Текст книги "Ядовитый ринг"

Я вынул из кармана носовой платок, тщательно отер им кулак от налипших нечистот и бросил его в сторону Князя. Пролетев комком пару метров, он расправился, словно парашют, и опустился точно на задницу поверженного противника, словно выброшенный им белый флаг полной капитуляции. После этого я повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь. Никто меня не преследовал. Только какая-то пичуга на тополе пронзительно плакалась мне вслед.

Казалось, из души у меня выдернули кровососущую занозу, но жгучего наслаждения удовлетворенной ненависти, каковая, как я предполагал должна была теперь там быть, я не чувствовал – ее место заняла холодная хандра. КТО я? Что я сделал НЕ ТАК и КЕМ я теперь стал? Я не понимал…

ГЛАВА X
2: 0

Прошел год, как я начал заниматься боксом. Отлетело выходное лето, и в сентябре я пошел в последний – одиннадцатый класс школы и снова на тренировки в нашу клубную секцию бокса. А в октябре в спорткомплексе «Сибирь» начался отборочный турнир для выявления кандидатов для участия в первенстве зоны – Сибири и Дальнего Востока. Это были своеобразные смотрины – там собрались лучшие представители своих спортивных клубов со всего города. Но немного – по три-четыре человека в каждой весовой категории.

От нашей секции пригласили на смотр четверых – меня, Бицепса, Головку и Борю Костромитина. Но двое последних уехали со Злобиным на один престижный междугородний турнир в Казахстан, а нас с Авдеевым тренер направил сюда, как говорится, самоходом, без него. В принципе, присутствие Женьки там было не обязательным, так – чистая формальность, потому что он к этому времени уже стал чемпионом России и мог бы пропустить соревнования более низкого ранга. Но Бицепс, видимо, имел тут какой-то свой интерес и тоже приехал на смотр. Нам здесь предстояло в течение дня провести по одному спарринг-бою с каждым из своих потенциальных конкурентов.

По окончании смотра меня пригласили на беседу к тренеру общества «Динамо» по боксу Виталию Владимировичу Гаркуше, он же – и главный тренер сборной области. Гаркуше было лет сорок пять, он был плотного сложения мужчиной среднего роста, с темными вьющимися волосами, зачесанными назад, и приличными залысинами. До этой встречи я уже знал, что Виталий Владимирович являлся заслуженным мастером спорта и заслуженным тренером СССР, воспитал немало выдающихся боксеров, а когда-то и сам был чемпионом Европы и серебряным призером первенства мира по боксу. Гаркуша и сейчас не потерял спортивную форму и частенько сам выступал в качестве спарринг-партнера своих особо любимых учеников, ни в чем им не уступая.

В просторном кабинете со стенами, отделанными шумопоглощающими панелями из светлого дерева и обставленного такой же светлой мебелью, за стеклами которой разместилось несметное количество разномастных кубков, вымпелов, памятных медалей и иных спортивных трофеев, Гаркуша был один. Он восседал в высоком кожаном кресле, во главе Т-образно поставленных столов, в синем спортивном костюме с надписью белыми буквами на груди: «СССР».

– Садись, Север, – он указал мне на стул напротив себя у приставного стола. – Ну-с, парень, сегодня ты показал себя неплохо. Хорош, хорош – ничего не скажешь! И мы посоветовались тут и решили попробовать тебя в сборной, будешь выступать на зоне. Но, сказать по правде, я и раньше уже посматривал на тебя, так что ты у меня не первый день на примете.

– Спасибо.

– А что так вяло, ты не рад?

– Что вы, Виталий Владимирович, рад, очень рад, просто устал малость, вот и вид такой смурый, – ответил я. Мне впервые пришлось лично беседовать с главным тренером, до этого я не удостаивался столь высокого к себе внимания. – И Дмитрий Олегович тоже будет рад.

– Да уж и не знаю, так ли он обрадуется, – пытливо боднув меня черными глазами, сказал Гаркуша, подкручивая густой ус. – Я хочу предложить тебе у меня тренироваться. У нас и условия лучше, и возможностей больше и партнеры у тебя будут классом повыше.

