Текст книги "Ядовитый ринг"

Николай Норд
Ядовитый ринг

ЧАСТЬ I
ВОЖДЬ СЛАВЫ

ВМЕСТО ПРОЛОГА: СМЕРТЬ НА РАССВЕТЕ

…Еще не было семи утра, когда я, в некоторой нерешительности, переминался на третьем этаже дома № 4 по улице Пархоменко, перед небезызвестной мне квартирой № 56.

Меня и так бил мандраж от предстоящего сейчас убийства беспомощной старухи, задуманного мною накануне, а тут еще несносно гудела голова, глаза выворачивались из орбит от невесть откуда взявшейся черепной тесноты, а во рту было ощущение, будто я только что до отвала наелся железных опилок. Так много, как вчера, мне – как говорится, спортсмену и комсомольцу – глушить спиртное еще не приходилось.

Я наложил дрожащую, то ли с похмелья, то ли от нервного напряжения, руку поверх пиджака и еще раз нащупал во внутреннем его кармане, лежащий там в кожаном чехольчике, атаме – ритуальный кинжал, который я когда-то «позаимствовал» из заброшенного склепа на Клещихинском кладбище. Наконец, отторгнув последние сомнения и сбросив остатки нерешительности, я твердо нажал на кнопку звонка. В ответ – тишина. Скорее машинально, нежели ожидая результата, я толкнул дверь, и она легко отворилась, предательски завизжав изношенными шарнирами и оцарапав этими звуками мою спину. Однако никто не отозвался, никто не вышел мне навстречу. Впрочем, это было объяснимым – старуха страдала глухотой.

Войдя внутрь, я огляделся. Хотя на дворе солнце еще не взошло, но зарево восхода делала квартиру уже достаточно светлой, и с моего места была видна часть кухни, ванная и комнатка, где я когда-то встречался с Катрин – дверь в нее была распахнута настежь. Я, осторожно, по кошачьи, ступая, обошел все эти помещения, чтобы убедиться, что в них нет кого-либо из посторонних. После чего прошел за занавеску в полутемный коридор, ведущий в комнату старухи, который был завален всяким хламом и пах мышами и пылью. Уже там извлек из чехла атаме и взял его за костяную рукоятку, спрятав лезвие в рукаве пиджака правой руки.

Осталось перейти Рубикон – войти в комнату старой ведьмы и нанести ей смертельный удар кинжалом в сердце. Делать это надо было быстро и решительно – от невиданного душевного напряжения у меня стало мутиться в голове и деревенеть руки.

Тряхнув головой и вдохнув побольше воздуха, я стремительно ворвался в комнату – будто бросился с горы в пропасть – и остановился, как вкопанный, будучи обескуражен, представшей мне там картиной.

Посреди комнаты, спиной ко мне, вел бой с тенью, тщедушного вида, едва ли толще швабры, боксер, в дорогих олимпийских перчатках, – скорее всего, подросток. Он был облачен в линялый халат, пунцового шелка, с капюшоном, закрывавшим голову, с вышитой серебром эмблемой спортивного общества «Трудовые резервы» на нем – наложенными друг на друга буквами ТР внутри зубчатого колеса. Халат этот был явно не по размеру для его обладателя, он висел на нем мешком и был настолько длинен, что из-под него едва были видны одни только вьетнамские кеды спортсмена. Однако это не мешало боксеру делать вполне профессиональные степы и молотить перчатками воображаемого противника резкими, свистящими ударами, которые свидетельствовали о его высочайшем классе и, значит, и о том, что это вовсе не подросток, а какой-нибудь легковес из категории «муха» или «петух».

Тем временем, боксер повернулся ко мне и замер, опустив руки. На фоне окна, из которого брезжила заря, он казался багровой тенью. Этот фактор, а также глубоко надвинутый на голову капюшон, не позволяли мне разглядеть его лицо. Я только чувствовал его пристальный взгляд, словно бы сверлящий мою переносицу, от которого исходила неведомая опасность.

