Текст книги "Ядовитый ринг"

К четвертому дому по улице Пархоменко я подошел минут на пятнадцать раньше, чем было мне указано в записке. Поскольку точность – вежливость королей, я не стал опережать события и стучать раньше времени в квартиру номер пятьдесят шесть, а свернул в парк и успел несколько охладить распаленные чувства мороженным, купленным с лотка. Но ровно в двадцать ноль-ноль я позвонил в нужную дверь неуверенной и подрагивающей, от избыточного волнения, рукой.

Ее мне сразу же открыла Катрин – видно, ждала. Она была в темно-синем вечернем бархатном платье с чернобуркой, с которой свешивалась седая лисья мордочка и когтистые лапки, на шею была накинута нитка редкого голубого жемчуга, на пальцах поблескивали золотые перстеньки с камушками, а на ногах красовались черные сафьяновые туфли на высоком каблуке. Лицо ее было чересчур бледным, от солидного слоя пудры «Белый лебедь», едва ли не единственной марки, выпускавшейся в СССР, делавшего очень яркими, напомаженные бардовым, губы, и строгим – из-за насурьмленных, как у персиянки, бровей. Духи, исходящие от ее тела, забивали нос каким-то одуряющим, валящим с ног, ароматом.

Я поспешно сунул ей в руки букет и вино, словно они жгли мне ладони. Катрин, прижав мои подарки левой рукой к груди, правую подняла вверх, приложив к губам палец.

– Тс-с-с! Хозяйку не потревожь, она хоть и глуховата, но все равно… – Катрин кивнула головой в сторону прикрытого цветной ситцевой занавеской коридора, находившегося как раз напротив входной двери в квартиру и ведущего в отдельную комнату. Там, в просвете между шторой и стеной коридора я заметил велосипед, вешалку с верхней одеждой, старый примус и еще какой-то хлам. – Разувайся, забирай с собой туфли и иди за мной, – добавила Катрин шепотом.

Послушав ее, я прошмыгнул за ней в комнатку, которая примыкала справа к занавешенному коридору, успев заметить походя небольшую кухоньку и, облицованную незамысловатым кафелем, каким обычно мостили полы в общественных туалетах, ванную, дверь в которой была нараспашку.

Катрин захлопнула за мной дверь, и я очутился в двенадцатиметровке – длинной и похожей на пенал. Высокие потолки здесь закруглялись в углах барельефным узором, а над шелковым, с золотой бахромой, включенным абажуром, едва освещавшим комнатку тусклой сороковаттной лампочкой, красовалась лепная, величиной с таз, розетка.

За большим окном справа уже налилась вечерняя синева. И отсюда, с высоты третьего этажа, в свете вязанок фонарей, мертвой, марсианской картинкой угадывался парк «Металлист». Его крест-накрест перечеркивали асфальтированные пешеходные дорожки, своеобразными гипсовыми метками вдоль них разместились многочисленные скульптуры спортсменов, приготовившихся метнуть в рекордную даль свои диски и ядра, остальное пространство клубилось ажурной вязью полуоблетевших деревьев.

Обстановка в комнате была обычной для этой эпохи начала Брежневских времен, когда фуфаечная бедность уже канула в прошлое, и стал налаживаться кой каковский мебельный быт: заправленная кровать со стальными шарами у стены напротив окна, торцом к ней громоздился фанерный проолифленный шифоньер, с зеркалом на всю правую дверцу, напротив – гобеленовая тахта. В углу, у окна, приютилась низенькая этажерка с радиолой, несколько пошерканых венских стульев разбрелись по разным углам, на двери обосновались крючья с одеждой. А на середину комнаты был выдвинут накрытый стол, который, судя по вмятинам на деревянном, крашеном в коричневый цвет, полу, раньше стоял у окна. А теперь там образовалось пара квадратных метров свободного пространства.

Особое внимание я обратил на портрет боксера, висящего в простой, поеденной червем, раме над кроватью. Могучий атлет, опоясанный чемпионским поясом по торсу, стоял в боевой стойке и вызывающе глядел на меня из-за бруствера перчаток. Я уже заочно знал по именам и внешнему виду многих именитых боксеров всего мира и без труда признал на портрете Джо Луиса – знаменитого чемпиона мира в тяжелом весе довоенных и послевоенных времен.