– Спасибо, не знаю, что и сказать. Надо посоветоваться с Дмитрием Олеговичем.

– Нет, это ты брось! Злобину вообще ничего говорить не надо. Мы ему сами все скажем. Отблагодарим, конечно, за хорошего боксера, но дальше тебе с ним не по пути. Не вырасти тебе с ним до большого чемпиона.

Я замолчал, задумавшись. Так вот просто взять и предать Злобина? Он на меня столько сил положил, а я ему такую свинью подложу. Вот если бы он сам мне сказал, мол, пора тебе к Гаркуше перебираться, тогда бы другое дело, я бы еще посмотрел. А так… Нет, надо поговорить с ним, хотя бы получить его благословление.

– Я подумаю, Виталий Владимирович…

– А что тут думать-то, чудак-человек? Тебя приглашают в лучшую секцию в городе, зарплату дадут, которая будет побольше заработка иного инженера. И это-то простому одиннадцатикласснику! Чуешь? Аттестат получишь – в высшую школу милиции без экзаменов устроим или, вон, на юридический факультет пединститута. Ездить по стране и по загранкам будешь на халяву. А через годик-другой – квартиру подсуропим. Что еще тебе надо? – говорил Гаркуша, мрачнея лицом.

– Да я в электротехнический собрался…

– Ну, знаешь ли… – скривил губы Гаркуша и замолчал, барабаня ручкой по столу. – Ты Петра Черникова знаешь?

– А как же, кто ж его не знает! Чемпион Союза по боксу среди юниоров!

– Так вот, год назад я его забрал у другого такого же тренера, вроде Злобина. Петька тогда тоже лишь чемпионом зоны был. И вот – результат с ним работы у меня за год! Да и спарринг-партнер ему нужен подходящий. Петр – полутяж, а скоро в тяжелый заберется. И потом, его чемпионство в юниорах скоро освободится, во взрослые пора уходить. Ты его место займешь, если работать на всю катушку будешь. Чуешь перспективу?

– Да понятно, и все ж…

– Нет, ни черта тебе не понятно! – Гаркуша в сердцах отшвырнул ручку, и она, перепрыгнув стол, покатилась по полу. – До чего ты упертый! Знаешь, от моих предложений пока ещё никто не отказывался. А второй раз я не приглашаю. Сам потом ко мне придешь, а я ещё посмотрю, взять тебя или нет. Все, ступай!

Гаркуша резко развернулся вместе с креслом и невидящим взглядом уставился в окно, губы его шевелились – наверное, материл меня беззвучно. Я тихонечко поднялся и вышел. В коридоре обнаружил прислонившегося к стенке у самой двери Бицепса, который, отстранившись, пропустил меня и сам зашел в тренерскую. И тогда я понял, почему Женька тоже толкался на этих малопрестижных для него сборах и почему Злобин был отправлен на турнир в Казахстан.

Я отправился в раздевалку и затем в душевую. Потом там появился и Женька, мурлыкавший себе под нос что-то веселенькое. Он ничего мне не сказал и скрылся в соседней кабинке. Когда я уже оделся, появился и он, и тоже стал собираться. Из-за натянутых у нас с ним отношений, причина которых скрывалась, разумеется, не во мне, я не стал его ни о чем расспрашивать и поджидать, хотя он приехал на машине, и с ним я бы намного быстрее добрался до дома. И я один вышел на вечернюю улицу.

Заходящее солнце плавилось в окнах хрущевок на противоположенной стороне проспекта Дзержинского. Громыхали трамваи, тихо шелестели по асфальту резиной троллейбусы, проносились редкие легковушки. У прохожих был праздничный вид – сегодня пятница, конец рабочей недели, можно подумать о двух предстоящих выходных: чем заняться или как отдохнуть. Впрочем, некоторые второе уже и начали претворять в жизнь прямо сейчас – приняв на скамеечках под кленами на грудь первые забойные порции горячительного, они значительно подобрели и стали чрезвычайно общительны друг с другом. Однако с востока уже находила черной горой тяжелая туча, которая принесет с собой дождь, а, может, и первый снег и разгонит легко одетый люд по домам. И тогда эта улица запустеет и загрустит…

Короткий гудок клаксона привлек мое внимание, и я заметил невдалеке от входа в спорткомплекс припаркованный здесь навороченный Женькин «Запорожец», украшенный дополнительными фарами, оленем от «Волги» на капоте и иными прибамбасами. В нем сидели Женькины подружки, поджидавшие его.