Я еще крепче сжал рукоятку ножа, хотя понимал, что этот мухач, как боксер, несмотря на свое мастерство, для меня не слишком опасен. От неожиданности представшего явления, я не знал, что сказать и ждал первого слова от странного боксера. Но и он молчал, все так же сверля меня невидимым взглядом. Так мы простояли молча несколько секунд, как, вдруг, резким движением боксер сбросил с себя халат, и передо мной предстала… та самая старуха!

Она была полностью обнажена, если не считать желтой запятой слухового аппарата в правом ухе и перчаток, выглядевших нелепо прикрученными гирями на ее тонких, жилистых руках. Седые волосы старухи были гладко и плотно стянуты сзади в хвостик, делая ее голову похожей на змеиную. Тело ее, нездоровой синюшности, было чрезвычайно худым, казалось даже – изможденным, почти лишенным грудей, с выступающими костями ключиц и бедер. Ноги у основания таза отстояли далеко друг от друга и образовывали меж собой приличную промежность, лобок над которой порос редкими, черными, почти прямыми волосьями.

На какое-то мгновение меня хватил столбняк – даже нож выпал из моих рук, глухо воткнувшись в паркетный пол. Но меня ошеломил не только ею явленный образ, но и то, как в этом тщедушном тельце мог сохраняться столь мощный запас энергии и силы, только что тут явленных мне.

– Ты пришел убить меня, мой мальчик? – скрипуче проговорила старуха, с недоброй усмешкой вперившись в меня серыми, со стальным отливом, глазами. – Что ж, я ждала тебя. Только зачем тебе, Великому Чемпиону, нож против слабой женщины? Разве ты жиган из подворотни? Ты можешь спровадить меня на тот свет одним лишь ударом своего кулака. Сделай же это как боксер в честном бою. В последнем.

Она кивком головы указала на пару новеньких боксерских перчаток без шнурков, лежащих на ближнем ко мне краешке дивана.

Я тупо смотрел на нее, не зная, как теперь поступить. И почему этот бой она назвала последним? Последним для меня или для нее? Да я и, правда, одним ударом был способен вышибить из нее душу. Но тогда я бы запросто попал под подозрение ментам, а мне это надо? Ведь завтра я собрался не в тюрьму, а к любимой девушке.

Такие беспорядочные мысли крутились в моей голове, однако, против своей воли, я потянулся к перчаткам, не в силах противостоять стремительно нарастающему изнутри вожделению, которое требовало немедленной разрядки.

– В момент моей смерти, умрет и тьюлбо, мой мальчик, и тогда ты испытаешь невероятный оргазм, какого не испытывал никогда в жизни, – заговорила вновь старая ведьма, и голос ее вдруг окреп и зазвенел молодостью, а глаза заполыхали сумасшедшим огнем – искушающий змей из кущи страстей взирал на меня оттуда. – Ты не пожалеешь об этом. Да и я умру не просто так, я умру в потрясающем любовном экстазе! Боже, как это будет прекрасно предстать на небеса таким вот восхитительнейшим образом! Об этом можно только мечтать, это достойно великой поэмы великого поэта! Ах, ну иди же ко мне, иди скорее, мой мальчик, я вся сгораю от страсти!

Вместо того чтобы стать в боевую стойку, сумасшедшая старуха распахнула мне свои объятия.

Я схватил перчатки и натянул их на руки, которые вошли в них плотно и удобно безо всяких бинтов и шнурков. Тогда и старуха встала в боевую стойку фронтально ко мне и пожирала меня жарким взглядом из-за бруствера перчаток, прижатых к ее подбородку.

Какое-то мгновение я колебался и оставался на месте – опасение того что я делал что-то неправильное еще сдерживало меня. И тут мне показалось, что все это происходит не наяву, просто я попал в какой-то нелепый сон прямехонько из картины параноика Босха. А во сне можно делать все что угодно, можно даже спокойно убить человека – все равно утром после пробуждения все спишется.

В этот момент в открытую форточку влетела черная летучая мышь и, противно хлопая крыльями, закружила, замельтешила над головой старухи. Это послужило мне неким сигналом, и я с прыжка, с правой прямой в челюсть, ринулся на нагого противника.