– Присаживайся, – придвинула мне стул Катрин, приглашая к столу, а сама села напротив меня с противоположенной стороны.

Стол был негусто, но богато, по княжески, обставлен. На одном из блюд были уложены маленькие бутербродики из черного хлеба с маслом и паюсной, сверху, икрой. На другом – порезан сервелат тонкими кружочками и брынза, в вазочке из цветного стекла поблескивал бусинками воды, видимо, только что вымытый, черный виноград. В салатнице, в каком-то соке, лежала еще какая-то невиданная закуска, похожая на порезанный шланг, как потом пояснила мне Катрин – консервированные щупальца кальмаров.

Еще в фарфоровом подсвечнике были несколько каких-то черных палочек, как выяснилось впоследствии – несъедобных, оказывается, они поджигались и испускали ароматный дымок. Завершало убранство стола бутылка шампанского и два хрустальных бокала на тонких ножках, пара рюмок из тонкого стекла и какой-то заграничный ликер «Бенедиктин», в матовой овальной бутылке. Мой портвейн Катрин на стол ставить не стала – поморщившись, она убрала его на окно. А, вот, к цветам отнеслась признательно – нежно вдохнув их прощальный умирающий запах, она принесла с кухни графин с водой и, водрузив их туда, поставила на стол.

Еще сегодня утром я решил показаться ей при встрече этаким бывалым Дон Жуаном – раскованным и знающим толк по женской части. Но когда сейчас оказался в такой решающей близости от нее, понял, что все эти мои думы – курам на смех, настолько она показалась мне прожженной путаной, что противопоставить ей мне, маменькиному сосунку, реально было нечего. А, значит, и не стоило пытаться, чтоб не опозориться.

Не зная как начать нашу встречу, я стал с серьезным видом передвигать и поправлять столовые приборы на столе, вроде как придавая столу законченный вид. Наконец, набравши воздуха в грудь, как будто готовился сигануть с парашютом с неимоверной высоты, спросил:

– Ты одна тут живешь?

Я не знал, о чем бы таком с ней можно было еще поговорить, прежде чем подступиться к тому, зачем, как я думал, меня сюда позвали.

– Да ну, смеешься что ли? Разве я смогла бы жить в такой комнатенке, да еще с соседями? – поморщилась Катрин, которая до этого сидела тоже молча, подперев голову руками и с любопытством наблюдая – что я этакое со столом вытворяю? – Нет, эту комнату я у хозяйки, бабы Веры, иногда снимаю, когда одна побыть хочу. Так, считай, задарма – ну, там, когда духи ей подарю, или тортик принесу. Она какая-то дальняя родственница моей матери, вот и пускает меня. Все равно комната пустует, а вообще-то эта комната раньше, давно еще, дяди Леши, жениха ее, была. А потом они с Верой Сергеевной в канун свадьбы расписались, и вся квартира стала их общей, и здесь племянник дяди Леши стал жить, пока не женился и не уехал отсюда. Правда иногда он приезжает к бабе Вере по каким-то делам, бывает, что и ночевать тут остается…

– А я понял так, что всю квартиру одна только хозяйка занимает.

– Правильно понял. Дядя Леша перед самой свадьбой с бабой Верой умер – вот такая беда случилась. Только расписались – и умер. Во-от… А у нас с родителями своя четырехкомнатная. Недалеко тут – у сада Кирова.

– А-а, – промычал я, не зная, что еще можно сказать, однако сделал про себя вывод, что у Катрин родители не из простого народа. – А вот портрет Джо Луиса, это племяш повесил?

– Не знаю, может, еще дядя Леша, а, может, и он… – Катрин вдруг елознула на стуле: – Кстати – он и сегодня придет к полпервому ночи, – с ударением на последнем слове сказала она и многозначительно глянула на меня из-под густых ресниц. – Извини, я тут не виновата, никто не виноват, это мне баба Вера, когда я только еще пришла сразу сказала. Она и сама до этого не знала, племяш ей как раз перед моим приходом позвонил…

Я все понял.

