навсегда.

Я уже выехал за двадцатый километр трассы и стал подбирать приметное место, где бы я мог похоронить своего мальчика с тем, чтобы его могилку потом было бы легко найти, когда мы захотим ее навестить. Ведь Лора обязательно этого захочет, коль уж сама не смогла поехать на похороны.

Раньше, километра через три отсюда, влево ответвлялась давно заброшенная, ныне разбитая донельзя и потому непроходимая дорога на Криводановку, хорошо Степе знакомая. Когда мы ездили туда летом за грибами и брали его с собой, мы сворачивали в лес чаще всего именно на нее, и углублялись внутрь бора, насколько это было возможно – километр или два. Потом еще раз сворачивали на, почти неприметную, совершенно заросшую дорогу, снова проезжали вперед, сколько она позволяла, – обычно несколько сот метров, и, наконец, останавливались. Здесь был густой сосновый лес, чистейший, настоянный на хвое, воздух, от которого распирало легкие до приятного опьянения, множество разнообразных грибов и еще черника с земляникой. Сказочное место.

Теперь нет ни этой сказки, ни той забытой дороги, ни тамошних корабельных сосен – люди на ее месте построили поперек леса новую широкую трассу и, тем самым, рассекли лес на четыре части, превратив его едва ли не в пригородный парк, по которому рассекают, чадящие дымом и брызжущие ядовитым маслом, машины. Раньше я бы увез Степу туда, но теперь мне придется подыскать для его последнего приюта другое пристанище, потому что люди, живущие одним днем, даже зверей лишили их дома и их могил.

Наконец я выбрал, как мне показалось, довольно приметное место. Там с правой стороны располагалась площадка с эстакадой для осмотра и ремонта машин, а налево, вглубь леса, карабкалась в гору, едва обозначаемая неровной просекой, дорога. Я развернулся и остановил здесь машину. Потом положил одеяльце со Степой в большой пакет и, вместе с еще одним, обычным, повесил его на предплечье. Затем достал из багажника лом и лопату и по просеке стал взбираться наверх.

Метров через сто подъем кончился и, по прилично запорошенной снегом просеке, я вышел на ровное место и прошагал еще примерно столько же. Здесь глухая дорога упиралась в три огромные зеленолобые сосны и огибала их с обеих сторон. Я решил, что это хорошая примета и решил тут свернуть еще раз, теперь в сторону от просеки и стал оглядываться по сторонам, выискивая новое приметное местечко. Таковым мне показался, подрубленный молнией, остов столетнего дерева, вздымавшийся гигантским углом, метрах в восьмидесяти слева от меня. И я направился туда.

Дорога, по которой я сюда пришел, была хоть и мало наезжена, но по ней, распарывая ботинками толстый слой пушистого снега, идти еще было как-то можно. Но как только я свернул с нее в лес, то стал проваливаться в этот глубокий, спрессованный снег чуть ли не по пояс, и потому преодолевал эти восемьдесят метров минут десять. Место для могилки я выбрал рядом с той самой обожженной сосной у самого основания молодой, невесть каким образом затесавшейся тут, березки.

Здесь, стояло мертвое безмолвие заколдованного морозом леса, изредка нарушаемое лишь печальным поскрипыванием, дрожащих от холода, высоких, стройных сосен. А над их вершинами, в недосягаемой вышине, густо крутились снежные вихри, опускавшиеся к земле уже обычным, спокойным кружевом тусклого серебра.

Я раскидал снег и уперся лопатой в мерзлую землю. Дальше она поддавалась мне с трудом, поскольку почва прокалилась на недавних морозах до скальной каменности и сердито гудела от ударов лопаты и лома, которые я, время от времени чередовал, пытаясь пробиться вглубь. Я работал без перекуров, с каким-то неистовым упорством и невероятным напряжением сил так, что от металла сыпали искры, но, тем не менее, дело мое продвигалось очень медленно. Наконец, часа через полтора, весь взмокший, я сумел вырыть могилку глубиной чуит менее полуметра и, наконец, остановился.