И снова, как и ранее в боях с великими боксерами – Бигфутом и Теодоро Сименсоном, время как бы замедлило свой ход: мышь почти недвижно зависла над головой ведьмы, едва шевеля крыльями, в то время как мой кулак плавно поплыл к подбородку старухи. Но еще быстрее неслась ко мне ее перчатка. В искаженном также звуковом моем восприятии, она, распарывая воздух, ревела, как двигатель мотоцикла без глушителя, в то время как моя продвигалась к ней со скрипучим шорохом, который заглушался и почти не был слышан из-за этого рева. Однако мысли мои продолжали работать быстро, и я с ужасом понял, что кулак старухи попадет в мой подбородок первым, и что я не успею – как бы того не желал, как бы ни старался – ни отбить ее руку своей левой, ни попросту уклониться. Вслед за этим в глазах у меня полыхнул адский огонь, после чего наступила кромешная тьма.

…Когда сознание вернулось ко мне, то я обнаружил себя лежащим навзничь и первое, что увидел, был разовый, с бахромой, китайский абажур, висящий на потолке прямо надо мной. Внутри него, как в капкане, металась и трепыхалась, обожженная лампой, летучая мышь.

Я лежал с гудящей головой и силился понять, где нахожусь и что тут со мной произошло. В это время мышь жалобно пискнула, ее крылья безвольно сложились, и она с мягким стуком рухнула на пол. Для меня это опять послужило неким сигналом, я вспомнил все и моментально вскочил на ноги.

– Ч-чё-ёр-р-р-т! – придушенно простонал я, увидев, представшую перед моим взором картину.

На отопительной трубе в белом венчальном платье, в свадебной фате, под венком из алых роз на голове, висело безжизненное тело старухи. Шею ее обвивал золоченый шнур, какие обычно применяются для окантовки мягкой мебели. Пенный язык вывалился из ее рта, а с одной из ног, с натянутыми на них, телесного цвета, чулок, сморщенных на щиколотках гармошкой, из-за фатальной их худобы, спала белая туфелька. Она валялась рядом со слуховым аппаратом и опрокинутой табуреткой. Голова старухи была скособочена, видимо из-за переломанной шеи, а выпученные, еще незамутненные смертью, серые глаза на лице в полном мейк-апе, со скорбным укором смотрели на меня, болезненно проникая ими мне прямо в душу. На ней, как поминальные свечи, мерцали все ее драгоценности, которые я когда-то уже видел, когда меня впервые привели сюда год назад.

И это мертвое тело, с беспомощно висящими вдоль него, роковой синюшности, руками в белых кружевных перчатках, еще покачивалось из стороны в сторону, словно затухающий часовой маятник.

Нос глушило одуряющим смрадом человеческих фекалий…

ГЛАВА I
ИЗ ДНЕВНИКА МАЙОРА ВЕРШИНИНА: ЦИНКИ ОБЕРГРУППЕНФЮРЕРА СС

Берлин. 28 апреля 1945 года. Время 19–00. Квартира представителя рейхсфюрера Гиммлера при ставке Гитлера – обергруппенфюрера СС Германа Фогеляйна.

Это фундаментальное четырехэтажное здание постройки двадцатых годов – а из-за него одного и весь прилегающий квартал – занесено нашим командованием в зону тишины, и не обстреливался ни с земли, ни с воздуха. Со стороны видеть это удивительно – целехонькие, лишь слегка прикопченные, несколько домов среди дымящихся развалин. Даже стекла в квартире все на месте, разве что потрескались кое-где под воздействием постоянной дрожжи и сотрясания земли от непрекращающихся, сливающихся в сплошной адский гул, взрывов бомб и снарядов. Но внутри дом мертв: нет ни электричества, ни воды, ни тепла – система электроснабжения Берлина, впрочем, как и прочие жизнеобеспечивающие коммуникации столицы Германии, разрушены до основания…

У меня еще есть час – полтора, чтобы не жечь фонарь и не привлекать лишнего внимания до наступления темноты и шифрованно записать в дневник события сегодняшнего дня, потом выспаться и утром – в Москву, на отчет к самому шефу Главного Управления безопасности НКВД СССР – Лаврентию Берия. Даже если со мной что-то случится, никто посторонний дневник не прочтет, шифр известен только нам двоим. Тем не менее, мне приказано выжить.

