Текст книги "Ядовитый ринг"

ГЛАВА VI
ПЕРВЫЙ БОЙ

После случая с Бицепсом я параллельно начал посещать и взрослую группу. Там же тренировалась и часть «молодежи» – парни возрастом от восемнадцати до двадцати лет. У нас в клубе не было чисто юниорской секции, и ребята, составляющие эту возрастную группу, были разбросаны по нашей юношеской и взрослой секциям. Обычно все, кому было меньше девятнадцати лет, тренировались с юношами, если больше – то со взрослыми.

По уровню мастерства, а особенно, физическим кондициям, наши секции разнились, как небо и земля. Били взрослые довольно крепко, будто в перчатках у спортсменов было заложено по приличному куску свинца. И даже через защиту полученный удар был очень чувствительным. Мне казалось, что тут собрались одни молотобойцы. Правда, ни о каких спаррингах с моим участием здесь поначалу не было и речи, я только тренировался с кем-нибудь в паре по отработке каких-либо отдельных приемов.

Изменился в корне и мой распорядок дня. Я составил себе жесткое расписание. Вставал я в половине шестого утра. Умывался и бежал в близлежащий сад на сорокаминутную пробежку, зимой пробежку заменяли лыжи. Потом делал двадцатиминутную атлетическую гимнастику. К восьми уже был в школе. После школы – делал уроки, добросовестно и аккуратно. Потом у меня оставалось немного свободного времени, чтобы почитать или помечтать, или заняться еще чем-либо отвлеченным. К шести вечера шел в секцию, возвращался к половине девятого, ужинал, смотрел телевизор или шел к Вовке пообщаться и поиграть в шахматы или в картишки. А в десять тридцать вечера, как говорится, отходил ко сну.

Конечно, были исключения из правил и, бывало, жесткий распорядок дня менялся сообразно обстоятельствам, но на то они и есть исключения. Зато в воскресенье я мог расслабиться на полную катушку. Начиналось оно с бани, как правило, тоже с Вовкой. Потом мы могли поболтаться по городу, сходить в кино, смотаться на рыбалку – да мало ли что…

Через два месяца занятия боксом я уже не казался щуплым доходягой, перешел в следующую весовую категорию, и смотрелся, как нормальный парень моего возраста, хотя спортивностью фигуры еще похвастать не мог.

…Прошел еще месяц. За этот месяц я в очередной раз перешел в следующую весовую категорию, обосновавшись в первом среднем весе, и физически подтянулся к остальным ребятам из нашей секции, так что мне было не стыдно раздеться где-нибудь в бане. А ведь раньше в моечном отделении я прятал от других глаза, чтобы не видеть, как меня расстреливают взгляды любопытного нашего народа – откуда взялась такая глиста?

Когда я подходил с Дмитрием Олеговичем к рингу, то увидел там своего соперника, паренька на пол головы выше меня – настоящего баскетбольного роста. Его вес растянулся на всю его длину, и он был настолько худ и прозрачен, что казалось, будто сквозь него были видны канаты. Посмотрев на него, я вспомнил и понял, каким я был три месяца назад, когда пришел в секцию бокса. А вот экипирован он был не хуже иного мастера спорта – в импортных боксерках, в трусах, лоснящихся волнами синего отблеска, и такой же майке с эмблемой общества «Динамо» на груди.

Я же на ринг вошел в том, в чем ложился дома спать – в обычных сатиновых, черных трусах-семейниках и майке из того же комплекта. На ногах у меня были вьетнамские полукеды. Я сразу почувствовал себя неловко за свой спортивный прикид, но, делать нечего, мне пока форму в клубе не выдали – еще не заработал, а, может, это клуб у нас такой бедный был, что не всем давали клубную форму, а только уже известным спортсменам – не знаю.