Воцарилась неловкая тишина. Через стену было слышно, как в соседней комнате тихо бормотал телевизор. Катрин встала и поставила пластинку в радиолу. Негромко, чтобы не мешать беседе, заиграла трепетная мелодия старого блюза «Я устала быть одной». Я узнал хрипловато-надрывный голос Альберты Адамс.

– Ну, чо мы сидим-то, – всплеснула руками Катрин, качнув, обнимавшую ее лебяжью шею, жемчужной нитью.

Я еще раньше обратил на ожерелье внимание, это был крупный, редчайший голубой жемчуг, где каждая жемчужина была идеально подобрана ода к другой. Я сразу понял, что это украшение стоит баснословных денег, и не потому, что как-то разбирался в драгоценностях, просто у моей тетушки были подобные бусы, которые дядя Сережа привез из Германии после войны. И однажды я слышал, как тетя Нюра говорила моей маме, что ее бусы стоят целое состояние, за них в Германии им предлагали целый двухэтажный особняк. Причем тетушкин жемчуг был явно меньше в размерах, чем тот, что был на Катрин.

Катрин, притронулась жемчугу, видимо, заметив мой пристальный взгляд, и небрежно бросила:

– Женька подарил…

Я не понял, просто так она это сказала или с каким-то намеком на мою бедность, не позволявшую мне преподносить такие дорогие цацки, и почувствовал, как краснею.

Катрин звонко рассмеялась и весело выкрикнула:

– Да не кисни ты, лучше бутылки открывай давай!

Она зажгла ароматизированную палочку, от которой повеяло сизым, дерущим горло, приторным дымком, а я открыл ликер и умело выстрелил шампанским, не проронив из бутылки ни капли пенистой жидкости – этому искусству научил меня Вовка на своем недавнем дне рождения. Потом наполнил рюмки и бокалы, и мы сначала выпили шампанское.

– За любовь! – провозгласила перед этим Катрин и подняла вверх два пальца, сложенных перевернутой буквой «Л» – первой буквой заветного слова.

Я невнятно что-то промычал утвердительное и закусил, по настоянию Катрин, толстым колечком кальмара, но он оказался мне не по нутру – нечто вроде безвкусной резиновой шайбы, однако из деликатности я, со звериной серьезностью, дожевал колечко до конца и благополучно проглотил. Потом, для храбрости, тут же выпил ликера, забыв пригласить девушку. Катрин длинно посмотрела на меня, хлопая синими глазищами.

– Ты чо, алкаш-одиночка что ли?

– Да не, я же спортсмен – нам нельзя, да и не люблю я выпивку. Просто в горле что-то пересохло… Так, конечно, по случаю употребляю. Вот на новый год с классом четыре бутылки портвейна выпили… на двенадцать человек.

– А-а, ну, это нормально… Слушай, Ник, – тихо заверещала Катрин, пригнувшись к столу и доверительно глядя мне в глаза, будто раскрывала важную военную тайну, – а ты Женьке-то ничо не сказал?

– Я что – совсем уже чокнутый что ли?

– А, ну тогда ладно. Давай музыку включим другую, какую-нибудь повеселей, позабойней! Эта Альберта на меня тоску нагоняет. Тут у меня Битлы и Пресли на пластах есть. Я от Пресли тащусь просто!

Она вновь встала и переменила пластинку. Забухал какой-то рок и запел сладкоголосый Элвис. Катрин скинула лисью горжетку с шеи и отбросила ее на диван.

– А ну, пошли! – позвала она меня на маленький пятачок свободного пространства между столом и окном.

– Да у меня рок плохо получается танцевать.

– Не базлай почем зря – получится. Пошли давай! – она схватила меня за руку и выдернула из-за стола, как редиску из грядки. – Ты же боксер, танцевать хорошо должен. Смотри на меня и делай так же. Давай же!

И мы ударились в капиталистический пляс, которому, оказалось, было не так-то и сложно научиться. Мы прыгали и крутились, как два волчка, заведенные мощной пружиной. Катрин даже скинула туфли, чтобы не поломать шпильки, но все равно топотня от нас двоих стояла такая, будто тут проносилось целое стадо сайгаков. Она навернула ручку громкости радиолы на всю катушку, и мы растворились в этой опиумной музыке и сумасшедшем плясе.