Мы в доме уже три часа, но все равно опоздали, несмотря на все предпринятые нами усилия. Фогеляйна уже взяли эсэсовцы, посланные, видимо, по приказу Гитлера. В записке, которую он оставил в плафоне кухонной люстры, как и было условлено на этот случай, написано корявым, торопливым почерком человека, который вместо пера привык держать уздечку и плеть:

Во дворе появились люди Мюллера. Я узнал в лицо одного из его офицеров, фамилия которого, кажется, Золлингер. Сейчас начнут ломиться в двери. Спешу сообщить последнее… Ева не согласилась бежать со мной. Но, в этот трагический для всей Германии час, я не могу оставить ее одну умирать в бетонной могиле с этим параноиком Гитлером. Поэтому я хоть и ждал вас, но не пытался скрыться от гестапо, вы могли спасти меня только вместе с ней или никак. Моя любовь к ней превыше цены моей жизни. Мы умрем в Фюрербункере вместе.

Фогеляйн

28.04.45, 9-30

Я опоздал всего лишь на десять часов…

…С рассвета этого дня, как раз в то время, когда эсэсовцы ворвались в квартиру Фогеляйна, мы пытались пробиться сюда к этому кирпичному, штукатуренному в серое, дому, находящемуся почти в самом центре района Шарлоттенбург.

Для осуществления операции, в распоряжении моей спецгруппы «Зеро» действует танковый батальон, из состава 3-й ударной армии, и батальон пехоты 47-й армии Первого Белорусского фронта. Помимо того, лично меня и мою спецгруппу опекает команда офицеров спецназа Управления Госбезопасности НКВД, а руководит всей боевой операцией прорыва полковник НКВД Влас Слогодский. И все вместе эти боевые соединения являются всего лишь прикрытием для меня и тех высокопоставленных немцев, которых я должен встретить в воюющем Берлине и затем увезти с собой в Москву.

Все наши спецназовцы обряжены в простую солдатскую униформу без погон: каска, телогрейка, шерстяная гимнастерка, штаны и сапоги. Но под фуфайкой у каждого – бронещиты. Все блестяще владеют приемами рукопашного боя и, практически, всеми видами оружия воюющих армий, вплоть до снайперских винтовок и трофейных панцерфаустов. Однако никто из них не знает истинной цели операции, их задача – моя личная безопасность.

Через каждые три часа по рации я докладываю состояние дел в приемную Берии, но о задачах этой операции в Кремле не знает никто, даже Сталин. Я боюсь, что с её завершением, меня могут ликвидировать, как ненужного свидетеля, поэтому для подстраховки у меня для всесильного шефа НКВД есть сюрприз, и если со мной что-либо случится не так, то вся правда об отношениях Фогеляйна и Берии станет известна Сталину и Жукову. Я уверен, что Берия догадывается об этом – не дурак, и это должно гарантировать мне жизнь…

Вся наша команда продвигалась вперед лишь второй волной после того, как основные части наших войск медленно прорывались внутрь города квартал за кварталом. Немцы сопротивляются отчаянно, по сути это было массовым самоубийством – поведение защитников Берлина можно сравнить, наверное, с японскими "камикадзе". Такое же отсутствие альтернативы – только победа или смерть во имя фюрера, который и сам уже стоял на краю могилы,

В ряды обороняющихся Берлина встали и престарелые ветераны Первой Мировой и четырнадцатилетние мальчишки, вооруженные панцерфаустами. Солдаты регулярных войск, прежде чем сдаться, сражаются до последнего патрона, пацаны из фольксштурма плачут, но не сдаются вообще, пока их не убьют, они упорно жгут наши танки фаустпатронами и забрасывают их с разных этажей противотанковыми гранатами и горючкой с «коктейлем Молотова». Поэтому наши танкисты не могут ехать с открытыми люками, это верное самоубийство, особенно при попадании в танк кумулятивных патронов – потом из машины не выбраться, он станет стальным склепом для всего экипажа.