В зале было полно публики, в основном, молодежь – друзья и знакомые боксеров, сами боксеры, которые не были заняты в боях, то есть те – которые уже выступили сегодня или кому еще только предстояло выступать. Но я не воспринимал каждого присутствующего отдельно, все они казались мне многоликой и многоглазой одной сплошной массой. Однако волнения и мандража, какие обычно случаются при первом выступлении, я не чувствовал. Был спокоен и сосредоточен, будто меня тут ничего не касалось, и сам я был вовсе не я, а некто посторонний. Тем более, и Дмитрий Олегович меня успокаивал:

– Работай спокойно, Коля, как учили и как умеешь. Сильно на парня не налегай. Он тоже новичок. Я видел, как он тут разминался с тренером, для тебя он слабоват. Поиграй с ним, выиграй по очкам.

По громкоговорителю нас обоих представили, сказали, что каждый из нас боксер-новичок. Как у новичков, наш бой ограничивался двумя раундами по две минуты. В центр ринга вышел судья в белых брюках и белой рубашке, повязанной черной бабочкой. Он пощупал наши перчатки на наличие там посторонних предметов типа свинчатки – такое случалось! – и заглянул под резинку трусов, удостоверяясь в наличии под ними плавок. Потом коротко рассказал нам об основных командах судьи – какие удары и приемы запрещены, призвал биться честно и корректно, а не устраивать драку, внимательно слушать его команды, на «стоп» – прекращать бокс и сразу расходиться в стороны.

В это время я смотрел на соперника – тот не поднимал глаз. У парня было лицо невинного агнца – с нежной белой кожей и чувственными, алыми, будто после поцелуя, губками; и все это в облачке пепельных кудряшек – казалось, если ему всыпать слегка, то он сразу расплачется. Потом судья развел нас, махнул рукой, словно открыл шлагбаум, и дал команду: «Бокс!».

Я сразу пошел вперед, постукивая по перчаткам соперника несильными ударами левой прямой и добавляя правый прямой чуть сильнее, чем левой, чтобы соперник сразу понял, с кем имеет дело и сильно не рыпался. Парень смотрел мне в переносицу, в его глазах я прочел панический ужас. Он так и ни разу за первый раунд по настоящему не потревожил меня, наверное, его задача была просто не пропустить удар. Он вытягивал длиннющую руку вперед и неловко отодвигался от меня, словно вальсирующая девушка-подросток. Я же, качая корпус, легко подступался к нему и несколько раз несильными, но точными ударами достал его челюсть. Каждый раз, когда я бил какой-нибудь рукой, он зажмуривал глаза и не видел, что я собираюсь делать дальше. Пользуясь этим, я спокойно доставал его другой рукой, но особенно не упирался, видя, что соперник ничего серьезного против меня не предпримет. Однако окончательно не расслаблялся и был настороже.

После очередного попадания, я разбил парню нос. Кровь ручьем полилась из его левой ноздри, напугав парня больше, чем сам удар. Он хлюпал носом и утирал его перчаткой. Красные кляксы там и сям стали крапить настил ринга. Я перестал его доставать и думал только о том, как бы он сам не попытался стукнуть меня, боясь испачкаться его же кровью. Хорошо, что раунд почти тут же закончился. Его усадили в свой угол, и врач стал колдовать над его носом. Подошел судья, спросил врача и тренера, может ли он дальше биться. Врач сказал, что ничего страшного пока нет, сам парень молчал, скосив глаза на несчастный разбитый нос, по-моему, он был в шоке, а секундант кивнул: может!

Мне же Олег Дмитриевич недовольно ворчал в ухо, обмахивая полотенцем:

– Ты что, Коля, рехнулся совсем?! Укокошить мальчонку решил? Ты ему больше по голове не стучи, пожалей его нос, а то его снимут с боя досрочно. И вообще, не губи паренька, а то отобьешь ему всю охоту боксом заниматься. Ты же видишь, он пришел на ринг спасаться. Поработай по корпусу. Проверь его печень. Но не сильно! Да и не надо показывать все, что умеешь. Тут за тобой присматривают завтрашний твой соперник и наставник его. Зачем раскрывать все свои карты? Ты сейчас выйди, притворись, будто выдохся, вроде тебя только на один раунд активно поработать хватает. Походи по рингу неторопливо, подыши тяжело. Хитрость в боксе тоже нужна. Ну, пошел, – подтолкнул он меня в ринг с ударом гонга.