Тут дверца машины открылась, и ко мне, пигрывая крутыми бедрами, направилась та самая Катрин, которая когда-то запихнула мне под майку записку и которая постоянно, но так чтоб Бицепс не видел, строила мне глазки. Она была в темно-синем габардиновом плаще и капроновых чулочках на стройных ножках, обутых в черные лакированные полусапожки с золочеными застежками. Плащ ее был расстегнут, и в его распахе полыхало зарницей алое, шелковое платье, с большим вырезом впереди, обнажавшем белые, спелые груди. Они восхитительно покачивались, и к ним невольно тянулся взгляд.

Я даже почувствовал себя неловко, словно подглядывал в щелку в женское отделение бани. Поэтому я отцепил, приклеившиеся к женской груди, глаза и стал блуждать ими по ее одежде и голове, с обесцвеченным на ней перекисью начесом. Ее кукольное напудренное личико, с тонко выщипанными бровками, я бы признал весьма привлекательным, если бы его не портили чересчур обведенные черным глаза, придающая им несколько затравленный вид.

– Эй, Николя, ты чо – зазнался совсем? – приблизившись, Катрин стала крутить пуговицу на моем пальто, поливая меня снизу охмуряющей синевой глаз. – Меня в упор не замечаешь. Чо тогда-то не пришел? Не нравлюсь что ли?

– Заболел я, – отведя в сторону взгляд, честно сказал я, не называя, естественно, причину.

– Да знаю я, отчего твоя болезнь была. Но теперь-то ты и сам можешь сдачи дать. Так ведь? Вон какой стал!

Я пожал плечами.

– Короче, чувак! Послезавтра в субботу приходи также к восьми. Адрес хоть помнишь?

– Пархоменко, четыре – пятьдесят шесть.

– Смотри-ка, помнишь! Значит, нравлюсь, – принужденно, как мне показалось, засмеялась Катрин. – Так смотри, не забудь!

И она, встав на цыпочки и ухватившись за отвороты моего пальто, потянулась ко мне сбоку ярко напомаженными губами, с явным намерением поцеловать в щеку. И тут, как и в прошлый раз, неожиданно и некстати, из дверей дворца спорта вышел Бицепс. Он был в черном пальто, из распаха которого контрастно выглядывал белый, в едва заметную жилочку, костюм, со спортивной сумкой «Пума» через плечо. Полосатый галстук, отутюженные в стрелочку брюки, остроносые черные туфли и шляпа а-ля Аль Капоне довершала его вид киношного гангстера. На его лице парила беззаботная, самодовольная улыбка. Но она тотчас испарилась совсем, словно Женьке в глаз жахнули из рогатки, как только он обнаружил нас с Катрин в довольно дружеской позе.

– Эй, сиська! – злобно бросил он Катрин. – Ты что это себе позволяешь, а?

– Да чо ты, чо ты! Чо буровишь-то, в самом деле! – заверещала Катрин, отскочив от меня. – Я чо, я причем, если все на мне виснут?

– Дуй в машину, быстро мне! Потом поговорим, – процедил сквозь зубы Бицепс, направляясь к нам.

Я, без вины виноватый, повернулся к Бицепсу, не зная, как ему все объяснить, чтобы и самому оправдаться и не подставить Катрин, дабы ей от него не попало. Одновременно услышал, как, отдаляясь, быстро зацокали по асфальту ее каблучки. Бицепс подошел ко мне вплотную, поигрывая желваками и ключами от машины в левой руке.

– Слушай ты, кусок говна, я тебя предупреждал? – сделав безразличное лицо и смотря куда-то в сторону, будто говорил не мне, а кому-то рядом со мной стоящему, спокойным и ровным голосом тихо проговорил Бицепс.