Пока наше боевое соединение ждало своей очереди, по улицам продвигалась обычная танковая группа в сопровождении пехоты. Движение их замедлено не только из-за огня противника. Вокруг глубокие воронки, ямы, груды щебня, от разрушенных зданий и мусора, которым немцы часто присыпают неубранные трупы и из которых тошнотно пахнет. И все эти препятствия нередко приходится объезжать.

Танки взаимодействовали огнем попарно, а пары – между собой. Танковый взвод – два тяжелых танка ИС-2 – простреливал всю улицу: один танк – правую ее сторону, другой – левую. Пара двигается уступом, друг за другом, – по обеим сторонам улицы. Вторая пара идет следом за первой и поддерживает ее огнем. Пехота бежит рядом и даже слегка впереди, от дома к дому и очищая этажи и подвалы от обороняющихся.

Передний танк своим крупнокалиберным зенитным пулеметом ДШК, предназначенным, в первую очередь, для уничтожения фаустников, зацепился за трамвайные провода и тащит за собой их и, сорванные с оснований, трамвайные столбы. В конце улицы ожесточенное сопротивление нашей колонне оказывают САУ Хетцер – немецкая самоходка, истребитель танков, и вкопанный в землю «Тигр».

Армады наших самолетов летели к центру Берлина и бомбили там позиции противника, такие же армады возвращались обратно – уже отбомбившиеся. Летчики Геринга к этому дню потеряли почти все свои самолеты, они не могли оказать сопротивления нашей авиации в воздухе и теперь засели в окопы и за баррикады и воюют, как простая пехота. От гула моторов, лязга гусениц и грохота взрывов трепещет земля. Вой снарядов, особенно от стоящей за нашей спиной батареи 76-ти миллиметровых пушек, канонирующих отрывистыми, резкими залпами, въедается в уши, словно буравчики, высверливая перепонки и оглушая начисто. Осколки снарядов разлетаются на десятки метров вокруг, тонко визжат рои пуль. Повсеместно полыхают пожары, но тушить некому. Хорошо, что уже второй день идет нудный, непрекращающийся дождь, он прибивает кипящее море огня, иначе этого пекла можно было бы не выдержать вообще.

Вот первый наш правый танк подбит. Фаустпатрон поразил боеукладку, и танк погиб мгновенно – взорвался, и ничего живого в нем и возле него не осталось. Экипаж умер мгновенно без мучений. На его место выдвигается танк из второй линии. Он обвешан панцирными матрасами – своеобразная защита от фаустпатронов. Но тут же достается и ему – прилетел очередной такой патрон – и матрас разлетается в клочья, но броня цела, на ней остается лишь оплавленная вороночка – «засос ведьмы», так называют этот след смерти танкисты.

В ту же минуту, из прикрывающего танка, снаряд бьет по черной глазнице окна, откуда стрелял фаустник. Остаток стены дома с надписью белой краской по всему фронтону: «С нашим фюрером – к победе!» обрушивается, а стрелкА ударной волной подбрасывает на несколько метров вверх, потом мертвое тело, словно тряпичная кукла, падает вниз и тут же давится танковыми гусеницами. По развевающемуся, некогда белому, а теперь окровавленному, головному платку, определяю – фаустником была женщина.

Останавливается и передний левый танк – ему разворотили гусеницы, но он боеспособен, его пушка стреляет и попадает в немецкую самоходку. Снаряд пробил броню, видимо, тяжело ранив всех членов немецкого экипажа, и машина горит, огонь идет к бакам с горючим, а погасить его экипаж не в состоянии. Надо бы покинуть САУ до взрыва, попробовать успеть отбежать на безопасное расстояние, хоть и под пулями наших автоматчиков, но у раненых танкистов уже нет сил отдраить люки, открыть их. И слышны крики заживо горящих людей. Их душераздирающие вопли пробиваются даже через грохот боя и доносятся до нас. Помочь им нельзя: люки закрыты изнутри, можно, повторю, открыть только снаружи, разрезав металл сваркой. Но кто им поможет? Не наши же, а немецких ремонтных команд поблизости не видно.