Второй раунд протек спокойно, как говорится в боксе, на дружеской волне, по принципу: ты меня не обижаешь – я тебя не обижаю, но все равно в одну калитку. Парень просто боялся меня и отсиживался за закрытыми перчатками, хоть я и притворился сдувшимся мешком. За весь раунд я пару раз вяло стукнул ему под сердце, потом – посильнее – в печень. После этого он зажал ее спущенным локтем, открыв голову, но я умышленно не воспользовался этой его промашкой.

Тем временем, парень опустился на одно колено, опустил голову, и судья открыл счет. Рефери считал и считал, но видно было, что мой соперник не собирается вставать, наверное, ему на сегодня хватило. Судья спокойно досчитал до десяти, после чего, парень нехотя поднялся и с обиженным видом, сквасив губы, словно ребенок, у которого отобрали любимого плюшевого мишку, пошел в свой угол.

Я вскинул голову, там, под куполом зала играл в серебряную трубу белый ангел. С его плеч слетела мерцающая прозрачная тень, сотканная из лучей света. Легкой паутинкой она опустилась и накрыла мои плечи тогой Вождя Славы!

Мне была присуждена победа техническим нокаутом. Первая победа на официальном ринге!

Второй мой бой проходил несколько тяжелее, чем первый, но все ж без особого труда я выиграл сначала первый раунд у какого-то второразрядника, невысокого крепыша – мне до плеча. Однако подробности этого раунда я почему-то не запомнил. Мне запомнилось другое – во втором раунде я без всякой подготовки, заметив огрехи в защите соперника, со скачка провел хук левой точно в подбородок, и он растянулся на спине, высоко задрав ноги, которые потом беспомощно упали на настил ринга, как будто отвалившиеся от тела. Нокаут! Мой первый настоящий нокаут на официальном ринге! Правда, на счете «десять» противник мой все же встал. Но почему-то сразу пролез сквозь канаты и, сильно шатаясь, вознамерился куда-то уйти, видимо, в раздевалку, наверное, плохо соображая, что тут к чему. Однако парня поймал его тренер и вернул на ринг.

Стоять он не мог или не желал и решения судей дожидался на табуретке в своем углу ринга, где над ним хлопотал доктор. Когда объявляли результат поединка, его вывели к судье, и рефери, взяв нас за руки, поднял вверх мою.

Так я стал чемпионом района по боксу и завоевал свои первые награды – мне вручили грамоту и жетон. И я ходил счастливый и гордый – во лбу звезда горела.

ГЛАВА VII
ИЗ ДНЕВНИКА МАЙОРА ВЕРШИНИНА: БЕРЛИН – МОСКВА

2 мая 1945 года. Подмосковье. Время 22–15.

Только что мы поужинали вместе с Лаврентием Берией и Генрихом Мюллером. Конечно, я был не такой уж и крупной сошкой, чтобы ужинать в столь высокой компании, но мне была вменена роль переводчика во время беседы немца с грузином – никому другому, в данный момент, Берия довериться больше не мог.

Вообще-то, формально я не являюсь подчиненным Берии, но пусть попробует кто-нибудь в СССР не послушать страшного руководителя нашей Госбезопасности. Ведь я не числюсь в НКВД и, вообще, не числюсь нигде, как и вся моя группа из отдела «Зеро». Впрочем, как и сам отдел. Реально мы есть, а по документам – нас нет. Точнее сказать, по бумажкам мы все же существуем, но записаны на некую вымышленную структуру из хозуправления НКВД, которой тоже в реальности, естественно, нет. И зарплата нам выдается в конвертах без росписи за получение, ибо официально она нам не начисляется. Причем, зарплату я получаю генеральскую, хотя номинально ношу погоны майора. Так тут все запутано, и никому не объяснишь, не скажешь, даже самому родному человечку, разве что бумаге. И если я ненароком исчезну – меня никто и не хватится. Впрочем, достаточно об этом….

Перед сном у меня есть немного времени. И теперь я сижу за столом в отведенной мне уютной комнатке, с плотно зашторенным единственным оконцем, что хоть и положено по правилам внутреннего распорядка, но необязательно, поскольку оно наглухо закрыто снаружи толстыми ставнями.