– Ну, предупреждал. Только…

Договорить я не успел – мои зубы клацнули, и в голове на пару секунд образовался Космос – это Бицепс, совершенно неожиданно для меня провел мне апперкот правой в подбородок. Хорошо, что я еще устоял и не свалился. Вот если бы он добавил слева…

Когда звезды погасли и чернота перешла в синий, прозрачный туман, я обнаружил Женькин «Запор» уже разворачивающимся от здания. Женька выглянул в окно и, икотно хохоча, показал мне два пальца.

– Два – ноль! – выкрикнул он из рванувшей с места машины.

Ах, ты падла! Ну, погоди, я тебе давно уже не мальчик для битья. Еще встретимся. И чтой-то он мне этакое выкрикнул напоследок: «Два – ноль!». И тут я пОнял, один – ноль было год назад, когда, нарушив запрет тренера не бить новичка правой, Бицепс саданул меня ею в печень – чуть калекой не сделал. А сегодня счет увеличился…

Ну, ты сам нарвался, падла, теперь-то я точно назло тебе пойду на свиданье к Катьке – одно очко отыграю! Постой-постой, Коля, что-то я сам себя не пойму: так зачем я к ней пойду на самом деле – из любви, так сказать, к искусству или из жажды мести? Ответа не было…

Я побрел на остановку троллейбуса, держась за ноющий подбородок, начавший опухать на глазах. Меня догнала туча и осыпала колючей снежной крупой. Желтые, скукоженные осенние листья на тополях звенели мне вслед, как железные венки на могильных крестах…

ГЛАВА XI
КАТРИН

Во времена моей юности никакого секса не было. Никто этого слова-то и не знал. Нет, конечно, он был, но прятался за ширмой других слов и понятий. И, в отличие от нынешних времен, когда им занимаются походя ради очередного развлечения или корысти ради парочки на глазах у всего честного народа по телевизору, секс этот скрывался за толстыми и глухими стенами квартир, в глубине сеновалов, непроходимой чаще вечерних парковых кустов, на чердаках или в глухих ночных подворотнях.

Снаружи же все было пристойно и благолепно. Не дай бог, кто-нибудь узнает, что голозадую тетю Валю застали в соитии с дядей Федей со спущенными штанами где-нибудь на последнем этаже отдаленной новостройки, на который-то и никакого иного пути нет, разве что по строительным лесам. Что тут будет! Упаси боже! Одними разводами, мордобоями до больничной палаты или могилы – от мужей, и партсобраниями с выговором или отчикнутыми маникюрными ножничками семенниками – от жен, тут не отделаешься. Что вы! Зато это было обстоятельное мероприятие, делавшееся, как говориться, с чувством, с расстановкой и в невообразимой тайне. Ведь плод только тогда сладок, когда он запретен.

Помнится, например, в бытность моей работы в одном проектном институте, была у нас уборщицей на этаже – некая тетя Сима. Как начальник над вениками и половыми тряпками, имела она и свое служебное помещение – подсобку, в коей держала эти самые ведра, швабры, и прочий свой служебный инструмент. Стоял там и маленький диванчик, чтобы иногда можно было бы передохнуть с устатку после трудов праведных.

Но пользовалась тетя Сима – скромная руководительница чистоты и прядка лет, этак, шестидесяти пяти – этим диванчиком редко. Обычно она приступала к уборке этажа часов в шесть утра, то есть на три часа раньше, чем начинал работу весь институт, и заканчивала выполнять наведение порядка к обеду, после чего благополучно уходила домой с гордым осознанием выполненного своего долга. От коморки этой у нее были персональные ключи, но точно такие же ключики имелись и на вахте на случай пожара и прочих деликатных обстоятельств.

И вот, в один прекрасный день, инженер Коля Самородкин, проследив, как тетя Сима удалилась домой, за пачку гематогена выпросил у вахтерши вторые ключи от заветной каморки и скрытно заперся там с секретаршей директора Надей Бабкиной. Однако на их беду тетя Сима забыла в подсобке купленную ею утром в буфете института курочку и, дабы она не испортилась за сутки ее отсутствия в тепле, вскорости вернулась за птичкой и застала там сплотившихся в соитии Колю и Надю.