Ужасна смерть танкистов в бою – что русских, что немецких. Нет, наверное, смерти страшней…

Неожиданно вспомнил, что и брат моей Анечки – Николай – был танкистом. Без вести пропал в сорок четвертом на территории Белоруссии. Жив ли он? Или погиб вот так же…

К концу боя за улицу, САУ и Тигр были уничтожены, из наших четырех танков остался только один – тот, у кого разворочаны гусеницы и который уже не мог двигаться вперед. За дело взялась пехота. Прикрываясь дымовой завесой, она внезапно возникает из клубов дыма и подчищает квартиры и подъезды домов, казематы, подвалы, соединенные между собой переходами – по ним немцы могут пробраться даже в тыл наших войск. Затем на улице появляются новые наши танки, они проходят улицу насквозь, задрав пушки, и переползают через баррикады на следующую улицу, успеваю увидеть, как один из танков подрывается на мине…

Улица устлана телами убитых, но еще больше, корчащихся в страданиях, раненых. Они немо – неслышно из-за грохота сражения – разевают почернелые, жаждущие влаги, рты, прося о помощи. Теперь к ним начинают подбираться девушки из санчасти, перевязывают на месте раны, накладывают шины на поломанные ноги, поят водой, кому-то помогают подняться и ведут в тыл, кого-то тащат на носилках.

Невдалеке от меня молоденькая санитарочка – белокурая девчушка, лет семнадцати, в берете и негнущихся, не по маленькой ноге, огромных кирзовых сапогах схватила за руку пожилого, усатого красноармейца, с совершенно черными, выгоревшими глазами, пытаясь помочь тому встать. Девчушка дергает его за кисть, и рука, белым, до плеча, обрубком выскакивает из рукава его обгорелой фуфайки и остается в ее ладонях. Солдат даже не реагирует, а у девчушки отказывает нервная система, и она валится на мостовую без чувств. А к раненым немцам, боящимся даже стонать, никто не спешит, да и некому…

Бой отдаляется, и стало чуть тише, теперь можно услышать выкрики окружающих меня людей. Полковник Слогодский отдает короткий приказ, и батальон нашей пехоты устремляется на зачистку квартала занятых улиц, через десять или пятнадцать минут туда же неспешно поползли и танки нашей группы. Проходы между дворами загорожены бетонными плитами и стальными ежами, и танки крушат стены домов, проходят их насквозь в облаках пыли и таким образом врываются во дворы.

Затем я, одетый, как и все в нашей группе – в бронещитке под фуфайкой и каске из сверхпрочной брони, вместе со Слогодским, окруженный двумя десятками спецназовцев, держащих на изготовке поднятое оружие и крутящих во все стороны головами, проходим очередной двор до следующей улицы, где идет уже другой бой. И так, квартал за кварталом, мы добрались до цели – двора, где располагалось здание, в котором находилась квартира Фогеляйна. Он должен ждать меня там…

В этот двор, с поваленными и рассыпанными по нему, словно спички, деревьями вошли наши танки, они же оцепили квартал по периметру, тут же отработала и пехота – зачищены от уцелевших противников все окружающие дома, проверена и сама квартира. А из близлежащих квартир – сверху, снизу и боковых – выведены все, кто там еще оставался из числа мирных жителей, если их только можно было считать таковыми. В любой момент от «мирных граждан» можно было ждать очереди из спрятанного в шифоньере автомата. В самом доме и окрестных домах выставлены наши снайперы, в подъезде на всей длине лестничной клетки стоят патрули. Мне сразу же доложили – в квартире никого нет, впрочем, докладчики и не ведали, КТО тут должен был быть.

У искомого нами дома, прикрывая бронированным корпусом нужный нам подъезд, стоит наш ИСУ-152, урча еще не выключенным двигателем. Когда мы уже почти вплотную подошли к подъезду, вдруг, из подвала соседнего дома выпорхнул фаустпатрон и, оставляя за собой голубоватый дымный хвост, звонко лязгнул о башню нашего танка, полыхнув желтой огненной вспышкой.