Я включил настольную лампу, под зеленым, стеклянным абажуром, наслаждаюсь трофейными сигаретами «Мальборо», попиваю армянский коньяк и пописываю свой дневник. Я не прикасался к нему с 28 апреля, и не потому, что не происходило чего-то интересного, просто нашла какая-то хандра, ничего не хотелось делать, я просто валялся в квартире Фогеляйна и читал книги – у него была отличная библиотека. Но, возможно, хандра моя была подспудным следствием ожидания развязки, развязки всего – и появления именитых гостей, и окончания войны и скорой встрече с моей Анечкой…

…29 апреля утром я навестил Грету Фогеляйн в Цоссене. Дом, где она пряталась от войны, почти не пострадал, разве что стекла были местами выбиты, и их заложили фанерой и досками, да на стенах виднелись выщерблины от пуль и снарядных осколков. А, вот, от здания на противоположной стороне улицы, остались лишь обгорелые стены, груды щебня и неубранные трупы. Воздух был пропитан тяжелым смрадом гниющего мяса.

Дверь мне открыла сама Грета. Внешне она была мне знакома – хотя Фогеляйн мне её никогда и не представлял – не выдавалось случая, однако мне приходилось видеть ее вместе с генералом со стороны. Кроме того, я внимательно изучил ее снимки еще в Москве. Правда вживую она была мало похожа на образ с фотографий из архива НКВД – видимо, потому, что снимки были еще довоенными, и Грета порядком изменилась, или ее так изменили военные годы. Но, тем не менее, как родная сестра, она была весьма похожа на Еву Браун, однако лишь как бледная ее копия – такое бывает. Вроде бы родные сестры, с почти одинаковыми чертами лица, но приглядишься – и что-то в лице не так – то ли взгляд другой, то ли какая-то смурость в его выражении. Как и Ева, Грета Фогеляйн тоже была типичная немка – ширококостная и крепконогая, разве что заметно полнее и анемичнее своей старшей сестры, но, возможно, мне это показалось из-за того, что она находилась на последних днях беременности.

Грета была весьма напугана моим приездом, полагая, что ее собрались арестовать, и закатила беззвучную истерику, закончившуюся обмороком. Не догадался – надо было приехать в штатском, она б ничего не заподозрила, поскольку немецкий у меня отличный, с небольшим баварским акцентом. Хорошо еще, что не родила с перепугу тут же, это бы порядочно задержало меня, что не входило в мои планы. Насилу успокоил ее, представившись ей довоенным другом Германа, когда мы еще дружили с Германией и военные обеих стран делали визиты друг к другу, обмениваясь опытом. Я передал от него коробку. Конечно, об его положении и местонахождении в данный момент, я сказать ничего не мог. И, вообще, встреча наша была короткой и скомканной – я торопился назад, боясь упустить Мюллера, а, возможно, и Еву с самим Германом.

Но торопился я, как оказалось, напрасно, никто за время моего отсутствия в квартире Фогеляйна так и не объявился. Меня это ввергло в отчаяние и депрессию, и причина была вовсе не в беспокойстве за судьбы здесь ожидаемых…

Второго мая в восемь часов утра ко мне постучался подполковник Карпов, вместо Слогодского ставший оперативным старшим спецгруппы прикрытия, расквартированной во всех прилегающих ко мне квартирах. Он был возбужден, в руке у него блестела бутылка американского виски.

– Товарищ майор, Берлин пал окончательно! Наши заняли бункер и Рейхсканцелярию! Так может того, по рюмашечке? – потряс подполковник бутылкой из ленд-лизовских закромов.

Я ждал совсем других людей и угрюмо молчал, разочарованный визитом Карпова. По мере того, как мое молчание продолжалось, улыбка медленно сходила с его цыганского лица и становилась все настороженнее – в нашей спецгруппе всякая выпивка была категорически запрещена, вплоть до расстрела на месте. Он вытянулся передо мной во фронт, нелепо сжимая в правой руке четырехгранную стекляшку, будто на его глазах для него завязывали петлю на эшафоте.