Так что тут было! Любовный экстаз парочки был так великолепен, а внезапный испуг разоблачения их любовной связи так велик, что любовники не смогли просто так сразу разъединиться, как ни старались. И, несмотря на всю нелепость положения, так и оставались повязанными вместе, будто приклеенные своими достопримечательностями намертво, как это бывает в таких случаях между дворнягами на улице, если внезапно огреть кобеля палкой, впрочем, как и тогда, когда их случайная вязка заканчивалась.

Сердобольная тетя Сима, чуть не потерявшая рассудок от такого безобразия в служебном помещении, да еще и в рабочее время, ничем влюбленным помочь не смогла, как ни старалась, стягивая Колю с Нади. Пришлось вызывать директора института Павла Николаевича. Тот в сердцах обозвал невменяемою от ужаса Надю изменщицей, обложил ее крепким матом, чего раньше за интеллигентнейшим директором не замечалось, но разъединить их оказался тоже малосилен. Не помог отвинтить Колю от Нади и, вызванный, в свою очередь, директором, сантехник Гоша, прибывший с разводным ключом наперевес, потому как был с крепкой похмелюги. Но и другие сбежавшиеся на несчастный случай сотрудники ничего не смогли поделать.

Между тем Колины стоны становились все более душераздирающими. Пришлось вызывать «скорую». В итоге, несчастную парочку, с накинутыми на их головы одеждами, дабы избежать всеобщего опознания и позора, на носилках, одних на двоих и одного на другом, увезли в больницу. Говорят, там им пришлось отмокать в молочной ванне, прежде чем суметь разъединиться. А кончилось все это дело не только увольнением из института этих двух незадачливых любителей служебного секса и семейными разводами, но там еще кто-то кого-то покалечил и, по сути, невинный, этот кто-то сел в тюрьму.

Вот это была любовь! А ведь случай был сугубо локальный, не вышедший за рамки одного института.

А что ныне? Где эти запреты, где тайны? Сейчас, например, сношаются Паша и Маша где-нибудь на «Каникулах в Мексике» или в каком-нибудь «Доме-2» на виду не то что одного института, а всей страны, ставят при этом рекорд времени соития – полторы минуты, а потом все обсуждают, мог ли незадачливый Паша поднатужиться и продлить секс хотя бы до двух минут? Приходят к выводу, что вряд ли. Но, вот, если он завтра поделает секс с Дашей, у которой пришитые сиськи будут покруче, чем у Маши, а ноги торчат из костистой задницы, как две оглобли из телеги – то есть имеют общепризнанный сексуальный вид – то, пожалуй, секунд на десять-пятнадцать Паша свой прежний рекорд побьет.

А телеведущая проекта Жанна Сиске, расплывшись в заячьей улыбке, с жеребячьим же оптимизмом, будет вещать с экрана всей своей детской и подростковой аудитории, что это нормально иметь сегодня одного полового партнера, а завтра другого – все равно уже половина населения страны ВИЧ-инфицирована, так пусть и другие пострадают. За любовь!

Конечно, милый читатель, ты возразишь мне: ворчишь, мол, дядька, все ворчишь! Мол, старое поколение всегда ворчит на молодое – так было и так будет. Да, ворчу. Но не от осуждения этого полового бедлама. Делайте, что хотите, мои маленькие друзья, если вам это доставляет удовольствие. Занимайтесь сексом, с двенадцати или тринадцати лет, если уже сможете, когда хотите и с кем хотите – хоть мужик с мужиком, хоть баба с бабой, хоть кто с баобабом. Лично мне до лампочки.

Тут дело в другом. Если мальчишка начинает заниматься сексом с тринадцати лет, то его инструмент не развивается вместе с ним, не растет, а остается прежним. Получается, вырос парень, стал взрослым, а в трусах у него висит то, что висело и в тринадцать лет. Мало того, продолжительность эрекции остается кроличьей, а частота прилежания значительно сокращается из-за ранней выработки ресурса.