– Давай!.. Давай!!! – мельтеша на крошечном пространстве между окном и столом, словно синяя летучая мышь в своем разлетающемся бархате, подбодряла меня Катрин.

В самый разгар нашего оглушительного веселья дверь в комнату вдруг медленно приоткрылась, пропустив вперед серую, в коричневых пятнах, костлявую руку, вслед за которой в помещение протиснулось седое, полуживое существо не толще карандаша. Существо беззвучно открывало и закрывало запавший рот, словно рыба, выброшенная волной на горячий песок.

Я выключил музыку, и стало слышно то, что оно пыталось сказать глуховатым скрипучим голосом:

– Катенька, нельзя ли потише, милая? Я ничего не слышу по телевизору. Там про Мальчиша-Кибальчиша интересное кино. Хотите посмотреть? Айда ко мне.

– Конечно, конечно, баба Вера, – обернулась раскрасневшаяся Катрин к старушке. – Мы тихо будем.

– Что-что? – приложила старушенция рупором ладонь к уху? – Кто умер?

Катрин подошла к бабке и крикнула ей в её рупор:

– Никто не умер! Тихо будем сидеть!

– А, хорошо, хорошо, Катенька, ладно, милая. Играйтесь, играйтесь. Дело ваше молодое, нехитрое…

Старушка убралась восвояси, и в наступившей тишине было слышно, как прошелестели ее тапочки по коридору.

– А ты говорила, что хозяйка глухая, – сказал я.

– Да она слуховой аппарат надела на ухо, вот и слышит немного. А, вообще, скажу тебе, она, по-моему, больше притворяется. Себе на уме бабка, – ничуть не огорчившись постороннему появлению, ответила Катрин. – Да ты не парься – все путем! Я потом что-нибудь помедленнее поставлю – чтоб не слишком громко.

Мы вновь сели за стол, и Катрин пригласила выпить шампанского на брудершафт. Она встала, перегнувшись ко мне через стол, отчего ее фарфоровые груди, завалившись вниз, полуобнажились передо мной во всей своей жгучей красе, чуть не вызвав во мне головокружение и запалившие огонь у меня в паху. Затем Катрин достала из своей сумочки какие-то тоненькие и длинные коричневые сигаретки – марку я не запомнил, но они были явно заграничные. Она закурила, сладко затягиваясь и жмурясь, как кошка, от удовольствия.

А я остался пребывать в изнуряющей кобелиной прострации, и мне хотелось наброситься на нее тут же, сорвать с нее ненужные одежды и… Но я был несмел и весьма юн, чтобы отважиться на сей безрассудный поступок. Я попытался переключить свои мысли на что-то иное и спросил то, что первое пришло в голову:

– Слушай, Катя, это тебе все тоже Женька достал? – голос мой неестественно дребезжал.

– Слышь, Николя, ты меня не зови Катей. Я не люблю. Зови – Катрин, – недовольно проворчала она. – Чо достал-то?

– Ну, сигареты там, вино – заграничное?

– Неа, это все из «Березки» по чекам. У меня папа директор НИИ, там у него, кстати, и Женька работает, и папа в загранку часто ездит на всякие там симпозиумы, консультации. Валюту зарабатывает, а тут ему вместо нее чеки дают.

– Везет же людям!

– Везет! Сказал тоже, – хмыкнула Катрин, – он сам всего добивался. Кто везет, тому и везет. Хочешь? – пододвинула она ко мне красную плоскую пачку.

– Я не курю – вредно.

– Да ерунда все! Маленько можно. Все маленько можно.

– Спортсмену нельзя.

– А ты, часом, не малолетка? Может, поэтому?

Это слово меня покоробило, оно не нравилось мне. Но я честно ответил:

– Можно сказать, что уже нет – через два месяца будет восемнадцать.

– Значит, рано я тебя позвала в гости, – она сузила синие свои глаза, оставив в их прорези одни широкие зрачки, и неподвижно уставилась ими в мою переносицу, будто буравя в ней дырку.

– Это отчего – рано?