Подполковник был одет все в ту же фуфайку без погон, как и все, небрежно расстегнутую – было тепло, из-под которой зеленела гимнастерка, и штаны-галифе, заправленные в навощенные кирзовые сапоги. И, вообще, вся одежда была почищена, постирана, даже поглажена. За время четырехдневного отдыха с его лица исчезли жесткие морщины, оно уже не выглядело злым и худым, разгладилось – ещё бы – пайки у нас были чуть ли не кремлевские! А мытая голова курчавилась чистым, шелковистым черным чубом. Словом, выглядел он так, будто не было нашего тяжелого похода по Берлину. Впрочем, за это время все мои люди привели себя в надлежащий порядок, отъелись, отоспались, отмылись и почистились.

– Повод-то какой, товарищ майор – Гитлеру капут! – упавшим голосом промямлил подполковник, пряча несчастную бутылку в карман галифе.

Со стороны, конечно, если не касаться сути, была одна странная особенность в нашем разговоре – Карпов, как и ранее полковник Слогодский, несмотря на старшинство по званию, обращался ко мне, как подчиненный. Но в нашей группе все звания были пустой формальностью, у каждого они были такими, какими являлись ещё тогда, когда его принимали в нашу спецгруппу отдела «Зеро». И потом уже никогда не менялись. Структура руководства и подчинения у нас была совершенно иная. Так, например, согласно внутренней иерархии отдела, в обычном случае, мне полагалось бы звание никак не меньше генерал-майора.

– Гитлеру давно уже капут, радио Мюнхена вчера объявило, – мрачно ответил я.

– Ну да, а теперь и Берлин пал!

– Почему же тогда канонада не утихает, подполковник? Или это у меня шум в голове до сих пор стоит? – ответил я, наконец, миролюбиво к вящему облегчению душевного состояния Карпова.

– Да это отдельные части немцев еще сопротивляются. Наверное, пока не знают о приказе генерала Вейдлинга сложить оружие, а, может, просто стоят за Гитлера до конца. Может, не знают, что того уже нет в живых. За что же еще сражаться? – ума не приложу.

– Это что, комендант Берлина отдал такой приказ?

– Ну да! Вон, немцы бегают по улицам с громкоговорителями и трубят по всему городу. Берлинское-то радио не работает.

– А к дому никто не приходил утром, никто «Деция» не спрашивал?

– Нет, товарищ майор. Мы приказ знаем, если бы что – так привели б к вам обязательно. Все люди начеку, двор насквозь просматривают. Ничего такого не было.

«Деций» – это была условная моя кличка и пароль для «пациентов», которых я ждал. По этому слову любого без досмотра немедленно должны были доставить ко мне.

– Ну, хорошо. Давай свой виски. Но только по соточке, не больше! – мне, вдруг, захотелось сбросить душевное напряжение.

– Какой разговор, командир!

Мы выпили из расписных стаканчиков, синего, тонкого стекла, похожих на перевернутые колокола, закусив американской тушенкой, и Карпов ушел, даже не забрав с собой свою бутылку.

Итак, Берлин пал. Меня мучил вопрос, что стало с моими «пациентами»? Живы ли они, а если и живы, то где, что с ними? Меня давило состояние беспомощности, ведь реально никому из них я помочь был не в состоянии. Сунуться в Фюрербункер и вызволить кого-либо из них, если они уже засветились перед советским командованием, я был бессилен, хотя имел бумагу от самого Берии на проход по Берлину всюду с неограниченными полномочиями в действиях. Да тут бы и сам всесильный Государственный комиссар безопасности Лаврентий Берия ничего бы не сделал! Оставалось только одно – ждать. Ждать до десяти утра третьего мая.