А что же происходит с мадам? Здесь все в точности до наоборот – одно из отверстий в теле, от ранней половой жизни, увеличивается до неприличных размеров, а время ожидания оргазма значительно удлиняется или, вообще, отдаляется до бесконечности. А потом все удивляются, почему какая-нибудь, размалеванная до неприличия, с надутыми ботексом до ушей губами, Глаша Малиновская заявляет на всю Россию на РЕН ТВ, что она, дескать, никогда не испытывает оргазма? Так, где ж ему взяться, этому оргазму, если чем-то маленьким болтать в чем-то, до неприличия, большом да при этом еще и быстро-быстро заканчивать эту болтушку? Вот откуда берутся эти мизерные рекорды в полторы-две минуты. И обо всем этом почему-то не предупреждают ни в школе, ни на улице, ни на клубной тусе ни, вообще, в каком-либо ином подобном воспитательном учреждении.

Мальчики и девочки, будьте бдительны – не калечьте себе жизнь ранним сексом! На ваших незрелых чувствах зашибают серьезную деньгу серьезные дядьки на ТВ, в шоу-бизнесе и в сфере ширпотреба. Конечно, я понимаю, гормоны играют, туманят и разжижают мозги. Куда от них денешься? Да никуда. Просто надо малость потерпеть, лет, этак, до восемнадцати, чтобы потом вкушать не зеленую дичку, а спелые яблоки.

Но что это я так пекусь неизвестно о ком? Какого черта я, вообще, заболтался и отвлекся от своего повествования? Извини, милый читатель, сейчас я продолжу…

Итак, наконец, наступила суббота. И эти дни прошли для меня, словно в бреду. Днем – и в школе, и дома и на тренировках – я грезил раздетой Катюхой, пытаясь представить себе, как она выглядит нагая, как я с ней себя поведу, кто первый кого поцелует. Ночью она принадлежала мне во сне, и я просыпался от, возникавшей от сладких видений, внезапной сырости в труселях и шмыгал в ванную помыться и постираться.

Учеба моя затормозилась, и вовсе не из-за того, что я уделял ей меньше, чем обычно внимания, просто это внимание куда-то испарилось, и было замещено недвусмысленными думами по поводу Катрин. От этих непрошеных дум, от которых я, как не пытался, не мог избавиться, мне все время приходилось держать руки в карманах, дабы придержать там то, что рвалось некстати наружу. Я даже, чтобы как-то уменьшить сей эффект, стал носить под трусами добавочно тугие плавки. А в секции меня колошматили больше, чем обычно, и Иван Круча, мастер спорта по боксу из взрослой секции, заменивший Злобина на время его отъезда в Казахстан, встревожился – уж не подцепил ли я какую-нибудь интимную заразную болезнь?

Что касается Бицепса, то, повстречавшись с ним на следующий день на тренировке, я сделал вид, что ничего особенного между нами вчера не произошло – вроде как, проглотил горькую пилюлю от Женьки и принял это как должное. Хотя желание, подойти к Авдееву и рассчитаться с ним немедленно, было огромным. Конечно, было еще неизвестно, кто в результате этого расчета пострадал бы больше, скорее всего – я. И в ином случае, мне было бы на это наплевать, однако сладкая грядущая месть Бицепсу через Катрин грела мне душу больше, чем немедленный с ним расчет.

И все это вместе – и скорая постыдная месть, и предстоящая через нее сладкая постель с красавицей-женщиной – сварились во мне в сплав какого-то неимоверного грядущего сладострастия, выжигавшего во мне душу и заставлявшего сохнуть до растрескивания губы, которые приходилось постоянно облизывать. Это было потрясное чувство, ни с чем не сравнимое, замешанное на подлости и коварстве, которое я ни до, ни после никогда не испытывал.