Следом из подвала поднялся пожилой немец из фольксштурма с поднятыми руками. Он – в перепачканной военной шинели без погон и в армейской замятой кепи. Из-под нее грязными стручками торчат давно немытые и нечесаные седые волосы, лицо – изможденное, в пороховой копоти, со светлыми пятнами глазниц. Старик выпрямляется во весь рост, презрительно сплевывает через плечо и, заложив руки за голову, направляется в нашу сторону. Но не успел сделать и пары шагов, как относительную тишину взорвали сотни автоматных и винтовочных выстрелов. Изрешеченный тысячами пуль наших бойцов, немец не успел даже упасть, как тут же был разорван в клочья лавиной свинца. На этом месте остался лишь разбросанные остатки тряпья, куски мяса и крошево из костей, залитое кровью.

Откуда он взялся? Как потом оказалось – подобрался с передовой по коллектору…

И вот стоит железная машина с наглухо задраенными люками, изнутри ее сквозь броню слышен визг вращающегося умформера радиостанции. Но экипаж молчит… Не отзывается ни на стук подбежавших наших бойцов, ни по радио. В башне – маленькая, диаметром с копейку, оплавленная дырочка, – мизинец не пройдет. Концентрированный взрыв ударил по броне. Кумулятивная граната прожгла сталь башни, огненным вихрем ворвалась внутрь. Брызги расплавленной стали мгновенно поразили всех насмерть… Не затронуты ни боеукладка, ни баки с горючим, ни механизмы. Погибли лишь люди. А танк – живой – стоит у дома, низко опустив к земле пушку, как бы скорбя по погибшему экипажу. А людей уже нет.

Что ж, это война…

Слогодский трехэтажным матом вдруг заорал на подчиненных, и солдаты вновь бросились на прочистку домов и подвалов, а прикрывающая меня группа, тесно сомкнувшись вокруг меня, ощерившись оружием, запихивает меня в подъезд.

Зайдя в квартиру, я приказал всем покинуть помещение, и остался тут один. Квартира оказалась безлюдна – ни самого Фогеляйна, ни Евы Браун, ни шефа гестапо Генриха Мюллера. Никого из тех, кого бы я должен был тут встретить. Конечно, застать здесь даже любого одного из этой троицы было бы неслыханной удачей. Впрочем, еще не вечер…

Я прошелся по комнатам, ища какие-нибудь зацепки, которые могли бы дать мне дополнительную информацию. Великолепная, роскошно обставленная квартира, разгромлена. Сорваны со стен и выпотрошены из золоченых рам дорогие картины, распахнуты дверцы шифоньеров и сервантов, на полу валяются шелковые платья, лисья шуба, женское белье, битая фарфоровая посуда и хрусталь, растрепанные фолианты старинных книг, и все это покрыто слоем пуха от вспоротых подушек и матрасов алькова, выполненного в стиле Людовика XIV. Сюда не попал ни один снаряд, ни одна пуля – по-видимому, весь этот хаос был делом рук эсэсовцев, что-то тут недавно искавших. Скорее всего, у них совершенно не было времени – поджимали наши, к тому же они не знали – где надо искать. Я знал.

Я прошел в небольшую комнатку, с лепным потолком, из каждого угла которого немо дули в трубы белые ангелочки. В ней полумрак – окна зашторены бархатными коричневыми занавесями с золотыми шнурами. На одной из стен косо висела большая цветная фотография в бронзовой раме, на которой был запечатлен момент бегов: ипподром, кричащие люди, пестрые флаги и лошади, приближающиеся к финишу. Впереди мчался огромный вороной жеребец. Он распластался в воздухе, казалось, готовый вырваться из тонких, будто игрушечных, оглобель: вытянутая мощная шея и маленькая сухая голова, распушенный по ветру хвост. Ездок, изо всех сил натягивавший вожжи, почти лежал на качалке. Это был Герман Фогеляйн.

В глубине комнаты располагался угасший камин, у окна стоял мощный буковый канцелярский стол, с разбросанными на нем бумагами. На столе три телефона. Один обычный, из черного карболита, второй с серебряными рунами ZZ по центру диска без номеров, третий – такой же, только вместо рун – золотой имперский орел, держащий в когтях свастику. Я понял, что телефон с рунами – прямой для связи с Гиммлером, а с золотым орлом – с Рейхсканцелярией, а ныне – с Фюрербункером Гитлера.