И вот, неумолимо наступило время прощания. Перед тем, как это сделать я закурил сигарету, оставив нам со Степой еще пять последних совместных минут. Потом нагнулся и погладил моего малыша поверх одеяльца – в последний раз – и наткнулся ладонью на выпирающий уголок в том месте, где у него была голова. Догадался – это было окаменевшее, замерзшее, ушко мертвого мальчика. Затем положил Степу в ямку и засыпал землей, после чего поверху еще и присыпал снегом. Из второго пакета я достал два красивых красных цветка, которые купил дорогой в «Прощальном магазине», и положил их на могилку. И теперь, слегка покоробленные холодом, они казались двумя алыми сгустками крови, окропившие невинно-белый снег. Затем вынул из-за пазухи ракетницу и отсалютовал ввысь багровой ракетой, распоровшей небо и открывшей туда дорогу Степиной душе.

И в этот момент, там, наверху, мощно рванул ветер, сыгравший торжественный похоронный марш, который, правда, был короток и оборвался на полутоне, и величественные столетние сосны в печали склонили свои лохматые вершины над могилой Короля в наступившей траурной тишине. Ее нарушал лишь жалостливый и тихий плачь какой-то пичуги надо мной.

Спи спокойно, мой Король, мой мальчик!

Я еще раз огляделся, стараясь как можно подробнее запомнить это место, а потом для пущей верности нацепил на сучки ближайших деревьев оба, теперь уже пустых пакета. Нет, я точно знаю, что не забуду, где расположена могилка нашего малыша. На полгода, летом, я приеду сюда с Лорой помянуть его и поставлю поверх ее памятный камень.

Я бросил прощальный взгляд на могилу и, не оборачиваясь, побрел к машине.

Вот так родишь, или возьмешь в приемыши ребенка, растишь, воспитываешь его, а потом наступает его взросление, и он волен уйти из семьи навсегда. Если бы не “Whiskas” такое совершеннолетие через пять лет могло бы быть и у Степы, но он ушел от нас досрочно. У нас с Лорой для него был Рай. Будет ли ему так же хорошо в Царствии Небесном?

Я завел машину, прогрел двигатель и тронулся в обратный путь. Чувствовал я себя совершенно выпотрошенным. Сегодня закончился некий важный, очень значительный и, возможно, самый счастливый период моей жизни – я потерял Степу.

Несколько раз Степан у нас, правда, терялся и до этого, в основном, в подростковом возрасте. Бывало, выскочит в подъезд незамеченным, когда кто-нибудь уходил из квартиры, а когда мы спохватимся, то потом ищем его по всем этажам, сходим с ума. Обычно, в этом случае, он оказывался на какой-нибудь площадке у двери квартиры, расположенной аналогично нашей. Тут Степа вел себя иначе, нежели дома – он сидел тихий и пришибленный, боясь лишний раз мякнуть. А позже научился распознавать именно нашу дверь, но все равно не подавал голоса, а только прыгал на ручку двери, безуспешно пытаясь дернуть ее на себя, и царапал ее. Именно по этому скрежету мы и узнавали, что Степан за дверью. Позже, став взрослым и серьезным котом, он уже не позволял себе этих шалостей, однако и в этом случае однажды прилично потрепал нам нервишки.

Было это так: однажды, летним вечером, мы хватились кота и нигде не могли его найти. Обежали весь подъезд, обежали вокруг дома, шаря под каждым кустом и зовя его изо всех окон в подвалах. Стало темно, нам пришлось вооружиться дома фонариками и прошерстить весь квартал. Никого не найдя, убитые горем, вернулись домой. Думали – всё, пропал наш Степа, он такой домашний, и на улице ему самому ни за что ни выжить. Но тут из кладовки раздалось удручающее мяканье. Мы бросились открывать дверцу, и Степа, сердитый, выпрыгнул оттуда – зачем, мол, меня там заперли? Видимо, в силу своего любопытства, он попал туда, когда Лора что-то доставала из кладовки, и она, не заметив этого, закрыла в ней малыша. А потом Степан, наверное, там заснул.