Хорошо еще, что в субботу тренировка начиналась не в шесть вечера, как обычно, а в два часа дня и кончалась в четыре. У меня было время, чтобы после секции забежать в магазин и купить бутылку портвейна – коли уж у нас будут взрослые отношения с Катрин, то мороженное тут уже не годилось – сходить помыться в бане и, далее, смотаться на огород, который отец держал рядом со своим заводом «Вторчермет». Там, уже среди опустевших грядок с морковкой, луком и помидорами, росли и мак вперемежку с цинниями. Был октябрь, по ночам уже случались морозцы, и хороших цветов, им не побитых, оставалось не так уж и много. И все же мне хватило цинний на скромный, но приятный букет. Дома я нарядился, как на праздник и пошел, уже не просто на свидание, а на встречу с самой ЖЕНЩИНОЙ.

Я шел к трамвайной остановке с завернутой в газету бутылкой весьма приличного тринадцатого портвейна в одной руке и букетом цветов – в другой. И шел в предвкушении неведомого сладкого таинства и не замечал странных взглядов редких прохожих и мрачности самой унылой дороги в мире, по которой мне доводилось когда-либо ходить.

Эта дорога начиналась от проходной «Вторчермета», невдалеке от которой прилепились несколько бараков и двухэтажных домиков, построенных из бруса еще пленными немцами – без воды, с отхожими местами без слива или в виде обыкновенного ведра – а также шлакоблочных, тоже двухэтажных типовых домов, отстроенных заводом хозспособом в конце пятидесятых годов. В одном из них жил тогда я. Такой дом был получше обустроен, там был нормальный туалет и холодная вода. А позже отец пристроил туда и ванну, правда, воду для нее греть приходилось отдельно или сливать из батареи отопления, куда тоже предусмотрительно был вварен крантик. Но тут уж ничего не поделаешь.

Сама эта дорога представляла собой, полутораметровой ширины, отсыпанную шлаком, пешеходную дорожку, тянущуюся вдоль серого деревянного забора другого завода – имени Ефремова, и, идущей параллельно, булыжной мостовой, по которой грузовики возили металлом на «Чермет». Дорога эта была усыпана различными шайбами, подшипниками, запчастями от машин и иными железяками, свалившихся с кузовов грузовиков, поэтому школярам нашей школы в дни трудовых Ленинских субботников, отправленных на этот железный Клондайк, было сравнительно легко выполнять план по сбору металлома аж на двести процентов и всегда досрочно.

По другую сторону дороги, за зарослями усохшего репейника и под кронами уже порядком поредевших кленов, мостились кособокие одноэтажные бараки еще довоенных времен с шестиметровыми комнатушками безо всяких удобств, где проживали Ефремовские рабочие.

Параллельно этим баракам, рядами же, шли коробушки отхожих мест и сараюшки местных обитателей, где держали птицу и летом выращивали поросят до размеров взрослого кабанчика к осени, дабы к жареной картошке, высаженной за городом, можно было на ужин присовокупить вкусных шкварок. Остальное земельное пространство за этими сараями и бараками занимали погреба, из которых к выпивке, кои в этих трущобах, когда-то начавшись, так и не оканчивалась, перманентно кочуя по разным комнатушкам бараков, можно было бы достать холодненький хрустящий огурчик или соленой капустки, с весьма качественным для похмелья рассолом.

Ночью мотыляться в этих местах было смертельно опасно – с определенной регулярностью сюда заглядывала милиция, чтобы забрать окоченевшее к утру тело, и особенно много «подснежников» было по весне, когда стаивал снег. Но и днем туда чужакам лучше было не соваться. Так, например, однажды моя мать решила сократить путь от стоящей тут невдалеке заводской столовой. Она решила идти домой не торной дорогой, по которой я сейчас следовал, а более коротким путем – меж тех сараюшек и бараков. И что же? Конечно, не обошлось без нападения на нее пьяного насильника из-за первого же угла. Правда, насильник тот оказался щупл и малоросл, а мать моя была женщина крупная, сильная, еще молодая, к тому же у нее в авоське размещалась трехлитровая банка с молоком. Так вот этой банкой пришлось пожертвовать, расколов ее о голову маньяка.