Скуки ради, я достал пачку карт Таро, которые случайно нашел в старинном, резном бюро Фогеляйна, и стал раскладывать карты на предмет встречи с «пациентами» – придут они сюда за предстоящие два дня или нет? Вообще-то, я редко прибегал к этой методе и не только из-за боязни точного прогноза. У нас ведь в конторе так – как нагадаешь, так и случится. А, вдруг, не так как хотелось бы? Ведь в реальности, если не гадать, нагаданное событие могло бы и не произойти. А при гадании – твоя воля, твоя мысль, твоя уверенность в том, что все произойдет именно по нагаданному – часто ведет к факту события. Таким образом, прорицатель сам творит реальность. Этому нас учила в отделе «Зеро» еще Марчелла Дойна, румынская ведьма из Ласкар-Катаржиу – любимица самого Григория Распутина, с которым она познакомилась в шляпном салоне своей хозяйки в Санкт-Петербурге, где прислуживала, еще будучи четырнадцатилетней девчонкой.

Причем, вот что у нас в конторе было странно – если на одно и то же событие одновременно гадали несколько сотрудников, и результаты были отличны друг от друга, то происходило то событие, которое предсказал тот, чье биополе было наиболее сильным. Вот почему у нас гадали по заданию руководства лишь в исключительных случаях, ибо при неблагоприятном прогнозе, который не совпадал с желаемыми результатами, предсказатель мог лишиться самой жизни. Так у нас уже было. И однажды отдел «Зеро» потерял лучшего своего предсказателя – иранца Фархада, когда тот предрек смерть Сталину в 1946 году. Ибо в нашей конторе считалось, что если нет гадателя с его прогнозом, значит, нет и его воли, нет материализации мысли, а значит, не произойдет и самого события. Причем, чем быстрее устранить предсказателя, тем менее законченной будет его мыслеформа и, соответственно, менее действенным его прогноз.

Хорошо, что моя специализация была не связана с предсказаниями, мое подразделение было разведывательно-штурмовым отрядом, посему я был предсказателем средней руки, мои прогнозы сбывались лишь процентов на сорок. Поэтому в отделе мое гадание никому не было нужно. Я мог побаловаться этим так – для себя.

Но не успел я раскинуть старшие аркана, как в дверь позвонили. Карпов доложил, что «пациент» прибыл. У меня дернулось сердце.

– Он один? – вскочил я, не сумев сдержать возбуждения.

– Так точно, один, товарищ майор!

– Заводи, и оставь нас вдвоем.

В дверь вошел приземистый, массивный мужчина, с почти квадратной головой и рублеными, резкими чертами лица. На нем было новое, но грязное, местами прожженное пальто, лыжные ботинки, из которых на паркет сочилась коричневая жижа, примятая шляпа, густо обсыпанная известковой пылью, и клетчатый шарф, намотанный поверх пальто. От него пахло гарью и нечистотами. Седые пышные усы его, желтели прокуренностью, но упрямую твердость жесткого, властного взгляда не нарушали даже массивные роговые очки. Мой наметанный глаз сразу определил, что они не имели диоптрий – в толстую, черную оправу были вставлены обычные стекляшки. Вошедший, приподняв шляпу, поприветствовал меня охрипшим, простуженным голосом и спросил:

– Так это вы и есть «деций»? Впрочем, можете не отвечать, я вас узнал по фотографии, мне её показывал Фогеляйн, – он снял пальто и, не решившись повесить его на вешалку, где находилась чистая одежда, бросил его на пол, оставшись в сером свитере и охотничьих брюках-галифе.

Несмотря на маскарад лица, я тоже сразу узнал вошедшего – это был шеф гестапо, группенфюрер СС Генрих Мюллер. Он установил контакты с НКВД еще со времен дела «Красной капеллы» – подпольной антифашистской организации, действовавшей на территории не только Германии, но и еще ряда Европейских стран, в которую были внедрены наши агенты.

– Что с Фогеляйном? Где Ева? – не ответив на его приветствие, резко спросил я.

– Ева отравилась, она приняла смерть вместе с фюрером, – ответил Мюллер устало и без эмоций. – А Герман… – тут Мюллер словно запнулся, он обхватил изможденное лицо руками и провел ими сверху вниз, будто стирая с него что-то нехорошее, – а Герман… поймите, я ничем не смог помочь ему. Он расстрелян по приказу Гитлера.