Конечно, нашей радости не было предела, начались обнималки, гладилки. Смирил свой гнев на милость и Степа – утробно урча, он подставлял нам спинку и целовал руки…

И вот теперь наш мальчик был потерян для нас навсегда. И отныне, я заметил, жизнь моя пошла, как бы сама по себе, словно на экране в кино – я ее наблюдаю, сопереживаю, но сам в нее не вхожу, просто отбываю там номер.

Мы уже никогда не возьмем другого кота – о кошке речь не идет вообще – мы будем сравнивать его с лучшим из лучших, с самим Королем, которого уже нет. И если с новичком будет что-то не так, если новый кот будет в чем-то уступать Степану, нас постигнет серьезное разочарование, и мы, может быть, не сможем его полюбить. А зачем же плодить несчастье?

От этих мыслей и воспоминаний меня отвлек холод – я почувствовал, что замерзаю, и инеем затягиваются в машине стекла, отчего, и так плохая, видимость стала почти нулевой, так что я едва-едва продвигался вперед. Я подставил руку под поток воздуха, исходящего от печки – он был колюч и холоден, значит, что-то случилось с системой отопления.

Я ничего не понимал в этой системе, впрочем, как, почти, и во всех остальных механизмах машины, поскольку сам никогда не занимался ремонтом, предпочитая, чтобы это делали знающие люди из автосервиса, но все же остановил авто, вышел наружу и открыл крышку капота. Бегло осмотрев, открывшиеся мне железные внутренности, я, хоть и будучи тупицей в автоделе, все-таки определил причину неполадки – куда-то убежал тосол. Понятно, что ни о каком ремонте, в моем положении, не могло быть и речи. Оставалось только как-то потихоньку постараться добраться до дому с этой поломкой. И я снова сел за руль.

Теперь мне приходилось, ко всем прочим неудобствам, еще и отскребать наморозь от стекол, чтобы хоть что-то видеть снаружи вообще, а ведь к этому времени я еще не успел даже выехать из леса, и до дома оставалось не менее, как километров пятнадцать пути. И эта дорога вслепую заставила меня, в конце концов, открыть окна салона, чтобы лобовое стекло не слишком затягивало этой изморозью и испариной, запустив в машину снежные вихри. Это была палка о двух концах – с одной стороны видимость улучшилась, а с другой – я все больше замерзал на холодном встречном ветру, особенно мерзли мои руки – я водил машину без перчаток, так я лучше чувствую руль. И этот жуткий обратный путь в ревущей пурге казался мне бесконечным.

Наконец, я въехал в город и остановился у первого автомагазина, где купил банку тосола. Заправившись им, я благополучно добрался до гаража.

Отвлекаясь от темы, скажу, что к моему следующему посещению гаража, тосола в машине опять не было, а вместо него под днищем автомобиля образовалась приличная лужа. И тогда я выяснил, что в радиаторе каким-то образом открутилась пробка для слива тосола, и он вытек, видимо, еще в лесу, когда я копал могилу Степе. Просто, вернувшись из леса, я тогда не удосужился заглянуть под машину – ни к чему было, поэтому ничего и не обнаружил. Но каким образом пробка, которой никогда не пользовались по назначению с самого момента покупки автомобиля, то есть вот уже как лет десять, и которая, наверное, уже приросла к радиатору, могла так вот взять и сама по себе отвернуться? Просто уму непостижимо!