– Да тебе еще ничего нельзя, лет мало – ни пить, ни курить, ни… – она не закончила фразу и, выпятив губы кувшинчиком, окурила меня сигаретным дымком, выпуская ароматную струйку мне прямо в лицо.

Я понял, о чем она, или мне так, наверное, хотелось понять, и мое настроение испортилось. Катрин заметила это.

– Ну, ты чо? Чо скис-то? Давай, вот, лучше танго потанцуем. Тут есть чо-то.

Она покопалась в нише этажерки и, вынув оттуда какой-то конверт с виниловой пластинкой, поставила ее в приемник. Я узнал печальную мелодию. Это были «Брызги шампанского».

Катрин зажгла новые ароматизированные палочки, а также, стоящую на столе в бронзовом канделябре, церковные свечи и потушила лампочку.

– Пойдем, – поманила она меня рукой.

Я обнял ее за талию, и она, прижалась ко мне трепетным горячим телом, положив голову на мое плечо и щекоча щеку лакированной, словно из тонкой проволоки, прической.

На школьных вечерах мы танцевали совсем по другому – положив вытянутые руки на плечи друг другу так, чтобы, не дай бог, наши тела не соприкоснулись. В итоге, между парочкой танцующих образовывалось такое пространство, что там мог свободно встать кто-то третий и составить им компанию.

И вот теперь тесная близость Катрин что-то окончательно распалило внизу моего живота, что-то там закрутило, и я по мальчишеской наивности стал отстраняться от девушки, дабы она не почувствовала во мне моего желания. Но было поздно, Катрин уже все уловила. Она подняла голову и, пригнув мою шею одной рукой, поцеловала меня.

Я не знал до того, как целуют чужие женщины, я знал только, как целует мать, или тетка или моя старшая сводная сестра, ныне живущая далеко отсюда – в Таллинне. Теперь я узнал, как целуют влюбленные в тебя женщины, – эту новую сладость, и стал окончательно терять голову.

– Я тебя люблю, – буркнула Катрин и засунула другую свою руку мне под ремень, окончательно пробудив там готового к прыжку зверя.

Путы были сорваны, я окончательно потерял над собой контроль, подхватил ее легкое, упругое тело на руки, рыча, бросил на диван и лихорадочными движениями стал срывать с нее одежду. Даже, несмотря на звуки танго, было слышно, как трещат швы ее платья. Катрин не сопротивлялась, но и не помогала мне, она лишь учащенно дышала, зажмурив глаза и откинув на бок голову.

Я еще ничего не умел, а она лежала, даже не раздвинув ноги, и я тыкался в ее тело, как слепой котенок. От перевозбуждения, так и не попав, куда следует, я уже разрядился. Правда мой пыл от этого нисколько не угас, я по-прежнему был на взводе, и тут Катрин, наконец, раздвинула ноги и помогла мне. Я вошел в нее, и первое жаркое ощущение женского тела было, одновременно, болезненным от нестерпимого сладострастия, словно в раскаленную топку паровоза жахнули бочку угля, и она едва уцелела от взорвавшейся внутри огненной бури.

Не знаю, сколько времени мы почти беспрерывно наслаждались друг другом, как, вдруг, резко и громко, как трамвайный звонок, задребезжал будильник. Разгоряченная Катрин вздрогнула и, на полпути к очередному нашему экстазу, ловко выскользнула из-под меня, оттолкнувшись от моей груди.

– Все, Николя, все – время! Через полчаса сюда придут!

Все еще на полном взводе, не насытившийся, я вскочил следом, будто у меня спросонья вырвали любимого одноглазого мишку, поймал ее сзади за бедра и, несмотря на ее молчаливое ожесточенное сопротивление, согнул пополам и бросил ее грудью прямо на стол с тарелками, еще полными еды. Однако в последний момент Катрин каким-то образом извернулась и выскользнула из моих рук – мокрое от пота тело ее способствовало этому – и в следующий момент я, охнув, схватился за гудящую голову – это Катрин разбила о нее бутылку шампанского.

Сноп искр вырвался из моих глаз, однако последовавшая за ними кромешная тьма, быстро отступила – хорошо, что бутылка была уже почти пуста, а моя голова была тренирована на подобные встряски, и я не оказался в глубоком нокауте.