Мюллер скорбно опустил голову. Помолчали. Затем Мюллер, уже обыденным тоном, словно мы беседовали о певчих птичках за чашечкой кофе, спросил:

– Могу я пройти? Я не спал двое суток, спасался в канализации, потом пробирался к вам. Мне бы помыться – да часок поспать, я валюсь с ног от усталости. Да и нервы мои на исходе. Часа мне вполне хватит, чтобы придти в себя. Я всегда много работал и мало спал, мне это привычно…

Конечно, я был чрезвычайно огорчен потерей двух своих «пациентов», особенно, уже чисто по человечески, мне было жаль Фогеляйна, которого я уже почитал чуть ли не за друга – ведь мы с ним были знакомы так долго и общались уж совсем по-свойски. Но и приход Мюллера можно было считать небывалой удачей. Если бы я был обычным, а не сверхзасекреченным, фактически, личным, агентом Берии, мне бы теперь светило звание Героя Советского Союза. А так – дадут годовой оклад без отпуска. Конечно, и это было не так уж и плохо – простой инженер горбатился бы за эти деньги лет пять. А вот автомобиль на них купить я не смогу, и тут дело не в деньгах, их у меня куры не клюют. Тут все дело в том, что разрешение на выделение авто любому гражданину страны подписывал лично Сталин за особые заслуги перед Родиной. Как, например, Чкалову.

А кто я такой? Заслуги у меня есть, может, не меньше чем у знаменитого летчика, но про них никто не знает, и по документам я нигде не служу. И, вообще, по нормальным бумагам меня не существует. А как тогда лучший друг всех детей и спортсменов подпишет мне разрешение, если меня нет? Но зато Берия теперь уже точно освободит из каталажки мою Анечку. Да – это будет моей главной наградой! А авто подождет, когда-нибудь я все равно легализуюсь. Да и звезда Героя – это так себе, золотая блескучка на груди, которая не греет. А Анечка согреет.

– Да-да, конечно, – несколько помедлив, ответил я, отчетливо понимая, что час-полтора уже ничего не решат, пусть Мюллер передохнет, соберется с мыслями, от этого, в дальнейшем будет толку больше. – Снимайте с себя все, не стесняйтесь. С водой, правда, проблема, но я распоряжусь, и сейчас вам принесут в ванную пару ведер горячей воды. Мыло там есть, бритвенный прибор тоже. С Фогеляйном вы, правда, несколько разной комплекции, но все равно, что-нибудь из его гардероба для вас подберем. Нет, так из нашего обмундирования что-то да выберем…

– Благодарю.

Мюллер снял накладные усы и стал раздеваться, сваливая перепачканную, дурно пахнущую одежду на навощенный паркет. Туда же попали и маскарадные очки.

Я вызвал Карпова:

– Два ведра горячей воды сюда. И побыстрее!

– Слушаюсь!

Карпов исчез, как ветром сдуло.

Тем временем Генрих разделся догола и стоял худой и грязный с какой-то ложкой в руке. Выглядело это довольно нелепо. Но Мюллер, наверное, слишком много пережил за последнее время, слишком много натерпелся страха, чтобы обращать на это внимание. Освоившись и поняв только в сию минуту, что, наконец, оказался в безопасности, он даже переменился в лице – оно теперь чуть не разрывалось от радости – для него, наконец, все кончилось. Война кончилась. И Мюллер сказал, с блуждающей улыбкой на сухих, потрескавшихся губах:

– Это вам на память из Фюрербункера.

Я взял протянутую мне ложку. Она была обычна по форме, но изготовленная из серебра, на ручке ее с лицевой стороны были выдавлены две буквы: «АН», видимо, это означало – «Adolf Hitler».

– Спасибо, это, действительно, настоящая память о войне, – поблагодарил я.

– Что бы я мог пока накинуть на себя?

– Ну, возьмите, хоть халат или шинель Фогеляйна, теперь она ему уже не к чему, – сказал я и добавил: – Вы что-нибудь принесли с собой еще, кроме… ложки?

– Нет. Это опасно. Но, не волнуйтесь, документы недалеко – спрятаны в надежном месте, в нескольких кварталах отсюда. На Фоссштрассе – семь. Найдется листок бумаги? Я объясню.