Мелькнула шальная мысль, а что, если позвонить в бункер, может, что-то и узнаю о судьбе Германа? Посмотрел на провода – вроде целые, неперерезанные и неповрежденные. Но это не было гарантией того, что линия не оборвана где-то в самом городе. И все же, несмотря на всю невероятность и абсурдность этого звонка, я снял трубку.

– Здесь – обершарфюрер Рохус Миш! – отчетливо, будто из соседней комнаты донеслось из трубки.

– Хайль Гитлер! – поприветствовал я по-немецки личного секретаря-телефониста и телохранителя Гитлера.

Этот рослый, красивый, черноволосый парень с лицом, которое могло бы послужить образцом для изваяния воплощения ария любому скульптору, был знаком мне лишь заочно, по фотографиям из материалов, ранее представленных мне для Берии Германом Фогеляйном и Генрихом Мюллером.

– Зиг хайль!

– На проводе Вольдемар Фогеляйн. Могу я поговорить с братом? – спросил я хриплым голосом, выдавая себя за простуженного, дабы не дать опознать себя на тот случай, если Миш знал Вольдемара лично.

– Извините, штандартенфюрер, но я этого сделать не могу. Ваш брат находится здесь под арестом. Больше мне ничего не известно. Хотите переговорить с группенфюрером Раттенхубером? Возможно, он знает больше.

– Нет, не стоит, обершарфюрер, я бы не хотел быть навязчивым, если дело обстоит так серьезно – до прояснения вопроса. Но я уверен, все скоро определится – мой брат чист перед фюрером и Германией, – ответил я, боясь, что Раттенхубер – шеф личной охраны фюрера, будучи лично знаком с Вольдемаром Фогеляйном, без труда раскроет меня.

– Одну минуту, герр Фогеляйн, судя по звонку, я полагаю, вы говорите из квартиры обергрупеннфюрера?

– Да, обершарфюрер…

– Не могли бы вы сказать, как близко к вам подошли русские? У нас тут проблемы со связью, нам даже приходится обзванивать городские квартиры, чтобы узнать положение дел в городе.

– Русские совсем близко, поэтому сейчас я вынужден прервать разговор. Я спускаюсь в подвал и присоединюсь к защитникам Берлина.

– До свидания, герр Фогеляйн. В Берлине мы сломаем красным хребет! – излишне бодро рявкнул Миш.

Трубку на том конце повесили, и я понял, что пока еще Фогеляйн жив, но надежды на то, что теперь его можно будет вывезти в Москву – уже нет. Тем более не удастся это сделать с Евой Браун, любовницей Гитлера. А я так на это надеялся, еще больше надеялся на это всесильный Берия. Интересно, что вообще хочет Берия, почему операция скрывается от Сталина? Какую игру он ведет? Впрочем, это не мое дело – один паук пытается перегрызть глотку другому, мое дело сделать все возможное для успеха этой операции, иначе мою невесту, мою дорогую Анечку, не выпустят с Лубянки. В чем она виновата? Да ни в чем, дело состряпали. Просто Берия держит ее заложницей, чтобы я не свинтился на Запад совсем или не сдал его Сталину.

Я подошел к камину, на котором стояла бронзовая фигура вздыбленной лошади, и передвинул среднею кочергу из паза, в котором она торчала, специальным образом – так, как это делают в автомобиле, когда включают передачу заднего хода. Камин выдвинулся вперед на скрытых полозьях, обнажив потайную нишу. Оттуда я достал три цинка из-под патронов для автомата «Schmeisser-MP». Один из них был запечатан личной печатью Фогеляйна. Два других – нет.

Я открыл цинк, предназначался лично для меня. На ней была бирочка с надписью печатной готической вязью: «Сержу».

Сбоку в коробке лежала, перехваченная резинкой, небольшая пачка писем – штук десять или двенадцать. Самой верхней в пачке была записка: «Моя переписка с Евой».