– А вот этого я не люблю! – еще плохо различая помутившимся зрением Катрин, услышал я ее шипение. Она судорожно сжимала в руке горлышко от шампанского. – Убью!!! – тихо, чужим голосом добавила она, учащенно дыша и мелко дрожа всем телом. – Кабан похотливый…

Неровный свет испуганного пламени свечей лизал ее искаженное гневом лицо, с подергивающимся левым глазом, а правый – остекленелый – тупо упирался в мой лоб, в уголках губ Катрин клубилась пена. Ее грудь была измазана черной икрой. И вся она стала разом какой-то чужой и страшной и напоминала в этот момент панночку-ведьму из кинофильма «Вий».

Я мигом остыл, будто меня парализовало ударом молнии, мне показалось, что она сошла с ума и вот-вот бросится на меня со своим стеклышком. Что мне тогда с ней делать? Вот тебе и Катрин!

Минута прошла в напряженной тишине, но постепенно ее дыхание стабилизировалось, а глаз прекратил дергаться. И теперь я видел просто восхитительную обнаженную женщину, от разящей красоты которой хотелось заплакать, а не прежнего демона Ада в женском обличье. Я даже облегченно вздохнул – все страшное осталось позади.

– Собери осколки, – как-то вяло сказала Катрин и осторожно положила горлышко на стол, недоуменно глядя на него, потом взяла со спинки кровати цветной шелковый халат и ушла.

Я услышал, как в ванной полилась вода.

Я осторожно провел рукой по мокрой, липкой голове, пытаясь нащупать там осколки стекла, но нащупал лишь огромную шишку. Тогда я, не одеваясь, включил свет, нашел за батареей веник и стал мести им по мокрому полу, собирая в одну кучу темные осколки. Затем, не найдя ничего более подходящего, взял с подоконника маленький посеребренный поднос, на котором стоял мельхиоровый кофейник с фарфоровыми чашечками. Туда я и смел осколки с пола. Затем убрал посуду со стола все на тот же подоконник и стряхнул остальные осколки со скатерти на поднос.

В этот момент скрипнула дверь, но вместо Катрин в приоткрытую щель протиснулась белая тень. Я оторопел – это была тщедушная соседка, обряженная в белое, длинное свадебное платье и в фату на седых распущенных космах. Она поманила меня к себе костлявым пальцем, но мое тело будто хватил столбняк, и я не мог сдвинуться с места – и, слава богу, у меня вовсе не было никакого желания приблизиться к ней. Тогда старуха сама мелкими шажками подошла ко мне вплотную, с застывшей, мертвенной улыбкой, образованной редкозубым, запавшим ртом и синими губами, под нависшим горбатым носом. Ее взгляд уткнулся мне в пах, все более разгораясь сумасшедшим огнем.

Я отшатнулся, но поскольку отступать мне было некуда, то я попросту упал на диван, прикрыв низ живота ладонями. Старуха встала надо мной и приподняла оборки платья много выше острых, черных коленок, обнажив узловатые, венозные ноги без трусиков, обутых в белые посмертные тапочки, худоба которых была уже зловещей.

– Тебе ЭТО надо? – странно глядя на меня мутными зрачками выпуклых глаз, безобразным скрипучим голосом проговорила она.

– Э-э-э! Вы что задумали себе, бабуся? – почему-то тихо пробормотал я, хотя мне хотелось громко закричать.

В руке у странного тщедушного создания вдруг оказался рожок, вынутый откуда-то из складок платья, который она приложила к уху, склонившись ко мне.

– И много надо, а, безобразник этакий? – захихикала она с хищной страстью, еще ниже склонившись ко мне и дыша в лицо отвратительной гнилью зубов. Ее голова тряслась то ли от перевозбуждения, то ли от вековой древности.

Мне было уже некуда отстраняться – мешала спинка дивана, в которую я вдавился так, что наверняка проломил бы ее, если бы не подпирающая ее сзади стена.