Жив тот остался после этого или нет, об этом история умалчивает. Полагаю – скорее мертв, чем жив. Что касается матери, то она вернулась домой вполне благополучно, но молочка в тот день нам с отцом попить не удалось, а мать свой путь домой с тех пор больше так неосмотрительно не сокращала.

Что интересно, то в этих трущобах жили также и ученики нашей же школы. Правда учебное заведение они заканчивали почему-то досрочно, впрочем, как и все дела в СССР – и пятилетки, и снятие урожая кукурузы в Заполярье – в июне, и сбор яиц с несушек. Что ж, такая уж у нас была страна. Что касается учащихся сего злополучного пятачка этой призаводской землицы, то мало кому из них удавалось закончить хотя бы семь классов и продолжать изучать рабочие науки в ремеслухе, чтобы потом заменить у заводских станков своих родителей. Большинство же, отсидев по три-четыре года в каждом из начальных классов и с превеликим трудом получив начальное образование, вливались в местное жулье, получали тюремные сроки, и посему половины из них тут не проживало. И это снижало напряженность местной обстановки.

В общем, мрачное это было место и мрачная дорога. Зато в конце этого пути вдоль забора, случайного прохожего ждала награда. Тут, словно памятник минувшей войне, лежал на серебряном крыле УТ-2 – советский учебно-тренировочный самолёт предвоенного и военного периодов. Когда-то его, добросовестно отпахавшего свой боевой век, везли на «Студебейкере» на переработку в металлолом на «Вторчермет», но в этом месте он свалился с американского грузовика, доставшегося нам по ленд-лизу, и с тех пор самолетик лежал тут без всякого присмотра до решения вопроса в районных партийных кругах. Но что-то там с решением этого дела затягивалось, и стальная птица так и оставалась ржаветь под открытым небом. Пацанье скрутило с него все, что могло им пригодиться в их шалопайной жизни, оставив голый печальный остов, словно раздетую бабушку, которую по смерти забыли предать сырой землице.

Иногда около самолетика останавливался и я, с любопытством разглядывая его железный, в клепках, корпус и боевые отметины от пуль и осколков снарядов.

Увы – этот самолетик был единственной достопримечательностью в нашем унылом заводском районе, именовавшегося так от местечка, где я проживал, еще до «приземления» этого примечательного самолетика – Чукоткой…

После самолета оставалось пройти какие-то полкилометра до трамвайной остановки в относительной безопасности. Теперь дорога шла по улице, с белеными и оттого, словно принаряженными двухэтажками, с одной стороны, и призаводским парком – с другой, и потому бывшей не столь мрачной, как та, по которой я сюда пришел.

И вот, наконец, – трамвайная остановка у нашей школы на площади Ефремова.

Прокатившись в железном вагоне всего-то шесть или семь остановок, я оказался в центре нашего промышленного левобережья на пересечении улиц Станиславского и Пархоменко. Здесь проживала элита Ленинского района, включая всевозможных торгашей, номенклатурных работников разного калибра, рабочих-орденоносцев – почему-то проживавших исключительно на первых этажах, – директоров заводов и иных учреждений, их заместителей, прихлебателей и прочее и прочее. Однако не могу сказать, что тут был земной Рай и даже не окраина столицы нашей Родины – Москвы, но жизнь, по сравнению с заводскими районами Новосибирска, была здесь явно лучше и явно веселей.

Тут расположились основательные пяти и семиэтажные квадратные дома сталинского ампира, на дорогах лежал асфальт, а вывески магазинов веселили неоновым пересветом и отпугивали ночных грабителей. В этом месте кучковались библиотеки, клубы, кинотеатры, рестораны и иные просветительные и спортивные учреждения; ломился от мяса, птицы, овощей и других сельских товаров рынок, были разбиты и два ухоженных парка с тирами, киосками газводы и грудастыми гипсовыми девушками с веслами и ракетками. Все было рядом: заболей – через квартал больница, захочешь родить – пожалуйста, роддом за ближайшим углом, желаешь попинать мяч – тут же к твоим услугам стадион с любезным тренером. Хотел бы я жить здесь! Но… почему-то где-то тут вместо меня живет Бицепс…