Накинув на плечи шинель и придерживая ее полы, Мюллер прошел вслед за мной в зал и сел за стол. Я дал ему карандаш и лист рисовой бумаги, которую нашел в конторке Фогеляйна.

Он нарисовал схему из нескольких городских кварталов, включая и наш, жирно очертил на ней местоположение дома и крестиком отметил подъезд, куда следовало пройти.

– Там в вестибюле под лестницей валяется куча старого хлама, – поднял он на меня воспаленные, карие глаза. – Когда его разгребете, то найдете железный люк. Откроете и по стальным скобам спускайтесь вниз. Под восьмой от верха скобой камень свободно выдвигается. Уберете его и найдете запечатанную гильзу от снаряда. В ней фотопленки и документы.

– А вы уверены, что они в сохранности? – спросил я, забрав бумагу и переписывая на ней немецкие названия по-русски.

– Абсолютно! Я там прятался и только около часа, как выбрался оттуда.

– Хорошо!

Я вызвал Карпова, и послал его с бойцами по указанному адресу. Когда вернулся в зал, то увидел Мюллера спящим прямо за столом. Его голова слега подрагивала на скрещенных на столешнице руках, по засаленным, редким волосьям ползла жирная вошь.

Пока он спал я, для освежения памяти, вынул из планшетки карточку с кратким досье на Мюллера и еще раз перечитал ее. Вот некоторые небезынтересные выдержки оттуда:

Мюллер Генрих, 1901 года рождения. Группенфюрер СС, шеф гестапо (IV управление РСХА), заместитель Рейнхарда Гейдриха, начальника Главного управления имперской безопасности Германии – РСХА.

…Потомок баварских крестьян, малоинтеллигентный, но с чрезвычайно упорным и упрямым характером. В прошлом сотрудник криминальной полиции Мюнхена; до 1933 он нанес немало чувствительных ударов нацистам в годы их подпольной борьбы. После прихода Гитлера к власти Мюллер стал также ревностно служить новому режиму, как раньше служил Веймарской республике. Весьма грубый администратор, «функционер» до мозга костей, Мюллер живет и работает ради «бумаг», статистики и докладных. Он чувствует себя хорошо, лишь занимаясь записками, повестками дня и инструкциями. Обратил на себя внимание рейхсфюрера Германии Генриха Гиммлера, благодаря таким своим качествам, как слепое подчинение дисциплине и профессиональная компетентность.

Мюллер не раз подавал заявления о приеме в нацистскую партию, но в течение шести лет получал отказ; членом партии он стал лишь в 1939, что не помешало ему, тем не менее, фактически руководить гестапо с 1935 года. Высокое покровительство Гиммлера, ценившего способности Мюллера, позволило ему обеспечить и сохранить для себя, несмотря на все преобразования, привилегированное и удивительно независимое положение в структуре гестапо. Гиммлер поручал ему многие «деликатные» миссии, где требовался человек, не обремененный комплексом совести.

Одним из первых «шедевров» Мюллера было дело Бломберга-Фрича. Ему также принадлежала разработка и осуществление провокационной операции «Консерва» в Глейвице 31 августа 1939 года на германско-польской границе, положившей начало Второй Мировой войне. Тогда, отобранная и подготовленная Мюллером группа уголовников, переодетая в польскую военную форму, совершила нападение на радиостанцию в небольшом приграничном немецком городке Глейвиц. Захватив радиостанцию, «поляки» обратились в радиоэфир на польском языке с призывом «убивать немцев». После этого все участники операции были расстреляны. На следующий день к немецкому народу обратился Гитлер, заявив, что Польша совершила нападение на немецкую территорию, и что с этого момента Германия находится в состоянии войны с Польшей. Так началась Вторая Мировая война.

Читая документ в этом месте, я вспомнил, как в ноябре 1939 года немецкий опыт был модифицирован нашими спецслужбами, (инцидент около поселка Майнила) при нападении СССР на Финляндию. В разработке той операции и ее проведении принимал непосредственное участие и я. Так началась Советско-Финская война…