Тем временем сумасшедшая старуха надвигалась на меня лицом все ближе и ближе. Несмотря на охвативший меня панический ужас, доведший мои члены до онемения, из-за чего я не мог даже позвать Катрин на помощь, я заметил вблизи, что «невеста» не так и стара, как казалась издали в тусклом, притемненном абажуром, свете маловаттной лампочки. Наверное, ей не было и пятидесяти, и лицо ее почти не имело морщин, а старообразность ему придавала ранняя сплошная седина, фатальная худоба и пергаментная кожа лица, сухо и плотно натянутая на череп.

В наступающем умопомешательстве, я уже хотел, было, порешить незваную невесту – ибо ничего другого бы не произошло, если бы я врезал ей по зубам – как в этот момент в комнату вошла Катрин. Увидев странную картину, она ничуть не удивилась и спокойно сказала:

– Опять ты женихаешься, баба Вера! Иди уж к себе, это – МОЙ жених.

Старуха отняла слуховую трубку от уха и раздосадовано обернулась к Катрин.

– Твой? – словно в раздумье вопросила она. – А где же мой Лешенька?

– Да придет, придет еще, баба Вера, твой Лешенька. Иди себе.

– А когда? – грустно вопросила старуха, заламывая руки.

– Скоро. Скоро придет – иди себе, иди.

Катрин подошла к бабке и взяла ее под локоть, потянув к выходу. Старуха же, отступая спиной, и сверля меня фосфорически светящимися, выпуклыми глазами, скрипуче бубнила:

– Приходи ко мне завтра, на вечерней заре. Придешь? Или в другой раз, когда захочешь. Я скажу тебе, как стать Великим Чемпионом. Великим Чемпионом! Приходи, пока я жива. Я скоро умру. Не опоздай…

Катрин, наконец, выставила ее за дверь, и из соседней комнаты еще несколько раз я слышал ее возгласы про чемпиона.

– Не хотела тебе тут говорить, да, видно, придется, чтоб ты все понял. Ее жених, дядя Леша, повесился за день до свадьбы, хотя официально они уже были расписаны да и жили вовсю, как муж с женой. На золотом шнуре, говорят, повесился. Вот баба Вера и задвинулась с тех пор – если какой-нибудь смазливый мужик или парень появляется тут в квартире, так эта история с жениханьем, бывает, повторяется. Я думала, что сегодня пронесет. Ведь давно все это было, в пятьдесят третьем, кажется… Конечно, если бы она тогда в комнату не зашла и не увидела тебя, то, наверное, пронесло бы точно, – сказала Катрин обычным тоном, будто ничего такого между нами – ни плохого, ни хорошего тут и не было. – А так она тихая, никого не задевает, живет себе серой мышкой на пенсию по инвалидности.

Вообще-то, теперь я был даже рад этому эпизоду с явлением старой невесты, потому что он как-то затушевал наш с Катрин последний разлад, и чтобы уйти от него еще дальше, я стал развивать новую тему:

– А как это на золотом шнуре? Из настоящего золота что ли?

– Не знаю, так говорят. Еще говорят, что дело это нечистое. Вроде не сам он повесился, а это инсценировка была. Он ведь в какой-то особо засекреченной команде состоял, кажется, «Зеро» называлась, и был к Берии особо приближенным. Баба Вера тоже там работала вместе с ним по каким-то секретным делам. Тогда всех, кто с Берией близко якшался, подметали подчистую, а его как раз перед этим самоубийством на допрос вызывали. Неделю у них парился в СИЗО. А когда повесился, то и бабу Веру тоже туда на «воронке» возили, вроде как признание в убийстве жениха выбивали, били даже, это там ее глухой сделали. Потом в психушку заперли. Правда, вскорости выпустили. Это так баба Вера позже матери моей рассказывала. Я лично так думаю, что гэбэшники его сами убили, а для проформы на бабу Веру все списать хотели. Вообще там какая-то темная история была, запутанная…

– Слушай, а почему ты ее бабой Верой зовешь? Я посмотрел на нее вблизи – она вовсе еще не старая.

– Сама не знаю, у нее вид такой мудрый, будто она тысячу лет живет, с Христом вместе родилась, и все знает. Как черепаха Тортилла. Вообще-то, говорят, это ее смерть дяди Леши сильно состарила, а так она, мама говорила, красавицей была. Между прочим, дядя Леша у нее тоже видный мужчина был, полковник, я фотографию видела.