Неужели это Степа не отпускал меня от себя? Но не может же быть столько мистики сразу…

Поставив машину и заперев гараж, я, с пакетом Степиного корма, направился к развалинам одного частного домов, находившегося поблизости от гаражей. Когда-то здесь была целая улица этих домов, но в конце восьмидесятых годов их снесли, а на этом месте планировали построить школу. Но в то время по стране уже вовсю шла перестройка, несшая с собой не только свободу, но и серьезный экономический спад. Пустели полки магазинов, росла инфляция, страна резко беднела, и о строительстве школы забыли. А позже, когда Советский Союз распался, и Россия была ввергнута в еще более чудовищную экономическую разруху, в этом месте началась самовольная копка погребов и установка гаражей – ослабленным властям в ту пору было не до самовольщиков – надо было как-то суметь предотвратить в стране голод, дать людям работу, остановить беспредел преступности.

И вот, теперь в этих заброшенных развалинах, густо заросших как снаружи, так и изнутри кустарником и кленом и невидимых постороннему глазу, одна бездомная псина летом, под полуповаленной бетонной плитой, родила троих щенят. Щенки были поздние, они появились в августе и к ноябрю, когда выпал первый снег и задули холода, они были еще маленькими, и шансов на выживание у них было немного. И тогда сердобольные жильцы ближайшей хрущевки – мир не без добрых людей – прикрыли проем между землей и этой бетонной плитой сиденьем от старого, выброшенного на свалку, дивана, оставив там только небольшой лаз для собачек. В итоге, получилось нечто наподобие логова, куда не залетал снег и не задували ветра, и собачья семья могла в мороз согреть друг друга своими телами.

Подойдя к логову, я увидел двух старичков – очевидно, семейную пару. Они выглядели бедно – поношенная, хотя некогда и добротная, одежда, в которую они были облачены, была, видимо, еще с их давних допенсионных времен. И сейчас старики, конечно, испытывали лишения, живя на скудную Российскую пенсию. Но, несмотря на это, они не озлобились на нынешнюю жизнь и пришли сюда, как и я, покормить собачью семейку из логова – у них в руках был пакет, из которого они бросали на землю кости и еще какие-то объедки.

Обычно так часто делают пожилые люди, которые когда-то сами раньше держали собаку, но которая уже умерла, а новую старички заводить не решаются, боясь оставить домашнего любимца в неведомом, страшном одиночестве из-за скорого своего ухода из жизни. И вот сейчас, у ног этого старичья, и крутилось три уже подросших щенка – все лохматые увальни, не в короткошерстую мать, которая, позволяя сначала наесться своим детенышам, стояла чуть в сторонке, благодарно повиливая хвостом.

Завидев меня, вся собачья стая скрылась в логове, а старички что-то тихо и недовольно бормоча меж собой, смотрели на меня поблекшими глазами, причем, как-то по рабски. Очевидно, будучи на задворках жизни, они не смели сказать осуждающее более сильному, более молодому и более обеспеченному, чтобы не нарваться на ответную грубость или еще что похлеще. Увы – такова наша нынешняя Российская жизнь, где уважение к старшему поколению потеряно напрочь, а нравственность упала ниже плинтуса. Бедное старичье еще не знало, что я тоже пришел порадовать собачье семейство.

Я прошел мимо них и по собачьей тропке, через голый кустарник, направился к логову и там, почти у самого входа, высыпал Степановы хохоряшки на землю. Мгновенно из проема норы показалась морда одного из самых любопытных щенков, поблескивающая парой заискивающих собачьих глаз, однако выйти наружу никто из норы не решился. Я повернул назад, а когда через несколько шагов обернулся, то увидел всю свору, скучившуюся над хохоряшками и жадно их поглощавшую. Что ж, пусть помянут моего Степу. Конечно, такие поминки лучше было бы устроить для уличных кошек, все же родное Степе племя, но где же мне их зимой найти? – те из них, кто еще не умер от голода и холода прячутся сейчас в глубине подвалов домов, пробавляясь крысами и мышами.

Вернувшись в опустевший дом, я разделся и прошел на кухню. Посмотрел на то место, где раньше стояли тарелочки с кормом Степана с привычной мыслью – есть ли там еда? Нет уже Степы, его последний корм съели собаки, а привычка осталась. Отвернулся. На столе увидел рассыпанные успокоительные таблетки – остались после ухода Лоры.