– А что это она, насчет Великого Чемпиона тут заливала?

– Да этот дядя Леша, тоже боксер, до войны чемпионом страны был. А на войне ранение в ногу получил, кажется, под Мелитополем, и больше в спорт не вернулся. И, вроде, он какие-то особые секреты бокса знал – то чего никто не знает больше. Что-то, вроде, непостижимое простому уму человеческому, чуть ли не колдовское.

– А как она узнала, что я боксер?

Катрин пожала плечами.

– Я лично ей ничего не говорила. Да вы тут все одни боксеры собрались. Вот и ты с Женькой, и племяш ее тоже когда-то им был, и тоже известным, он сейчас… Да что мы заболтались-то? – вдруг всплеснула она руками, осматривая результаты моей уборки. – Нам же бежать надо!

– Извини, тряпку не нашел – пол подтереть, – пробурчал я виновато, но не за то что не нашел тряпку, конечно.

Она похвалила меня за расторопность.

– Иди, мойся, – сказала она спокойно. – Только побыстрее.

Я ушел в ванную, а когда вернулся, Катрин была уже одета и заканчивала наводить порядок.

– Живо одевайся! – бросила она мне нервно. – Племяш вот-вот явится.

Через пару минут мы уже были на улице, внутри черной каменной коробки квартала, освещенной лишь одиночно горящими окнами. Тут было тихо и свежо, наверное, от подступившего легкого ночного морозца.

Катрин прицепилась мне под руку и неторопливо и молча шла рядом, выпуская изо рта облачка пара.

– Проводишь меня домой, ладно? Тут недалеко – до Сада Кирова, минут десять ходьбы.

Я кивнул. Я не знал, что в таких случаях после всего того, что с нами произошло, я должен был говорить. Да и должен ли был? Несмотря на полученную шишку, физически я чувствовал себя великолепно, будто из паха у меня отвалилась тяжеловесная гиря, которую я, из-за привычки постоянно таскать в себе, ранее не замечал и теперь был готов не идти, а лететь. А морально – довольно скверно. Во-первых, за последний свой инцидент с Катрин, а во-вторых, при встрече с ней, я забыл о всякой мести Бицепсу и сейчас, вопреки подлости самого Бицепса по отношению ко мне, было ощущение, будто я подложил ему жирную свинью, пусть он даже и не узнает об этом. И, в-третьих, по молодости и наивности, я не знал, обязан ли я теперь жениться на Катрин и, вообще, обязан ли продолжать с ней какие-то отношения?

Насчет женитьбы, это я, пожалуй, переборщил. Она же досталась мне далеко не девушкой, и, наверное, частенько баловалась этим делом, к тому же я был школьником, ну, а где вы видели какого-то школяра отцом семейства? Это же смешно! Глупо и смешно. К тому же она года на два старше меня – тоже, как-то не так, как надо. Да и Бицепс – его-то куда девать?

Однако подспудно я понимал, что тут дело не в этом. Просто я не люблю ее, хоть она была и красивой девицей, и хотел обыкновенной близости, которую и получил. А какая женитьба – пусть не сейчас, пусть несколько позже, – без любви? Вот если бы я ее любил так, как раньше любил Таню, это было бы другое дело! Тогда бы все было бы иначе, и интим был бы, наверное, другой – нежный, трепетный. А так у нас вязка какая-то дикая получилась, как в лесу у зверья. Правду она сказала на меня: «Кабан». И, вообще, на душе было ощущение, будто я ее, в самом деле, насильно взял…

– Слушай, Николя, – будто проникнув в мои мысли, заговорила Катрин. – Ты меня извини за шампанское. Ладно?

– Это ты меня извини, вошел в раж, – ответил я и замялся, поняв, что сказал что-то неправильное.

– Ты не перебивай. Я к чему клоню? Хочу, чтобы ты понял… Меня ведь в школе, еще в десятом классе, изнасиловал наш директор. Я комсоргом была, и он заманил меня в школьный подвал, вроде как показать место для новой комсомольской комнаты – прежня у нас маленькая была. Старый козел! Ему уже за пятьдесят было.